355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Кристина Рой » Дорогой ценой » Текст книги (страница 22)
Дорогой ценой
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 10:28

Текст книги "Дорогой ценой"


Автор книги: Кристина Рой


Жанры:

   

Религия

,

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)

«Странные слова! – недоумевал Аурелий. – Как это Мирослав был в нужде? Разве Коримский не позаботился и не выплатил ему жалование за четверть года?»

Он полистал дальше и облегчённо вздохнул, когда прочитал:

«Сегодня пан Коримский выплатил мне жалование. О, душа моя, ты всё ещё недостаточно кротка, если это тебя так задевает!

Но что мне делать с этими деньгами? Принять их я, конечно, мог, потому что работник достоин своего жалования, а я его честно заработал… Но эти деньги же от него! Я обещал, а данное умирающему обещание свято, что никогда ничего не приму от этого человека».

Ошеломлённый Лермонтов закрыл блокнот, не зная, что и подумать. Он понял, что здесь скрыта какая-то тайна. Мирослав обещал никогда ничего не принимать от Коримского!? Умирающий взял с него это обещание, наверное, у него была причина считать аптекаря своим врагом. А Мирослав пришёл, чтобы оказать ему любовь. Слова «Иди и воздай любовью!» он выполнил сполна…

Шорох сухой листвы и приближающиеся шаги прервали размышления Аурелия. Он поднял голову и вздрогнул: из чащи вышел Мирослав, неся в руках полную шляпу грибов.

Его лицо разрумянилось, глаза светились от тихого счастья и мира. Заметив друга, он воскликнул:

– Аурелий, ты здесь? Посмотри, что я несу на кухню! Николаю нельзя их даже попробовать, а для нас бабушка сделает из них хороший обед.

Аурелий поспешно спрятал блокнот и побежал ему навстречу.

– И это ты всё сам собрал?

– Да, одни молоденькие! Но я не знаю, любишь ли ты грибы?

– Ещё как! Но как рано ты сегодня встал, Мирослав?

– Ранняя заря – лучшая пора. Да я и спал на свежем воздухе.

– На свежем воздухе? – удивился Аурелий. – Почему же?


– Мне захотелось испытать то, что мне так нравилось в детстве. Ночь была такая тихая, и мне казалось, что небо ко мне спускается. – Урзин положил шляпу на траву и убрал прядь волос со лба. – Иисус был так близок! Вблизи Него я обо всём забыл: о том, что мне в этом Елиме, как выразился Степан, нельзя оставаться, Что мне снова необходимо идти в пустыню, что нужно ещё перейти Иордан. Аурелий, какую любовь Иисус Христос проявляет к вам!

Выражение самозабвенной любви преобразило лицо Урзина.

– Господь никогда не забывает, – продолжал он, – что мы находимся в пустыне; днём Он бережёт нас от зноя, а ночью Он светит нам и укрывает нас от холода. Ты можешь поверить, когда я сегодня спал в горах, я словно чувствовал, как Он меня укрывал.

Мне вспомнились слова: «И сядет и очистит сынов Левия и переплавит их», и я понял, почему дети Его тихо умеют страдать, хотя Он их и кладёт в плавильную печь. Ведь Он сидит около них. Его пронзенная десница держит их за руку. На лице Его написана тайна Его добровольного страдания за них. Близость Агнца Божия даёт нам силы для любой жертвы.

– Мирослав, разве жертва, которую Бог требует от тебя, так велика?

Молодой врач обнял своего друга и прижал его к своей груди, но тотчас пожалел о своей поспешности: румянец на щеках Урзина поблёк, он закрыл глаза.

– Она невелика, – сказал он негромко, – ибо Господь мне в помощь. Но не будем об этом говорить.

– Мирослав, разве я всё ещё недостоин твоего доверия? – спросил Аурелий печально. – Когда ты мне доверишься, наконец, и расскажешь всё, ведь я говорю тебе обо всём?

– О Аурелий, – тихо отвечал Мирослав, – есть судьбы, которых не стоит касаться ни в жизни, ни в смерти. Такова и моя судьба. Я могу сказать тебе только, что единственное моё желание – это взять с собой в могилу то, что меня удручает в жизни, что жизнь мою превратило в пустыню, что разучило меня смеяться, но что послужило мне и на благо, так как оно распяло моё гордое «я» и держит меня в кротости до конца дней моих. Я прошу тебя, о большем меня не спрашивай!

Мирослав сел на пень и закрыл лицо обеими руками. Мгновенье Лермонтов смотрел на него, затем опустившись рядом с ним на колени, обнял и прижал его к себе.

– Прости меня, Мирослав, я ни о чём больше не спрашиваю.

– Мне нечего тебе прощать. Доверие, которым ты удостоил меня, требует взаимного доверия. Твоё доверие ко мне было на пользу, но если бы я тебя посвятил в мои дела, то мне бы это нисколько не помогло и привело бы меня лишь на шаг ближе к смерти, а тебе от этого была бы одна скорбь. Но чтобы доказать тебе своё доверие, я, если хочешь, расскажу тебе, как я обратился к Богу.

– О, конечно, это меня больше всего интересует.

– Ну, тогда пройдёмся ещё немного.

– У тебя такие горячие руки.

Лермонтов притронулся к лицу друга.

– У меня немного болит голова, но на свежем воздухе это скоро пройдёт. Пошли! Я, собственно, не знаю, с чего начать, – сказал Урзин после некоторого раздумья. – Насколько я себя помню, я всегда искал чего-то, что могло бы заполнить всё моё сердце. Я жил у дедушки. Он арендовал маленький домик в горах и занимался пчеловодством. Кроме того, он обрабатывал небольшое поле и фруктовый сад около дома. От этого мы и жили. Я был ему плохим помощником, потому что имел слабое здоровье. До четырёх лет я даже ходить не мог. Не помню ни одного дня моего детства, когда бы у меня не было болей. Дедушка меня любил, в этом я был убеждён; но этот человек не мог простить совершенной над ним несправедливости и поэтому он был несчастен и обижен на весь мир. Ласковых слов я от него слышал мало, но он ухаживал за мной, как только мог. Каждый день он носил меня к довольно отдалённому ручью, а зимой он мне устраивал баню дома. Он научил меня читать, когда мне не было ещё и пяти лет, и хотя он был очень ограничен в средствах, покупал мне книжки. Среди них больше всего интересовала меня большая старая Библия, и я читал в ней истории, которые мне очень нравились.

Я ходил в лес собирать грибы, ягоды, складывал в кучу хворост, а дедушка потом приходил с тачкой и увозил собранное вместе со мной домой. Мне тогда казалось, что меня окружали образы из Библии – Иосиф, Моисей, Давид… Чем слабее я становился, тем больше мечтал о том, чтобы и мне стать таким Давидом или Иосифом. Душа моя прямо изнывала по геройству и подвигам. О, у меня было очень гордое сердце!

Я часто спал на дворе, потому что дедушка старался закалить меня на свежем воздухе. Для этой цели он сам сплёл для меня соломенную подстилку, укрепил её крепкими верёвками на старой груше, и там я спал с ранней весны до поздней осени. Благодаря этому я окреп. Иногда, лёжа под открытым небом, я видел Иисуса Христа. Больше всего я думал о Его страданиях и обвинял Его учеников за то, что они не защитили Его. Будь я в то время среди них, да с мечом в руках, я бы отсёк Малху не только ухо, но и голову, то же я хотел сделать и с Иудой. Я думал, что если бы там был Давид со своими тремя героями, они бы всех победили и освободили бы Господа. Я часто плакал над тем, что это не произошло.

Когда дедушка заметил, что меня интересует, он стал учить меня библейским историям. Благодаря ему я знаю наизусть столько псалмов и отрывков из Слова Божия. Потом он достал для меня учебники, в том числе историю церкви, и начал готовить меня к гимназии. И он так меня подготовил, что я в двенадцать лет после вступительного экзамена был принят в гимназию в Т. Сколько он трудился, сколько лишении он перенёс, чтобы воспитать меня, – одному Богу известно. На втором году моей учёбы ему стало немного легче, так как я уже мог давать уроки слабым ученикам.

Каникулы я всегда проводил у него, хотя родители моих товарищей приглашали меня дважды к себе на лето. Но меня всегда тянуло в мои горы. После третьего учебного года один из профессоров предложил мне вместе с сыном отправиться в путешествие по Татрам. Я долго колебался, но победила любовь к родине, к дедушке. И это было хорошо, потому что в то лето я провёл последние каникулы дома! С ними закончилось моё детство. В августе дедушка мой занемог. Он простудился в сильную грозу, заболел воспалением лёгких и через две недели умер.

В свои последние дни он много думал о том, простить ли ему известного человека, которого он ненавидел всей душой. И так как его последними словами были: «И прости нам долги наши, как и мы… и я прощаю. Господи», – то я надеюсь, что мы с ним свидимся там, и это меня утешает.

Но перед смертью, в бреду и после него, он по моей настоятельной просьбе открыл мне тайну, стоявшую между нами. То, что он мне сказал, так поразило меня, что даже смерть дедушки меня почти не тронула. На его похоронах я не пролил ни одной слезы, хотя кроме него, у меня никого не осталось. Он был моим отцом и кормильцем, единственным человеком на земле, который меня любил. С ним уходили моё счастье, мои мечты и идеалы– всё!

После похорон я остался один в нашем бедном домике и был свидетелем того, как пришли судоисполнители и распродали всю обстановку, даже мою одежду и книги, чтобы уплатить за аренду. Пчёлы и мёд были проданы для уплаты долгов за мою учёбу. Добрые люди приютили меня, пустили переночевать и даже снарядили в дорогу в Б. к моему отчиму, которого я мало знал, но к которому, по совету дедушки, всё же должен был отправиться. Прибыл я туда утомлённым и больным. Отчим мой был беден. Он отвёз меня в городскую больницу, где я между жизнью и смертью провёл девять недель.

О дальнейшей учёбе и думать было нечего, и мой отчим отдал меня в обучение к местному аптекарю. Началась жестокая школа жизни, для которой у меня, наверное, было мало физических и духовных сил. Остатки гордости в моём сердце уничтожил мой отчим своим отношением ко мне. Я бы об этом умолчал, если бы не желал засвидетельствовать, как чудно Господь ведёт Своих детей и на сколько больше Его любовь, чем всякая человеческая несправедливость.

Мой отчим был писарем. Он получал довольно хорошее жалованье; но он уже несколько лет пил. В доме его часто бывала большая нужда даже в хлебе насущном. В аптеке я получал только обед. Это, в сущности, было всё моё питание, так как отчим завтрака мне никогда не давал, а на ужин только кусочек хлеба. Моему ослабленному телу трудно было привыкнуть к такому образу жизни. Отчим часто приходил поздно вечером домой пьяным. Если он бывал совсем пьян, я его без особого труда мог уложить в постель, если же он бывал не совсем пьян, то бил меня за всякий пустяк. Часто, когда я ему снимал ботинки с ног, он меня так бил ногами в грудь, что я падал, или же он до крови бил меня по лицу Но это я бы ещё вынес. Намного мучительнее были для меня ругательства, на которые я не мог ему ответить. В то время я молился о том, чтобы умереть, но тщетно. С годами жестокость несчастного отчима усиливалась, и с ней ухудшалось моё положение. У меня уже не было ни одежды, ни белья. Аптекарь говорил, чтобы я таким оборванцем не являлся к нему, иначе он меня отошлёт обратно, а я уже заканчивал учение. И тогда во мне созрело решение положить конец этой беде.

Было это однажды ночью, в конце июня. Отчим опять пришёл домой пьяным. Я на столе оставил нож, и когда он меня позвал, я не пошёл его раздевать. Я ждал, чтобы он схватил нож и бросился на меня. Неподвижно я лежал на своей жёсткой подстилке. Когда он действительно схватил нож и в безумной злобе бросился на меня, я бесстрашно посмотрел на него, с внутренним удовлетворением ожидая смерти, как освобождения. В моём отчаянии я, конечно, не знал, что этим я толкал несчастного человека на убийство. А ведь этот человек прежде, когда он ещё не пил, был благородной личностью, облагодетельствовавшей мою мать, любившей её преданно до самой смерти.

Вдруг я почувствовал странную боль в груди и понял, что случилось то, что должно было случиться. Тёплая кровь потекла по моей руке, и я потерял сознание. Когда я через две недели очнулся в доме аптекаря, я узнал, что несчастный человек после случившегося побежал позвать кого-нибудь на помощь. Рана была глубокая. Ещё немного левее, и нож попал бы в сердце, и мы оба навеки погибли бы. Но Бог, богатый милостью, любил нас погрязших в грехах и преступлениях, и оживил нас.

Аптекарь и его семья были очень добры ко мне. Через этот случай они узнали о моём положении и приняли меня к себе. После моего выздоровления мой наставник, несмотря на то, что мне ещё полгода оставалось учиться, дал мне аттестат, и я стал получать питание и жалование.

Отчим сам предстал перед судом. После моего выздоровления он по моей просьбе был освобождён из-под следствия и не потерял своего места на службе. Некоторое время он даже перестал пить.

Недалеко от городка протекал небольшой ручей. Сидя на его берегу в одно воскресное утро, ещё слабый от болезни и потери крови, я размышлял о том, почему Бог сохранил мне жизнь. Ведь не было у меня никаких сил вынести такую тяжёлую, безрадостную судьбу. Я вспомнил слова Иова: «Для чего не умер я, выходя из утробы, и не скончался, когда вышел из чрева… Теперь бы лежал я и почивал; спал бы, и мне было бы покойно…».

Вдруг я почувствовал чью-то руку на моём плече. Подняв глаза, я увидел над собой человека со строгим лицом, обрамлённым седой бородой, и с добрыми глазами.

– А разве ты готов предстать перед Богом, что ты так желаешь смерти? Одет ли ты уже в праздничную одежду, в одежду праведности Христа? Омыт ли ты кровью Агнца и помазан маслом Духа Святого? Служил ли ты Христу на земле?

Привёл ли ты к Нему хоть одну душу? Не правда ли, сын мой, на все эти вопросы ты не можешь дать утвердительного ответа? Что же тебе надо? Ты в отчаянии от того, что Бог тебя ещё не проклял. Ты не омыт кровью Иисуса Христа, а в рай ничто нечистое не войдёт. На ком не будет праздничной одежды, тот не войдёт. Ты не служил Христу, тебя венец не ожидает. И Бог оставил тебя до сих пор в живых, потому что Он всё это ещё хочет подарить тебе. Он хранит тебя, потому что любит тебя и хочет, чтобы ты Ему служил.

Все эти слова я знал, но я не мог бы описать, какие чувства они вызвали во мне. Незнакомый человек так повлиял на меня, что я стал просить его не судить меня, а поверить, что у меня была причина просить смерти. Я попросил его выслушать меня, и он повёл меня в маленький домик у ручья, где он проводил лето. Как сейчас вижу, как он вскипятил чай и подал к столу две чашки ароматного напитка с двумя бутербродами.

Он мне так напоминал дедушку и моё детство, что я расплакался. Старец присел ко мне, привлёк к себе и дал мне выплакаться.

Это были мои первые слёзы со времени последнего разговора с дедушкой. Я ему рассказал всё. Я почувствовал, что он ко мне относится с участием, потому что иногда ставил вопросы и гладил по голове.

Потом и он начал говорить… Что он говорил, я сейчас уже не могу передать; знаю только, что я в тот раз вместе с ним впервые помолился в вере и после этого, сидя у его ног, с жаждущим сердцем слушал Благую весть о спасении, которая орошала мою душу, как животворящая роса и воодушевляла моё скорбящее сердце.

Он убедил меня также в моей греховности, потому что я подложил отчиму нож, и я понял, что мне нужно искать прощения и спасения.

Он отослал меня в аптеку за разрешением провести день с ним.

Я его получил, и это было самое благословенное воскресенье в моей жизни, когда я возродился к новой жизни, когда кончилась для меня ночь и во мраке засиял свет. Вот и всё, что я тебе хотел сказать, – закончил свой рассказ Урзин, глубоко вздохнув.

Лермонтов поднял голову, лицо его было бледным, растроганным.

– О, Мирослав, это ужасно!

– Да ужасно, Аурелий, но это прошло и никогда не вернётся. Ведь сказано: «И приведёт Он их к желанному берегу».

– Позволь мне ещё один вопрос, дорогой мой Мирослав, – сказал Аурелий, крепко держа руку своего друга и борясь с волнением. – А где теперь твой несчастный отчим?

– Там, брат! – и Урзин показал ввысь.

– Там? Невозможно!

– Возможно. Тот, Который несчастного поднимает из грязи, чтобы посадить его рядом с князьями, помиловал и его. Годы длилась борьба в его душе, но Господь благословил мой труд, и я, который его чуть не толкнул в погибель, смог показать ему путь к спасению, и я был свидетелем его примирения с Богом. Это произошло прошлой осенью.

– Не обвиняй себя, Мирослав. Отчаяние приводит человека иногда в такое же безумное состояние, как пьянство.

– Да, брат, но оно является таким же грехом, как и пьянство. Мы не можем оправдать ни действий пьяного, ни отчаявшегося. Мы оба оскорбили Бога, и Он нас обоих простил.

– Мне хотелось бы ещё узнать, кто был тот человек, которого Господь употребил для твоего спасения?

– Это был проповедник общины из Н., который отдыхал в нашем городке. Благодаря его посредничеству я устроился в большой аптеке в Н. и был там очень счастлив. Я сидел у его ног, как Савл сидел у ног Гамалиила.

– И материальное твоё положение улучшилось, не так ли?

– О да, у меня там было очень хорошее жалование, и оно стало ещё больше, когда я стал готовить сына и племянника аптекаря к поступлению в гимназию. Благодаря этому я смог взять к себе в Н. моего отчима и содержать его, так как он со временем почти совсем ослеп и не мог больше исполнять свою службу. Ему дали небольшую пенсию, но на жизнь её не хватало, а я неплохо зарабатывал. Когда мой отчим скончался, у меня после вычета, за его лечение и похороны осталась ещё некоторая сумма, и когда я приехал сюда, у меня было ещё почти 80 гульденов.

– А теперь?

– И сейчас кое-что есть, а остальное, – улыбнулся Урзин, – отложено на будущее. Однако уже поздно, пойдём обратно. Никуша нас, наверное, ждёт.

Они повернули назад, так как уже довольно далеко ушли от дома.

– Мирослав, а не осталось ли у тебя от той раны и потери крови каких-либо плохих последствий, – спросил доктор озабоченно. – Теперь я могу объяснить твой бледный вид и твои головные боли.

– Сейчас я уже не так страдаю, как прежде, а бледным я был всегда, с самого детства. Но я прошу тебя, не будем больше об этом говорить. Я тебе лучше расскажу, каково мне было, когда я в понедельник вернулся в аптеку. Я словно изнутри светился, душа была полна надежды на вечную жизнь. У меня было блаженное состояние: я не одинок, у меня есть Отец на небе, а на земле большая семья детей Божиих; я здесь, на земле, уже не лишний и нашёл цель своей жизни! Все мои обстоятельства оставались прежними, Господь меня не выводил из них. Но Он услаждал каждую горечь, унимал всякую боль. Когда моя душа в лучах любви Божией выздоровела, поправилось и моё тело, и Господь давал мне на каждый день достаточно силы, даёт он её мне и теперь. Я сегодня в первый и в последний раз об этом рассказываю. А теперь поговорим о чём-нибудь другом.

Однако прошло некоторое время, пока Аурелий успокоился.

– Я хотел тебе сообщить, что вчера со мной произошло, – после некоторого молчания начал разговор Лермонтов. – Как ты знаешь, я вчера навестил маркизу. Её не было дома, и мне сказали, что она скоро придёт. Я решил её дождаться. От скуки я вытащил свою записную книжку и кое-что записал. Раскрывая блокнот, я не заметил, что из него выпали фотографии моей матушки и моего отца, которые я в нём храню. В это время вошёл маркиз. Он меня вежливо приветствовал в своей сдержанной манере. Мы заговорили о маркизе. Я сказал, что опасаться больше нечего, если она проживёт ещё год в этом мягком климате под западным небом. Вдруг маркиз нагнулся и поднял мои снимки. Ты бы видел выражение его лица! «Кто это?» – выговорил он наконец. «Мои родители», – ответил я спокойно. «Ваш родной отец?» – «Нет, мой отчим». Он сел на диван и долго рассматривал снимки. Потом он мне их вернул. Когда я протянул за ними руку, он схватил её и притянул меня к себе. Я вдруг оказался в его объятиях. Я хотел что-то сказать, но вдруг он почти грубо оттолкнул меня от себя и отрывисто произнёс: «Так как Тамаре теперь стало лучше, вам необязательно посещать её ежедневно; два-три раза в неделю Достаточно». Затем он вышел, и мне показалось, что он бежит от меня или от самого себя. Как ты считаешь, Мирослав, что мне делать? Тамара сегодня всех нас пригласила к себе. Никуша в первый раз будет там. Он, конечно, мог бы пойти с тобой, но это было бы заметно для других, и я не знаю, что сказать Тамаре. А маркиз такой странный, будто он не совсем в своём уме.

– Ничего, Аурелий. Маркиз, наверное, уже обдумал свои слова. Если он тебя и холодно встретит, то наша дорогая сестра достойна некоторого уважения с твоей стороны. Поверь мне, прощающему всегда лучше, чем прощаемому. Чего ты ждёшь от несчастного неверующего, который противится Иисусу Христу?

– Ты прав. Я благодарю тебя за совет. Обиды со стороны маркиза я готов вынести ради Христа и Тамары.

– Что это ты хочешь вынести ради Тамары?

– Никуша, ты здесь?!

– Я пошёл вас искать, братья.

Так вместе, оживлённо беседуя, они возвратились домой, где их уже ждал завтрак. А в лесу, принадлежащем Николаю Коримскому, ещё долго листва деревьев и трава будут рассказывать друг другу историю о печальной судьбе Мирослава Урзина.

ГЛАВА ПЯТИДЕСЯТАЯ

В Подолине готовились к приёму гостей. Из Горки ждали пана Николая, Маргиту и Адама, а экипаж Тамары должен был привезти трёх господ из Боровце. Все они намеревались предпринять после обеда прогулку в близлежащие горы, подняться на живописную скалу, с которой, по утверждению Илоны Зарканой, был виден Орлов.

Обед был закончен. В библиотеке за шахматами сидели пан Николай, маркиз, Адам и управляющий Зарканый. Профессор Герингер наблюдал за игрой. Маргита в сопровождении Аси и пана Вилье навестила Зарканых. Аурелий Лермонтов отправился в деревню к больному, а Тамара, предоставив Орфе драгоценную возможность побеседовать с Урзиным, прогуливалась в парке с Николаем Коримским.

Девушка была несказанно счастлива, что её больной друг наконец впервые мог побывать у неё в гостях, побыть рядом с ней.

Она не могла наслушаться его речей, отвести от него глаз. Как радостно было находиться рядом с ним среди этой благоухающей прелести цветущих лип, акаций и роз. Мир и жизнь были так прекрасны, а Иисус Христос так невыразимо добр. Он так чудно исполнил её молитвы! Сегодня Аурелий сказал, что он уверен в выздоровлении Николая, ему необходимо только окрепнуть, но опасаться уже нечего. Он не умрёт, нет, нет!

Как добр Иисус Христос! А её отец не хочет верить в Христа!

Во время разговора с Николаем Тамара вдруг вспомнила сегодняшнее утро. В тот момент, когда она встала после молитвы, вошёл её отец. Когда он заметил, что она делала, он хотел уйти, но она с мольбой бросилась к нему и он остался. Они сели на диван и стали планировать сегодняшний день, прогулку. Он обещал узнать, можно ли подняться на одну из скал, так как Николаю Коримскому нелегко было бы участвовать в этом походе. О многом они поговорили, чего уже давно не случалось.

– Отец, – забылась Тамара, – как силён Иисус Христос! Он мне вернул зрение, и я теперь могу участвовать в такой прогулке! Отец тотчас отстранился от неё. Побледнев, он сквозь зубы произнёс:

– Я хотел бы знать, Тамара, когда ты перестанешь мучить меня этим именем? Сколько раз тебе говорить, что я слышать о Нём не хочу?

– Да, отец, – опечалилась она, – ты очень явно противоборствуешь этому дорогому имени; но поверь мне, я не могу молчать. Как может облагодетельствованный не хвалить своего благодетеля? Как может спасённый молчать о Том, Который спас его ценой Своей собственной жизни? Если бы у меня был брат, разве ты запретил бы мне произносить его имя? Или ты мне не позволял бы говорить о моём женихе? А Иисус Христос для меня больше, чем благодетель, спаситель, брат или жених. Он всё это объединяет в Себе. Он – мой Бог, мой свет; Он для меня всё! О чём мне с тобой и всеми другими людьми говорить, если о Нём нельзя упомянуть? Отец мой дорогой, ты противишься Ему, как Савл по дороге в Дамаск. К чему это приведёт?

Что уж такого страшного было в этих словах, но маркиз одной рукой закрыл своё ухо, а другой отстранил свою дочь.

– С ума можно сойти! – с этими словами он выбежал из салона.

Она так живо вспомнила эту сцену, что должна была поделиться с другом. Он так участливо и сострадательно смотрел на неё, словно читал слова с её уст прежде, чем она их произносила.

– Я знаю, что Иисус Христос меня любит, – сказала она, и слёзы выступили на её глазах. – Но мне очень жаль, что я лишилась доверия и любви моего отца и что у меня теперь нет никого больше на земле, который бы меня любил.

– Тамара, а я! – вырвалось из уст юноши, ошеломив обоих.

Даже соловьи замолчали, словно и они насторожились. Девушка в блаженном замешательстве подняла глаза, и взгляды их встретились. Затем юноша умоляюще раскрыл свои объятия, и они не остались пустыми. Теперь они поняли, что в тот майский день под крестом их так сильно повлекло друг к другу, это любовь с небес пришла в их сердца, чтобы связать навеки.

– Никуша, неужели ты мой!?

– Твой, а ты моя!

– Только твоя, а оба мы принадлежим Иисусу Христу.

– Да, невеста моя; и я знаю и твёрдо верю, что выздоровлю совсем, потому что мой добрый Пастырь подарил мне тебя и я должен охранять и беречь тебя всю жизнь.

Розы, обвивавшие вход перед ними, приветствовали их своим ароматом, птицы пели им свадебную песню. Соединившиеся сердца двух молодых людей были как во сне. Такое мгновение не повторяется, даже если за ним последует целая жизнь.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ

В замке господа доиграли партию шахмат. Маркиз во время игры заметил, что пан Николай был беспокоен и часто склонял голову. Поэтому он ему после обеда предложил прилечь и немного отдохнуть. Пан Николай согласился. Но после того, как дверь маленького салона за ними затворилась и хозяин дома подвёл его к удобному, устланному дорогими коврами дивану, пан Николай вдруг сказал:

– Я не хочу спать; лучше бы я с вами наедине побеседовал, пан маркиз. Но вы, наверное, слишком заняты?

– Для вас у меня всегда время! – Выражение радости осветило лицо египтянина. – Остальные гости сейчас с моей дочерью, так что мы без помех можем поговорить.

– О, пан маркиз! – воскликнул старик, ухватив руку хозяина. – Будьте милосердны к несчастному человеку.

– Ваша милость, – удивился маркиз, – что это за слова? Что с вами?

– О, пан Орано, у меня такая тяжесть на душе! Но если вы захотите, вы можете облегчить мою душу. – Старик тяжело вздохнул. На глазах его заблестели слёзы. – Вы когда-то знали сына, который по праву обвинял своего отца, а теперь вы сидите рядом с этим отцом, который глубоко, но слишком поздно, сожалеет о своей жестокости и который имеет только одно желание: узнать что-нибудь о жизни своего дорогого сына. И это его желание никто на свете не может исполнить кроме вас, пан маркиз. О, исполните его просьбу, и он вас за это вечно будет благословлять.

В салоне стало тихо. Только два сердца бились в бешеном ритме.

– Какая польза вашей милости будет от этого? – спросил маркиз, тяжело опустив голову. – Зачем вам знать о судьбе сына, которого многие годы уже нет в живых. Оставьте умершего в покое. Для успокоения я вам только могу сказать: Фердинанд вас благословлял. Вы были правы: он всю жизнь сожалел о совершённом им шаге. Для сына-эмигранта путь не был усыпан розами в той стране и среди того народа, который когда-то лишил его родины отца.

– О, маркиз Орано, вам легче об этом рассказывать, чем мне слушать, – взмолился старик. – Мой сын, наверное, не просил вас молчать, так как он не мог знать, что мы когда-то встретимся. И если он меня простил, он не сердился бы на вас за это. О, я прошу вас, расскажите мне всё, что вы знаете.

Маркиз поднялся, прошёлся по салону. Он выпил стоявший на столике стакан воды, руки его дрожали от сильного волнения.

Несколько успокоившись, он опустил шторы на окнах, чтобы яркое солнце не проникало в салон, и сел так, чтобы лицо его оставалось в тени.

– Так слушайте же, ваша милость, – начал он глухим голосом, который всё ещё выдавал его волнение. – Вы знаете, что Фердинанд Орловский работал в польскорусском объединении. Вы также знаете, что после его возвращения к вам у него в России оставалась женщина, которую он любил больше своей жизни ради которой он пожертвовал вашей отцовской любовью, своим польским самосознанием и своей верой. Да, он вам в тот раз не всё сказал: он не только женился на протестантке, но и сам стал протестантом, хотя и не по убеждению, так как этого от него не потребовалось. Но эта женщина его обманула.

– Невозможно, маркиз, – застонал старик. – Она ему изменила?

– Не в обычном смысле слова. Перед его возвращением из Венгрии она примкнула к секте штундистов. С того часа сердце её принадлежало только Иисусу Христу. Она говорила и думала только о Нём, жила для Него и мечтала ночами о Нём. Одним словом, у Фердинанда была жена, которая ему уже не принадлежала, ибо когда он её заключал в свои объятия, между ними стоял этот ненавистный образ. Для своего Иисуса Христа она хотела воспитать и своих детей.

То же самое воображение затуманило и разум брата жены Фердинанда. Он мечтал только о каком-то царстве мира и любви, в котором их Бог должен был быть Царём. После очередного спора с женой Фердинанд вообще отказался от работы и ушёл из общества, душой которого он был до сих пор.

Однажды ночью Фердинанд возвратился из тайного собрания, где было решено перенести агитацию в Польшу. Он застал свою жену на коленях у колыбели их ребёнка, чудного мальчика, и услышал, как она в молитве просила своего Царя сделать ребёнка Своим подданным. «Он должен принадлежать не нам, а Тебе!» Фердинанду показалось, что его сердце пронзили ножом. Он ужаснулся от той мысли, что он должен быть отцом сына, которого жертвуют этому воображаемому образу. В тот момент он решил больше не быть мужем этой женщины и отцом этого мальчика, которого у него только что отняли. Он написал ей всю правду и оставил её навсегда. Однако прежде он решил отомстить тем, которые её соблазнили и отвратили от него. Общину штундистов разогнали. То, что и его жена угодила в тюрьму, Фердинанд не знал, и это было хорошо, ибо он её, невзирая ни на что, ещё очень любил и не замедлил бы освободить её. Узнал он об этом через несколько лет, когда она со своим братом уже поселилась в Вене. Не в мире с самим собой, он не мог больше работать в объединении с необходимой осторожностью. Его мучила тоска по отцу. Если бы он не стыдился, он вернулся бы к нему, но он не осмеливался, потому что знал, что он тогда не сможет устоять перед поездкой в Вену, чтобы увидеть своего сына, по которому он также тосковал.

Жену свою он видеть не желал: он её ненавидел и любил одновременно. Так он попал в руки полиции и был сослан в Сибирь. Но друзья помогли ему бежать в Англию. Жилось ему там не очень хорошо, он во всём нуждался, но потом наступили для него лучшие времена, когда он мог подумать о выезде в Америку. По дороге туда он узнал о смерти жены. Положение его было ужасным… Как бы он желал взять к себе осиротевшего сына, чтобы воспитать его в своём духе! Но он и мечтать об этом не мог. Чтобы снова не попасть в руки русской полиции, он должен был молчать, будто его и не было в живых. Он понял, что лишился сына навсегда уже по одной той причине, что в Англии известный Лещинский на одре смерти отдал ему, Фердинанду, свои документы, и в Америке он жил под его именем. Там Фердинанд пришёл в мой дом и стал моим другом. Около года мы вместе путешествовали. Мы поклялись, что никогда больше не расстанемся. Но вдруг меня отозвали в Каир, где меня ожидала не только моя семья, но и неизвестная мне до того невеста. Мы собрались в путь. На корабле мы оба заболели опасной болезнью. Я выздоровел, а он скончался и покоится в египетской земле.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю