Текст книги "Нежелательные элементы"

Автор книги: Кристиан Барнард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

– Но что с ней?

– Понимаешь, у нее вчера случился удар. Мы только сели ужинать, а она пожаловалась, что у нее разболелась голова и никак не проходит, ну, мы подумали, что ей лучше пойти лечь.

– Да-да, – нетерпеливо перебил Деон, – но как она сейчас?

– В больнице. Только доктор ничего толком не говорит. У нее одна сторона отнялась. Она почти не может разговаривать, но зовет тебя.

– Я сейчас же еду в Лихтенбург, – пообещал Деон.

Он сумел достать билет на дневной рейс до Ян Смэтса. Там в аэропорту его ждала прокатная машина, и он долго ехал по холмам Трансвааля, позолоченным заходящий солнцем. До городка он добрался в сумерках и остановился у ворот больницы. Мать не спала, хотя ей дали снотворное. Она ждала его весь день.

Два дня спустя приехала Элизабет в своем огромном «форде». Было ясно, что старушке нельзя возвращаться на ферму. Она перенесла тромбоз сосудов головного мозга, не очень сильный, но дальнейшее течение болезни местный врач, и так задерганный, да еще немного нервничавший в присутствии всемирно известного хирурга, предсказывать не брался. Он рекомендовал пока никуда ее не перевозить, но в любом случае после выписки она будет нуждаться в тщательном уходе. Дядюшке было под восемьдесят, а его жене – семьдесят пять. Уход за больной был бы для них непосильной обузой.

Деон позвонил Боту, который в то время торговал сельскохозяйственными машинами в Натале. Он предложил вместе заботиться о матери – полгода она будет жить у одного, полгода у другого.

Разговор не получился. Бота все это явно не устраивало. Он снисходительно объяснял, что сейчас никак приехать не может: он ведет переговоры о продаже большой партии тракторов, и прервать их неудобно. Да и вообще не стоит говорить о том, чтобы мать жила у него. Они с Лизелоттой уже почти решили продать дом. Он вечно в разъездах, дома бывает раз в неделю, так что проще снять квартиру.

– Ну, хорошо, она будет жить у меня, – наконец гневно сказал Деон.

– Думаю, это будет самое лучшее, – ответил Бот невозмутимо и добавил с нескрываемой завистью: – Ты же доктор, и у тебя большой дом. Тебе это не доставит никаких хлопот.

Элизабет все это время держалась великолепно. Она осталась в Лихтенбурге, когда Деону пришлось вернуться в Кейптаун, и дважды в день навещала бледную высохшую старуху, Пока через три недели не приехал Деон и они не увезли мать к себе.

Элизабет и потом вела себя выше всяких похвал. Вероятно, они оба чувствовали себя виноватыми из-за того, что так долго забывали про старуху, и еще – хотя не по столь же очевидной причине – из-за того, что произошло много лет назад, когда не слишком волевая, всегда молчавшая, долготерпеливая женщина оставила дом, мужа, сыновей и обрекла себя на безысходное одиночество и пустоту. Ощущение вины угнетало их обоих, но делом искупала грехи, которых они никогда не обсуждали вслух, одна Элизабет.

А это было нелегко. Мать ничего не требовала, но паралич обрек ее на почти полную беспомощность. Они устроили старушку в свободной комнате, окна которой выходили на восток – на порт и океан. Ее надо было одевать, мыть, кормить. К кровати провели электрический звонок, но иногда Элизабет и горничная не слышали его дребезжания или он ломался, и старуха ходила под себя, а потом лежала, посерев от стыда, пока кто-нибудь не приходил сменить белье.

Деон видел, чего это стоит Элизабет. От него не ускользнуло, как она вздрогнула, когда звонок властно зазвенел второй раз за полчаса. Он замечал, каким измученным стало ее лицо, и с тревогой слушал, как резко она разговаривала с Этьеном, а мальчику тогда исполнилось четырнадцать и он вступил в трудный подростковый возраст. Деон попытался обсудить с ней все это, но разговора не получилось, она просто отмахнулась. Они слишком долго ни о чем по-настоящему не говорили, и, возможно, теперь было уже поздно. От этой мысли становилось грустно. Но задумывались они не часто – оба были занятые люди, ведущие деятельную жизнь.

А затем мать все решила сама, просто упав с кровати – она потянулась за Библией на тумбочке. Когда ее поднимали, она пожаловалась на боль в бедре.

Деон ждал с врачом Скорой помощи, пока рентгенотехник проявлял снимок. Он нервно расхаживал от двери к окну; всякий раз поглядывая на неподвижную фигуру на каталке, подбадривал мать улыбкой, гладил по плечу. Сестра вынесла снимок, еще мокрый и пахнувший фиксажем. Он поднес его к свету и сразу увидел – перелом шейки бедра. И с ужасом и отвращением к себе понял, что надеялся именно на это – ведь тогда мать положат в больницу.

В наказание он заставил себя просидеть с ней всю ночь. Утром в операционной его все раздражало, а вечером они с Элизабет вдруг поссорились и накричали друг на друга. Но на третий день они отправились в ресторан, а когда вернулись домой и легли, то были очень нежными и любящими – впервые за много месяцев.

Потом, когда они лежали, покрытые одной простыней, прижавшись друг к другу, он сказал:

– Знаешь, а не попытаться нам устроить маму в дом для престарелых?

– Мне кажется, это было бы разумно, – отвечала Элизабет.

Но даже тогда это было нелегко. Он мимоходом, подчеркнуто небрежным тоном упомянул об их плане матери за неделю до того, как ее должны были выписать.

– Я вчера побывал там, – сказал он ей. – Прекрасное место. Уютное, солнечное. У тебя появится много друзей.

– Да, – кротко согласилась она. А потом заплакала – беззвучно, повернувшись лицом к стене, чтобы он не видел ее слез.

Когда он снова пришел к ней, она с восторгом сообщила ему, что может шевелить пальцами правой руки, и обязательно хотела, чтобы он сам убедился.

– Очень скоро ты совсем поправишься, – сказал он, чтобы доставить ей удовольствие.

– Да. И тогда вы можете рассчитать прислугу и я сама займусь хозяйством.

Он засмеялся, а она напряженно вглядывалась в его лицо, Но что-то мелькнуло в его глазах, или, наоборот, она не нашла в них того, чего искала, – во всяком случае, радость угасла и глаза ее подернулись пеленой, как бывает, когда человек умирает.

Она больше не возражала и в день выписки послушно позволила сиделке отвезти себя в кресле-каталке к автомобилю.

Чемодан с ее немногочисленными пожитками лежал на заднем сиденье, и она попросила набросить ей на плечи вязаную шаль, хотя день был жаркий. Деон помог сиделке посадить ее в машину, сложил кресло-каталку и убрал его в багажник.

Затем он повез мать в дом для престарелых, и, когда выезжал на шоссе, ему вдруг показалось, будто он правит катафалком.

Дорога шла мимо городской бойня. Он посмотрел на низкое здание и подумал о смерти, которая витает там. Смерть гуманная, во всяком, случае, хочется так верить. Все проделывается быстро, милосердно. И тем не менее это бойня, как ни объясняй и как ни приукрашивай. А место, куда он везет мать? Такая же бойня. Этот уютный солнечный дом, где высохшие старички сидят рядами и ждут, точно овцы, последнего удара судьбы. Разве не честнее и не лучше было бы воспользоваться методом мясника и даровать им смерть, вместо того чтобы вынуждать их дожидаться ее?

Его разум восстал против этой людоедской мысли. Одно дело теоретически обсуждать доводы в пользу эвтаназии, во не так-то просто сохранить объективность, когда жертвой должен стать ты сам или кто-то из твоих близких.

Еще комплекс зданий. На этот раз правление страховой компании. У главного входа стояла статуя, которая всегда вызывала у него отвращение: каменное уродство, изображающее лошадь и всадника. Рука всадника была вскинута, рот открыт – по-видимому, это означало, что он что-то выкрикивает.

А вдруг этот неподвижный человек на своем нелепом неподвижном коне кричит: «Стой! Одумайся! Она бы поступила с тобой так?»

Деон отогнал эту мысль, как глупую фантазию, и проехал мимо статуи, направляясь туда, где ждал дом для престарелых – белый, гигиеничный, среди аккуратно подстриженных газонов.

Деон заметил, что Питер Мурхед вопросительно смотрит на него.

Он взглянул на открытую полость грудной клетки в ровном прямоугольнике простыней. Там пульсировал правый желудочек, на котором он вскоре сделает разрез, чтобы залатать разбитое сердце Мариетт.

Всего лишь еще одна операция, напомнил он себе. Ты уже много раз их делал. Не взвинчивай себя. Забудь о доверчивых глазах – и о молодых и о старых. Забудь белые волосы и скрюченные пальцы руки, которые упорно стараются разогнуться и доказать, что они еще могут быть полезными. Забудь мать. Забудь веснушчатое курносое лицо и безотчетную беззаботную веру юности. Забудь Мариетт.

– Хорошо, – сказал он. – Продолжайте. Я иду мыться.

Глава третья

Он почти машинально подошел к крайней левой раковине. Он всегда мылся у одной и той же раковины, точно так же, как всегда ехал из дому по операционным дням одной и той же дорогой и произносил по пути одну и ту же короткую молитву. (Ему представлялось – отец одобрил бы, что он молится, хотя вполне оценил бы ироничность ситуации: его сын, холодный рационалист, отвергнувший религию как бессмысленный самообман, обращается к ней за утешением в своих трудах во имя науки.) Доехав до больницы, он всегда ставил машину на одно и то же место, проходил через вход для «небелых», поворачивал налево к лифту и поднимался по лестнице стороной «Только для белых». Он следовал этому раз и навсегда заведенному порядку не столько из суеверия (хотя, честно говоря, было здесь и это – он опасался того, что могло случиться, если в одно прекрасное утро он забудет и по ошибке выберет несчастливый путь), сколько для вящей уверенности.

Он повернул оба крана и отрегулировал их так, чтобы вода шла теплая. Как следует намочил руки до локтей, наслаждаясь прикосновением воды к коже. Затем достал из корзинки щетку, намылил руки и начал тереть левую ладонь. Что-то было не так, но он думал об операции и сначала не обратил на это внимание.

У него мелькнула мысль – должно быть, вот так же чувствует себя боксер перед матчем, когда разминается в раздевалке и думает о своем противнике, о его сильных и слабых сторонах. Он тоже знает все, с чем может столкнуться, – кровотечение, остановка сердца, фибрилляция и так далее. Каждый удар, если его тотчас не парировать, может оказаться роковым.

Медленными размеренными движениями он стал тереть внутреннюю сторону левой руки от ладони до сгиба локтя. И тут вдруг осознал и уставился на щетку. Ополоснул ее под краном и снова оглядел. Деревянная, а не пластмассовая, к каким он привык. Он провел мыльным пальцем по щетине. Густая и жесткая.

Рядом стояла младшая сестра, держа флакон дезинфицирующего средства, чтобы по первому знаку полить ему на руки. Он повернулся к ней.

– Это еще что?

Она испуганно попятилась. Он потряс деревянной щеткой с жесткой белой щетиной.

– Это щетка?! Это скребница, а не щетка!

– Да, профессор. – Она прикусила нижнюю губу. – Прошу прощения, профессор.

– Где сестра?

Девушка поставила пластиковый флакон на раковину и убежала. Деон отшвырнул щетку и снова принялся намыливать руки.

Старшая сестра была высокой, плотной женщиной с выражением вечного отчаяния на лице. И, как он уже не раз убеждался, вывести ее из равновесия не удавалось никому.

– Чем могу быть полезна, профессор?

Деон уже сердился на себя за то, что накричал на ту девочку, и потому сейчас решил говорить спокойно:

– Эти штуки никуда не годятся, сестра. Не щетина, а иглы дикобраза. – Он взял другую щетку и потер кожу, которая сразу побагровела. – Вероятно, ими очень удобно оттирать полы. Но какого дьявола класть их сюда?

Она вздохнула.

– Я говорила им, что эти щетки не подойдут, профессор. Их прислал отдел снабжения. Я объясняла, что они не годятся. Позвонить от вашего имени директору по хозяйственной части?

Он покачал головой.

– Мне пора. Не стоит беспокоиться. – Он повернулся к раковине. – Этим я займусь после, сестра.

Он кончил мыться и, всеми силами стараясь скрыть тревогу, прошел в операционную. В воздухе чувствовался легкий запах горелого – это прижигали кровоточащие сосуды. Руки саднило от грубой щетки и дезинфиката. Сестра помогла ему надеть халат и завязала сзади тесемки. Все его внимание теперь занимала больная на столе. Высокие «бип-бип» монитора были ровными и регулярными. Около девяноста в минуту. Манометр показывал, что среднее артериальное давление было около семидесяти. Никаких симптомов повышенной деятельности – хороший признак.

– Как она, Том?

Анестезиолог, согнувшись в три погибели, что-то писал на карточке. Он кивнул, не поднимая головы.

– В порядке! Никаких проблем.

Почему ты так волнуешься? Всего-навсего дефект межжелудочковой перегородки. Считая с другими врожденными пороками, ты сделал сотни таких операций. В наши дни это любому ассистенту под силу. Разве что были бы отверстия, как в швейцарском сыре… Но ЭКГ показала единственный, расположенный высоко дефект. Зачем же так нервничать? Из-за одной случайной фразы ребенка? Не глупи.

Он стер тальк с перчаток и занял свое место слева. Питер обошел вокруг и стал на место первого ассистента по правую сторону, а молодой француз (стажер, в бригаде всего две недели, и пока еще все его называли официально «доктор Каррер») подошел и встал рядом с Деоном.

Перикард был открыт, в сердце работало в идеальном ритме. Точно мастер танцевать рок-н-ролл, инстинктивно согласующий свои движения. За каждым сокращением предсердия долю секунды спустя – сокращение желудочка.

Расширенный правый желудочек и легочная артерия выдались вперед. Деон легонько коснулся сердца указательным пальцем и почувствовал вибрацию от крови, проходящей через отверстие в перегородке при каждом сокращении. Теперь он закроет это отверстие.

Но прежде надо до него добраться. Не повернув головы, он протянул обе руки операционной сестре.

– Анатомический пинцет и ножницы.

Сестра заторопилась и вложила ножницы ему в левую руку, а пинцет в правую. Не сводя глаз с сердечной мышцы, он положил инструмент и, снова протянув руки, холодно повторил:

– Анатомический пинцет и ножницы.

Она залилась краской, поняв свою ошибку, подала инструменты правильно и слегка скосила глаза.

Деон заметил это, и ему показалось, что он прочел ее мысли: «С левой ноги встал». Сознание, что остальные догадываются о его внутреннем напряжении, подействовало на него отнюдь не успокаивающе, и он строго посмотрел на нее.

– Отводите здесь, Питер… Отсосы. Мартин, готовьтесь к рециркуляции.

Питер взял с подноса полудюймовую трубку Мейо, развернул, прихватил зажимами и один конец протянул технику у аппарата «сердце-легкие». Сестра подала отсос и отвод, которые будут убирать кровь, просачивающуюся в сердце после включения аппарата «сердце-легкие».

Они приготовились подключить сердце к аппарату.

Тесьму вокруг верхней полой вены. Осторожной с зажимом О'Шонесси, с его изогнутым концом. Очень легко вызвать кровотечение, повредив эту вену, несущую кровь из верхней половины тела. Убедись, что охват полный, прежде чем рассекать. И осторожнее подтяни теперь у самой артерии, которая идет к правому легкому.

– Разрез у самого пинцета, Питер. Доктор Каррер, будьте любезны, отведите ушко предсердия. Вот так. Тесьму.

Ну, вот. Теперь нижняя полая вена, сосуд, подающий кровь из нижней половины тела. Осторожней. Левое предсердие гипертрофировано от перегрузок. Забери пошире, прежде чем заводить пинцет.

– Тесьма. Петлю.

Он заметил дрожь в руках. Впрочем, не больше обычного. Пальцы в пергаментно-тонких перчатках делали тончайшую работу уверенно.

Он вновь обретал веру в себя.

– Том, гепарин.

Теперь завести катетер в каждую вену, чтобы, когда будет затянута тесьма, кровь, поступающая в сердце, пошла бы в аппарат. Кисетный шов по периметру основания ушка предсердия. Иглодержатель, пинцет, ножницы от сестры – к Питеру – к нему. И он с угрюмым юмором подумал, что не так уж плохо, если они догадываются о его настроении, – во всяком случае, держат ухо востро.

Зажим для предсердия на ушко. Разрез. Ножницами. Отсасываем. Маловат. Еще чуть-чуть. Пожалуй, достаточно.

Питер убрал зажим, и, пока заводил венозные катетеры в правое предсердие, сначала в верхнюю, затем в нижнюю вену, пошла кровь. Он замешкался, перехватывая вену шовным материалом, и кровь залила околосердечную сумку. Деон метнул на него свирепый взгляд.

– Туже петлю. И отсосать, – резко бросил он.

– Давление падает, – предупредил анестезиолог.

– Мы затрудняем венозный ток, – объяснил ему Деон и обжег Питера Мурхеда гневным взглядом. – Сейчас поднимется.

Питер покраснел и с помощью отсоса осушил околосердечную сумку.

– Кончили рециркуляцию, Мартин?

– Да, профессор.

– Зажим с венозной стороны?

– Да-а… да, профессор, – ответил техник и торопливо схватил зажим.

– Разделяем вот здесь, Питер. Держите выше, доктор Каррер, чтобы не шла кровь.

Питер и стажер молча выполнили его указания. Венозная система была подключена к прибору. Теперь подсоединить артериальную систему. Сначала катетер в большую артерию, через которую сердце гонит кровь по всему телу.

Кисетный шов на восходящей части дуги аорты. Колотый надрез узким скальпелем в изолированную часть. Брызнула кровь. Он быстро прижал отверстие указательным пальцем. Не мешать давлению. Питер вводит артериальный катетер № 22 с точностью пикадора, который всей тяжестью тела наваливается на копье над боком шатающейся лошади с пропоротым брюхом.

Откуда этот образ? Испания. Ветки деревьев, гнущиеся над пыльной дорогой под тяжестью мелких сладких апельсинов, запах апельсинов, пыль и зной. Они с Элизабет едят креветок на террасе отеля в Валенсии в обществе испанских друзей, с которыми познакомились утром. Он пытается пить вино прямо из меха и обливает всю грудь, но не сдается и наконец ловит струю ртом, а испанцы смеются и хлопают в ладоши. Воскресная коррида в Мадриде, вызвавшая у него омерзение, и все-таки он досмотрел ее до конца.

Почему этот образ? Сейчас нет времени думать почему. Соединяем артериальную линию.

– Мартин, готовы?

– Готов, профессор.

– Машина!

– Включена.

Жужжание насоса влилось в симфонию других звуков: ровных «бип-бип» монитора, шипения респиратора.

Сердце начало спадаться от того, что кровь теперь поступала в оксигенаторы.

– Все в порядке, Мартин?

– Да, профессор. Ток ровный.

– Хорошо. Затягиваю петли на полых венах. – Он посмотрел на анестезиолога. – Стоп вентиляция!

Шум респиратора стих. Легкие перестали вздыматься, и сердце, освобожденное от крови в раскрытой грудной клетке, показалось вдруг маленьким и измученным.

– Начинаем охлаждение. Доведите до двадцати восьми.

– Охлаждение начато, – сказал техник.

Холодная вода пошла по радиатору. Ритм сердца замедлился.

Все шло хорошо. Аппарат выполнял всю работу за сердце и легкие. Охлаждение защищало сердце, мозг и остальные жизненно важные органы от кислородного голодания. Дополнительная подстраховка.

Теперь предстояло открыть правый желудочек и найти отверстие.

– Скальпель.

Аккуратный разрез, не больше дюйма, между двумя ветвями правой коронарной артерии, пересекающий переднюю стенку желудочка и параллельно им.

– Нижний отсос.

Питер ввел наконечник отсоса в разрез и освободил камеру желудочка от все еще сочившейся крови.

– Петельные ретракторы. Держи здесь, Питер. А вы, доктор, здесь. Вот так, черт побери! Держите, как я держал, неужели не понятно!

Деон видел теперь внутренность желудочка, стенки которого были раздвинуты по линии разреза двумя ретракторами.

– Куда вы, к черту, светите? Ничего не видно. – Вновь раздражение поднялось в нем, как вода в колодце. Нет, надо держать себя в руках.

Анестезиолог поправил верхний свет.

– Так лучше?

– Неужели вы не видите, что свет падает мне в затылок?! – Он уже не говорил, а почти кричал.

– А так? – негромко спросил Том Мортон-Браун, невысокий бойкий человечек, чьи интонации в минуты напряжения предательски выдавали в нем уроженца лондонского Ист-Энда, и тут уж не помогала даже двойная аристократическая фамилия. – Так хорошо?

– Нет. Но бога ради, оставьте так.

Деон услышал, как анестезиолог дважды резко втянул воздух носом, но тут же забыл об этом. Он отгибал одну из створок трехстворчатого клапана, соединяющего правое предсердие в желудочек.

– Вот оно, – произнес Питер.

Деон невнятно хмыкнул. Типичный дефект в перепончатой области межжелудочковой перегородки, правда находящийся ниже, чем обычно, захватывал мышечную часть перегородки рядом с трехстворчатым клапаном.

– Петельный ретрактор. Малый.

Рука сестры уже протягивала ему инструмент.

– А с ручкой подлиннее нет?

– Нет, сэр. У нас только такой.

Его губы под маской сжались.

– Держи, Питер. Поднимай, чтобы мне был виден нижний край отверстия.

В желудочек хлынула кровь, мешая смотреть.

– Не так сильно, Питер. Ты открываешь клапан аорты.

Питер слегка отпустил ретрактор. Булькнул отсос, и кровь исчезла.

Он наложит зажим на аорту прямо над клапаном. Это остановит просачивание крови через клапан и прекратит ее подачу в коронарные артерии. Сердечная мышца расслабится. Биение сердца замедлится и наконец прекратится совсем.

– Аортальный зажим, – скомандовал он.

Анестезиолог заметит момент, с которого сердечная мышца остается без кислорода, и будет каждые пять минут напоминать. Если этот период затянется, может начаться омертвение мышцы сердца.

Он видел, как замедляется биение. Его тренированный слух будет регистрировать частоту и интенсивность биения независимо от сознания. Любое изменение сразу же воспримется мозгом как сигнал тревоги.

Теперь он ясно видел края отверстия. Слишком велико, чтобы стянуть их и наложить шов. Придется ставить «заплату». Сестра уже вложила иглодержатель в его протянутую руку. Она продолжала держать вторую иглу на другом конце нити, чтобы нить не зацепилась за что-нибудь.

Бип… бип… бип… – сигналил монитор.

Питер прихватывал каждую нить маленьким артериальным зажимом.

Четыре стежка по периметру сечения клапана аорты. Аккуратней, не задень створки, не то клапан будет протекать.

Бип… бип… бип…

Зажим стоит семь минут.

– Не тяните так ретрактор… э… вы… – Он покосился на Каррера. – Это сердце, не забывайте. А не желудок. И тут же повернулся к аппарату.

– Усильте отсос, Мартин! Черт побери, за кровью ведь ничего не видно.

Он накладывал теперь шов на мышечной перегородке возле круговой мышцы трехстворчатого клапана. Подальше от края, но больше половины перегородки не прокалывай. Не задень нервный пучок.

Биение прекратилось.

Невидимый колокол тревоги ударил в мозгу, и он уставился на вялый неподвижный комочек в грудной клетке.

– Опустите свой ретрактор, – заорал он на француза.

Почему прервалось биение? Из-за отсутствия кислорода или последний стежок что-то повредил?

Бип… Снова подал сигнал контрольный прибор.

– Это было кондуктивное биение, Том? – спросил он умоляюще.

Анестезиолог качнул головой.

– Не знаю, Деон. Интервал между сокращениями предсердия и ответным желудочка – длинноват. Боюсь сказать точно.

Деон смотрел на сердце, лихорадочно перебирая тысячи возможностей. Снять стежок? Убрать аортальный зажим и поднять температуру сердца? Или продолжать?

– Фибрилляция желудочков, – произнес Мортон-Браун, глядя на него поверх простыней.

– Ты слишком охлаждаешь! – взорвался Деон, хотя и знал, что причина не в этом, так как кровь уже минимум десять минут не поступала в сердечную мышцу.

Спокойно, одернул он себя. Остановка вызвана аноксией. Все будет хорошо, вот увидишь. Все в порядке. Ведь, так? Все в полном порядке. Успокойся и продолжай.

Он взял иглодержатель и закончил стежки вокруг дефекта.

– Тефлон! – И анестезиологу: – Снимаю зажим с аорты.

– Двенадцать минут, – напряженно сказал Мортон-Браун.

Сердце поднялось, наполнилось. Фибрилляция стала заметнее. Деон вырезал пластмассовую «заплату» по размеру и очертаниям отверстия, затем по очереди провел сквозь нее все нити и, пока Питер натягивал эту паутину, наложил ее на отверстие между двумя камерами сердца так аккуратно и крепко, словно новую заплатку на старые брюки.

– Согревайте, – скомандовал он.

– Согреваю, – тотчас ответил техник.

Он завязал нити достаточно туго, чтобы «заплата» сидела плотно, и в то же время стараясь не перетянуть, чтобы они не сорвались и не лопнули – по три узла на каждую.

– Отсасываю воздух из левого. Сестра, шприц.

Она замешкалась, и он нетерпеливо задвигал пальцами.

– Приподними верхушку, Питер.

Он прошел шприцем через верхушку в полость желудочка и отсосал кровавую пену. Секунду спустя воздух выделился, он слил кровь в околосердечную сумку, и Питер отсосал ее в систему аппарата «сердце-легкие».

Деон зашил разрез, накладывая стежки с особым тщанием, чтобы замаскировать и унять дрожь в пальцах.

– Температура сердца?

Мортон-Браун посмотрел на свои приборы.

– Нормальная.

– Что значит нормальная? – крикнул на него Деон.

Анестезиолог вздохнул снисходительно и терпеливо.

– Тридцать семь по стоградусной шкале. Назвать и по Фаренгейту?

Деон пропустил дерзость мимо ушей. Разрез был закрыт, и фибрилляция усилилась, но нормальный сердечный ритм не восстанавливался сам собой, как иногда случалось. Придется включать дефибриллятор.

– Дайте электроды.

Они тотчас оказались в его руках, и анестезиолог подключил провода.

– Тридцати ватт хватит? – спросил он.

– Начнем с тридцати.

– Даю.

Деон подвел один электрод под сердце, а другой поместил перед правым желудочком. Сердце было зажато между двумя металлическими пластинками.

– Давай, Том.

Тело девочки дернулось. Сердце вздрогнуло и на миг замерло, словно в неуверенности. Затем сократилось. Бип… и снова – бип… Все глаза обратились на осциллограф, на мелькающие по его экрану зигзаги. Бип… Бип… Бип…

А ухо Деона уже уловило самое страшное. Слишком медленно.

Он посмотрел на сердце и увидел стремительное сокращение предсердий и медленное, ритмичное – желудочков. Возможно, блокада… три к одному или два к одному? Может быть, некоторые из биений кондуктивны… Может быть, частично путь свободен?

– Том, интервал процесса возбуждения постоянный?

– Не уверен.

– Ну, так замерь и уверься, – приказал Деон.

Мортон-Браун повернул выключатель, и из прибора поползла бумажная лента, на которой перо самописца повторяло зигзаги, прочерчивающие экран. Он оторвал кусок и стал изучать.

– Полное несоотношение предсердие – желудочек.

Это просто подтверждало то, что он уже сам знал. Но ему так хотелось надеяться.

Полная блокада сердечной мышцы.

Желудочки перестали реагировать на импульсы предсердий и сокращались в своем ритме, словно два упрямых музыканта играли дуэт каждый в своем темпе, не считаясь с другим.

– Соотношение?

Анестезиолог сосчитал фазы на экране осциллографа.

– Сорок пять.

Деон посмотрел на экран, сам не зная зачем.

Зубцы «P» шли гораздо чаще, чем «QRS», и между ними не было никакой взаимосвязи.

Полная блокада сердечной мышцы.

Значит, этим стежком он все-таки задел нервный пучок. Почему он не убрал его? Решил рискнуть. Идиот, это больной рискует, а не врач! Но ведь это невозможно, он был очень осторожен. Не мог же он задеть оба пучка!

Медленные, настойчивые «бип… бип…» монитора словно становились громче, пронзительнее, не давали думать.

Надо что-то делать. Но ничего не шло в голову. Он сумел починить разбитое сердце Мариетт, но подверг ее куда более грозной опасности. Блокада сердечной мышцы могла завершиться внезапной смертью.

У него было такое чувство, словно ребенок дал ему любимую игрушку, а он неловко уронил ее, и она разбилась на мелкие кусочки.

Может быть, открыть сердце, убрать «заплату» и проделать все заново? Но где гарантия, что он не сделает еще хуже? Может быть, просто снять ее и оставить отверстие открытым?

– Дайте скальпель, – сказал он сестре.

Но, взяв скальпель, он заколебался.

Подумай, приказал он себе. Не поддавайся панике, не принимай поспешных и неумных решений. Положись на свой опыт.

Где выход? Подожди, посмотри. А девочку пока подключи к водителю ритма.

– Сестра, электроды водителя ритма.

– Постоянные, временные?

– Давайте возьмем… – Он задумался. – Временные.

Он начал вшивать маленькие электроды в переднюю стенку правого желудочка. Руки у него дрожали, и он с трудом подчинял их себе. Питер прижимал первый электрод пинцетом к сердцу, пока он завязывал шелк. Шелк прорезался сквозь мышцу.

– Да держите же эту чертову штуку! – прошипел он сквозь стиснутые зубы. – Смотрите, что я из-за вас наделал. – Он повернулся к Карреру. – Доктор, будьте любезны, подержите пинцет, раз доктору Мурхеду это так трудно.

Он знал, что ведет себя нелепо и недостойно. Но ничего не мог с собой поделать. Его уверенность, что операция не удалась, что он все испортил, словно зловонная черная волна, разлилась по операционной, грозя затопить их всех.

Питер был взволнован и растерян. Француз стоял, как манекен, не решаясь взять пинцет. Операционная сестра, одна из лучших, так неловко подала ему иглодержатель, что чуть не уронила. Он обругал ее, и все сестры застыли в ужасе. Техники у аппарата «сердце-легкие» смотрели на него, точно парализованные.

Все шло к черту. Он потеряет и эту девочку.

– Сорок, – объявил безжалостный голос анестезиолога. – Сорок два. Сорок четыре. Сорок пять. Сорок два.

Деон еле удержался, чтобы не завизжать.

– Заткнитесь! Я и сам слышу.

Снова испуганное молчание. Он подсоединил клеммы электродов к длинному шнуру и другой конец протянул анестезиологу.

– Подключите. Поставьте водитель на один двадцать.

Предсердия все еще бешено работали, будто решили во что бы то ни стало передать свой импульс вялым желудочкам. Ничего. Бип… Бип… Слишком медленно.

– Готово, Том. Включай.

Сигнал монитора не изменился.

– Водитель включен? – волнуясь, спросил Деон.

– Включен, – сказал Мортон-Браун. Он был единственным, кого словно не касалось лихорадочное напряжение этих последних пятнадцати минут.

– Тогда прибавь мощности на стимулятор.

– Даю. Один, один и пять. Два, два и пять.

Наконец, отозвавшись на электрический импульс водителя ритма, сердце резко повысило число сокращений с сорока пяти до ста двадцати в минуту.

– Хорошо. Оставь так.

Деон почувствовал, что его покидают последние силы.

Тем не менее он закончил операцию, как требовал того долг: отключил аппарат «сердце-легкие», проверил функционирование сердечной мышцы, распорядился проконтролировать давление несколько раз, извлек катетеры из вен и аорты, зашил разрезы, вшил дренажные трубки в перикард и средостение. Все это он проделал почти машинально. Руки обрели обычную сноровку, но это не доставило ему ни радости, ни удовлетворения.

Память, точно клеймо, которое уже не вывести, точно рубец, который останется навсегда, каким бы толстым слоем ни наросла на нем здоровая кожа, жгло то короткое мгновение физической муки, когда он стоял над девочкой и был не в состоянии решить, что делать, чтобы спасти ей жизнь.