Текст книги "Больно берег крут"

Автор книги: Константин Лагунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)

…«Боже, Гурий! Что ты делаешь? Один, стаканами водку?» Это Ася. Тогда после мордобоя с Сабитовым они наконец объяснились. Она не упрекала, не кляла соперницу. «Сама виновата. Поделом мне». Это Ася-то выговорила такое! И сразила, сразила его под корень. Упал перед ней на колени, слепо, оглушенно и яростно целовал ее ноги и мог бы убить, задушить, разорвать за это унизительное всепрощение…

«Нет! Нет! – кричала душа Бакутина пророчествующему москвичу. – Нет дороги назад! Не раскрутить в обратную. Не повторить. Хватит пережитого. С лихвой и надолго».

– Все пройдет, Гурий Константинович. Все пройдет. Отболит. Зарубцуется. Не забудется, конечно, но… – не договорив, Демьян Елисеевич вздохнул протяжно и многозначительно. – Только бы не изменил, не отрекся, выстоял. Правда все равно возьмет верх…

Закрыв ладонями лицо, Бакутин молчал…

Глава четвертая

1

Она ворвалась как шаровая молния.

Добела раскаленная.

Неприкасаемая.

Взрывоопасная.

Ивась угадал это, еще не видя ее. По тому, как хлобыстнула дверью. По тому, как, не разуваясь, протопала в комнату. Глянув на пышущее гневом, обрамленное медными пружинистыми завитушками лицо жены, он поспешил изобразить крайнюю степень усталости и с утомленной заинтересованностью тихо спросил:

– Что-нибудь случилось, Клара?

И она взорвалась:

– Ха! Что случилось? И это редактор городской партийной газеты! Член бюро горкома! Я – простая баба, не депутат, не член, должна его информировать…

Поняв, что не он первопричина яростного гнева жены, Ивась расслабился, но не настолько, чтобы казаться безразличным.

– Все-таки что же произошло?

– Есть у меня педиатр Ершова. Хорошая бабенка. Двух сынов растит. И специалист добрый. Муж – директор гастронома. Отсюда – покой, благолепие и достаток. И еще поклонение. А как же! Тому колбаски, этому винца сухого, третий захотел селедочки. «Раиса Павловна, помогите», «Раиса Павловна, посодействуйте». Молодец тетка! Помогала и содействовала. Причем бескорыстно. Безвозмездно. Завидовали ей. Одета, обута, собственный автомобиль. И вдруг… в этой образцовой, здоровой, сытой семье муж – вор и развратник. Да какой!..

Тут Ивася будто током пронзило. Вспомнилась ночная встреча с Крамором и тремя девчонками. «Неужели?» – похолодел от догадки. И чем дальше слушал рассказ жены, тем сильнее убеждался, что речь идет о том самом директоре магазина, который пытался принудить ту черненькую девчушку с родинкой на щеке… «Тесен мир».

Клара негодовала, неистовствовала, бичевала растлителя и вора, секла его почтенную супругу, «которая не могла не знать, на чем ее достаток держится».

– Этого не спрячешь! – кричала Клара. – А и спрячешь, непременно сыщутся стукачи-доброхоты. Шепнут. Всучат анонимочку…

В психическом механизме Ивася сорвался какой-то неведомый предохранитель, и, сам того не желая и не думая, он вдруг выдохнул:

– Это точно. И шепнут. И всучат…

– Что? – Клара качнулась. Глаза ее расширились, красные пятна зацвели на бледном продолговатом лице. – Что ты сказал? Что ты сказал?! – Подступила к Ивасю и, взяв того за подбородок, требовательно, властно и вместе с тем боязливо заглянула ему в глаза. – Расшифруй, пожалуйста.

– Чего расшифровать? Никакого подтекста… – потерянно забормотал Ивась, всю волю собрав в кулак, чтоб не дрогнуть, не моргнуть, спокойно, лишь недоумевая, выдержать пронзительный Кларин взгляд.

– Н-ну, – понимающе и требующе, и вместе с тем язвительно проговорила Клара, отстраняясь от мужа, но не спуская с него глаз.

– Ты, очевидно, не поняла, – трудно выговорил пересохшими, поблекшими губами. – Я просто подтвердил сказанное тобой.

– Основываясь на личном опыте?

Надо было немедленно и резко рвать нежданно замкнувшуюся цепь, пока та не скользнула к роковому узелку: ворошить прошлое теперь, когда все как-то устоялось и хоть медленно, очень медленно, но все-таки двигалось к лучшему, желанному… было равносильно самоубийству. Придав голосу бесстрастность и превосходство мудрости, Ивась без нажима, как старший младшему, сказал:

– Что с тобой, Клара? Нельзя все принимать так близко к сердцу. Мало ли у кого что стряслось?

Пожалуй, впервые после полосы отчуждения Клара почувствовала в муже мужчину. Он все знал. Перестрадал в себе. И простил. Как сильный слабого. Ее захлестнуло раскаяние и что-то похожее на умиление, и обида за эту великодушную мудрость. Обида брала верх, распаляла, неодолимым гневным комом подкатила к горлу. Сейчас она утрет сопли новоявленному Мышкину, опрокинет, наступит, чтоб не высовывался за черту. Но он опередил. Предугадал. Слегка коснувшись ее руки, устало попросил:

– Не надо, Клара.

– Будь по-твоему, – сдалась она и, круто поворотясь, выбежала из комнаты.

Это была его первая настоящая победа. Без боя, без крови. Он ликовал и замирал от страха: «Ну, узнает Клара, что Крамор с девчонками приходили ко мне?» И тут же всплыл в сознании вопрос: «Как они справились? Кто помог?»

2

– Девчонки! Девчо-онки-и! – восторженно заголосила Люся от порога.

Обняла подруг, притиснула к себе. По сияющим глазам, ликующему голосу и неотвязной счастливой улыбке на губах девчонки сразу поняли: Люся принесла радостную весть, и не торопили ее, не подстегивали расспросами. Обхватили друг друга за плечи, столкнулись лбами и замерли.

– Что там? – шепотом спросила Даша.

– Угадайте, – почти беззвучно, одними губами ответила Люся.

– Влюбилась? – сладко зажмурясь, выдохнула Даша.

– Ум.

– Квартиру дали? – не унималась Даша.

– Ум.

– В космонавты зачислили? – так же шепотом спросила Таня.

– Почти. Назначили директором гастронома вместо Жеребчика.

Подруги разом прянули от Люси и в один голос:

– Шутишь?

– Сама не верю. Вызвал Черкасов. «Принимайте магазин». Я туда-сюда. Он: «Двадцатилетние в войну полками командовали, фашистские самолеты таранили». – «Да у меня всего десятилетка». – «Поступай заочно в институт, готовься в партию. Успеха тебе, дочка». Так и сказал «дочка». Я чуть не разревелась. Пришла, а наши меня с цветами. Обнимают. Целуют. Бред какой-то…

И замерла, припомнив недавнее…

…Они стояли вот так же кругом, голова к голове, а рядом, размахивая руками и пританцовывая, неистовствовал Крамор. Со стороны, наверное, могло показаться, что этот худой, нескладный, что-то выкрикивающий человек исполняет какой-то древний ритуальный танец. Он крутился, полуприседал, качался из стороны в сторону. В ночной тиши далеко разносился накаленный голос художника:

– Нет-нет! Погодите! Круг на этой амебе не замкнулся. Пусть теснится, корчится в своей раковине, прячется, закрывает глаза и уши, ловчит с собственной совестью… Не все таковы! Уверяю вас! Мы найдем. Непременно найдем. Еще целый час до… Слышите? Подумаем, соберемся с мыслями и… Только не отчаиваться! В конце концов, здесь – Советская власть, здесь – рабочий народ! Поверят на слово. Конечно, поверят. Чутьем, сердцем угадают правду и этого… этого паразита к стенке, головой вниз… В лепешку! Вдребезги! Только так…

– Никак, Крамор буйствует? – совсем рядом раздался немного насмешливый голос, и перед притихшим, смущенным Крамором предстал Данила Жох. – Так и есть. Да еще в окружении ночных русалок. Трое на одного. Слушай, старик, это нахальство. В городе, где за невестами… Постой. А где же борода? Ха! Ну, силен! И бороды не пощадил. Молодец!..

– Вы торопитесь? – с явным желанием зацепить, сердито спросил Крамор.

– Угадал. Лечу, как наскипидаренный на…

– Ну и летите! – отрезал зло Крамор.

– Интересно. Благовоспитанный интеллигент, а рычит как…

– Простите, Данила… не знаю вашего отчества. Простите великодушно. У нас беда. Понимаете? – понизил голос. – Погибает девочка. Вон та.

– Что стряслось? – заинтересовался Данила.

– Вы можете мне поверить на слово? А этой девочке? Не потребуете документы, не запросите свидетелей? – снова возвысил голос никак не совладающий с собой Крамор.

– Зачем так много вопросов? И на таком накале…

– Ах, простите меня, простите. Позвольте, я по порядку…

– Пусть сама Люся, – подала голос Таня, выступая вперед, и представила подругу: – Люся Мордвинова. Продавец гастронома. Давай, Люся…

Сбиваясь и путаясь, Люся кое-как изложила свою историю.

– Ах гад! – взорвался Данила Жох. – Е-ё… м-м… Чего ж вы лясы точите, друг друга убеждаете? Вот интеллигенция! Надо рукава засучать… – плюнул в ладонь, выразительно сжал кулаки. – А они…

Крамор ринулся было объяснять, но Данила Жох перебил:

– Не надо говорильни. Порешим так. Вы – по домам. И никаких больше митингов. А Люся – со мной…

На первый взгляд, это была обыкновенная четырехкомнатная квартира. Но, приглядевшись повнимательней, можно было понять ее назначение. Комнаты обставлены новой, дорогой и модной мебелью, толстенные пышные ковры на полу… Гостеприимные, щедрые, предусмотрительные хозяева пытались, как видно, предугадать любое желание дорогого гостя. Тут были и пианино, и радиоприемник, и магнитофон, и шахматы, и бильярд. Сервант набит хрусталем и фарфором. В кухонном холодильнике – рыба, мясо, целая батарея бутылок: коньяку, водки, вина. Газовая плита на кухне, газовая колонка в ванной. Даже новые зубные щетки в целлофановых кожушках и зубочистки на кухонном столике. Рогов предусмотрел действительно все возможное, вплоть до обувного крема трех цветов. Все аккуратно разложено, все – под рукой. Ну а чего вдруг не хватит – есть волшебная кнопка на стене, нажал, и тут же явится хозяйка заведения, которая проживала под боком, в соседней квартире.

Рогов размещал в этом гнездышке только самых желанных гостей. Большую часть времени квартира пустовала. Ключи от нее хранились у хозяйки и выдавались по личному указанию Рогова.

Давняя и крепкая дружба связывала Рогова с Ершовым, и тот иногда превращал гостиничку в дом свиданий с возлюбленными. Стол для таких встреч накрывал самолично, сам же горячую и холодную закусь готовил и даже пластиночки соответствующие не забывал заранее подобрать.

Так было не раз, так должно было случиться и сегодня. Ершов не сомневался, что Люся придет: не она первая попадалась на подобную удочку. Да и то сказать, кому охота выплачивать из своего кармана такую сумму, а после вытягиваться перед следователем и ждать суда.

Многие не любили, да что не любили – ненавидели Ершова, а молчали, зная о его дружбе с Роговым. Потерять работу женщине в Турмагане просто, а найти – ой-ой! Сфера обслуживания хромала на все четыре ноги, женским рукам не хватало занятий, идти же в каменщицы либо в вахтеры после теплой и сытой службы в гастрономе… Да и хорош был Жеребчик как директор. План – всегда в ажуре, премии – каждый месяц и каждый квартал. Проштрафилась, просчиталась какая, даже попалась на жульничестве – Жеребчик никогда не даст на съедение, спасет, отстоит. И с жильем поможет, и с яслями пособит. Ну, а что касается слабости к женскому полу, так ведь не под наганом в постель кладет, да и мужик молодец, здоровый, в любовном деле неукротим и яр… Грех обижаться. Грех жаловаться…

Поглядывая на часы, Жеребчик что-то сладенько мурлыкал под нос, пружинящими кошачьими шажками медленно прохаживался по ковру, прислушиваясь, не хлопнет ли дверь в подъезде.

Она пришла. Смущенная, невинная и оттого такая желанная, что у Жеребчика еле достало сил, чтоб не сграбастать сразу. Помог раздеться, галантно, с поклоном пригласил к столу.

– Не сяду, пока акт не отдадите и не напишите на нем, что у вас ко мне никаких претензий.

– Глупышка, – похлопал ее по плечу, погладил и тут же исполнил Люсину прихоть.

Потом они пили коньяк. Собственно, пил только он, Люся лишь губы мочила да время от времени выплескивала рюмку под стол. Хмелея, Жеребчик все громче лопотал о своих чувствах, сулил златые горы, а сам придвигался, пламенея и трепеща от нетерпения. Когда же не стало больше сил сдерживаться, он сграбастал ее, подхватил на руки и, целуя, понес в другую комнату. Люся, пискнув жалобно, стала вырываться, и тут же в дверь торопливо и властно забарабанили.

– Чего надо? – бешено рявкнул Жеребчик, не впуская парней в комнату.

– Тебя надо, – грубо ответил Данила Жох. – Чего глаза пялишь? Звонишь, вызываешь, а теперь рычишь!

– Никто не вызывал. Не морочь голову. Топай отсюда!

– Как не вызывал? Два раза звонили.

Даниле наконец удалось оттеснить Жеребчика и войти в комнату. Следом за Жохом поспешно вплыла вся «мехтроица»: Егор Бабиков, Ким Чистов и Аркадий Аслонян с портативным магнитофоном в руке. Словно не замечая встопорщенного, разъяренного Жеребчика, парни протопали прямо в гостиную, небрежно и вольготно расселись вокруг стола.

– Пропустим с устатку? – деловито спросил товарищей Егор и потянулся к бутылке.

Вот тут-то Жеребчик взвился. Заорал. Затопал ногами. Кинулся к телефону.

– Спокойно, – заступил ему дорогу Данила Жох. – Не мути воды, турмаганский Дон-Жуан. Мы по делу… – Вроде бы только сейчас приметив стоящую в уголке Люсю, поворотился к ней, изобразил лицом и голосом крайнее удивление: – О! Люся? Каким ветром?

Люся зажмурилась, сделала робкий шаг вперед, вдохнула и…

– Я скажу. Все скажу. Все, как было…

– Помолчи, – строго одернул ее Жеребчик. – Зачем им твоя исповедь? В попы не годятся. – Поворотился к Жоху и по-свойски примирительно: – Давайте короче, ребята. Ей-богу, недосуг. Сейчас сюда начальник главка со свитой пожалуют. Надо поспеть приготовить. Так что выкладывайте, чего вам, и… – махнул рукой на дверь.

– Да нам, собственно, ничего, – вмешался в разговор Егор Бабиков.

– Кроме Люси, – договорил Ким.

Скользнув оценивающим взглядом по лицам парней, Жеребчик, кажется, угадал, что за спектакль разыгрывается и какова роль отведена ему в этой трагикомедии. Громко, натужно кашлянув, он горделиво распрямился, тряхнул головой, отставил ногу и, уперев кулаки в бока, по-петушиному задиристо и браво сказал, ни к кому конкретно не адресуясь:

– К великому сожалению, Люся сейчас занята.

– Подождем, – спокойно произнес Егор.

– Только за дверью, – отрезал Жеребчик.

– Чего так невежливо? – напустил наивность Данила Жох. – Может, мы тоже…

– На пятерых одну маловато, ребята. Хоть и опытна, и обкатана девчонка, а все-таки…

Тут крутой свинцовый кулак Данилы врезался в розовую гладкую щеку Жеребчика, и тот беззвучно опрокинулся на спину. Проворно вскочил, матюгнулся, по-бойцовски прижал кулаки к груди, но ударить не успел: пятипалая свинчатка Данилы вновь выбила пол из-под ног. Теперь он поднимался нарочито медленно, пугливо кося по сторонам и соображая.

– Извинись, – сказал Данила, кивнув на Люсю.

Жеребчик пришибленно оскалился, шумно и долго глотал слюну, отчего острый большой кадык судорожно дергался и было такое впечатление, будто в глотке Жеребчика застряло большое яблоко.

– Ну? – поторопил Данила.

Жеребчик икнул. В глазах отчетливо проступила тоска. Он разом стал ниже и старее на добрый десяток лет.

– Мы ждем, – напомнил Егор Бабиков.

– Извини, – буркнул Жеребчик, скосив глаза на Люсю.

– Теперь садись и выкладывай начистоту, – предложил Данила Жох. – Можешь пропустить стаканчик для храбрости. Все равно – списано.

Жеребчик неторопливо сел. Налил полстакана коньяку, выпил, облизал губы.

– Ничего я не скажу. А за хулиганство и мордобой ответите. Еще как!

– Позовем его жену, пусть полюбуется, – предложил Аркадий Аслонян, обводя рукой примолкшее застолье.

Жеребчик понял: парни притащат жену и, если надо, созовут соседей, пригласят корреспондентов, подымут тарарам на весь город. Он выпил еще полстакана коньяку, закурил, сломленно сказал:

– Чего вы, собственно, хотите…

Тут в дело включился Ким Чистов и прокурорским холодным голосом начал допрос. Жеребчик отвечал путано, длинными ломаными фразами, умело пряча суть происшедшею в оболочку о неподвластных возрасту чувствах, о буйстве страстей и тому подобное. На подкрепление Киму поспешил Данила Жох. Вместе они приперли Жеребчика к стенке, заставили четко и однозначно отвечать на вопросы. Когда же, наконец, расстроенный, выжатый и блеклый, как сухая старая мочалка, Жеребчик ответил на последний вопрос, парни спросили Люсю, правду ли тот говорил. Девушка подтвердила:

– Да. Правда.

– Ну что ж, допрос можно считать оконченным, протокол подписанным, – сказал Аркадий Аслонян и, щелкнув рычажком, выключил магнитофон.

Только теперь Жеребчик заметил этот проклятый магнитофон, понял, что все сказанное осталось на магнитофонной пленке, и взвыл.

– Шантаж! – вопил он. – Насилие! Провокация! Силой заставили. Вы еще ответите за издевательство и понуждение…

Наверное, он наговорил бы еще многое, да Данила Жох вдруг поднялся и, подойдя к телефону, сказал в трубку:

– Первого секретаря горкома партии. – И после короткой паузы: – Товарищ Черкасов? Данила Жохов говорит из бригады… Тот самый. Извините, что так поздно. У нас ЧП. Нет, не в бригаде. Мы тут подловили одного гада. А вот что делать с ним? – не знаем. Надо бы прихлопнуть, рук марать не хочется, опять же нарушение правопорядка и революционной законности. Не могли бы вы приехать сюда? Сейчас, конечно…

Глава пятая

1

Догорал, оплывая багряным закатом, знойный и душный июльский день. Пропитанный болотными испарениями, горячий воздух казался густым и клейким. Обезвоженная зноем, торфяная скорлупа болот сухо и неприятно хрустела под ногами, колесами и гусеницами, превращаясь в коричневую едкую пыль. Та не рассеивалась в душном безветрии, а копилась и красноватым маревом повисала над Турмаганом, приставала к потным лицам, липла к слизистой рта и носа, набивалась в уголки глаз, хрустела на зубах. Кочковатая, иссеченная рубцами и складками прибрежная полоса пустоши вдоль дорог и пустыри строительных площадок – все было завалено грудами камня, кучами гравия, штабелями теса, металлическими прутьями, балками, трубами, бетонными плитами и иными стройматериалами, которые днем и ночью отовсюду прибывали и прибывали сюда по Оби. Все это накалялось за день так, что само начинало излучать тепло, и строящийся Турмаган становился похож на гигантскую раскаленную каменку, по которой, изнывая и задыхаясь, метались люди словно в бреду – злые, раздражительные, неуступчивые. Они ожидали вечерней прохлады как великого блага, но едва спадала жара, с реки начинало тянуть свежестью, как тут же налетал гнус. Эта крохотная, бесшумная летучая тварь лезла и лезла будто из-под земли, густо облепляя все живое. Люди отбивались от насекомых руками и ветками, давили их горстями, одевали накомарники, разводили дымокуры – ничего не спасало: осатанелые кусучие полчища слепо кидались в огонь и дым, проникали в любые щелки и дырочки, падали дождем в тарелки с супом, в кружки с водой, влетали в рот при вдохе. У иных от укусов мошкары тело покрывалось шишками и страшно зудело. Расчесанные в кровь, с припухшими лицами детишки отбивались от мошкары, чем могли, но не спешили в духоту под крышу.

– Смешно, – зло бормотал Бакутин, задыхаясь и обливаясь потом под глухим брезентовым колпаком «газика». – На Луну летаем, атом взнуздали, а с комарьем не сладим.

Наверное, было бы куда приятней ехать с откинутым тентом, но брезентовая капсула хоть и угнетала и тяготила, зато спасала от едучей пыли и глумливой мошкары.

– Говорят, в Канаде всем, кто работает в комариных местах, дают такие аппаратики, вроде бы наручных часов, и те сигналят мошкаре: «От меня!», – высказался шофер.

– Фантастика, – еле внятно выговорил Лисицын, не открывая глаз.

Он так разомлел, что за всю дорогу только это и выговорил.

Духота и усталость вызвали в Бакутине вспышку непонятной ярости. «Все ему фантастика! Ни на шаг от проторенного. Даже взглядом. Даже мыслью. Бесхребетный ползунок!.. А я-то… не таков ли?.. Таков… Таков!..»

– Слушай, – хрипло, натянуто проговорил, кольнув взглядом шофера. – Может, чуть-чуть приоткроем лобовое. Хоть глоток живого воздуху. Так и подохнуть недолго под этим колпаком…

– Поналетят, – предостерег шофер, сбрасывая резко скорость.

– Черт с ним. Пусть летят. Грызут и кровопийствуют. Все-таки живое что-то. В этом брезентовом гробу…

Вместе с шофером они проворно развинтили крепления на кронштейнах, приподняли ветровое стекло. В образовавшуюся щель вместе с теплым воздухом ворвалось облачко черной пыли и запах разогретой смолы.

– Теперь жми на скоростенку, – не то скомандовал, не то посоветовал Бакутин, раскуривая сигарету, и засопел умиротворенно, небрежно слизнув ладонью со лба крупные капли пота.

Лисицын лишь на миг выдвинул жерла зрачков из глубоких бойниц и снова спрятал, дремотно уронил голову на грудь. Глянув мельком на своего заместителя, Бакутин подумал неприязненно: «Разморило беднягу», – и тут же оторвался мыслями от окружающего, словно бы провалился в бездонную черную глубь и, подхваченный неведомой мрачной силой, закувыркался, больно ушибаясь и ранясь. Такое он уже испытал не однажды, оттого не воспротивился падению. «Черт с ним. Может, дурь вытрясет. Да и башки не жалко. Все равно теперь…» Он лгал себе: ему было не все равно… Но сил и разума не хватало, чтоб разобраться, одолеть душевную боль, обретя былую уверенность и смысл жизни. И если рассудком он хоть и с натугой, но все-таки понимал, объяснял пережитое, считая случившееся неизбежным, заслуженным, порой даже перешагивал через него, то сердцем никак не мог сделать этого. Оглушенное, ослепленное обидой, оно не повиновалось разуму…

Вчера на свету его поднял с постели звонок диспетчера: авария, прорвало нефтепровод! И часу не прошло, как Бакутин был уже на месте прорыва, подле черной пахучей лужи, которая хоть и не шибко, но все же приметно ширилась и ширилась. Час был ранний, подкрепления из города ждать долго. Бакутин стянул к прорыву всех операторов и рабочих, оказавшихся в это время на промысле.

Болото не подпускало к месту прорыва трубы ни трактор, ни бульдозер, ни насос.

– Теперь надежда только на свои руки, – сказал Бакутин рабочим и, поплевав на ладони, взялся за лопату.

Сперва выкопали небольшой котлован, обнажив порванную трубу, потом наносили песку, засыпали, утрамбовали стенки котлована, чтоб не прорвались грунтовые воды, и лишь потом принялись за дело сварщики.

С того самого мгновенья, как влажные ладони прикипели к гладкому черенку лопаты, унылый Бакутин переродился в веселого, заводного, истосковавшегося по работе могучего мужика. Он любил аврал за буйство стихии. Ни планов, ни проектов, ни субординации. Крути-верти, хоть на девяносто, хоть на все триста шестьдесят градусов, решай на скаку, подымай, зажигай, веди в атаку.

В короткое время аврал спаял незнакомых доселе людей, сгуртовал, сплотил их вокруг Бакутина. Повинуясь каждому его слову, каждому жесту, слесари, операторы, электрики, шофера работали с неуемной лихой яростью, и скоро Бакутину пришлось не подгонять, а осаживать рабочих, боясь, чтобы в запарке они не покалечили друг друга. Он унимал, придерживал других, а сам работал на полный замах, упоенно и жадно. Копал, таскал, трамбовал. Близость рабочих, их беспрекословное повиновение, упоенный коллективный труд – все это удивительно благотворно действовало на Бакутина. Он уже не искал затаенного недоброго смысла в словах и взглядах, охотно откликался на шутку, заводил и подначивал. Пили по кругу, из одного ведра, хлебали варево впятером из одного котелка. Еще не остыв от одних рук, лопаты, ломы иль носилки переходили в другие. Все было общим: огорчения и радости.

Эти люди знали о Бакутине все. Может, не так досконально, не в строгом соответствии с хронологией, но по сути – неоспоримо. Вероятно, между собой они не раз обсудили и осудили своего начальника, в чем-то помиловали, за что-то казнили, но не разуверились, не отреклись, не предали. «Мы с тобой, – читал Бакутин во взглядах. – Надейся. Располагай». «Мы с тобой», – чудилось ему в случайном касании руки или плеча. «Мы вместе», – отчетливо проступало в неказистой простецкой шутке, которую встречали необыкновенно дружным смехом, и в смехе том угадывался тот же смысл. Да, они были с ним, верили ему и от того ослаб гнет пережитого, дышалось вольготно, и такая силища пробудилась в нем, что сутки непрестанного труда не исчерпали ее, и Бакутин пожалел, что так скоро завершился аврал. По пути домой недавний азарт, приподнятость духа и окрыленность неприметно и живо выветрились. Как всегда, некстати подкрались мысли о недавно прожитом, секанули наотмашь, и снова черная тоска колючим комом заклинила глотку, и, чтобы отцепиться от нее и хоть немного встряхнуться, Бакутин скомандовал шоферу:

– Давай к Оби. Ополоснемся. Смоем авральную пыль.

Лисицын недовольно заворочался, завздыхал:

– Комаров там…

– Долго акклиматизируешься, – поморщился Бакутин.

На берегу было прохладней, зато комарья… лопатой греби. Пока Бакутин стаскивал с потного тела рубаху да снимал штаны, комары облепили его и так нажалили, что он козлом скакнул в воду. Вынырнул, озорно, зазывно крикнул: «Давай!» – и замахал саженкой к фарватеру. Течение подхватило, развернуло, поперло стремительно вниз. Бакутин попробовал грести встречь потоку, запыхался, вымотался, но и на сажень не продвинулся, лишь удержался на месте. Запрокинулся на спину, раскинул, разметал в стороны ноги и руки и, легонько пошевеливая ими, понесся вниз.

Вода приятно холодила, освежала, смывая усталость и дурное настроение. Над головой в подзамутненном сумерками небе проклюнулись редкие блеклые звезды, проступило белое полукружье луны. Один взмах руки, и его опять развернуло против течения. Широко и резко загребая, он снова попытался плыть назад, но скоро задохнулся, отдался реке – и та опять несла вниз. Передохнув, еще раз кинулся навстречу течению, и снова все повторилось. Так и бодался с рекой, пока вконец не вымотался. Вылез метрах в полутораста от машины, припустил рысью по берегу, обеими руками отмахиваясь от комарья.

– Живы?!

– Диспетчер звонил, Гурий Константинович, – сказал шофер. – Ночью канадцы прилетают. Румарчук вас ищет.

– Ну, если господа канадцы зашевелились, – значит, стал наш Турмаган с той стороны планеты виден… Я-то думал отоспаться сегодня. Давай в контору…

2

Турмаган был еще малышом, едва вставшим на ноги, но в его поступи и стати уже угадывалась богатырская могутность. Теперь уже никто не сомневался в силе младенца, никто не метал ему под ноги «а вдруг?», «а если?», «а ну как…», напротив, всякий причастный к нефтяному делу стремился хоть словом приободрить, обласкать, поддержать растущего богатыря. Тысячеустая пресса склоняла Турмаган по всем падежам, да все в превосходной степени.

Первыми в Турмагане побывали японцы, высмотрели, выспросили все возможное и отбыли. Теперь Турмаган принимал предпринимателей нефтяной Канады…

Их было трое. Мистер Старк – дородный, высокий, белоголовый, с негасимой трубкой во рту. Его помощник, или секретарь, мистер Стивенсон – большеглазый молчун и неусыпный наблюдатель. И переводчица – пышнотелая, пышноволосая женщина неопределенного возраста, разбитная и говорливая не в меру.

Мистер Старк сразу заговорил по-русски. Бакутин ответил ему на английском. Оба не блистали знанием чужого языка и в целях лучшего взаимопонимания создали свой язык – смесь русского с английским.

Мистер Старк был деловым человеком, временем дорожил, и, несмотря на долгий, утомительный перелет и поздний час, он не только не отказался от ужина, но и воспользовался им, чтобы прицельно обстрелять Бакутина вопросами, которые сразу же выдавали в нем прекрасного знатока нефтяного дела.

Только на рассвете отцепился наконец Бакутин от прилипчивого канадского дельца.

– Завтра договорим. Отдыхайте. В десять утра заеду за вами и на промысел.

– О’кэй! – с готовностью живо откликнулся мистер Старк, провожая Бакутина до двери.

За те несколько часов, пока они беседовали за столом, погода резко переменилась к худшему.

Дохнул холодом Ледовитый, вымел парную духоту с Турмаганских болот, занавесил небо над ними грязной холстиной серых облаков, и те, сгустясь, пролились на землю холодным крупным дождем. И хотя к десяти утра дождь стих и ветер поубавил силу, однако небо осталось угрюмым, в воздухе – сырая осенняя пронзительность, и там, где еще вчера можно было проехать на «газике», теперь и на тягаче не пробиться.

– Север, – сказал понимающе мистер Старк за утренним кофе. – Нам не привыкать к его выходкам. В Канаде очень похоже. Как это говорят в России, мы не из сахара…

– Не размокнем, – подхватил Бакутин, – но на буровую в автомобиле рискованно. Долго и мало приятого…

– Стало быть? – нахмурился мистер Старк.

– Полетим на вертолете, если такой вид транспорта…

– О’кэй! – обрадованно хлопнул в ладоши мистер Старк.

Тут пожаловал Гизятуллов. В черной новенькой паре, в белейшей сорочке с ярким галстуком. Причесанный, приглаженный, сверкающий очками, улыбкой и будто намасленными круглыми щеками.

– О! – изумился мистер Старк. – Вы как на праздник.

– Работа – самый дорогой праздник, – откликнулся с готовностью Гизятуллов, комкая в руках носовой платок.

Бакутин силился вспомнить – видел ли когда-нибудь начальника УБР в рабочей одежде, в сапогах и в брезентовке, и не припомнил подобного. Всегда в костюме, в свежей сорочке и при галстуке, с непременной улыбкой на полных, красных губах.

Сперва они полетели на буровую Фомина. Едва вертолет оторвался от земли и полого взмыл, иностранцы прилипли носами к оконцам и до конца пути не отрывали глаз от волнующей и тревожащей картины.

Безлесая, прыщеватая, гнилая и гиблая скорлупа болот была испещрена вмятинами озер, трещинами речушек и проток, исполосована змеевидными лентами дорог. Вода в озерах и речках не голубела, а казалась свинцово-серой или коричневой. Лишь кое-где, разворотив бурую корочку болота, вспучивались редкие, тонкоствольные и хилые сосняки да бледно-зеленые чахлые колки из корявых, гнутых осин и тонкоствольных худосочных берез. Кедровые гривы жались к Оби, обтекали гигантскую болотину с боков, но ступить на нее – не решались. И только дороги – бетонки, лежневки, ледовые и даже грунтовые – осмеливались вползать на гиблые, коварные болота и то разбегались круто в стороны, то, вплотную сойдясь, скрещивались, свивались в кольца, выгибались гигантскими дугами. Дороги как бы перепоясывали хлипкую болотину, не давая ей расползтись, развалиться на куски.

Здесь Бакутин знал каждую дорогу – большую и малую, знал, где можно зимой спрямить крюк и проскочить по целику, а где и на шаг нельзя отрываться от спасительной лежневки, и все равно с необъяснимым волнением вглядывался в замысловатое переплетение полос, по которым медленно, но неодолимо ползли машины. Особенно тяжело приходилось им на ледовых дорогах.

Ледовые дороги придумали совсем недавно. Это были детища нужды. На бетонки и лежневки не хватало ни средств, ни сил, ни материалу, ни времени. Тогда и ухватились за придуманные бог весть кем «ледянки», которые не требовали ни лесу, ни бетона, ни дополнительных ассигнований. Их строили зимой. Сперва бульдозером счищали снег с трассы будущей дороги, потом сдирали мох и промораживали таким образом болото под дорогой на полтора-два метра. Ближе к весне промороженную ленту укрывали мхом, насыпали поверх песку – и дорога готова. Если лето выдавалось не шибко жарким, по ней ездили до конца июля.