Текст книги "Нежелательные элементы"

Автор книги: Кристиан Барнард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц)

Деон вдруг почувствовал, как его охватила беспричинная бурлящая радость. Все будет хорошо. Он сейчас же после лекции позвонит Триш, и она сообщит ему отрадную весть. И не будет необходимости что-то предпринимать. Он посмотрел на часы. Еще десять минут, пока Снаймен кончит. Триш как раз будет дома – время ленча.

– За оставшиеся несколько лекций, – говорил профессор Снаймен, – мы подробно рассмотрим некоторые врожденные пороки и выясним, как и что может сделать хирургия, дабы исправить ошибки природы.

Ничего не понял из всей лекции, озабоченно отметил про себя Деон, все мимо ушей. Но чувство радости не проходило. Ну и черт с ней, с лекцией, списать, что ли, не у кого – возьмет у кого-нибудь конспект, и все дела.

– И наконец, прежде, чем мы кончим, я хочу продемонстрировать вам интересный случай из самой недавней практики. – Профессор сделал сестре знак подвести ребенка. – Когда подумаешь о том, сколь сложен процесс созидания, можно только поражаться тому нуду, что итог часто бывает столь совершенен. Время от времени, однако – и свидетельство тому мы обнаруживаем вот у этого ребенка, – процессы пересекаются…

Ребенок и сестра с мрачным видом следили за ним. Он подошел, взял девочку за руку.

– Терри шесть лет. Недавно мать девочки обнаружила припухлость на теле ребенка – справа в низу живота. При осмотре врач диагностировал кисту. Образование было размером со средний апельсин, перемещалось свободно и прощупывалось в тазовом пространстве. Полагаю, вы уже сделали вывод, что перед вами банальный пример кисты яичника. Природа образования, однако, открывается под рентгеном. Извольте смотреть.

Он нажал тумблер, и экран заискрился холодными мерцающими точками, затем засветился ровным белым прямоугольником. Профессор Снаймен вынул из конверта рентгеновский снимок и ловким, привычным движением закрепил его на зажимах.

Деон разглядел очертания тазобедренных костей.

– Мистер… ну, скажем, ван дер Риет! – вызвал профессор Снаймен.

Деон заставил себя собраться – это было так неожиданно. Неужели старый черт заметил, что он его не слушает? Он медленно поднялся со скамьи.

Профессор повелительным жестом пригласил его к столу.

– Прошу. Сюда прошу, смелей. Никто вас не съест. Прошу спуститься, взглянуть и прокомментировать, что вы видите.

Деон, смущенный теперь не меньше жавшейся под их взглядами сестры, осторожно, ощупывая ногой каждую ступеньку, спустился, поднялся на возвышение, нагнулся над снимком, стараясь различить детали. Почки, выше линия позвоночника… А это? Он пригнулся еще, прикусив нижнюю губу. Вот здесь. Внизу справа, в самом низу таза. Он смотрел и глазам своим не верил.

Профессор начинал терять терпение.

– Ну-с, так прокомментируйте же, что вы видите, мы ждем.

Деон показал на эту тень.

– Вот здесь, – сказал он, – в области таза. Челюсть! Это похоже на челюсть, сэр…

Глава вторая

Он держал трубку и слушал гудки, но никто не подходил к телефону.

Что там, нет никого? Он представил себе, как звонит телефон в пустой комнате.

А эти повторяющиеся гудки действительно звонки на другом конце провода? Он где-то читал, что звонок образуется вследствие контакта, который происходит на телефонной станции при поступлении электрического сигнала. Вот точно так же нервные окончания передают сигналы в мозг, подумал он и даже зрительно вспомнил диаграммы в учебнике анатомии Грея. Страница одна тысяча какая-то, раздел неврология. Два рисунка на развороте с изображением двигательного нерва и сенсорных трактов; тоненькие разноцветные линии, расходящиеся в разные стороны, точно ветви на стилизованном дереве. Да, ему не выкарабкаться, если в работе по общей медицине окажется вопрос о нервной системе. Лекции Бернстайна ему надоели до чертиков, и он перестал их посещать. Осталось только уповать и надеяться, что ему не достанется такого вопроса.

Черт бы побрал этот телефон. Неужели там некому подойти?

Раздался щелчок, и тут же ее голос:

– Алло?

У него в руке уже была наготове монета, но он не решался ее опустить.

– Алло?

Он сунул монету в щель.

– Алло, Триш, – взволнованно проговорил он.

– А, это ты. – Голос у нее звучал глухо.

Он все понял.

К горлу подкатила тошнота, застучало в висках, и только одна мысль проносилась в голове: надо держать себя в руках. Спокойно.

– Как ты? – Он сказал это с наигранной веселостью, точно ничего и не случилось.

– Прекрасно, – равнодушно отвечала она.

Он вдруг разозлился. Могла бы не терзать его. Но она ведь сказала: «Прекрасно». Может, он не так понял, может, она как раз и хотела сказать: «Прекрасно». Все прекрасно. И нет никаких причин для беспокойства. А может, она вынуждена говорить так из осторожности…

– Послушай, ты не одна, там еще кто-то есть?

– Здесь? – В голосе ее звучало недоумение. – Нет, – И помолчав, добавила: – Мама ушла. Я одна.

– А-а…

Теперь он знал, но какая-то сила побуждала его продолжать, заставляла растягивать муки. Абсурд какой-то, самоистязание.

– И… – Он не знал, как это выразить. – У тебя ничего нового?

– Нового?

Что она, поглупела, что ли? Или прикидывается дурочкой?

– Ты же знаешь, о чем я говорю. Ничего не изменилось?

– А-а…

Она снова помолчала. Он чувствовал, как надрывно стучит сердце, подкатывая к горлу.

– Нет, – сказала она.

– Понятно.

Минуту оба молчали. Он отвел трубку: в духоте телефонной кабины он взмок, и трубка прилипала к коже. Теперь, на расстоянии, в трубке что-то шуршало и шумело, как морской прибой. Точно отдаленный рокот воля, который слышишь, когда подносишь морскую раковину к уху. Отец собирал морские раковины; у него была целая коллекция, больших, свернутых спиралью – их называют «бараний рог». Они с братом как-то в летние каникулы помогали отцу искать их среди скал во время отлива. Отец пек моллюсков здесь же, на покрытом галькой берегу, возле скал, и они с братом, затаив дыхание, ждали, пока моллюски сварятся в собственном соку. Мясо готово, когда сок весь выкипит, и тогда можно вытаскивать его из раковины, вынув сначала переливчатые внутренности и зародыш жемчужины. Мясо было жестковатое, но вкусное.

Самые большие раковины и самые красивые, отливавшие перламутром, они уносили с собой. Отец расставлял их на полке, специально отведенной для этого на веранде, служившей ему конторой. Тоскуя по морю, Деон снимал с полки одну из раковин, подносил ее к уху и слушал неторопливый рокот морского прибоя.

– Алло! – В голосе Триш на этот раз звучала вопросительная озабоченность.

– Понятно, все сделаем, – резко сказал он в трубку, точно грубостью можно было перечеркнуть случившееся.

– Что ж, будем надеяться.

Она заставила себя ответить спокойно, но по голосу он слышал, что она опять в слезах. О боже!

– Все будет в порядке. Вот увидишь.

– Да. Может быть.

Теперь он заторопился: ему хотелось поскорее кончить этот разговор.

– Ну ладно. Мне пора.

– Сегодня увидимся?

– Нет. Я не могу… Я… – Он старался найти себе оправдание. – Понимаешь, я сегодня занят допоздна. У нас тут с Робби одно дело.

– Хорошо.

– Завтра, может быть, – предложил он в порыве внезапной жалости и доброго чувства к ней и даже (здесь он ничуть не покривил бы душой) вспыхнувшего желания. – Попытаемся придумать что-нибудь на завтрашний вечер. Я позвоню.

– Ты знаешь, где меня найти. – Она коротко рассмеялась, стараясь показать, что не сдается, но он почувствовал скрытый упрек.

Он сказал: «Прекрасно», и его покоробило от собственной фальши, но теперь ему было не до этого. Ему хотелось только одного – немедленно кончить разговор.

– Пока. До скорого.

В трубке щелкнуло, точно ключ в замке повернули. На миг он ощутил себя вольной птицей, но только на миг. Гнетущая тяжесть ответственности и чувство вины тут же вернулись.

Дверь телефонной будки пружинисто захлопнулась за ним, он вышел на залитую весенним солнцем улицу и медленно побрел прочь. Он шел, глубоко засунув руки в карманы брюк, насупившись, словно уже стал настоящим врачом, озабоченным бренностью человеческого существования.

На самом же деле он думал об отце. Что-то вдруг напомнило о нем, что-то мимолетное, может быть, блики солнца на ветровых стеклах автомобилей, мчавшихся по городским улицам и исчезавших вдалеке.

Морские раковины. Ну да, что-то связанное с раковинами. (В какой-то части сознания, всегда остававшейся трезвой и рассудочной, всплыло: «Turbo sarmaticus», класс брюхоногих, тип моллюсков.) Да. Это было во время больших летних каникул после второго курса. Субботним утром, вспомнил он теперь – все вдруг нахлынуло, как живое. Поздним утром, потому что он, помнится, принял душ и переоделся для игры в теннис. Он собирался приготовить себе сандвичи с холодной бараниной, а потом отправиться до вечера на ферму к Верстерам. У Верстеров, их соседей, был теннисный корт и очаровательные дочери-двойняшки.

Но на просторной прохладной веранде вдруг откуда-то появился отец и весьма критически оглядел его белую тенниску с эмблемой из лавровых листьев, тщательно отутюженные шорты, носки и теннисные туфли без единого пятнышка, и утолки рта у отца чуть дрогнули.

– А ты модник, я смотрю, – сказал отец. «Модник» он произнес по-английски, чтобы подчеркнуть иронию.

Деон покраснел. Он уже с первого дня каникул почувствовал, что между ним и отцом что-то не так, какая-то накаленная атмосфера – достаточно искры, чтобы произошел взрыв.

– Собираюсь в теннис поиграть, – объяснил Деон.

– Это я вижу, – сказал отец.

Из-за угла вышел цветной работник и направился к веранде. Человек почтительно держал в руках рваную, всю в масляных пятнах шляпу. У входа на веранду он остановился, дожидаясь, пока белые хозяева заметят его.

– Янти вон говорит, помпа за Длинным холмом сломалась, – сказал Иоган ван дер Риет…

Цветной работник осклабился, обнажив в улыбке остатки желтых зубов.

– Я думаю съездить взглянуть, – продолжал Иоган ван дер Риет и снова оглядел теннисный костюм сына. – Не хочешь мне помочь?

– Я же собрался играть в теннис, – мрачно сказал Деон.

Отец повел плечами.

– Если б Бот не уехал, я не стал бы тебя просить.

Брат Деона был на овечьей ярмарке в Свободном государстве. [4]4
  Оранжевое Свободное государство – провинция ЮАР.


[Закрыть]

– Бот фермер, я – нет.

– А откуда, по-твоему, фермеры берут деньги, чтобы содержать тебя в университете? Пора бы тебе поинтересоваться, – вспылил отец. – Но если ты предпочитаешь играть в теннис…

Деон раздраженно передернул плечами.

– Собственно, ты не оставляешь мне никакого выбора, – сказал он, сам не понимая, зачем так напыщенно.

Отец посмотрел на него из-под нахмуренных бровей.

– Не смей разговаривать с отцом таким тоном, – произнес он, стараясь сохранять спокойствие.

Деон нехотя разделся и снова влез в куртку и штаны цвета хаки. Отец, пока он переодевался, ждал у ворот в стареньком пикапе «шевроле», в котором ездил по ферме. Деон сел рядом с отцом в кабину, Янти взобрался в кузов и трясся там среди ящиков с инструментом – всех этих гаечных и разводных ключей, громыхавших на каждой выбоине. Он привалился спиной к кабине, нахлобучив на глаза шляпу. На лице у него появилось мечтательное, умиротворенное выражение: по крайней мере довезут до места и обратно, все не топать своими ногами. Деон еще подумал, глядя на его обувь, как это человек ходит в таких башмаках; грязные большие пальцы, вылезшие наружу, напомнили ему черепах, которых видишь порой в вельде, – изнемогая от жары, вытянув голову на морщинистой шее, тащатся они по пыли.

Деон молчал и был рад, что их «шевроле» бросало из стороны в сторону на плохой дороге: из-за грохота и тряски можно было не поддерживать разговор.

За Длинным холмом, который на самом деле был ничуть не длиннее остальных каменных нагромождений, там и сям нарушавших однообразную пустоту равнины, да и вообще ничем не отличался от других, они вдруг остановились. Отец резко нажал на тормоз, завидев в ограде покосившийся столб и провисшую проволоку, и крикнул, чтобы Янти натянул ее получше.

Они подъехали к насосу. Оказалось, что вышел из строя коренной подшипник и полетело несколько зубцов на главной шестерне. Отец стоял посвистывая, пока они с Янти ковырялись и, пытаясь снять поврежденную шестеренку, осторожно сдвигали ее рычагом дюйм за дюймом. Отец любил машины: чем сложнее и серьезнее оказывалась поломка, тем живее был в нем азарт механика. Оя всегда возил с собой складной стульчик, когда объезжал ферму, и теперь, устроившись на нем между помпой, качавшей воду, и дизелем, принялся орудовать большой отверткой и монтировочным ломиком.

– Пошло, – сказал он наконец и крикнул Янти, навалившемуся на своем конце всей силой, отчего перекосило вал: – Осторожней, ты, бабуин. – Впрочем, без всякой злобы: у машин он преображался.

Янти расплылся в щербатой улыбке и сплюнул в пыль под ноги.

Деону, собственно, нечего было тут делать – разве что время от времени он подавал нужный инструмент, а так – стоял и смотрел через плечо отца, что тот делает. Иоган ван дер Риет снял шляпу, и лоб под ней там, где его закрывала шляпа, оказался иссиня-бледным на фоне выдубленного солнцем и ветром лица. У Деона защемило в груди, когда он увидел, как поредели черные волосы отца.

Отец передвинулся, чтобы поддеть шестеренку снизу. И, подняв голову, поймал взгляд Деона. Забыв, что руки в мазуте, смахнул тыльной стороной ладони пот с лица, и на щеке остался черный след.

– Ну, – сказал он вдруг, – так чему еще они обучили тебя за этот год, кроме как резать тела усопших?

Напряжение исчезло. Они были снова отец и сын и – друзья.

– Гистологии, биохимии, да мало ли чему, анатомии и физиологии, конечно. Еще куче всяких вещей. Есть у нас, например, антропология и теория эволюции видов.

– Эволюции, – протянул отец, точно нашел в этом слове что-то смешное. – Неужели вас учат и этой бессмыслице тоже?!

Деон попытался превратить все в шутку и рассмеялся.

– А как же, естественно! Это же часть науки, разве нет?

– Сказка про то, как человек произошел от обезьян, – наука? Забавная получается наука.

– Все не так просто. Да, это часть науки, причем самая сложная.

– Ну, уж все эти умные профессора, они мастера усложнять, – сухо бросил отец. – Чем больше усложнишь, тем ученей покажешься, так ведь?

– Возможно. Но дело в том, что каждую гипотезу надо научно доказать. И теперь ясно, что все это истина.

– Истина? Это истина? – Он повернулся к Янти: – Постучи со своей стороны зубилом, потом маленьким молотком. Не так сильно.

– Конечно, – сказал Деон.

Отец вскинул на него насмешливый взгляд.

– Истина, потому что профессора тебе сказали?

– Ты не понимаешь. Все доказано, все сходится. Все логично. Ну, как цепь, можно звено за звеном проследить ее всю, от начала и до конца.

– Ладно, ну-ка помоги, – попросил отец.

Они втроем ухватились за тяжелую, всю черную от мазута станину помпы, подняли, передвинули.

– Вот ты мне и объясни, чтобы я понял, – сказал отец. – Но только не забывай, что я простой фермер, так что не очень-то сложно.

Деон стал припоминать, что им говорили на лекциях, чтобы объяснить на примере попроще.

– Ну вот, взять хотя бы морские раковины, – пришла ему вдруг в голову мысль.

Отец непонимающе смотрел на него.

– Раковины?

– Да. Те самые, что у тебя в кабинете. Ну, помнишь, мы собирали их в заливе? Так вот, этот вид моллюсков остался почти неизменным со времен кембрийской эпохи, а с тех пор прошло почти шестьсот миллионов лет. – Он победоносно взглянул на отца. – Почему?

– Профессора, должно быть, очень умные, коль знают, что было и чего не было такую уйму лет назад.

Деон напрягся. Он не любил, когда его высмеивали.

– Если человек не хочет понимать, то никогда ничего и не поймет, – резко сказал он. И тут же добавил, заметив, что брови у отца слегка сдвинулись: – Эти раковины не эволюционировали потому, что их ничто к этому не побуждало. Не менялась среда обитания, не менялись и они. Другие же формы жизни вынуждены были приспосабливаться по той простой причине, что менялась окружающая среда. Иначе бы они не выжили. Это называется процессом естественного отбора.

И он продолжал объяснять – с подъемом, увлекшись, а отец слушал его задумчиво, с мрачной усмешкой, между делом осматривая насос, проверяя деталь за деталью.

– Видишь, – сказал наконец Деон, – это единственно возможное объяснение природы вещей.

Отец взглянул на него. Полуденное солнце палило нещадно, и в будке из гофрированного железа, где стояла помпа, троим было тесно и невыносимо душно, они все обливались потом. От Янти исходил запах заношенной одежды и костра из коровьих кизяков.

– Очень все интересно про эти твои раковины и что-от-чего-пошло.

– Приматы. Человекообразные обезьяны…

– А какие б ни были! Только не морочь ты себе голову, не обманывай себя мыслями, будто эти раковины да обезьяны так все и объясняют, сын мой. Вспомни: «Ты, Господи, основал землю, и небеса – дело рук твоих…»

Деон пренебрежительно отмахнулся.

– А-а… это.

– Да, это, – сказал отец и добавил более твердо: – Этому тебя учили, этим ты и должен руководствоваться в жизни. Этим руководствовался я, и мой отец, и отец его отца. Не забывай этого.

Деон только плечами пожал. Может, он и вправду был тогда менее почтителен, чем сам того хотел, но не идти же было на попятный.

– Не моя вина, что меня учили сказкам.

– Это ты слово божие называешь сказкой? – Теперь голос отца звучал жестко и резко, как удары зубила, которым он срубал с металла заусенцы.

– Да пойми, отец, каждый знает, что Библия – это никакое не откровение. Всего лишь собрание древних преданий…

– Ты что, коммунистом заделался в этом своем английском университете? Насмехаешься над словом божиим!

Они смотрели друг на друга, разделенные замасленной, местами покрытой пятнами и подтеками бурой ржавчины станиной помпы. Янти смотрел то на одного, то на другого. На лице его застыл испуг.

– Это ты насмехаешься над тем, во что верю я, – с горечью возразил Деон.

Отец помолчал, потом, подумав, сказал медленно, точно ему с трудом давалось каждое слово:

– Что ж, извини, здесь я виноват.

Деон немного растерялся, но раздражение по-прежнему не покидало его.

– Это ничего не меняет. Суть в том, что иудейские священники собирали легенды, где могли, среди других племен и пародов, а потом свалили все в кучу, так что Библия не более как…

– Я не допущу богохульства на моей ферме, – сказал отец. Лицо у него побелело, на скулах вздулись желваки.

– Говорить истину – значит богохульствовать?

– И Пилат сказал ему: «Что есть истина?»

– Цитаты ничего не доказывают.

– Лучше говорить словом божиим, нежели разглагольствовать о раковинах и обезьянах.

– Оставим это, тебе не понять, – потеряв терпение, сказал Деон.

– Может, я и не понимаю тебя. Но я знаю: нам нужно слово его. Мы, заблудшие дети, в мире сущем, и нашими маленькими умишками восстаем против промысла божьего, а то и предаем его грехами дел наших. Только слово поможет нам остаться на стезе его. Ты станешь ученым, не фермером. Бот унаследует ферму как старший. Но в глазах бога оба вы будете равны, если станете следовать воле его.

Доказывать что-либо дальше было бесполезно.

С научной точки зрения доводы отца не выдерживали критики. Бессмысленное ханжество, опровергнуть которое любой человек, знакомый с основами логики, мог в несколько минут.

Но его отца ничто не могло переубедить. Если уж он забрал что-нибудь в голову, сдвинуть его с места, даже на волах, никому бы не удалось. Это упрямство было фамильной чертой, характерным для них изъяном, которым все они, как ни странно, гордились. Даже об этой скважине, где стоял насос, ходила такая легенда: бурили скважину еще при деде, сорок один год назад. Приехал мастер-изыскатель, посмотрел место и уехал, объявив, что воды здесь нет. А дед был уверен, что вода есть. «Бурите», – распорядился он. Начали. Восемьдесят футов прошли – глубже в округе никто не бурил, – а воды все нет. Буровики говорят: хватит, мол, зря стараемся, а старый ван дер Риет знай свое: «Пойдем глубже». Прошли еще сорок футов – ни следа воды, гранит да гравий. Мастер тут вконец отказался бурить дальше, а дед стал у машины, скрестив на груди руки, и говорит: «Я плачу. Бури дальше».

На сто пятьдесят шестом футе они дошли до такой воды, что неделю после помпа справиться не могла: ее, как заводную, напором крутило.

Кто-то легонько тронул Деона за плечо. Он, вздрогнув, оглянулся: Робби. Умный, серьезный Робби, вечно прикрывающийся дымовой завесой из шуточек и острот. Он улыбался Деону.

– Расслабимся, старина. Может, все еще и обойдется.

– Не обошлось вот, – сказал Деон и усмехнулся. Робби тоже.

– Я вниз, в кафетерий. Идем?

– Ja, конечно.

Они вместе спустились по крутым ступенькам. Робби что-то болтал о девушках и выпивке. Деон, не слушая, отвечал наугад. Он все думал об отце.

В этом весь он, его отец. Соседи так и звали их «твердолобые ван дер Риеты»; отец был настоящий ван дер Риет и гордился этим. Прав или не прав – середины быть не может. К тому же он всегда знал, прав или нет. И если что-то решал, то переубедить его было уже невозможно.

Способен ли он смириться с том, что сын его, ван дер Риет из Вамагерскрааля, спал с девушкой и сделал ее беременной, не имея при этом ни малейшего намерения жениться? Сможет ли он вообще поверить, что такое возможно?

Никогда, подумал Деон. Никогда, даже через миллион лет. Даже через шестьсот миллионов лет, подумал он, чуть ли не с гордостью от сознания, что способен шутить в эту минуту.

Смирившись с том, что таково положение вещей и оно, увы, не изменится, Деон последовал за Робби и через вращающуюся дверь вошел в студенческий кафетерий.

Они остановились у самых дверей, ища глазами свободные моста за столиками. Цветные студенты сидели на своих обычных местах у входа. Двое горбились над шахматной доской, остальные толпились вокруг и молча следили за игрой. В дальнем углу в одиночестве сидел Филипп Дэвидс. Перед ним был раскрытый учебник – он пристроил его на столе как на пюпитре и ел, не отрывая глаз от книги. Он не поднял глаз и когда они проходили мимо, направляясь к стойке, и когда возвращались с тарелками (был день риса с карри: шеф-повар малаец, дай ему волю, ничего другого и не готовил бы).

Робби хотел было пройти мимо, к столику у стены, но Деон задержал его.

– Здесь, – сказал он и выдвинул для себя стул рядом с Филиппом.

Филипп и Робби, не скрывая удивления, смотрели на него. Конечно, все расы были здесь равны, но смешивать их почти никому не приходило в голову. Деон вспомнил, как раздражало его то, что он увидел тут, впервые перешагнув этот порог шесть лет назад (казалось, чуть не век назад: неужели он и вправду когда-то был тем самым восемнадцатилетним юношей, почти ребенком, только что окончившим школу в своей глуши?), а он увидел, что темнокожие свободно общаются с белыми. Особенно возмущался он, когда встречал белых девушек в обществе цветных. А находились такие, что даже подчеркивали свою дружбу с цветными парнями. Теоретически, конечно, он был подготовлен к этому, когда выбирал именно этот университет. Но все-таки одно дело иметь представление, а другое – когда своими глазами видишь. Чувство напряженности и внутреннего несогласия не оставляло его по сей день, хотя только он об этом и знал.

Спроси Деона, что его толкнуло сесть рядом с Филиппом, он не ответил бы. Может, он поступил так из-за того, что произошло раньше, в аудитории. А может, нет. Тем не менее он решительно опустился на стул рядом с Филиппом, и после минутного замешательства Робби последовал его примеру.

Филипп ел бутерброды, доставая их из толстого бумажного пакета. Он смахнул со стола крошки в ладонь и, не сводя глаз с Деона, убрал со стола учебник, освобождая место. Деон взглянул на корешок.

– Ну и как, продвигается? – спросил он.

– Вполне, – сказал Филипп и не спеша отхлебнул из грубой фарфоровой чашки с университетским гербом. Выждав какое-то время, он вежливо поинтересовался: – А у вас?

– О, отлично. Сижу над кардиологией.

– У-гу.

Эта вежливая уклончивость раздражала Деона, и он, не скрывая иронии, заметил:

– Вы, конечно, это уже давно одолели!

Филипп промолчал. Он не знал, куда девать пакет с бутербродами. Они были из тонко нарезанных ломтиков домашнего хлеба, а с чем – Деон не видел, по запаху, похоже, с рыбой. Цветные обожают рыбу.

Робби с интересом наблюдал за обоими, словно чувствовал, что эта встреча неспроста, а почему, понять не мог. Потом торопливо принялся за еду.

Решив загладить свою неучтивость – да и бутерброды напомнили ему детство, – Деон спросил, как поживает мать Филиппа.

– Неплохо, неплохо, – ответил Филипп. – Очень даже неплохо.

Голос его звучал так натянуто, что Деон просто не мог заставить себя оборвать на этом разговор.

– Где вы теперь живете?

– Там же. В том же доме. Шестой район.

– Она все еще работает на консервной фабрике?

Филипп кивнул. Он поднес к губам чашку – из-за нее Деону не было видно его лица.

– Замечательная у вас мать. Взять хотя бы то, как она заботится о вас все эти годы. – Деон понимал, что эти его восторги, возможно, звучат фальшиво, но говорил он от души. – На этой фабрике ведь много не заработаешь, так что ей, наверно, нелегко приходится.

Филипп молчал. Он смотрел на свои бутерброды. Он не прикоснулся к ним с тех пор, как эти двое подсели к нему. Руки его лежали на столе.

– Я знаю, вы добились стипендии и все такое, – продолжал Деон, сам не понимая, зачем он это говорит, сознавая, что рискует все испортить. – Но с ее стороны это все-таки большая жертва.

И снова Филипп ничего не сказал, и молчание так затянулось, что Деон почти уверился: Филипп неверно его понял, он увидел оскорбление там, где его и в помине не было. Но Филипп вдруг спокойно сказал:

– Да, ей было нелегко.

– Вот именно, – подхватил Деон с облегчением. – Именно это я и хотел сказать.

Филипп посмотрел на Деона, затем поверх его плеча – на столик, где играли в шахматы.

– Ваш отец тоже не оставлял меня без помощи, – как бы между прочим заметил он.

Тут уж Деону пришлось хлопать главами – он даже приподнялся со стула.

– То есть?..

И снова в ответ сначала спокойный испытующий взгляд.

– Как, вы не знали?

– Мой отец? Вы уверены?

Филипп кивнул.

– Он помогал нам. Без него первые два года мне бы не продержаться.

– Ах ты, черт меня побери…

– Он не говорил вам?

– Ни слова.

– Вы не знали?

– До этой самой минуты.

Деон старательно жевал желто-бурую смесь риса с мясом и приправой, набив полный рот, чтобы только не говорить. Его отец помогал Филиппу и ни словом не обмолвился! Дело даже не в том, что не обмолвился, – ведь он не из тех, кто станет разглагольствовать о своей благотворительности. И все же кто бы мог подумать, что он будет давать деньги на образование какого-то цветного юноши тогда, шесть лет назад, в 1948 году, когда так бурлила расовая ненависть и он сам немало сделал, чтобы ее подогреть. (Его хотели выдвинуть кандидатом на выборах в тот год, но он предпочел остаться кем был – председателем местного отделения партии, человеком у власти, человеком, который сам выдвигает кандидатов.) Его поступок в отношении Филиппа показывал умение в некоторых случаях отстраниться от своих взглядов. Впрочем, нет. Никакого отстранения тут не было, скорее, наоборот. Отец считал, что человек должен проявлять милосердие прежде всего у себя дома, а Флип был мальчиком из Вамагерскрааля, пусть всего лишь цветным мальчиком. И тут Йоган ван дер Риет выполнял свою обязанность феодала.

И все-таки это было удивительно приятно.

– Ах ты, черт меня побери, – снова пробормотал он.

Может быть, Филипп уловил в его голосе эту нотку самодовольства.

– Мы были так признательны за эту помощь, – сказал он тихо, как всегда, но не без подтекста.

– Ну, вероятно, он считал это просто своим долгом, – в замешательстве проговорил Деон. Ирония, сквозившая в голосе Филиппа, обидела его. Может, ты и великий умник, но не забывай: это денежки ван дер Риета привели тебя сюда, дружок, подумал он. И тут же устыдился своих мыслей.

– Вы должны как-нибудь взять меня с собой, когда соберетесь навестить матушку, – проговорил он, стараясь придать голосу всю теплоту, на какую был способен.

Филипп улыбнулся.

– Обязательно. Как-нибудь.

Тут вмешался Робби, дипломатично решив направить беседу в другое русло.

– Ни у кого не разживусь конспектами по гематологии, а, ребята? – спросил он. – Я свои одолжил Дэйву Фаулеру, а этот растяпа где-то посеял их.

– Возьмите мои, – сказал Филипп.

– Или мои, – торопливо предложил Деон. – Мне они больше не нужны.

Какое-то мгновение казалось, что стремление показать широту души вот-вот отбросит их в разные стороны, но Робби разрешил проблему просто, как решал все в жизни, – кивнул головой и с благодарностью принял любезное предложение Филиппа.

– Да, кстати, – сказал Деон, – о чем была лекция старины Снаймена?

Оба удивленно посмотрели на него.

– Я не слушал, – объяснил он. – Мысли были другим заняты.

– Вы чертовски самонадеянно ведете игру, мой милый, – буркнул Робби, довольно точно подражая унылому шотландцу, ассистенту их профессора. И осклабился: – Ох, о том о сем. Всякая муть насчет детской хирургии. – И уже совсем другим, звенящим голосом заметил: – Но, черт возьми, ничего себе снимочек показал он в конце, а? Этой малышки…

– А что там было с ребенком? – поинтересовался Филипп.

Деон и Робби отвели глаза.

– Идиотство сплошное, – выпалил наконец Деон. – Не понимаю, почему вы не плюнете не все эти правила! Ну что стряслось бы, если б вы остались в аудитории? Ребенку-то не все равно?

На Филиппа его вспышка, казалось, не произвела никакого впечатления.

– Есть неписаные законы. И не думаю, чтобы кто-то из нас хотел прослыть мучеником, нарушая их.

– Вы просто смирились с апартеидом – и все тут. Так и скажите.

– Ну, мирись не мирись, мало что изменится. Нам недозволен осмотр белых пациентов. Это основное условие, которое нам здесь ставится.

Наступило долгое напряженное молчание. Потом Филипп пожал плечами:

– А что это все-таки за рентгенограмма, о которой вы говорили?

Робби был явно рад переменить тему.

– Расскажи ему, – подтолкнул он Деона острым локтем. – Ты же у нас специалист по части рентгенограмм. – И снова осклабился во весь рот. – Никогда не забуду физиономию старины Деона, когда ему подсунули этот снимок. – На лице его появилось выражение растерянности, которое тут же сменилось неподдельным ужасом перед тем, что увидел Деон. Он так громко расхохотался, что женщина за кассой повернулась и, нахмурившись, посмотрела на них. – Ну, давай, рассказывай.

– Не знаю, на снимке была киста яичника с зубами внутри, – сказал Деон.

– Челюсть! – произнес Робби смертельно испуганным голосом Деона. – Это похоже на челюсть!

– Несколько блестящих терапевтов-практиков заявили, что девочка проглотила челюсть и что налицо явное прободение кишечника. По счастью, они привезли ее сюда, и гинекологи поставили правильный диагноз, – объяснил Деон.