Текст книги "Нежелательные элементы"

Автор книги: Кристиан Барнард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

ЗИМА

Глава восьмая

Телефон. Телефон. Телефон. За эти месяцы он возненавидел этот проклятый аппарат: телефон диктовал ему жизнь, управлял всеми его действиями, без стеснения отрывал от еды и сна и заставлял тащиться в приемный покой Скорой помощи, или в палату, или в операционную.

– Ван дер Риет! – в изнеможении отчаявшегося человека выдохнул он, надеясь вызвать хоть какое-то сочувствие.

Безучастный голос больничной телефонистки возвестил:

– Вам звонят из города, доктор ван дер Риет. Не кладите трубку.

Деон только проворчал что-то в ответ. Он собрался было урвать несколько минут и вздремнуть после ужина. Но все равно пора было возвращаться в палату. Его тревожил этот малыш Янсен. Сегодня третий день после операции, а функция кишечника не восстанавливается. И вечером вдруг подскочила температура. Хорошо бы посоветоваться с Биллом дю Туа. Надо ему позвонить.

Телефонистка произнесла скучным тоном: «Говорите», и тут же включился молодой женский голос:

– Деон?

– Алло? – Вот уж ее звонка он никак не ждал. – А, здравствуй, милая.

– Здравствуйте, сударь, – сказала Лиз. – Я вынуждена была позвонить вам, чтобы убедиться, что вы живы.

– Слушай, это нечестно, – возмутился он. – Мы же виделись… мы виделись.

– Две недели назад, – подсказала она.

– В самом деле?.. – Он притворился удивленным. – Знаешь, дел было невпроворот, ей-богу. И моего старика снова пришлось взять подлечить.

– Как твой папа? – У нее вдруг потеплел голос.

Деон вертел в руке стетоскоп.

– Ему лучше. Анализы крови по крайней мере показывают некоторое улучшение.

– Я рада. Он у тебя прелестный старик. – И снова в голосе прозвучало необычное для нее тепло.

– Ага. Мне кажется, что и ты ему пришлась по душе, – сказал Деон. – Он о тебе спрашивал.

– Почему ты мне ничего не сказал? Он мне тоже понравился.

Для него все это оказалось совершенно неожиданным. Отец был в Кейптауне месяц назад, лежал в цитологии – подозрение на лейкемию. Деон еще под этим предлогом отменил как-то свидание с Лиз, потому что хотел побыть с отцом, так он сказал. Она тогда отнеслась к этому с пониманием, а когда он пришел к отцу в отдельную палату после утреннего обхода, то с удивлением обнаружил на тумбочке у кровати вазу с хризантемами.

Кто мог прислать отцу цветы? Сама мысль о таком подношении казалась по меньшей мере нелепой.

– У тебя подружка завелась? – спросил он. С тех пор как стал ясен диагноз: острая лейкемия, агранулоцитоз, в их отношениях что-то незаметно изменилось. Деон мог теперь позволить себе и пошутить.

– Кто это тебе прислал?

Отец прокашлялся, отложил книгу и снял очки.

– Меня явно с кем-то перепутали. Я не знаю никого по имени Элизабет.

– Элизабет?

Деон посмотрел на карточку из цветочного магазина. Просто имя, без фамилии.

– Может, ты знаешь какую-нибудь Элизабет? – спросил отец. Он смотрел Деону в глаза. – Элизабет, а? – Он снова надел очки. – Очень любезно с ее стороны – вот ведь, подумала о старом человеке, – сказал он серьезно. – Поблагодари ее от меня.

Деон сделал, как просил отец, и Лиз сказала:

– Как ты думаешь, он не будет против, если я навещу его? Конечно, в приемные часы.

– Навестить его? – Он подумал, что ослышался. Обычно она не скрывала брезгливости при одном упоминании о больных и болезнях, и он взял себе за правило не вести с ней никаких разговоров о своей работе в больнице. – Нет, – сказал он, чуть поколебавшись. – Не думаю, чтобы он был против. Если тебе действительно хочется.

Особенного удовольствия это посещение ни ей, ни отцу не доставило. Прежде всего обнаружился языковой барьер: африкаанс, на котором ей пришлось изъясняться, был у Элизабет на уровне начальных знаний; отец же сносно говорил по-английски, но сознание, что он не может блеснуть им в совершенстве, затрагивало самолюбие этого гордеца и делало его более чопорным и официальным, чем всегда. То и дело воцарялось молчание, которое Деон отчаянно пытался заполнить пустой болтовней. Правда, к концу этого, показавшегося им всем бесконечным получаса все-таки появилась сердечность и непринужденность.

– А вы верхом ездите? – неожиданно спросил отец.

Девушка вопросительно посмотрела на него.

– Да, – ответила она не сразу.

– Хорошо? – спросил отец. – Хорошо ездите?

– В тринадцать лет была чемпионом по конкурной езде среди юниоров, – сказала она. И, покраснев, искоса поглядела на Деона, а он смотрел на нее во все глаза; она ему какой только чепухи о себе не плела, а вот об этом никогда не рассказывала.

Старик с довольным видом кивнул и улегся поудобнее, откинувшись на подушки.

– Я это сразу понял по тому, как вы сидите, – пояснил он. – Фермеры – у них другая посадка, но и против конкурной езды я никогда ничего не имел. Иные у нас считают, что спортивная езда – так, баловство. А я нахожу, что для этого надо уметь хорошо ездить, лучше, чем многие фермеры. – Он ей озорно улыбнулся и сказал: – Вы должны приехать к нам на ферму поучить Деона и его брата ездить верхом. А то они сидят на лошади, как мешки с картошкой. – Он показал, ссутулившись, как. – Приезжайте к нам на ферму и покажите им, что ездить на лошади совсем не то, что на автомобиле раскатывать.

И вот теперь, вспоминая этот разговор и приглашение посетить Вамагерскрааль, которого редко кто удостаивался, Деон произнес убежденно:

– Знаешь, ты ему пришлась по душе. Он сказал: девушка что надо, хотя и англичанка.

Она рассмеялась.

– А когда он снова будет здесь?

– Точно не знаю, – осторожно заметил Деон. – Все зависит от…

– От чего?

– От того, сколько продлится то, что можно продлить… – Он ничего не мог точно сказать. Не мог заставить себя посмотреть фактам в лицо: никто ведь не знает, сколько будет теплиться жизнь в этом исхудавшем теле! – Ну, а ты-то как?

– Паршиво, – сказала она. – Когда я снова тебя увижу?

– Если бы я был себе хозяин, – промямлил он. – Эту неделю опять поставили на вызовы. Как тут ответить, когда я смогу вырваться, просто не знаю.

– Ерунда! – крикнула она, так что он даже вздрогнул от этого резанувшего ухо вскрика. Одна надежда была, что на коммутаторе не подслушивают.

– Ты же знаешь, что неправа, – возразил он.

– Конечно, ты мог бы что-нибудь придумать, если б захотел. Кстати, я сняла квартиру.

– Правда? Где?

– Рядом с тобой. В Ньюлендсе. Может, заглянешь по дороге?

– Ей-богу не могу. Честно, не могу.

– Хотел бы, смог.

Может, она и права? Может, ему просто все это надоело? Вначале они виделись почти каждый день. А теперь? Две недели без нее, и ему хоть бы что.

– Честно, не могу.

Она хотела и не смогла подавить вздох раздражения.

– Ну, может, хоть в этом вашем проклятом бунгало? Я приеду.

– Ну… – Ему очень не хотелось, чтобы она приезжала. Он устал. Он две ночи толком не спал.

– Вот видишь, пошел на попятный?

В ее голосе звучала уже угроза, и это заставило его взять себя в руки.

– Вовсе нет. Да нет же. Ей-богу нет. Просто я не хотел бы, чтобы какая-нибудь нелепая случайность, непредвиденный случай…

– Случай самый непредвиденный, – бросила она с вызовом.

Он посчитал за лучшее не принимать вызов.

– О'кей. Я оставлю дверь открытой, поверни ключ. У меня здесь еще дел на час, ну на два, и если не случится ничего особенного…

– Если случится что-нибудь особенное, можешь повернуть ключ сам, – бросила она на прощание.

Он закрыл за собой дверь, оставив ключ в замке. Эта девица ведет дело так, точно я уже у нее в кармане, подумал он.

Ничего радостного этот вечер им не принес. Ну, было то, что бывает, ничего больше. Деон действительно чертовски устал за эти дни и с трудом изображал страсть, которой не испытывал. Элизабет нервничала, была взвинчена и оттого нарочито требовательна. Наконец она зло оттолкнула его и, отодвинувшись, насколько позволяла узкая кровать, сердито бросила, что не было радости и это не радость.

Они затеяли какую-то бессмысленную перебранку – шепотом, шипя друг другу в ухо обвинения: стены были тонкие, как картон. Затем оделись, повернувшись друг к другу спиной. Когда вышли в холл, там сидел Робби Робертсон за поздним ужином. Он и раньше не раз встречался с Лиз в этом бунгало (ничьей девушкой она могла быть где угодно; здесь же на этот счет существовали свои законы; к девушке, пришедшей с кем-нибудь в бунгало, все относились с учтивостью, свойственной разве средневековому рыцарю. То же и с условным знаком: галстук на ручке двери означал, что владелец комнаты занят – входить нельзя) и сейчас приветствовал ее чуть заметным кивком. Его проницательные глаза гут же оценили ситуацию: он понял, что Деон и его девушка ищут компании. Тогда он с нарочитой ленцой поднялся из-за стола, отодвинул поднос с ужином и жестом предложил Элизабет место в кресле у камина.

Она мгновение поколебалась.

– Я собралась уходить, Робби. Благодарю.

Он состроил такую разочарованную мину, словно это известие разбило ему сердце.

– О, прошу вас, вы не можете уйти из моей жизни вот так. Кроме того, на улице холод собачий. – Он показал ей на свой плащ, намокший под зимним дождем.

Она хмыкнула, хотя лицо ее все еще хранило напряженное выражение, и села рядом, протянув ноги и руки к ярко пылавшему огню.

– Ну и прелесть мне сегодня доставили в Скорую, – сказал Робби Деону.

Элизабет заткнула уши руками.

– О, прошу вас, только не о делах!

– А я ни полслова о делах, я же дал обещание. Уж очень было смешно. Я просто не мог удержаться от смеха, хоть режьте.

Элизабет недоверчиво посмотрела на него, он подмигнул.

– Целомудреннейшая история, – заверил он ее. – Абсолютно целомудренная.

– Ну ладно, давай, – сказал Деон.

– Так вот: два фараона привезли в Скорую этого малого с английской булавкой в носу. Знаешь?

– Ты же обещал, Робби! – произнесла Элизабет укоризненно и одарила Робби взглядом, который Деон прозвал «взглядом непорочной девственности».

Деон заметил, что она кокетничает. Пытается войти в свою извечную роль. Почему-то эта тривиальная уловка тронула его – он не ревновал ее, ему стало грустно. Что с нами происходит с обоими? – подумал он в замешательстве.

– Он дико обозлился на фараонов за то, что они никак не желали войти в его положение, и выдал им все, что он думает о полиции Южной Африки! Он, понимаете ли, стреляный воробей, но тут даже сна лишился, чуть не две недели глаз не сомкнул, а все из-за проклятых лилипутиков.

– Лилипутиков? – переспросила Лиз.

– Галлюцинация, – пояснил Деон. – Белая горячка.

– Точно, – подтвердил Робби. – Так вот, по его словам, ничего он не мог с собой поделать. Одно и то же каждую ночь. Стоит ему лечь в постель и потушить свет, как маленькие человечки проскальзывают в щель у порога и взбираются к нему на кровать. А однажды ночью их явилась целая гвардия, впереди духовой оркестр в полном составе во главе с тамбурмажором, все как положено. Они промаршировали у него по груди и выстроились, а их полковник вытащил саблю из ножен и прокричал: «Вперед, в атаку!» – и они бросились вперед, хотели его приступом взять через нос, через рот, через уши…

– Робби, ты сочиняешь, – сказала девушка.

Робби приложил два пальца к губам и торжественно, словно в присяге, поднял их.

– Да поможет мне бог.

– Ну ладно, а на что ему булавка понадобилась? – спросил Деон.

– Погоди, сейчас узнаешь. Ну вот, этот малый чего только ни делал, чтоб прогнать их. Он даже намазался патокой, думал, они прилипнут. Так они принесли лопаты и прорыли себе траншеи. Ну вот, сегодня вечером ему и пришла блестящая идея. Он показал – вот так… – И Робби постучал себя по лбу. – Блестящая идея. Он наполнил ванну водой и постелил себе на ночь в ванной. Лег, притворился, что заснул, и стал ждать их. А как только они взобрались на него, он прыг в ванну, и все они потонули.

Робби подождал, пока утихнет смех.

– Все потонули, кроме одного, в том-то и дело. Этот, судя по всему их главный, оказался отличным пловцом, потому что добрался до его носа и – туда. И не пожелал выходить ни в какую, парень даже с головой окунался.

– Ну, а булавка-то, булавка?

– Что делать, когда этого маленького ублюдка не утопишь, скорей сам захлебнешься! Вот он взял английскую булавку, проткнул человечка и пришпилил к своему носу. Оделся и – бегом в полицию! И всего-то обратился к ним с просьбой, к этим болванам: не могут ли они арестовать полковника?

Они разразились хохотом, В этот момент открылась дверь и вошел Филипп. Он окинул их добродушным взглядом, но ничего не сказал.

Деон поспешно поднялся, чтобы представить Филиппа девушке. Филипп слегка поклонился, однако не сделал ни шагу к ней. Он замялся лишь на секунду и тут же направился к креслу в углу, самом дальнем от камина. В руке у него был медицинский журнал.

– Почему ты не хочешь присоединиться к нам? – сказал Деон. И снова цветной как бы замялся, прежде чем повернуться в направиться к ним. Он взял у стола стул с высокой прямой спинкой и присел на краешек, положив журнал на колени. Он смотрел в огонь, и блики пламени отражались на его спокойном худощавом лице.

– Ты на следующей неделе заступаешь после меня в палату с ожогами, Деон? – внезапно спросил он.

– Точно.

– Сегодня вечером еще трое поступили, – сказал Филипп. Затем продолжал лаконичными, точно заранее составленными фразами: – Один тяжелый. Я установил приблизительно тридцать процентов поражения кожного покрова. Настолько обезвоженный, что пришлось прибегнуть к удалению некротических участков кожи. – Он дернул губами, словно проклиная себя за собственную беспомощность. И снова отсутствующим взглядом уставился в огонь. – Я думаю, эти рекомендации насчет удаления жидкости при термических ожогах не совсем обоснованы, – задумчиво произнес он. – Особенно в тяжелых случаях.

– Что ты имеешь в виду? – поинтересовался Робби.

– Что лечение раневой поверхности надо сочетать с общим лечением. Я не знаю, можно ли эту проблему решать, основываясь лишь на том, насколько велик и глубок ожог.

– На чем же еще?

– Ну, к примеру, упитанность ребенка – отсюда общее состояние организма до ожога; продолжительность термического воздействия – отсюда глубина повреждения тела, характер первой помощи и так далее.

– Но все же методика лечения должна непременно быть. Я уж думал, тебе пришла какая-нибудь гениальная идея, нет? – Робби презрительно приподнял бровь.

Филипп пропустил сарказм мимо ушей.

– Пришла. Я подумал про венозное давление, – увлеченно продолжал он. – Тут такой механизм действия, смотрите-ка…

Деон обратил внимание на то, что Элизабет, которая, сколько он ее знал, немедленно выказывала демонстративное пренебрежение, стоило заговорить в ее присутствии о недугах, внимательно слушает. Она переводила взгляд с одного на другого, точно зритель на решающем теннисном матче, следя за поединком Робби и Филиппа. А ведь он был уверен, что она не понимает и половины сказанного, и уж ничего по существу. Забава светской дамы, желающей подбодрить Филиппа?

Зашипел громкоговоритель и мягко выдохнул: «Доктор Дэвидс, доктор Дэвидс».

Филипп взял трубку, несколько раз произнес: «Да, да», – нетерпеливо, не скрывая раздражения, бросил ее на рычаг и быстрыми шагами направился к двери. Здесь он приостановился, словно что-то вспомнил или как будто его вдруг окликнули на полпути.

– Спокойной ночи, – сказал он Элизабет и церемонно склонил голову. Они слышали, как он легкими, но твердыми шагами шел по коридору к выходу.

– Кто это? – спросила Элизабет.

– Местный гений, – проворчал Робби.

Деон улыбнулся.

– Ты должен согласиться, он знает что говорит.

– Беда в том, что он всегда и во всем прав. Мне больше по душе ребята, которые заблуждаются: как-то оно человечнее выходит.

– Но кто это? – переспросила Элизабет.

– Ну, врач, живущий при больнице. Такой же, как мы. С той разницей, что знает в два раза больше любого консультанта. И не стесняется это показывать.

– Перестань, Роб, – сказал Деон.

– Ладно, ладно. Способный парень, никто не отрицает, – нехотя признал Робби. – Не подумай только, что я его шпыняю потому, что он цветной. Просто очень уж он самоуверен.

Деон покачал головой.

– А мне, знаешь ли, не кажется. – Элизабет достала сигарету из пачки, и он привстал, чтобы дать ей огня. Чиркнул спичкой, а сам продолжал смотреть на Робби. – Он скромный малый. Нет, правда. И ни капли нет в нем самонадеянности, наоборот. И ты не можешь не признать, что никакого праведника он из себя не корчит.

– Может быть.

Элизабет нехотя кивком поблагодарила за спячку. Затянулась сигаретой и выпустила дым.

– Откуда он?

– Забавно, знаешь: его мать служила у нас на ферме. Правда, она давным-давно перебралась в Кейптаун, еще в… не знаю точно, в каком году, но до войны. Потом мой отец помог ему поступить в университет, и он объявился у нас на первом курсе – штанов и куртки на смену не было.

– Твой отец помогал ему? – Ее это заинтересовало.

– Ja. – И, чувствуя на себе иронический взгляд Робби, поспешил добавить: – Первые годы, конечно. Потом старина Филипп и сам встал на ноги, начал получать стипендию и все такое. В прошлом году, по окончании, ему пришло приглашение от двух заокеанских университетов.

– Почему же он не уехал? Тем более что он цветной.

– Хотел поработать здесь, врачом при больнице. Думаю, в будущем году уедет. Но на этот счет он не распространяется. Странный малый. Я его еще мальчишкой знал, вот таким, а до сих пор не разберу, что им движет.

– Он и ведет себя как личность, – сказала Элизабет. Она откинулась на спинку кресла, глядя на затухающий огонь. – Робби, ты бы подбросил нам дров в камин.

Санитарки опустили боковые стенки кроватки, лязгнуло железо. Как дверь в тюрьме. Что ж, подумал Деон, эти детишки здесь и вправду как заключенные. Иные даже лежат, привязанные за руки и за ноги.

Фигуры в масках, точно процессия монахов-капуцинов из средневековой мистерии, прошествовали к первой кровати. Ребенок, девочка, испугалась, принялась плакать. Заплакала не от боли, а просто испугалась их.

Врач-стажер, тоже в марлевой повязке, докладывал профессору Снаймену. Из-за шума в палате его было плохо слышно. Деон уловил что-то насчет «двадцати процентов». Он перестал вслушиваться в комментарии и оглянулся вокруг. Накануне вечером Филипп провел его по палатам, показал пациентов, которых ему предстояло принять. Пятьдесят пять – по девять в каждом блоке и еще один, новенький; возраст – от двух месяцев до двенадцати лет. Все с термическими ожогами: ожоги кипятком, ожоги горячим чаем, ожоги открытым огнем, ожоги от неосторожного обращения с примусом. Степень ожогов? Ребенок, которым мать защитилась от горящей керосиновой лампы, брошенной в нее мужем. Глубокие ожоги на правой ноге и руке, степень четвертая, пораженные конечности подлежат ампутации.

Процессия двинулась дальше.

Мальчик семи лет – не лежит, держится за свинку кровати, ноги и руки согнуты, как у старика. Тихо повторяет одно и то же:

– Хочу домой. Где моя мама? – И снова: – Хочу домой. Где моя мама?

Деон посмотрел на ребенка почти со злостью. Домой! Это там их жгут как грешников в пекле, а он тянет свое: «Хочу домой». Матери заслоняются ими, чтобы спасти себя, а они знают одно: «Где моя мама?» Что они, мотылькам, летящим на огонь, подобны – те же инстинкты и ничего более?

Как это Филипп сказал? «Если б ты пожил, как я, в Шестом округе, тебя бы это не поразило». Спальня, столовая, кухня, гостиная, классная, детская – все в одной комнате. Семеро детей в одной комнате. Любовь и смех, голод и игры, сопли, слезы (и кипящая вода) – все в одной комнате.

Процессия двинулась дальше. Наиболее интересные случаи. Прошу внимания. Мы рассматриваем их с чисто медицинской точки зрения – больше ничего не принимаем в расчет. Сосредоточимся на методике лечения. Внутривенное вливание плазмы, крови; соли в растворах; промывание области ожога; асептические сыворотки; удаление некротических участков и пересадка кожи. После этого ребенка отправляют домой. Домой, в одну комнату.

Следующий бокс – с металлическим лязгом открываются и закрываются боковые стенки кроваток.

– А это, черт возьми, что такое? – Голос профессора Снаймена срывается на что-то среднее между возгласом ужаса и возмущенным окриком.

Маленький мальчик, привязанный к кровати за ручки и ножки, лежит на спине. Вся грудь в больших пузырях, но некоторые проколоты, кожа здесь съежилась, обнажив красное мясо. Вся поверхность ожога покрыта чем-то густым и желтым.

– Кипящий чай, – произносит врач-стажер из-под марлевой повязки. – Ребенок поступил сегодня ночью, сэр. Мать, пытаясь оказать первую помощь, полила поверхность ожога сгущенным молоком.

– Почему поверхность не обработана? – спросил Снаймен. – Выходят, я зря терял время, составляя методику первой помощи? – Это было произнесено зловеще и относилось ко всем и ни к кому.

Деон пролистал конспекты еще накануне, готовясь заступить на дежурство: «В приемном покое больного выводят из шокового состояния путем вливания плазмы, крови, физиологического раствора и пятипроцентного раствора глюкозы. Объем жидкости устанавливается по формуле с учетом веса больного и распространенности ожога. После того как больной выведен из шокового состояния, его транспортируют в операционную, где удаляют отслаивающийся эпидермис. Вся обожженная поверхность очищается, обмывается теплой водой с мыльной эмульсией, покрывается асептической повязкой со стерильным вазелином».

– Почему раневая поверхность у этого ребенка не обработана? – повторил Снаймен свой вопрос.

Свита переминалась с ноги на ногу. Никто не смел поднять на него глаза. Врач-стажер кашлянул.

– Видите ли, сэр… – Он никак не решался продолжить. – Я как раз собирался сообщить вам и попросить совета. Но мы здесь так закрутились, у меня просто не было времени доложить вам.

Снаймен холодно взглянул на него.

– Вы, стало быть, заняты больше моего, Джон? Вот ведь я нашел время поговорить с вами.

– Да, сер. Прошу прощения, сэр. – Врач-стажер, высокий и очень худой, наклонил голову, как бы выражая полную покорность и готовность понести любое наказание. – Но видите ли, сейчас просто засилье с ожогами. Еще этот дождь зарядил и… пока холода не кончатся… У вас четырнадцать человек поступило за два дня.

Ну и язык, точно фермер с дальнего карру, [8]8
  Пустынное плато (африкаанс).


[Закрыть]подумал Деон. Коли дождик пуще, так и нива гуще.

Врач-стажер показал на один из неудаленных пузырей:

– Понимаете, сер, когда пузырь остается нетронутым, меньше обезвоживается организм.

Снаймен нахмурился.

– Это еще что?

– Филипп Дэвидс провел вместе со мной кое-какие исследования. – Полоска лба, не закрытая марлевой повязкой, запылала от волнения. – Мы сделали несколько присосков и наложили их там, где было можно, на пузыри. Все, что вышло из пузырей, слили в тубы. А потом взвесили жидкость, вышедшую из удаленных и неудаленных пузырей. Мы ровно сутки экспериментировали.

– Ну и что вы обнаружили?

– В среднем, если удалять пузыри, организм теряет в три раза больше жидкости, чем если их сохранять.

– Число опытов?

Стажер оглянулся, как бы ища поддержки, и сник.

– К сожалению, Дэвидс вынужден был уйти, его отозвали в гинекологическое отделение, сэр. Но я полагаю, он исследовал не менее тридцати случаев.

– Звучит убедительно, Джон. Ну и что, вы полагаете, следует изменить методику лечения?

Стоявшие вокруг профессора зашевелились – напряжение исчезло. Старик заинтересовался. Значит, громов и молний не будет. Непостижимо.

– Сэр, вся суть в том, что чистка ожоговой поверхности не способствует снятию шока. Практически это чертовски увеличивает шоковое состояние.

Послышался нерешительный смешок.

– Прошу прощения, – сказал врач-стажер, – я хотел сказать, резко увеличивает шоковое состояние. И я уверен, болезненных ощущений будет меньше и число летальных исходов сократится, если мы не станем удалять пузыри и отслаивающийся эпидермис.

– А как насчет сгущенного молока? – Снаймен приподнял бровь.

– И сгущенное молоко тоже, – в тон ему отвечал стажер.

Снаймен задумчиво кивнул, он размышлял.

Почему же никто не подумал об этом раньше? – изумился Деон. Так очевидно. Он с восхищением посмотрел на профессора: как он умеет схватывать все новое и принимать его, пусть даже вопреки собственным устоявшимся воззрениям. Вот он, великий врач: результат, истина для него превыше всего.

Главное – медицина, а все остальное – побоку. Исцеляй больного – не тебе думать, что привело его сюда.

– У них столько печали в глазах, – сказала какая-то женщина рядом, и у нее самой в голосе была печаль.

Деон бросил на нее взгляд, взбешенный тем, что даже здесь не дают сосредоточиться на чисто медицинских проблемах.

Поверх скромного костюма она набросила белый халат. Врач? Он поискал глазами именной значок на лацкане ее халата. Мисс Д. Лутке. Он слышал краем уха о каком-то социологе у них в клинике, занимающемся главным образом проблемой подрастающего поколения. Может, она и есть тот самый социолог? Он украдкой посмотрел на нее внимательней. Не так чтобы глаз не оторвать, но лицо приятное. Только уж больно сумрачно смотрит на ребенка в кроватке.

Такая печаль в глазах.

Он проследил за ее взглядом. Малыш грустно смотрел на них. Не всхлипнул – только нижняя губа дрогнула, когда он дернул ручонкой, чтобы почесать грудь, но безуспешно.

Нет, он не плакал, но и рассмеяться ему больше не дано.

Неправда, с чего это ты взял? – поправил себя Деон. Вон в конце палаты девочка, совсем крошка. Она тоже была хуже некуда, когда поступила. А вот ведь пересадка кожи прошла чудесно, теперь на месте не удержишь это жизнерадостное существо в больничной пижаме.

У нее глаза тоже были грустные три месяца назад?

Интересно, они всю жизнь помнят это? Ну, эту боль и кажущиеся нескончаемыми страдания? Оставляет это след в душе, когда уже исцелилось тело?

Страдания и ребенок – ведь это противоестественно, подумалось ему вдруг. Это удел взрослых – страдания. Дети не должны знать их, потому что, однажды познав, перестают быть детьми.

Ну-ну, ты становишься сентиментальным, одернул он себя. Страдание, как и смерть, слепо. И кто говорит, что страдания не наглаживаются? Разве не изглаживаются из памяти тягостные воспоминания?

Да? Нет? А как тогда понять, что заставляет человека вскакивать по ночам в холодном поту, дрожа от ужаса перед чем-то невидимым и неразличимым? Может быть, то же ждет и этого ребенка, когда он станет взрослым?

Все двинулись в следующий бокс, и Деон пошел рядом с женщиной-социологом.

– Много проблем ставят перед вами эти малыши? – спросил он.

Она окинула его поистине враждебным взглядом.

– Проблем? Естественно. – Она говорила не с сильным, но все-таки с заметным акцентом, может, раздражение даже увеличило его.

Он не ожидал такой горячности и растерялся.

– Ну-ну, мисс… э… Лутке. Вы напрасно кипятитесь, я ведь только спросил.

Выражение ее лица смягчилось.

– Прошу извинить меня, доктор, за то, что я, как вы выразились, «раскипятилась». Но иногда это просто… повергает… в отчаяние, не правда ли? Вы, врачи, думаете только об их… – она изобразила руками в воздухе контуры тела, – внешней оболочке. Не о том, что происходит здесь. – Она тонкими пальцами постучала себя по лбу.

– Собственно, как раз об этом думал и я, – сухо заметил он. – О том, что происходит в душе, в сознании этих искалеченных существ.

Она оглядела его с неожиданным интересом.

– Вот как? – И перевела взгляд на именной значок у него на лацкане. – Доктор ван дер Риет, – прочла она вслух, произнося фамилию явно на немецкий лад. – Вы живете при больнице и сейчас дежурите здесь, да?

Процессия двинулась дальше. Еще ожоги кипятком, ожоги горячим чаем, ожоги открытым огнем. Врач-стажер докладывал и докладывал – и все одно и то же. Профессор Снаймен вдруг как-то притих и лишь кивками и короткими репликами показывал, что слушает.

У двери в последний бокс Снаймен резко остановился, и свита, неловко натыкаясь друг на друга, сжалась, как гармоника. Старик ткнул пальцем во врача-стажера.

– Джон, я все-таки думаю, не следует переносить метод, который вы предлагаете, на всех ваших пациентов. Загляните ко мне после обхода, мы обсудим программу исследований. Меня, знаете, беспокоит антисептика – как бы не возросло количество случаев сепсиса, если отказаться от чистки ран.

Он с вызовом оглядел свою свиту, точно кто-то мог позволить себе не согласиться с заведующим хирургическим отделением.

– Ну вот так-то, – оживился он вдруг и прошел в дверь.

В кроватке у двери сидел ребенок и пил зеленую газированную воду, всасывая ее подобием губ и удерживая бутылку подобием рук. Он оживился при виде целой кучи людей в масках и с интересом стал смотреть на них.

– Привет, Бобби, – сказал Снаймен, улыбаясь ребенку. – Ты зачем здесь опять?

Бобби улыбнулся в ответ и поднял бутылку с зеленой жидкостью.

Накануне вечером Филипп рассказал Деону его историю. Расшалившийся приятель толкнул его в костер вместо чучела Гая Фокса. [9]9
  Изображение Гая Фокса сжигают 5 ноября, в день раскрытия Порохового заговора.


[Закрыть]Мальчика доставили с обширными ожогами лица, кожи головы, шеи и груди. Усилиями врачей удалось спасти ему жизнь, и вот теперь, через два с половиной года после несчастного случая и после двадцати пяти операций, Бобби почти перестали мучить боли. В травматологическом отделении он был всеобщим любимцем.

Деон видел фотоснимки ребенка до того, как врачи взялись за почти невозможную задачу вновь придать ему с помощью пластической хирургии подобие человеческого облика.

Ожоговые поверхности были покрыты грануляционной тканью с ужасными струпьями. Век практически не было, но огонь каким-то чудом пощадил глаза. Может, лучше бы ему было ослепнуть. Две зияющие дыры на месте носа. Оскаленные зубы, ибо губы практически отсутствовали. Меньше пострадали уши. На макушке на здоровом островке ткани сохранились волосы. Пальцы правой руки пришлось ампутировать, а на левой сохранили три пальца. Обширные, глубокие ожоги были на груди.

И все-таки он остался жив – хирурги приняли вызов, который бросила ему жизнь.

Начали с лечения отторженных некротических участков, кожу для пересадки брали с ног и со стенки живота. Пять операций.

У Бобби не было век, поэтому он вынужден был спать с открытыми глазами. Заживление шло рубцеванием. Вторичным натяжением, затем подтягиванием остатков кожи удалось восстановить верхнее и нижнее веко на обоих глазах. Верхние веки были рассечены и восстановлены вместе со слезными протоками; восстановить нижние удалось в полную меру плотности, кожу для пересадки брали с внутренней поверхности предплечья. Четыре операции.

После этого он был выписан. Спустя пять месяцев, когда рубцы размягчились, он вновь поступил сюда. Ноздри, чудо пластической хирургии, были восстановлены пересадкой кожи с мочек ушей, кожный лоскут на ножке подтянули со лба. Шесть операций.

Брови, кусочки кожи с головы, имплантированные с остатками волосяного покрова, получились как настоящие. Пересадка кожи, придание подвижности ткани на месте губ и должной пластической плотности – еще семь операций.