Текст книги "Больно берег крут"

Автор книги: Константин Лагунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)

– На сегодня, может быть, и так, – с трудом вклинился Бакутин.

– На сегодня, и на завтра, и на десять лет вперед, – отчеканил Румарчук. – Таких новаторских идей сколько угодно можно почерпнуть в зарубежной технической литературе. Не исключаю возможности, что ваша идея родилась в вашей же голове. Ну и что? Сперва встаньте на ноги, обретите нужный ритм, обустройтесь, подтяните тылы, потом трезвоньте на всю страну о своем фантастическом проекте. И если я не смогу, хотя и попытаюсь, привести в чувство вашего Черкасова и этого, как его, Иванова, что ли, то уж вас-то я либо образумлю, либо мы навсегда расстанемся. И в отставку будете подавать вы. Слышите? Вы, уважаемый товарищ Бакутин.

– Так вы мне пре…

– Не спешите. Обдумайте на досуге сложившуюся ситуацию и сделайте выбор. Не тороплю, но и ждать не намерен. Мы не гимназисты. Не в орлянку играем. Нельзя расточать силы на пустопорожнюю болтовню и романтические прожекты. Нельзя раскалывать ядро еще не сложившегося коллектива. В таких условиях немыслимо раздваивать цель…

Не ожидал такого оборота Бакутин и не нашел нужных слов для ответа. На язык навернулась грубая, все отсекающая фраза, способная взорвать к чертовой матери все, чем жил доселе. Но в последний миг его вдруг пронзила мысль, что именно на такой исход и рассчитывает начальник главка. «Свалит меня – другие рты заткнут, затаятся – пропала идея…»

Эта мысль заморозила язык. Бакутин сглотнул взрывчатую фразу и сдавленно произнес:

– Я подумаю.

Понял Румарчук, что подмял строптивого начальника НПУ, и, не скрывая торжества, воскликнул:

– Вот-вот! И впредь головой вперед надо. Нам с вами еще многое предстоит. Без взаимного доверия и уважения – нельзя… Записку вам вернут. Пусть полежит в вашем сейфе до лучших времен…

В недлинной, четко сформулированной официальной речи на заключительной встрече с командирами подведомственных подразделений начальник главка даже не помянул о злополучной записке. Бакутина же расхвалил, ставя другим в пример его напористость, хватку, жажду поиска и самоотверженность. «Да, горяч. Да, срывается иногда, но тут без этого не выйдет…»

От публичной похвалы деда Бакутин пригнулся и едва не застонал. Это была плата за малодушие, за молчаливое предательство идеи. Похвала разоружала, вышибала почву из-под ног.

И как же взбодрился было Бакутин, уловив негодующие нотки в голосе Румарчука, когда тот заговорил о тех, кто, «не учитывая реальных условий, пытается прыгнуть выше головы, отрывается от жизни, утрачивает связь с возможностями и тем самым вносит сумбур и анархию, отвлекая силы на пустопорожнюю дилетантскую болтовню…».

Но и тут начальник главка не помянул Бакутина, даже не глянул на него и тем окончательно того придавил…

«Ликует теперь», – неприязненно поглядывая на Румарчука, думал Бакутин.

Но Румарчук не ликовал. За долгую, нелегкую жизнь судьба столкнула его с множеством несхожих по облику людей. И двух одинаковых обличьем не припомнил бы он. Однако по внутренней, духовной сути своей эта разноликая масса без труда делилась на три группы: тягачи, исполнители, карьеристы. Такие, как Бакутин, не подходили ни к одной группе, являя собой редчайшее исключение. Это были заводилы, отчаянные сорвиголовы, для которых воистину жизнь – борьба. Там, где они появляются, сразу все оживает, приходит в движение, резко разграничиваются силы добра и зла, и вспыхивает меж ними яростный поединок.

Заводилы – взрывоопасны, с ними всегда начеку.

Их становится все меньше, и оттого однообразней, скучней делается жизнь.

Потому и пощадил Румарчук настырного Бакутина, не зацепил его публично. Глядя на подавленного, сломленно горбящегося Бакутина, начальник главка беспокоился, как бы тот не отрекся, не сник, не стал обыкновенным толкачом либо исполнителем: карьеристом, конечно, он не будет, не та закваска.

Румарчук понимал: со всех точек зрения бакутинская идея – новое, прогрессивное в отечественной нефтедобыче. Но идея эта, при всей ее неоспоримой перспективности и выгодности, пока совершенно неосуществима. И если бы даже было принято немедленно желаемое постановление, оно все равно оставалось бы невыполненным из-за нехватки сил, средств и опыта, зато повисло бы тягостным грузом на главке, мешало, отвлекало, создавало дополнительные трудности, коих здесь и так было сверх меры.

Неукротимость, неуемность бакутинская и раздражала, и восхищала Румарчука. И, выговаривая сегодня Бакутину, начальник главка хотел не сломить, а взъярить того, чтоб еще яростней, еще одержимей подымал нефтяной Турмаган, как взлетную к своей негасимой мечте.

6

– Он победил, это точно, – согласился Фомин, выслушав Бакутина.

– Что больше всего гнетет, душит меня? – горячился и огорчался Бакутин. – Собственная беззащитность, беспомощность. Пока в этом кресле, я еще что-то могу, смею. А вытряхни меня, и я – нуль. Какое-то время я еще потрепыхаюсь, как бывший, – сделал ударение на этом слове, – но только бывшему какая вера? Румарчук прямо сказал: «Выставим, если не уймешься». И выставит! Шутейно. Играючи. И никто из тех, кто сейчас поддакивает, подхваливает меня – в этом на все сто уверен, – не прокукарекает в мою защиту. «Сверху видней» – вот гвоздь. Конечно, сверху видней, но ведь рыба с головы гниет…

– А чистят ее с хвоста, – вставил Фомин.

– С меня и начнут чистить, – невесело усмехнулся Бакутин.

– Чего ты хочешь? Не пойму.

– Только одного – возможности драться за свою идею.

– Дерись! У тебя поле боя – ого! И солдаты – один к одному. И оснастка – дай бог! Чем скорей подымешь на ноги Турмаган, тем ближе к своей идее.

– Такой заход предлагаешь? – просветленно, хотя все еще сомневаясь, спросил Бакутин.

– Самый верный заход, – подтвердил Фомин.

– Н-ну что ж. Если до той поры меня не вытряхнут…

– Загибаешь, Гурий Константинович. За новое, пускай и за рискованное, тебя из седла не вышибут.

– И дураку ясно. Снимут не за новаторство. За невыполнение, нарушение, провал… За моральное разложение, если хочешь. Я, почитай, два года холостякую. В наместники отцу Сергию себя не готовлю…

– Все равно не надо было с Нурией…

– Откуда ты…

– Здесь все на виду. Ладно Сабитов ее на курорте, а то бы давно прогремела баталия. Но ему шепнут. Будь спокоен. Наверно, уже настрочили. Как тогда? Не подумал. Эх ты…

– Кто спорит? Кабы мы одной головой жили…

– Смотри, Гурий…

– Смотрю. Оттого и душно мне. Тягостно. Что ни секунда, то ближе к взрыву. Каждый «тик» слышу, каждое мгновенье ловлю. И сатанею. И готов. Готов на все. Могу даже в расход себя…

Глава четырнадцатая

1

Румарчук ликовал. Турмаганский выскочка Бакутин сам дался в руки. Теперь его без опаски можно было брать за шиворот и швырять куда вздумается. И на чем, на чем споткнулся этот ортодокс? На бабе. Смехота!.. Нужна тебе баба – пожалуйста! Один бог без греха, потому что не на земле живет. Смешно и глупо тридцатипятилетнему здоровому красивому мужику записываться в монахи. Но путаться в открытую с женой бурмастера? Разваливать добрую семью, где есть ребенок? Тут надо быть круглым идиотом. А может, недавний жестокий урок не пошел ему впрок? Оклемался, раскрылился и снова возомнил себя королем нефтяного Турмагана, а с короля кто спросит? Кто осудит? Один шлепок, и от турмаганского величества только громкий пук останется…

Прослышав о бакутинском грехопадении, Румарчук долго раздумывал, прежде чем решил и на сей раз не списывать Бакутина в расход, а накрепко закрючить за то самое уязвимое и болезненное «морально-бытовое» и держать как щуку на блесне. Гуляй, милый, резвись, плавай, но помни – ты на крючке, чуть что – в котел. С таким заарканенным Бакутиным они наверняка поладят, и тот еще поворочает, потрудится. Силушки, опыта и характера – ему не занимать, дело знает, оброс добрыми помощниками и единомышленниками, раскрутил, разогнал всех на предельную скорость, поставил под высочайшее напряжение. Вот и пусть ворочает, и ломит, мобилизует, организует, подымает, но из-под воли Румарчука – ни шагу, никаких дурацких экспериментов и начинаний. Задавай ускорение, набирай силу, выходи на бешеный аллюр, но только в черте круга, обведенного главком…

Все это Румарчук надумал ночью, в одиночестве, потягивая пахучий огненный чаек, и потом спал необыкновенно крепко, проснулся свежим, бодрым, и жену обласкал, и секретаршу одарил улыбкой, и просьбу первого посетителя сразу же уважил…

Мигнул кошачий глаз селектора, негромкий нежный голос выговорил:

– Подошел товарищ Бакутин.

– Пусть заходит.

Откликнулся Румарчук и вдруг ощутил прилив необъяснимо радостного возбуждения. Энергично потер ладони, даже легонько прихлопнул ими. Но все это очень проворно, вроде бы конвульсивно, и к явлению Бакутина в кабинете начальник главка имел свой обычный, деловой и строгий вид очень занятого руководителя.

Он молча пожал руку Бакутину, молча кивнул тому на кресло, а сам склонился над листом, сделав вид, что дочитывает уже прочитанную бумагу. Неспешно вскинул глаза, глубокомысленно воззрился в пустоту, подумал, пошевелил губами и не спеша размашисто расписался, убрал листы в папку и лишь после этого нацелил взгляд на посетителя.

Что-то поразило его в лице Бакутина. Что? – не смог бы сразу ответить. Но это был совсем не тот воитель-правдолюб, с которым схлестнулся он совсем недавно в вертолете. На лице этого застыло необычное выражение усталости и отчаяния. Он напряженно и вроде бы боязливо ждал чего-то, по-бойцовски изготовясь к отражению наскока, и в то же время не скрывая желания избежать этой схватки. Не хотел драться сегодня Бакутин – это точно.

И стеснялся, и стыдился своей пассивности, и все-таки не хотел. Оттого и отводил глаза от колкого, чуть насмешливого и победоносного взгляда начальника главка.

– Мы готовим приказ по обязательствам будущего года. Для вас он переломный. Это уже не заявка, не обещание, вам надо увеличить за год добычу нефти почти в семь раз – и для отлаженного, обкатанного промысла задача сверхтрудная…

– Сделаем, – прервал разглагольствования начальника Бакутин.

Сейчас он готов был пообещать что угодно, лишь бы поскорей отделаться от высокого собеседника, уйти из главка, остаться наедине. Уж очень неспокойно и муторно было на душе Бакутина. Не покидало противное чувство подвешенности. Будто кто-то небрежно приподнял его за шиворот, оторвал от земли да и держал так, раздумывая, куда швырнуть. И пока тот неведомый и всесильный раздумывал, Бакутин трепыхался и жался, как нашкодивший щен. Все привычное, незыблемое уплывало прочь, а он скулил сквозь зубы в железном кулаке и тужился предугадать, куда швырнет его неземной владыка, и страшно хотел, чтоб кинул назад, на турмаганские болота. «Пусть помнет, поломает – хрен с ним…»

– Похвальная уверенность. В чем все-таки надо поддержать?

Тут уж грешно и непростительно было бы отмолчаться или отделаться скороговоркой. Бакутин напрягся. Поднатянул, наструнил расслабленную волю. Та сразу подтолкнула, раскрутила мысль, и сперва медленно, явно нехотя, а потом все энергичней и напористей заговорил о самом неотложном.

Румарчук не перебивал. Слушал внимательно. Порой что-то записывал в настольный блокнот, а сам думал: «Крепок, черт. Другого Бакутина под рукой нет. Их негусто… Все к лучшему…»

Тут Бакутин заговорил о блочном строительстве насосных станций. Он и тогда в Турмагане высказывал это Румарчуку, но так требовательно и настырно, что последний сразу отмел бакутинское предложение. Сейчас то же самое Бакутин высказывал по-иному – просительно и раздумчиво, сомневаясь и советуясь. И Румарчук не только выслушал, но и похвалил, приободрил, пообещал немедленно заняться этим, подключив свой НИИ, и записал в блокноте: «Блочные ДНС».

– Без кустового и наклонного мы в своих болотах прогорим с бурением. Надо поддержать Фомина…

И Румарчук не только поддержал, но еще и попросил передать старому мастеру, что будет специальный приказ об этом начинании, что Гизятуллов сегодня же получит указание, и наговорил еще много лестного о Фомине и его идее, хотя три недели назад сам же отшвырнул ее как негодную.

Сегодня Румарчук был победителем, великодушно и щедро одаривал он поверженного вниманием, похвалами, обещаниями. В иное время Бакутин сразу бы разгадал, учуял природу румарчуковской покладистости и доброжелательности, но сейчас Гурий Константинович либо не постиг этого, либо, поняв, отмахнулся и так же неторопливо и сдержанно, но очень толково изложил еще несколько неотложных просьб к главку.

Девушка в переднике принесла кофе. Мужчины пили его не спеша и не спеша разговаривали.

Когда же обласканный, поддержанный, успокоенный Бакутин поднялся и, простясь, повернулся спиной к начальству, Румарчук вдруг негромко и малозначимо сказал:

– Да… Совсем запамятовал. Тут дошел нелепый слух о вашей…

Бакутин дрогнул. Не поворачивая головы, выдавил сквозь зубы:

– Это правда.

– Кхм. Кха… Кха…

– Если можно, не надо об этом.

– Хорошо. Только…

– Что нужно от меня?

«На все готов. И нахамит, и в отставку подаст», – подумал Румарчук и с напускным безразличием, как о чем-то вовсе пустяшном, небрежной скороговоркой сказал:

– Я не судья. Понимаю и даже оправдываю… в чем-то. Но скоро вернется из отпуска Сабитов. И супругу вашу законную наверняка проинформировали. Видите, какой узелок? Надо либо развязывать, либо рубить. Причем немедленно. Промедление и нерешительность во вред только вам, Гурий Константинович. Огласки и неприятностей не избежать так и так. Но лучше большой костер, чем маленький пожар.

А взглядом Румарчук сказал: «Буду защищать и спасать тебя. Вытащу из ловушки. Но ты уж не рыпайся больше. Не наскакивай. Не заносись…»

Верно расшифровав начальнический взгляд, Бакутин вспомнил анекдот-притчу про воробья. «Попал в дерьмо, сиди и не чирикай…»

Горько ухмыльнулся и, не проронив ни звука, вышел из кабинета, тихонько притворив за собою дверь. В приемной столкнулся со знакомым снабженцем.

– А я в Турмаган собрался, – сказал тот.

– Когда?

– Через час спецрейсом.

– Прихватишь?

– Всегда рад…

2

Не глядя, Бакутин опустился на какой-то тюк, привалился спиной к холодной ребристой стенке самолета и прикинулся, что задремал. Снабженец оказался человеком тактичным, не лез с разговорами, только где-то на полпути пригласил перекусить.

Бакутин наскреб со стенок горсть белых ледяных кристалликов, опрокинул в рот полный стаканчик спирта, заел хрусткой студеной кашицей. Потянулся было за колбасой, да, не дотянувшись, опустил бессильно руку…

Вот теперь по-настоящему и накрепко подловил его Румарчук. Ах, как ловко и сноровисто подсек. Сиди и не чирикай, как тот воробей в коровьей лепешке. Да и к чему? Только нервы трепать себе и людям. Три года скоро, как запел он о попутном газе. А что? Кроме благосклонного внимания Бокова – ничего. А факела полыхают. Ни ГРЭС на попутном газе, ни газоперерабатывающие заводы дальше той докладной в обком – никуда. Теперь Боков переадресовал ее в главк. А и что мог Боков без поддержки специалистов?.. «С чего же мне-то не спится, не сидится, не можется? Жужжу, как назойливая муха, раздражаю, мешаю. Всем осточертел. Вот и… Все эти факела, бетонки, трубы и прочую муть – к такой матери! Подхватить Нурию и – вон из Турмагана! Гори синим пламенем в прах и дым. Руки целы, в башке не солома. Не загину… А Тимур?.. Ася?.. Нурия или Ася? Нурия. А сын? Сын!.. Уехать к ним? Ася возликует, решит, ее чары сработали. Это бы можно стерпеть, но Нурия… Любит. Безотчетно и безоглядно. На такое пошла… И ничего взамен не потребовала. Приедет Сабитов, просигналят Асе – что тогда? Лгать и подличать? Изворачиваться и юлить? Спасая шкуру, предать Нурию – единственную, в ком не сомневаюсь? Лучше пулю в лоб… Бежать! Послать всех и вон отсюда… Пусть обустраивают. Добывают. Гасят…

С меня довольно!

Достаточно!..

Хватит…»

– Хватит, – невнятно бормотнул он. – Все…

Вот теперь он действительно сдался.

Капитулировал.

Безоговорочно и окончательно.

И, странное дело, решившись на это, выкинув белый флаг, почувствовал вдруг давно не испытанное облегчение.

Гора с плеч. Тоска из сердца.

Вздохнул глубоко, распрямился.

Налил стаканчик спирту, одним глотком выпил.

– Точка, – опять себе под нос пробурчал довольно и обрадованно. – Раз и навсегда. Остальное…

Остальное как-то вдруг отодвинулось, притупилось и померкло… потому что было прикладным к главному, чем доселе жил, что двигало его и подымало. Теперь ось – пополам, и весь механизм – в груду никчемных, ненужных железок…

3

– Гурий, – позвала она нежно, премило и трогательно смягчая «у», отчего получалось «Гюрий». – Что с тобой?

– Ничего. Устал…

– Неправда. Я стояла в коридоре, слышала твои шаги. Что-то случилось. Нехорошее…

– Наплюй на предчувствия и прогнозы. Не верь ничему. Что бы ни случилось, ты рядом. Остальное – чешуя…

Притянул ее за руку. Обнял. Нурия доверчиво прильнула к нему, обвила шею руками, жарко дохнула в ухо:

– Милый.

– И все. И ничего больше не надо, – сдавленно и глухо проговорил он, целуя и гладя ее волосы.

– Молчи. Я слушаю, что говорит твое сердце.

Приникла ухом к его груди, замерла. Он тоже затих, придержал дыхание.

– Ну? – спросил хрипло. – Что услышала?

– Беда стучится к нам. Огромная и черная.

– Полно… Полно… – и стал легонько отрывать ее голову от своей груди.

– Погоди. Не мешай… – Плотней прижалась, забормотала сбивчиво и бредово: – Слышишь? Счастье уходит. Любовь уходит. Жизнь уходит…

– Никуда не уходят. Тут они, пока мы вместе. Ну, улыбнись…

Обняв за плечи, повел к дивану, усадил, сам опустился рядом на колени, обхватил ее ноги, спрятал лицо в подоле и затих. Она осторожно и нежно перебирала и укладывала длинные седые пряди, поглаживала за ушами, и такая сладкая, щемящая радость и острая желанная боль прострелили Бакутина, что он не сдержал стона.

Перехватил ее руку – пухлую, горячую, податливую, – прижал к губам и уловил тревожащий степной дух сухих трав, и солнца, и разомлевшей от зноя земли.

«Как же мы теперь? Что же? Не подумал… Не заглянул… Не поостерегся и ее… ее не поберег. Что-то надо сказать ей… Нет. Нет. Только не сейчас. Не теперь. После. После Нового года».

А что после?..

Как?..

Куда?..

Не знал.

Не предполагал.

Не гадал даже.

И думать об этом не было ни желания, ни сил. Да и зачем? Ему хорошо. Уютно и покойно. Под щекой нежная, пахнущая сухой степью рука. И на голове – такая же рука…

Обхватив Нурию за талию, запрокинул лицо, и тут же упругие жаркие губы прикипели к его губам.

Дрогнул мир и раскололся, и они провалились в эту бездонную, яркую расселину…

Глава пятнадцатая

1

Новый год меняет лишь цифры в календаре, оставляя все прочее неизменным. Прежние болезни, заботы и тревоги по-прежнему осаждают человека. Те же радости и удовольствия у него, и так же их мало.

Оплетенный цепями повторяющихся событий, суетных забот и нескончаемых дел, человек давным-давно смирился с неумолимой, жестокой необходимостью делать не то, что хочет, а то, что надо. Негнучее, непробиваемое это «надо» с младенчества давит на человека, и всю жизнь в нем кипит изнурительная борьба между «хочу» и «надо». Воистину счастлив и велик тот, кто эти встречные, противоборствующие силы свел в одну упряжку, двинул в одном направлении. Спаренные, они всесильны и вездесущи. Но таких исполинов, своими руками управляющих своей судьбой, – считанные единицы. Знают, что затея сия – безнадежна, а все равно делают вид, будто верят в ее сбыточность, и тешатся сами, и других потешают надеждами на новое счастье в новом году, новые радости, новые перемены непременно к лучшему.

Ах, как нужен человеку наркотик самообмана. Обалдев от оглушительного машинного ритма времени, вымотав силы, иссушив душу, человек, подмяв разум, ослабив тормоза и сняв ограничители, кубарем летит в голубую бездну фантазии, где ждет его все то, чего не хватает в реальной действительности: любовь, нежность, доброта…

Еще на дальних подступах к Новому году началось всеобщее возбуждение. Даже самые уравновешенные утратили покой, заперемещались со все возрастающим ускорением, которое становилось сильней и сильней по мере приближения к 31 декабря.

В продовольственных магазинах с раннего утра до отбоя ни продохнуть, ни повернуться. Вокруг почты – людской водоворот. Телефонные провода разбухли от оглушительной предпраздничной трескотни.

Нужные к праздничному столу продукты надо было заполучить после долгой толкотни в очередях.

В Туровск, Омск, Новосибирск, Свердловск и даже в Москву летели просьбы и требования, мчались толкачи, чтобы выбить к праздничному столу нефтяников лишнюю тонну мяса, пару центнеров лимонов или яблок, десяток ящиков доброго вина. В эти предновогодние дни все прилетающие в Турмаган походили на подмосковных дачников: под мышкой, на загорбке и в руках они тащили рюкзаки, чемоданы, коробки, авоськи, портфели – с пивом, колбасой, огурцами и апельсинами.

Чем меньше оставалось дней до Нового года, тем свирепей и яростней общественные организации, сослуживцы, друзья и товарищи атаковали «бытовиков», призванных обслуживать тех, кто обустраивал и обживал нефтяное месторождение – Турмаган. И, как всегда в подобных случаях, самый первый и самый жестокий натиск обиженных, разгневанных сограждан приходилось выдерживать заместителю начальника НПУ по быту Владлену Максимовичу Рогову.

«Скала» – почтительно и восхищенно говорили о нем сослуживцы. И верно. Как о скалу разбивались о Рогова и гнев, и негодование, и мольба. Он не рычал, не огрызался, не поучал, молча выслушивал и как золотой слиток ронял: «Разберемся». Редко кто после этого еще настаивал и просил: уж больно весом и впечатляющ был Рогов.

Можно смело утверждать, что по внешнему облику никто не угадал бы в Рогове хозяйственника. Невысокий, ладно скроенный, широкоплечий и прямой, с твердой чеканной походкой, четкими экономными жестами, низким, слегка разреженным голосом, Рогов выгодно отличался от сложившегося в нашем воображении типа хозяйственника – увертливого, громогласного размашистого мужичка-пройдохи, который может и стопочкой угостить, и сказануть чего-нибудь солоноватое, лишь бы достать, протолкнуть, уговорить. Никто не видел, чтобы Рогов канючил, угощал, заискивал. Он всегда говорил убежденно, весомо и, главное, грамотно. Лицо у него широкое, крутолобое, с жесткими волевыми чертами. Прямой нос, холодные серые глаза, над крупным ртом подковка рыжеватых усов. Выправка, четкость и скупость речи, командные интонации – все выдавало в Рогове военного, каковым он и был до недавнего прошлого. Двадцать пять лет отслужил он во флоте, носил погоны капитана второго ранга, потом… Что было потом – толком никто не знал да и узнать не старался: на Севере биографиями друг друга даже отдел кадров мало интересуется, не важно, кем был, главное – каков есть.

Именно непохожестью на себе подобных, четкостью, неистребимой флотской выправкой и заслужил прежде всего Рогов внимание и почтенье окружающих, особенно женщин, кои составляли большинство в его разношерстной, непокорной армии бытовиков, в которую входили люди самых разных возрастов и профессий – от электриков до «золотарей».

Водопровод и канализация, три микрорайона двухэтажных деревянных домов, полторы тысячи вагончиков-балков, склады и причалы, пожарные команды и лыжные базы – вот какое поистине необъятное хозяйство лежало на прямых и крепких плечах Рогова. Он отвечал за все, что вмещало в себя гигантски неохватное, всесильное слово БЫТ. Ему могли среди ночи позвонить и командированный, которого не разместили даже в коридоре крохотной гостинички, и какой-нибудь забулдыга, не доставший бутылку спиртного в магазине, и любой житель города, у которого в квартире что-то треснуло, замкнуло, отказало, потекло. Ему выговаривали и за не расчищенные от снега пешеходные дорожки, и за очереди в магазинах, и за непропеченный хлеб. Рогов выслушивал жалобщиков спокойно, топорщил короткие усы указательным пальцем и говорил все то же тяжеловесное слово: «Разберемся».

Вопреки большинству, не желающим и не умеющим ни подгонять, ни обгонять, лишь бы только не отстать, Рогов всегда норовил забежать наперед события, предвосхитить его. Задолго до Нового года он уже стал накапливать дефицитное, придерживать нужное, а за неделю до праздника развернулся вовсю.

Сперва он позвонил по телефону жене Черкасова:

– Людмила Сергеевна, вас приветствует Рогов.

Вслушался в обрадованный, радушный голос Черкасовой. Довольно улыбнулся.

– Хочу напомнить вам, всего пять листочков осталось на календаре.

Женщина заохала: «Ах, как летит время. Вот и еще год позади». Потом запричитала: «Большой, желанный праздник, но сколько хлопот. Хоть разорвись. И за детишками проследи, и на работу поспей, и мужа накорми». И, наконец, будто угадав желание Рогова, начала сетовать на нехватку самого минимального.

– Потому и беспокою вас. Хочу предложить к новогоднему столу апельсины, лимоны, яблоки, рыбные разносолы сибирские… ну и прочее разное…

С каменным лицом выслушал длинную тираду: «Спасибо… Не знаю, право… Удобно ли…»

– Напрасно смущаетесь, Людмила Сергеевна. За полную стоимость. По-доброму-то для руководящего состава надо бы постоянно иметь махонький магазинчик. Позвонил – привезли. Не роскошь. Не излишество. Нормальные условия для нормальной работы.

Людмила Сергеевна подумала и позвонила. Рогов лично следил за отбором, взвешиванием и упаковкой продуктов для Черкасовой. Все было самое лучшее и с гаком к весу, за который взимались деньги…

Еще троим представил Рогов такие же льготы, как Черкасовой, остальные избранные сами являлись по первому звонку за продуктами и с благодарностью получали то и столько, что и сколько считали нужным им выделить.

Долго раздумывал Рогов над тем, как подступиться к Бакутину. Обходить начальника не хотелось, а получать от него незаслуженный «втык» – тоже мало радости. Десяток вариантов перебрав, Рогов вдруг решил, что чем проще и прямей – тем лучше. Без зова вошел в кабинет Бакутина и с ходу:

– Я на минутку к тебе. Ты хоть и холостякуешь, а все-таки Новый год и для тебя праздник. Мало ли кто нагрянет ненароком. Не потащишь же в столовку. Я сказал ребятам, завезут тебе вечером кое-что, чтоб и горло промочить и червячка заморить…

– Спасибо, – равнодушно буркнул Бакутин, занятый, как видно, совсем другими мыслями.

2

Людям, разлученным с семьей, приближающийся Новый год нес не столько радостных надежд, сколько грустных раздумий и тревог. Вдали от близких непривычно, одиноко и невесело было им, и они пускались на всевозможные ухищрения, чтоб только создать иллюзию праздника, вырваться из осточертевших барачных стен иль из прокуренного балка. Только что выстроенное кафе едва не снесли желающие провести в нем новогодний вечер. Нашлись даже охотники скоротать новогоднюю ночь на природе, под сенью живых, разукрашенных морозом елок… Словом, всяк устраивался, как мог, но непременно устраивался, хлопотал, волновался, носился, доставал, договаривался. Крутился колесом, вертелся вьюном, сто раз пропотел, десять раз поругался, тряхнул и мошной и фантазией, пока, наконец, не изготовился как следует к встрече долгожданного Нового года, который всего-то промежуточное звено между годом прожитым и годом будущим, крохотный узелок, малая спайка в нескончаемой цепи времени…

Поначалу Остап Крамор не хотел праздновать пришествие Нового года. Но всеобщее возбуждение в конце концов захватило и его. Он забеспокоился, стал придумывать варианты, колебался, метался вплоть до тридцать первого, так ничего определенно не решив и не сделав. Лишь на всякий случай раздобыл бутылку шампанского, пару лимонов да трехлитровую банку болгарских очищенных томатов.

Когда на землю стали ложиться прощальные вечерние сумерки ушедшего года и до заветного торжественного мгновенья оставались считанные часы, подхватив все приготовленное к пиру, Остап Крамор ринулся к Василенко.

Хозяина дома не оказалось. Таня вместе с Люсей и Дашей хлопотали подле плиты, от которой веяло таким аппетитным ароматом, что у изголодавшегося за этот суматошный день Крамора сразу рот слюной наполнился.

Крамор был знаком с Дашей и Люсей, знал историю их появления в доме Василенко, по-своему привязался к девушкам и теперь приветствовал троицу с такой неподдельной радостью и так довольно и счастливо им улыбался, что Таня мигом воспламенилась ответной радостью и тоже заулыбалась и, хлопая в ладоши, закричала:

– Вот отлично! Ну, прекрасно! Молодец! Теперь у нас два рыцаря на трех дам. Послал бы Дед Мороз еще одного такого бородача.

– Можно и безбородого, – подхватила шутку Люся.

– Даже чуть помоложе, мы бы не обиделись, – завершила Даша.

– Где Иван?

– Сейчас появится, – ответила Таня, принимая из рук Остапа авоську с приношением. – Ушел смывать грехи. Он так перемерз тогда на тракте, почти две недели не купался. Минут пять, как убежал к проруби…

– Далеко?

– Рядом тут, – принялась объяснять Люся. – Прямо по дорожке до леска. Потом по тропке направо – и Обь. Там сразу полынья…

– Пойду и я…

– Купаться? – изумилась Таня.

– Что вы? Посмотрю на моржа в новогоднюю ночь. Тайга. Обь. Мороз и снег. Меж льдов плывет человек. Это должно быть красиво. Пошел.

– Тащите его домой, а то…

Крамор уже не слышал, что говорила Таня. Выскользнув за дверь, легко зашагал в сторону домика, где когда-то угодили в ловушку Люся с Дашей. За домиком дорожка обрывалась, дальше к реке струилась глубокая, хорошо утоптанная тропа, по которой носили воду жители окрестных балков.

Опыленный ранними декабрьскими сумерками, снег налился синью. Заснеженные ели у тропы казались черными. Под деревьями гнездились густые тени, мерещилось что-то живое. Непонятная тревога накатилась на Крамора, подхлестнула. Зябко шевельнув плечами, он ускорил шаг.

На повороте в двух шагах от спуска к реке услышал странные голоса. Выскочил на гребень, глянул вниз и кинулся с кручи…

3

Колкая, щекотная радость переполняла Ивана, подталкивала его, подгоняла, и он рысцой вприпрыжку несся по тропе. Только теперь, после той ночи на зимнике, он стал не то чтобы умом понимать, а постигать всей сутью своей, какое это великое счастье – жить. Дышать, двигаться, работать, любить. Скоро у Танюшки появится сын. Непременно сын. Горластый, крепкий. Турмаганец по всем статьям. Иван закалит, выпестует, вырастит богатыря: ни жары чтоб, ни холоду не страшился и все мог собственными руками.

И тут в который раз Ивану привиделось курносое, щекастое детское лицо, в растопыренных ладонях почувствовал приятную тяжесть горячего тельца.

Не расставаясь с видением, смахнул полушубок, скинул лыжные брюки. Набрал полную грудь воздуху и бросился в полынью.