Текст книги "Нежелательные элементы"

Автор книги: Кристиан Барнард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)

Глава десятая

Молодой репортер, одетый по последней моде, с волосами, которые, как считал заведующий отделом хроники, были чересчур длинны, болтал с секретаршей в приемной редакции. Ни он, ни она не заметили, как в приемную вошел какой-то коротышка.

Они получали от разговора большое удовольствие: он – потому что не сомневался, что произвел на нее впечатление своей искушенностью и двусмысленными остротами, а она – упиваясь сознанием, что он ничего не добьется и что ее постоянный поклонник будет ждать ее у выхода в пять, как обычно. Он небрежно прислонился к стеклянной перегородке, отделявшей ее стол и коммутатор от остальной комнаты, и с притворным равнодушием рассказывал о заданиях, которые ему были поручены на этой неделе. Он брал интервью у знаменитого импресарио, прибывшего в Кейптаун. Благодарный импресарио, уж конечно, пришлет ему парочку контрамарок, сообщил он и прозрачно намекнул, что еще не решил, кого пригласить. Секретарша, смеясь, отшучивалась. Время от времени звонил коммутатор, она отвечала и соединяла.

Человек маленького роста терпеливо стоял под надписью «Справочная» на английском и на африкаанс. Только когда он кашлянул, они заметили его и посмотрели на остренькую упрямую физиономию. Секретарша вдруг тут же решила, что он школьный учитель.

– Прошу прощения, мисс, – сказал он сипло и снова кашлянул.

Он говорил на африкаанс, но по акценту было ясно, что этот язык ему не родной. Девушка, следуя инструкции, спросила по-английски:

– Чем я могу помочь вам, сэр?

Он, однако, продолжал на африкаанс, то ли из упрямства, то ли в убеждении, что так скорее добьется своего в редакции газеты, выходящей на этом языке, завоевав симпатии странных существ, обитающих в этих странных комнатах.

– Мне хотелось бы встретиться с редактором.

Репортер, всем своим видом показывая, что это его не касается, сосредоточенно созерцал висевший на стене за столом рисунок редакционного карикатуриста.

К секретарше постоянно обращались с этой просьбой, и у нее был готов стандартный ответ, который она теперь и произнесла с той же бодрой деловитостью, с какой манипулировала коммутатором:

– Извините, сэр. Редактор в Иоганнесбурге, в главной редакции. Здесь только филиал. Может быть, вы поговорите с заведующим отделом?

Лицо посетителя выразило разочарование и сомнение. Он снял очки, и тут девушка поняла, что напыщенный вид, который ей напомнил ее школьного учителя истории, придают ему именно эти очки без оправы.

А сняв их, он стал просто невысоким человечком с остренькой, настороженной физиономией.

– Я не уверен, – сказал он и взмахнул рукой с очками.

Секретарша терпеть не могла своего учителя истории, а потому спросила более резким, чем обычно, тоном:

– Вы по какому вопросу?

– Вам я не могу этого сказать. – Он прямо-таки захлебывался от уважения к себе. – Но это очень важно.

Секретарша привыкла и к маньякам. Она отвернулась и пожала плечами.

– В таком случае вам лучше поговорить с заведующим отделом.

– Ну, хорошо, – нехотя согласился он.

Зажужжал коммутатор, и она взяла трубку.

– Фрэнс, – сказала она репортеру, – вы не проводите этого господина в кабинет Лейтгена?

И, переключая штекер, подумала, что очень ловко избавилась сразу от обоих. Заметив, как обиженно расправил плечи репортер, направляясь с посетителем к внутренней двери, она насмешливо фыркнула. Много о себе воображает! И, тут же забыв о нем, начала думать о танцевальном клубе, членами которого она и ее возлюбленный состояли с прошлой субботы.

Всю неделю у Деона были только несложные операции. Но он испытывал постоянную неуверенность и знал, что это замечает вся бригада. Он легко выходил из себя и временами был просто неуклюж. С сардонической усмешкой он вспоминал, как профессор Снаймен однажды сказал об одном плохом хирурге, что у него на руках одни большие пальцы, причем с ноги. Особенно его пугала появившаяся рассеянность. Самым неприятным был случай в середине недели, когда он собирался ввести канюлю в артерию, и вдруг анестезиолог торопливо сказал, что пациенту еще не дали гепарина. Этот промах мог стоить пациенту жизни, так как образовались бы тромбы.

Правда, в лаборатории все шло хорошо. Они с Мулменом провели успешную операцию на собаке: закрыли трехстворчатый клапан, симулируя атрезию, затем отвели кровь от правого предсердия на легкое. Получилось удачно. Они были готовы к главному.

В четверг во второй половине дня он встретился с Триш в детской клинике и помог ей уладить все необходимые формальности. Джованни пошел с ними в палату. Он доверял Триш, а Триш доверяла Деону.

В палате ждал Мулмен. Деон перевел его из лаборатории в клинику. Три ближайшие недели он должен был всецело посвятить себя этому ребенку: подготовить его к операции, ассистировать во время нее и не отходить от Джованни ни на минуту весь послеоперационный период.

Триш поцеловала сына в щеку и направилась к двери.

Джованни заплакал. Мулмен пытался отвлечь его игрушкой, но мальчик только заплакал громче. Деон увидел, что Триш колеблется. Но тут же на лице у нее появилась решимость, и она вышла из палаты. Они вместе шли по коридору, а вслед им неслись отчаянные вопли Джованни.

Деон подумал, что Триш надо чем-то отвлечь. Он повез ее в отель на взморье и пригласил в бар. Сначала они говорили о Джованни и операции, а затем стали вспоминать свои студенческие годы. Триш оставалась сосредоточенно серьезной, но была приятной собеседницей. Когда он предложил поужинать вместе, она согласилась. Потом он отвез ее домой (она сняла квартиру недалеко от клиники). Она пригласила его зайти выпить кофе.

Комната была залита лунным сиянием. Триш не сразу включила свет. Встав у окна, она молча смотрела на лунную дорожку, уходящую далеко в океан. Деон решил, что она ждет, чтобы он подошел к ней. Он попытался взять ее за руку. Она сразу высвободилась, сохраняя полное спокойствие. Он почувствовал себя глупо и продолжал стоять рядом с ней, неловко опустив руки.

За окном, несмотря на поздний час, бесшумно кружила чайка. Она возникала черным силуэтом на фоне озаренных луной волн, словно тень или призрак чайки.

– По вечерам я кормлю чаек, и они слетаются к моему окну, – негромко сказала Триш.

Он тут же представил себе это: чайки планируют на ветру, иногда чуть взмахивая крыльями, и жадно поворачивают головы к Триш. Чем она их кормит? Хлебом? Вот она бросает кусок хлеба, чайка на мгновение повисает в воздухе и затем стремительно пикирует вниз. Триш задумчиво улыбается, любуясь легкостью и свободой ее полета.

И неожиданно для себя он сказал:

– Ты прелесть.

Она улыбнулась ему той самой улыбкой, какую он только что представлял себе, потом, не сказав ни слова, вернулась к двери и зажгла свет.

– Кофе? – спросила она.

– Спасибо, – ответил он.

Она, казалось, не заметила иронии в его голосе.

Кухонька была крохотной и компактной, как корабельный камбуз. Деон остановился в дверях и смотрел, как Триш заправляет электрокофеварку и достает кофейные чашки.

– Это все твое? – спросил он. Она покачала головой:

– Нет. Квартира сдается с мебелью. Единственное, что мне здесь принадлежит, только вон та акварель. Вчера купила.

Он подошел посмотреть. Уличная сцена. Малайский квартал, подумал он. Подпись была ему незнакома.

В проволочной подставке под акварелью лежали журналы в глянцевых обложках. Деон взял первый попавшийся. Он оказался немецким – по-видимому, серьезным и посвященным искусству. Деон начал его листать и вдруг наткнулся на цветную фотографию Триш во всю страницу.

Он недоуменно заморгал и снова посмотрел на обложку. Потом принялся разглядывать фотографию Триш в выпачканном красками комбинезоне; стоит у мольберта с полузаконченной картиной, изображающей гипсовую лошадь. Фотографу удалось схватить ее внимательную сосредоточенность.

На следующих страницах еще фотографии – Триш в саду, Триш с Джованни на склоне холма, и оба смеются, Триш в огромной пустой студии. Репродукции картин: ваза с желтыми цветами, пять фигур на странном кубистском фоне, безлюдное взморье.

Он кое-как переводил подписи: «Подобно комете на небосводе искусства…», «…Патриция Седара, гениальный художник…», «…воплощенные с изяществом и проникновенностью истинного гения…».

Он попробовал читать статью, но тут из кухни вышла Триш, неся чашки с горячим кофе. Он взял свою и показал на журнал.

– Я не знал, что ты знаменитость.

Она взглянула на обложку и пожала плечами:

– А, это! Один мой приятель прислал.

– Нет, серьезно. Я не знал, что ты получила такое признание.

Она помедлила, обдумывая ответ.

– Ну, далеко не такое, как они утверждают. Ты ведь знаешь, как журналисты склонны все преувеличивать. Я неплохой художник и, мне кажется, становлюсь лучше.

Его почему-то смутила ее прямота, и вновь в нем пробудилось тревожное ощущение утраты, словно она ускользнула туда, куда он не может за ней последовать. Перед ним захлопнули дверь – неосязаемую, невещественную. Он знал только, что скрытая от него тайна имеет какое-то отношение к ее живописи и к этой статье в журнале, который он все еще держал в руках.

Деон положил журнал на место и торопливо выпил свой кофе.

Они опять заговорили о Джованни. Он рассказывал ей, успокаивая, о том, что будет проделано в ближайшие дни: анализы крови и пробы на перекрестную совместимость; рентген, чтобы убедиться, что в легких чисто; анализы мочи, чтобы исключить болезни почек и диабет. Все это очень простые процедуры, уверил он ее. Мулмен – мягкий и добрый человек. Джованни освоится, будет весел и спокоен.

Он откинулся на спинку полужесткого кресла и улыбнулся ей.

– Я вот узнаю, что ты знаменитый художник. А тогда, в Германусе, ты говорила, что бросила писать, что почувствовала, будто не можешь заниматься живописью.

– Это было в Мадриде, – сказала она. – Когда я поняла, насколько страшную и фальшивую жизнь я веду. И тогда я бросила работать.

– А когда вышла замуж, начала снова?

– Да.

– Так ведь часто бывает, верно? Нужна встряска, чтобы… ну, чтобы стимулировать творчество.

Она посмотрела на него отчужденно.

– По-моему, такое случается очень редко. Творческий процесс излишне романтизируется. Художник над своей картиной работает точно так же, как всякий другой человек. Если его что-то отвлекает, как было со мной в Мадриде, он не может работать, вот и все.

– И с тех пор ты пишешь все время?

– Да.

Прежде чем он нашелся, что сказать, она поднялась и пошла в кухню за кофе. А когда вернулась, они снова начали говорить о Джованни.

Деон понимал – ей хотелось бы, чтобы он ушел, но ему хотелось остаться. Он знал, что не нужен ей, и испытывал неодолимую потребность стать ей нужным.

Он попытался опять заговорить о ее работе, взломать захлопнувшуюся перед ним дверь. Она отвечала уклончиво, но не отступая.

Наконец она предложила ему коньяку, и он согласился. Он продолжал говорить и внутренне сам изумлялся, слушая свои бессвязные рассуждения, но был не в селах остановиться. Он окинул взглядом неуютную, скупо обставленную комнату, вознесенную высоко над морем, и понял, насколько она ему дорога. Здесь он чувствовал себя свободным, беззаботным и недосягаемым. Остаться бы здесь на всю ночь, и к черту завтрашние мучительные объяснения!

При этой мысли он вспомнил, что Элизабет когда-то тоже снимала такую же квартиру. Элизабет и Деон. Элизабет и Филипп. А вдруг та квартира была для Филиппа тем же, чем эта сейчас кажется ему: особым замкнутым миром, куда не может вторгнуться ничто – ни телефонный вызов в больницу, ни необходимость думать о цвете своей кожи.

И этим исчерпывалось все? Просто убежище? Или было еще что-то? На протяжении всех прошедших лет он задавал себе вопрос, что все-таки было между ними?

И до сих пор он не знал ответа.

Он поставил рюмку и поднялся, с удивлением обнаружив, что пошатывается.

– Мне пора, – сказал он.

Дежурный редактор был близок к отчаянию. Две внутренние полосы уже пора сдавать в набор, а у него нет для них ничего хоть сколько-нибудь броского, что годилось бы для заголовка. Он лихорадочно перелистал стопку заметок. Ничего! Статья о разводе, но написана она скверно, и, если пустить в заголовок две-три фразы, от нее вообще ничего не останется. Еще словоблудие агентства Рейтер по поводу ситуации на Ближнем Востоке, но кого это теперь интересует, черт подери?

– Мне нужен заголовок на шестую полосу, – напомнил ему старший техред.

– Да знаю я! – ответил он.

Младшие техреды за подковообразным столом дружно поглядели на них.

– Без заголовка я как без рук, – сказал техред.

Этими репликами они обменивались постоянно со времен какой-то давно забытой стычки. Редактор ухмыльнулся и снова запустил пятерню в волосы, уже не так ожесточенно.

К вечеру в пятницу всегда горячка. Придется все-таки обойтись разводом, как там статья ни написана. Эх, было бы сейчас воскресенье! Они с женой на реку по воскресеньям ездили, удить рыбу.

Из трубы пневматической почты у его локтя с хлопком вылетел патрон. Он с надеждой развернул содержимое. Сначала шли листки биржевых бюллетеней, и он отложил их в сторону. Затем корреспонденция, помеченная Кейптауном, где у них было отделение. Он прочел первый абзац и воскликнул:

– Ого-го!

Техред, правивший что-то в макете полосы, посмотрел в его сторону.

– Черт! – буркнул редактор, продолжая читать, и возбужденно сообщил: – Вот это материальчик, Даанти! Это от Лейтгена из Кейптауна.

Он передал ему первый листок, а сам стал читать дальше. Он был радостно возбужден. В любом случае шестая страница обеспечена.

Деон проснулся с чувством полной опустошенности и в первый момент не мог понять, в чем дело. Затем в памяти всплыли исполненные горечи разрозненные обрывки, сложились в единое целое.

Вчера ночью они поссорились с Элизабет. Из-за его отношения к Лизе. Это был лишь предлог, а истинная причина заключалась совсем в другом, в глубоко скрытом, в том, что управляло и его жизнью, и жизнью Элизабет. Но теперь он вдруг обнаружил – сущность от него ускользает. Он почувствовал, что его жену снедает какой-то внутренний жар, заметил в ней ярость запертого в клетку дикого зверя, который с ожесточением бросается на прутья решетки, стремясь вырваться на волю. Но причины он не понимал.

В окно спальни врывались лучи солнца, под косым углом ложились на одеяло, так что оно стало совсем горячим. Деон вспотел, сбросил одеяло и вытянулся на спине.

А может быть, Элизабет ощутила перемену в нем самом, хотя в свою очередь вряд ли понимала причину? А вдруг она знает или догадывается, подумал он виновато. Женская интуиция? Чепуха! Он сбросил с себя и простыни.

Да и переменился ли он? Что он чувствует на самом деле? Что скрывается за влечением к Триш, за иллюзией возвращенной молодости, за общими воспоминаниями и интересами? Или он просто внушает себе, будто этим все не исчерпывается, а на самом деле ничего нет и быть не может?

Этот беспощадный самоанализ причинял невыносимую боль, а потому он сел в кровати и потянулся за халатом. По пути в ванную он услышал на кухне привычный, успокаивающий стук посуды.

Он побрился и принял душ, вывернув кран холодной воды, подставил жалящим струйкам лицо и грудь. Но и ледяная вода не освежила его, не смыла томившие его сомнения и растерянность.

Было воскресенье, и он надел спортивные брюки, а поверх рубашки натянул старый свитер, потому что, несмотря на яркое солнце, день обещал быть прохладным.

Элизабет на кухне готовила завтрак. Запах яичницы с грудинкой и жарящегося хлеба пробудил в нем голод, и он вспомнил, что вчера практически не ужинал. Ссора началась еще до ужина и продолжалась все время, пока они сидели за столом, так что им было не до еды.

– Доброе утро, – сказал он выжидательно.

Элизабет посмотрела на него. И он подумал, что глаза у нее цвета льда, морского льда – зеленые, как айсберги на картинах, вздымающиеся над зеленоватой синевой Антарктического океана. Зеленые и холодные, хотя, конечно, глаза не могут показывать чувство, но чудившийся ему холод крылся не в них, а в общем выражении ее лица.

Она посмотрела на него и отвернулась, не ответив.

Так, подумал он. Значит, так. Ну, как хочешь.

На плите в стеклянной кофеварке бурлил кофе, и он молча налил себе чашку. Он выпил его без молока и сахара, поставил чашку и направился к двери.

– Я съезжу в город за газетами, – сказал он Элизабет.

На этот раз она даже не взглянула на него и опять ничего не ответила.

– Ну и ладно! – крикнул, он, глядя на ее спину, вышел и хлопнул за собой дверью.

Он все еще кипел от злости, когда остановился у киоска почти в центре города, где обычно покупал воскресные газеты. Дура! Может, она воображает, что таким способом чего-то добьется?

Есть ему уже не хотелось, и он раздумал возвращаться домой. Если она предпочитает молчание, пусть будет по ее. Она может наслаждаться молчанием хоть целый день, потому что он домой не вернется.

Но с другой стороны, куда ему деться? Провести день у зимнего моря? Удовольствия мало. Поехать в больницу? Сам же объявил вчера утром, что в воскресенье обхода не будет, значит, теперь там уже никого нет.

Триш?

Заманчиво. Десять, ну пятнадцать минут, и он у нее. Лишь четверть часа отделяет его от женщины, которую…

Вот именно. Что? Женщины, которую он любит. Женщины, которая стала новым светочем его жизни?

Или женщины, которую он жалеет, которой сочувствует до того, что принял жалость за любовь?

Вот сейчас он волнуется, предвкушая их встречу. При мысли о том, что он скоро ее увидит, сердце его забилось сильнее. Но насколько все это настоящее? Нетерпеливое желание быть возле нее, с ней – действительно ли это страсть всесокрушающая и роковая? Или все сводится к банальной истине старой истории – в лучшем случае смешному, а в сущности жалкому увлечению пожилого мужчины, который вдруг почувствовал, что жизнь уходит, вдруг понял, что рядом с ним незримо по темному и бесконечному коридору идет чужой! Я не знаю, что это, подумал он. Не знаю.

Он сидел в автомобиле у киоска, где продавались фрукты, овощи, сласти, сигареты, мороженое и воскресные газеты. Он начал машинально листать верхнюю газету в купленной им стопке. Воскресный выпуск на африкаанс. Он рассеянно прочитывал заголовки, подписи под фотографиями и вдруг, перевернув страницу, замер.

Через всю полосу, набранный самым крупным шрифтом, тянулся заголовок, требуя внимания к тревожному известию, им возвещаемому, гарантируя его сенсационность, предупреждая о его ужасности, о гибельных последствиях:

«Южн. Афр. ЦВЕТНОЙ ВРАЧ СОЗДАЕТ МЛАДЕНЦЕВ В ПРОБИРКЕ».

Подзаголовок, не такой броский, пояснял: «Опыты с женской яйцеклеткой в кейптаунской лаборатории».

Ниже с фотографии, наклонив голову, чуть насмешливо улыбался Филипп. Один из снимков, сделанных в тот день, когда Филипп читал лекцию в университете.

– О господи! – пробормотал Деон. И пробежал глазами длинное сообщение, но своей фамилии не обнаружил. Хоть за это спасибо.

Он принялся читать внимательней. Заметка была состряпана ловко, с расчетом создать впечатление объективности, но за якобы бесстрастным изложением фактов проглядывали злоба и возмущение. От неназванного лица поступили сведения о том, что происходит в этой кейптаунской лаборатории. Там ставятся эксперименты на человеческих яйцеклетках и сперме. Откуда лаборатория получает яйцеклетки – неизвестно.

Ведущий эти эксперименты – цветной врач, канадский гражданин, хотя и здешний уроженец.

Особенно серьезным было то обстоятельство, что какая-то часть яйцеклеток могла быть от белых женщин. Для оплодотворения их использовалась сперма, о происхождении которой лицо, представившее в редакцию эти факты, не сообщило ничего.

Вывод напрашивался сам собой. Всякий мало-мальски грамотный читатель мог сделать его для себя сам.

Деон дважды читал заметку от начала и до конца. Да, его фамилия в ней не фигурирует. Хоть это-то хорошо. А теперь необходимо принять меры, чтобы Филипп не втянул его в эту историю.

Точность фактов, изложенных в заметке, указывала, что они получены от человека, который хорошо о них осведомлен. Однако, возможно, чтобы нарисовать как можно более абсурдную картину, он ни словом не обмолвился о цели этих исследований. Автор заметки якобы запросил мнение ряда видных ученых (ни одной фамилии названо не было), и никто из них не мог назвать научной причины для подобного эксперимента, а поэтому он дал собственное толкование этого сатанинского вмешательства в дела природы, которое было допущено в пределах страны. Искусственная жизнь создается потому лишь, что некий так называемый ученый пытается бросить вызов божьему промыслу, ради личной славы присваивая прерогативы Творца.

Я во что бы то ни стало должен остаться в стороне, подумал Деон. Даже намек на мое участие…

Если б только эти тупицы позаботились узнать истинную цель эксперимента! Но это испортило бы сенсацию. Куда проще поверить броской лжи неведомого осведомителя. Кто, черт возьми, это мог быть? Очевидно, кто-то обладающий некоторыми познаниями в медицине и сводящий старые счеты.

Немедленно к Филиппу. Предупредить, чтобы он никаких сведений больше не давал. Конечно, дело здесь в его расовой принадлежности. Она сыграла роль катализатора и определила характер реакции. Надо спасти его от них, от травли, от собачьей своры, которая уже бежит по следу, пронзительным лаем возвещая, что добыча загнана. Филипп не отступится и не обратится в бегство. Он будет наблюдать за ними с холодной отчужденностью и презрением и не подумает спастись. И разъяренные, что их лишили радости погони, они бросятся на него и растерзают.

Ему надо помочь. Неофициально, конечно. Из-за кулис. Только так и можно себя вести в этом мерзком деле.

Деон включил мотор. Он предупредит Филиппа и внушит ему, что его собственная помощь будет тем эффективней, чем меньше он будет лично в этом замешан.

Он поехал домой, О Триш больше не могло быть и речи, даже если он действительно думал с ней увидеться. И он не понял, жалеет об этом или, наоборот, испытывает облегчение.

Он не мог разобрать. В нем все словно онемело от эмоциональной перегрузки, и он был скорее этому рад. Способность чувствовать напоминала ему, что он человек и связан с другими людьми. Всякое чувство, будь то горе, печаль, радость, страх, любовь, наслаждение или любое другое из тысячи оттенков, расцвечивающих загадочное нечто, именуемое жизнью, было в лучшем случае горьким даром, заключительной прихотью творца, последней шуткой, которую он сыграл со своими созданиями.

Заметку о младенцах в пробирках в это воскресное утро читали и другие люди.

В номере отеля на набережной сидел дюжий толстяк, перед которым стоял поднос с остатками обильного завтрака. Он пил вторую чашку кофе и листал газету, просматривая заголовки. Натолкнувшись на что-нибудь интересное – почти всегда это были политические статьи и заметки, – он начинал читать, водя толстым большим пальцем вдоль столбца. Время от времени он удовлетворенно или негодующе сопел.

Он перевернул страницу, и ему в глаза сразу бросилась большая фотография. Презрительно фыркнув, он уже хотел перейти к следующей полосе, но, прочитав фамилию под снимком, задержался и посмотрел на заголовок. С удивлением дважды его прочитал, а затем проштудировал заметку. Закончив ее, перечел заголовок в третий раз, поднес газету ближе к глазам и всмотрелся в фотографию. Затем резким движением отложил газету, так что она, рассыпаясь на листы, упала на пол, где уже валялись страницы спортивного выпуска. Его обычно красное лицо побагровело от ярости или злорадства, угадать было трудно.

– Марти! – крикнул он.

В ванной комнате стих шум воды, и несколько секунд спустя его жена спросила из-за двери:

– Что ты сказал?

– Этот проклятый готтентот, о котором я тебе рассказывал… Ну, тот, в лифте.

– Что-что? – спросила она с недоумением.

Он насупился, раздраженный ее непонятливостью.

– Так называемый профессор, который надерзил мне.

– А?

Он понял, что она ничего не помнит, и рассердился на нее за такую забывчивость – ведь речь шла о покушении на его достоинство.

– О нем есть кое-что в газете! – буркнул он.

– Так что же?

– Он изнасиловал белую женщину.

В ванной испуганно взвизгнули, и толстяк злорадно ухмыльнулся. Потом налил себе еще кофе и опять уставился на фотографию.

Звали толстяка Иоган Якоб Гендрих дю Туа. Он был депутатом провинциального совета от самого консервативного, в основном фермерского, избирательного округа на северо-западе. В Кейптаун он приехал на съезд националистической партии и на завтрашнем заседании должен был выступать по нескольким пунктам повестки дня.

Священник голландской реформатской церкви читал газету, закрыв дверь кабинета, чтобы ему не мешали. Закрытая дверь служила сигналом домашним, что пастор занят.

Он уединялся так каждое воскресенье, не задумываясь, почему, собственно, так тщательно закрывает дверь, однако порой еженедельный ритуал с чтением газеты бывал ему неприятен. Взгляды его церкви и его собственные на мораль отличались узостью и строгостью, и он вполне отдавал себе отчет, что этот его поступок можно истолковать превратно, как греховный. Ибо воскресные газеты были исчадием зла. Тем не менее знакомство с ними он почитал своим долгом. А данная газета специализировалась на сенсационной подаче фактов и событий, вызывающих широкий интерес публики. Пастор верил, что обязан знать, чем заняты мысля его паствы. Немало наиболее удачных его проповедей опирались на случаи, вычитанные вот так, в воскресное утро.

Когда Деон вошел в холл с кипой газет под мышкой, там была Элизабет.

– Мне нужно позвонить, – сказал он коротко. – Дело неотложное. Я пойду в кабинет.

– Подать тебе завтрак туда?

– Нет, спасибо. Я не буду завтракать.

Она сдержанно кивнула и отвернулась.

Деон заколебался. Сказать ей об этом деле? Нет, лучше пусть ничего не знает.

Он быстро прошел в маленькую, с книжными полками по стенам комнату, которую архитектор обозначил в плане, как «бельевую», но которую сам он предпочел просторному, с несколькими окнами и большим камином кабинету, служившему теперь гостиной. Красивые виды мешали ему работать.

В свое время он записал номер, по которому можно было найти Филиппа. Он почти набрал его, но сбился в спешке. Выругавшись, он стал набирать сначала. Длинные гудки звенели в ухе, точно в трубку забрался комар. Деон примостился на углу письменного стола и закинул ноги на подлокотники кожаного кресла. Он вспомнил вдруг, что кресло купила Элизабет и она же выбрала для него место. И вновь в который раз вынужден был признать, что вкус у нее безупречный.

Не отвечает. Он нажал на рычаг и, когда послышался непрерывный гудок, снова набрал номер. Опять не отвечает.

Через полминуты он со стуком положил трубку, спрыгнул со стола и начал расхаживать по кабинету, иногда поправляя книгу на полке, касаясь рамы картины или фотографии, словно желая убедиться, что они существуют, что вне сумятицы в его сознании есть иная реальность, единство жизни, четкая система, которая стала бы ясна, если бы можно было отойти достаточно далеко и посмотреть со стороны.

Зазвонил телефон, и он схватил трубку, ожидая услышать голос Филиппа.

Но услышал незнакомый женский голос, в котором звучало легкое удивление, что ей ответили, едва она успела набрать номер.

– Профессор ван дер Риет?

– Да, – резко бросил он.

– Говорит Уинифред Андерсон из «Мейл». Извините, что беспокою вас в воскресенье, профессор. Вы вряд ли помните, но я брала интервью у вас и профессора Филиппа Дэвидса. В начале этого года. Перед лекцией, которую профессор Дэвидс…

Пухлые щеки, волосы, собранные в пучок. И назойливая настойчивость.

– Да, помню, – сказал он сухо.

– Сегодня в утренней газете на африкаанс помещен крайне интересный материал об эксперименте, который ведет профессор Дэвидс, и мы решили, что ваше мнение…

– Мне очень жаль, но я ничего не знаю о работе профессора Дэвидса. – Не следовало ли быть более дипломатичным? Но он ничего не мог с собой поделать. – Я хирург-кардиолог, как вам известно. Он генетик. Мы работаем в совершенно разных областях.

– Я понимаю, профессор. Но мы думали, коль скоро вы такие близкие друзья и…

– Мне очень жаль, но по этому вопросу я ничего сказать не могу, – твердо заявил Деон, нажал на рычаг и, едва раздался гудок, начал снова набирать номер.

В понедельник газеты перепечатали содержание заметки из «Африкаанс санди», добавив последние сведения. Профессор Дэвидс недостижим. Министр здравоохранения и президент медицинского совета заявили, что дело расследуется и будут приняты соответствующие меры.

Одна газета посвятила коротенький абзац проповеди, произнесенной священником голландской реформатской церкви в одном из предместий. Пастор, как и можно было ожидать, назвал эксперимент кознями дьявола.

Деон ехал в клинику, полный тревоги. Накануне он весь вечер дозванивался Филиппу, но тщетно. До сих пор его имя нигде не упоминалось, однако долго ли будет так продолжаться? Одно неосторожное слово… Снова и снова он перебирал в уме все веские причины, по которым ему следовало остаться в стороне.

У дверей палаты его ждали несколько человек из кардиологического отделения. Меньше обычного. По-прежнему вопрос нехватки кадров в отделении оставался нерешенным. О стольком надо подумать! Столько не сделано! Он рассеянно поздоровался.

Робби был уже в ординаторской. Всовывая узкие плечи в халат, который, казалось, был ему широк, он обернулся к ним.

– Здравствуй, Деон.

– Доброе утро.

Робби с усмешкой поглядел на него.

– Ваш друг Филипп как будто попал в небольшую передрягу. Ищет новый способ делать детей. А чем ему не нравится старый? Или он – того?

Кто-то чуть слышно засмеялся, но едва Деон повернулся и они увидели его лицо, как воцарилась полная тишина.

– Мне казалось, он и ваш друг, Робби.

Робби тоже засмеялся и отвел глаза.

– Ну, само собой. Я…

Если раньше тон Деона был резким, теперь он стал еще и презрительным.

– И, даже если вы больше не считаете его другом, он остается вашим коллегой.

Робби оторопело поглядел на него. Затем, явно стараясь обратить все это в шутку, поднял руки над головой:

– Не стреляйте, шериф. Я сдаюсь.

Деон, все еще хмурясь, надел халат и направился к двери.

– Я ведь только шутил, – извиняющимся голосом сказал Робби. – Стоит ли горячиться по пустякам. – Он ухмыльнулся в спину Деону. – Неужели и ты занимался изготовлением младенцев?!

Деон был уже за дверью. При этих словах он резко повернулся, и Робби, не ожидавший этого, натолкнулся на него и попятился.

Деон смотрел на него, прищурясь, чуть пригнувшись, словно перед прыжком, и ледяным голосом отрезал:

– Я никакого отношения к его работе не имею. Но он мой друг, даже если потерял вашу дружбу. И я пришел бы ему на помощь, как собственному брату.