Текст книги "Больно берег крут"

Автор книги: Константин Лагунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц)

– Я сюда не случайно. Нет. Мог бы в другой угол. Слишком громко стали петь об этом Турмагане. Нефтяная целина! Покорители! Первопроходцы… Не веря, потянулся сюда, чтоб причаститься. А ну как правда? Все так и есть? Испить глоток живой воды… Понимаете? Вот ведь что руководило. Подспудно, подспудно, конечно, но двигало, вело…

– Двигало, двигало… – бессознательно, эхом подтвердил Ивась.

– Вот видите? Стало быть, так и было, – обрадовался поддержке Крамор. – Пока толкался в Туровске на вокзале да на аэродроме, от злорадства чуть не лопнул. Тот тыщами бредит, другой башку от беды спасает, третий по жизни – как навоз по воде, подхватила струя – понесла. Вот так первопроходцы! Вот так покорители! Смеюсь. Ликую. А все же хочется еще ближе, чтоб и на глаз, и на ощупь, чтоб уж полное подтвержденье собственной прозорливости… Первая встреча с Бакутиным – как подножка. Опрокинула и затылком о твердь… Ведь угадал, разглядел во мне еще не поржавелый, могущий вспыхнуть волосок. Поверил. Без рисовки. Без насилия над собой. Как человек человеку, равный равному… Потом эти три танкиста и вот этот самый Иван Василенко с его «гори до золы»… Засомневался я в себе. Не в них – слышите?! – не в них, а в себе… Хватит ли сил? – не знаю. Но хочется, поверьте, так хочется… Всю ржу. С мясом! С болью! С мукой! Лишь бы соскрести. Лишь бы чистым. В ряд, вместе с ними… Иногда хочется кисть к черту, в руки топор. Не смогу. Топором и ломом – не смогу. Поизносился. Ни сноровки, ни опыта. Только кистью. Тут мой самый главный экзамен на человеческое званье. Выдержу ли? Хватит ли сил? И таланта. Таланта непременно… Господи!.. Иногда молюсь. Можете смеяться, а я молюсь. Одолеть, опрокинуть, перевернуть себя – это только титаны, я же – песчинка. Вот и цепляюсь даже за бога… Выстоять бы…

Остап Крамор обессиленно пал на скамью и долго молчал, побито хватая воздух ртом, сухо и звонко хрустя пальцами стиснутых рук. Лишь в ранней юности куривший Ивась вдруг вынул из пачки сигарету и закурил. От первой затяжки закружилась голова. Ивась выдержал небольшую паузу и снова затянулся, притупляя надсадную душевную боль. Ворохнулась мысль: «Спросить, в чем же необычность Василенко?», но говорить не хотелось, да и сил не было – их поглотило волненье.

Приоткрылась дверь балка. Заглянул сторож.

– Василенко приехал.

Пересиливая себя, Ивась поднялся и только тут заметил, что фотографа в балке нет. Кинул в топку печурки окурок, глянул на безмолвного Крамора и вышел.

3

Иван распахнул дверцу кабины, поставил ногу на подножку, и тут же в глаза полоснула вспышка, а слух уловил легкий щелчок. Фотограф, попятясь, щелкнул еще раз.

– Что за хохмочки? – недовольно проворчал Иван, спрыгивая.

– Пожалуйста, не сердитесь, – послышался незнакомый глуховатый голос. К Ивану подступил высокий бледнолицый мужчина с добрыми, чуточку смущенными глазами. Протянул руку: – Иванов Александр Сергеевич, редактор газеты «Турмаганский рабочий».

– Василенко, – нехотя отрекомендовался Иван, начиная понимать происшедшее. Но все-таки спросил: – Что стряслось?

– Мы решили рассказать в газете о вашем сегодняшнем подвиге на строительной площадке…

– Какой там подвиг, – перебил, морщась, Иван. – Чистое донкихотство…

– М-мм… Н-ну… скромность почти всегда оборотная сторона геройства, – отчего-то смущаясь, с запинкой высказался Ивась и, чтобы покончить с неприятным разговором, спросил: – Могли бы вы уделить мне несколько минут?

У Ивана ныла и трепетала от перегрузки каждая жилочка, ноги, руки закаменели и плохо слушались. В нем жило единственное желание – упасть и уснуть. Но этот редактор, по всему судя, не отцепится, и, пересилив себя, Иван уступил:

– Ладно. По-быстрому только.

– Само собой, – понимающе поддакнул Ивась, озираясь по сторонам в поисках местечка, где бы можно было присесть, но ничего подобного не подсмотрел и, поставив ногу на подножку автомобиля, положил на колено блокнот.

Иван Василенко ухмыльнулся. Нехотя вытащил из кармана папиросы, долго выуживал из пачки ускользающую папироску, искал в карманах спички и, наконец, прикурил. А Ивась в это время утвердился в выбранной позе, подставив серое поле блокнотного листа под желтые лучи висящей на столбе лампы. И, едва Василенко выпустил первую затяжку, Ивась посыпал вопросами: «Сколько сделали ходок?», «Сколько вывезли кирпича?», «Как дорога?» И еще, и еще.

Василенко отвечал по-школярски коротко и односложно, но и это его утомило, в голосе явственно проступили недовольные нотки. Почуяв это, Ивась выбросил главный, давно заготовленный вопрос, ради ответа на который и притащился сюда:

– Что заставило вас в одиночку, наперекор товарищам, взяться за разгрузку?

– Дурость, – угрюмо пробубнил Василенко.

– Дурость?! – изумился Ивась.

– Голимая дурость, – подтвердил Василенко непререкаемо спокойно. – Я в армии отделением командовал. Не велика шишка, а все ж командир. Опять же дисциплина там. Отделение по всем показателям первым в роте было. Тут – не армия, и я – никакой не командир. Посоветоваться бы с ребятами, попросить, а я скомандовал. Вот они и продраили меня. Потом силком заставили в теплушке сидеть, отдыхать и сами уделались почище меня. И вторую ходку без понуканья. Привезли и разгрузили. Молодцы!

«Где же подвиг?» – молча вознегодовал Ивась. Ради чего он тащился сюда по дикой грязи?

Рушился фундамент уже заготовленной в сознании зарисовки, а, чем черт не шутит, может, и очерка под броским заголовком «Анатомия подвига». Никакого подвига не было. Значит, и очерка не будет, и весь этот поход ни к чему. Еле сдерживая гневливые нотки, Ивась сказал:

– Но ведь и вы могли не разгружать этот чертов кирпич? На худой конец, опрокинуть кузов самосвала, и вся недолга.

– Если б лишь то, что могу да хочу – ха! Какой уж тут коммунизм?.. Под ветерком, поперек теченья, с перегрузкой на все суставы – вот жизнь! И не надо вчерашним завтрашний день мерять. Вчера он был впереди, сегодня – посередке, завтра – в хвосте.

Черт знает откуда в этом парне такая самоуверенность и сила. Похоже, Крамор угадал несгибаемую, нацеленную рабочую суть Василенко. Захотелось удостовериться в этом, и уже без прежнего раздражения, с истинным интересом Ивась спросил:

– В армию вы сразу после школы?

– Нет. Два года на заводе дидактические принципы вытрясал… Приходите в воскресенье в гости. Улица Космонавтов, четыре. С Танюхой познакомлю и за жизнь поговорим, а сейчас, ей-богу, у меня ноги подламываются и в глазах двоится…

4

Беззвездное, в тучах небо тяжелым непроницаемым панцирем накрыло Турмаган, и тот придавленно, оглушенно затих, еле сдерживая чугунную черноту небес на своих некрепких, деревянных плечах.

С темнотой замолкла вертолетная трескотня, утих рокот бульдозеров и автомашин. И человеческие голоса слышались все реже. Уработавшись за длинный еще световой день, те, что постарше, спешили выспаться, набраться свежих сил, чтоб завтра, встав чуть свет, снова бурить, качать нефть, строить дороги и дома, укладывать трубопроводы, тянуть провода. Ну, а молодым не спалось, и усталость не валила. Они сбивались в гурты, бренчали на гитаре, крутили магнитофоны, резались в карты либо в домино. А выпадал повод, сбрасывались и бежали в магазин за водкой. Развлекательно-увеселительных заведений в городе не было. Сам себя весели, сам себя развлекай.

Потухли прожектора на стройках, реже мелькали фары на бетонке, меньше и меньше светилось окон в домах, балках, насыпушках, чернее становилась ночь, и оттого все видней, все притягательней делался гигантский газовый факел на ближайшей дожимной станции. Обрамленное дегтярно-черным нимбом, живое трепетное пламя непрестанно меняло и очертание и цвет. Оно было то кроваво-красным, то оранжевым, а то наливалось вдруг белизной. Издали казалось – факел полыхал бесшумно, но стоило приблизиться к нему хотя бы на полкилометра, как становился слышен глухой устрашающий гул, который, по мере приближения к пламени, делался все грозней, в нем все отчетливей проступали какие-то неземные голоса, от которых впечатлительному человеку делалось зябко и горько. Да и всякому человеку больно было видеть, как дикое пламя пожирало так нужную людям земную энергию, превращая в черный дым бесценные богатства сибирских недр.

Покой и отдых несла ночь натруженным телам работяг – так называли здесь себя рабочие, вкладывая в это слово немалую дозу горделивого самосознания своей решающей значимости в происходящем.

Хмельной, вымученный разгул, бесстыдную потеху и даровую поживу сулила ночная чернота проходимцам. Они отовсюду слетались в разворошенный глухоманный край в надежде, что, пока там «закон – тайга, прокурор – медведь», можно будет пожить без прописки, пристроиться без трудовой книжки, схорониться при нужде, затаясь в какой-нибудь самодельной берлоге, у которой ни почтового адреса, ни постоянного хозяина, ни прав на существование.

Жажда подразвлечься, скоротать ночку, выманила на улицу Жору с Кудлатым и погнала на западную окраину, поближе к Оби, где подле лесной опушки, в самом конце кривой ломаной шеренги убогих строений, притулилась приземистая плоскокрышая хибара.

Приятели шли неторопко, гуськом, молча. Когда по жердочкам перебирались через невидимую в темноте лужу и Жора вдруг качнулся и еле удержался на скользких жердинах, Кудлатый беззлобно подковырнул:

– Торопыга ты, Жор.

– Ну, Машки нет дома? – не приметив подначки, засомневался Жора.

– И дома, и ждет, и хочет, – на молитвенный лад дурашливо прогнусавил Кудлатый.

– А что? Я бы…

В нескольких метрах от заветной двери нагнали высокую, неуклюже длиннорукую и кривоногую фигуру.

– Никак, Крот? – не то изумился, не то испугался Жора.

– Закрой рот, – не оборачиваясь, приказал тот, кого называли Кротом. Голос у него был сиплым, с каким-то пугающим звериным прононсом.

– Я думал, мы первые… – дурашливо прогнусавил Кудлатый.

– Машка подопьет… – и Жора такое завернул, что все трое заржали оглушительно и протяжно.

– Ша! – скомандовал Крот, подходя к двери.

Жора с Кудлатым прилипли носами к занавешенному оконцу.

– Никак, гости у Машки, – не громко, но четко проговорил Жора. – Не признаю по голосам.

– Гостей только ждут, а мы и тут, – Кудлатый хихикнул.

Вместе с белокурой, широколицей, курносой хозяйкой за столом пили чай две молоденькие девушки. Они испуганно привстали, когда Крот и его спутники переступили порог.

– Кто это у тебя? – на правах самого сильного бесцеремонно спросил Крот, испытующим взглядом ощупывая побледневшие молодые лица.

– На улице подобрала, – усмешливо ответила Машка.

Приняла из Жориных рук сумку с бутылками и банками. Проворно выставила все на стол, поставив туда же принесенную Кротом бутылку спирта. Придвинула лавку, пригласила нежданных гостей к столу. В голосе, во взгляде и на лице Маши было столько неподдельной радости, что лица девушек заметно посветлели, и они хоть настороженно, но без недавнего страха смотрели на рассаживающихся парней. Когда же те занялись откупориванием бутылок и распечатыванием консервных банок, девушки, выскользнув из-за стола, юркнули в закуток за печью, где стоял накрытый дешевеньким паласом топчан. Кроме него, грубо сколоченного стола и двух скамеек, в избенке не было никакой мебели. Да ее негде было бы и поставить. Между странным, неуклюжим сооружением из кирпича и железа, называемым печью, и столом оставался лишь крохотный, на два квадрата пятачок.

Кудлатый перескочил его одним прыжком, встал перед девушками, раскрылился, медвяно запел:

– Куда вы, красавицы, засобирались? Не съедим. Не надкусим даже. Давайте знакомиться. Вадим. – Поочередно пожал растерянным, перепуганным девчонкам руки. – Это Леша. – Крот тоже подошел, потискал холодные пальчики. – А это мой кореш Жора. – И Жора мигом подлетел поручкаться с незнакомками.

Трое парней бесцеремонно подхватили девчат под руки и водворили на прежнее место.

– Маша, – Кудлатый коснулся белой полной руки хозяйки. – Они у тебя, никак, немые?

– С тобой, чертом, ненароком встретишься – онемеешь, – беззлобно огрызнулась хозяйка. – Эта, черненькая, Люся, а эта – Даша. Сидите, сидите, девочки. Не бойтесь, не тронут. Только с виду страхолюдные, а на деле – ничего мальчики. Познакомитесь, еще влюбитесь. Да сидите же! – прикрикнула уже недовольно.

Узкоглазая, смуглолицая, с приметной родинкой на правой щеке Люся, настороженно сверкнув глазом, наконец-то прочно уселась на прежнее место. Она была легка, подобранна и совсем молода, где-нибудь возле семнадцати. Даша выглядела немного старше, вероятно, потому, что была плотней и шире подруги, и лицо круглое, с ямочками на щеках и еле приметными скулами, и рот крупный, полногубый, и глаза большие. Она опасливо прижалась к Люсе и замерла.

– Мы не пьем, – за обеих сказала Люся, отодвигая протянутый Кудлатым стакан с водкой.

– На Севере не пить нельзя, – тут же вмешался Кудлатый. – Кровь загустеет с холоду – и конец.

– Потерпим до холодов, там видно будет, – нашлась с ответом Люся, решительно отставляя стакан в сторону.

– Не неволим, – расплылся в ухмылке Крот, а глазами пригрозил: – Можно и на сухую. – Осклабился, нехорошо подмигнул: – Так даже интересней…

– Ну-ну! – сердито прикрикнула хозяйка. – Ты моих пташек не пугай. Они совсем необстрелянные. Только-только из-под маминого крылышка.

– Где подловила? – с ноткой недовольства спросил Крот.

– Да на улице же, – весело откликнулась Маша, подняв и вертя перед глазами стакан, до половины наполненный водкой. – Приехали за романтикой в Турмаганнефтестрой. С записочкой к какой-то тетечке, а та вчера уволилась, и будь здоров. Пока тетечкины следы искали, рабочий день кончился. Сторожиха их из конторы помела. В Доме заезжих все коридоры битком…

То ли от запаха водки, то ли еще от чего-то, но только Маша говорила все громче и громче и руками размахивала все энергичней. Парням хоть и явно не терпелось поскорее выпить, однако слушали ее с интересом, скалились довольно и весело, подмигивали, ахали. Рассказчица, как видно, наделена была от природы и острой наблюдательностью, и даром слова.

– … Иду, смотрю. Сидят на тротуарчике, на чемоданчике, две пташки залетные. Лапки поджали, носики повесили. Когда-то и я вот так же… Вспомнила, дрогнуло сердце. «Айда, девки, ко мне». Ну, за ваше здоровье, девочки!

Она опьянела сразу. Черты лица обмякли, и оно вдруг стало очевидно нездоровым, одутловатым и неприятно залоснилось. К полураскрытому рту прикипела жалкая беспомощная улыбка. Приметив, что хозяйка захмелела, Люся забеспокоилась. Улучив момент, шепнула подружке: «Бежим». Даша скользнула с краешка скамьи, но не успела, не посмела встать, попав под прицел широко расставленных, липких и похотливых глаз Крота.

– Айда ко мне, – властно позвал Крот и потянулся лапищей.

Даша испуганно прилипла к скамье, сдвинулась на прежнее место, прижалась к Люсе. Та обожгла Крота дерзким взглядом и звонко прикрикнула:

– Не смейте!

– Ха-ха-ха… Ха-ха-ха! – зашелся в самодовольном всесильном хохоте Крот, раскачиваясь, сотрясаясь огромным телом.

Казалось, не только стол, заставленный бутылками и банками, но пол и стены – вся эта бог весть из чего слепленная избенка на курьих ножках закачалась, вот-вот перекувыркнется.

Жора с Кудлатым в два голоса подхватили смех повелителя и с деланным приохиванием, перекрывая друг друга, залились:

– Хе-хе-хе… Ох-хо-хо-хо… Ах-ха-ха-ха!!

Вцепилась Люся в податливое, мягкое плечо хозяйки, встряхнула ее, крикнула:

– Тетя Маша!

И разом стало тихо. Женщина встрепенулась, скинула оцепенение. С трудом выговорила заплетающимся языком:

– Не троньте их. Они мои гости. Слы…

– Кончай! – прикрикнул Крот и не больно, но звонко шлепнул Машку по щеке. И снова обварил, раздел, растерзал Дашу бесстыдно похотливым жестким взглядом. – Не надо гоношиться, девочки. Отсюда еще никто не уходил поперек моей воли. Таких выносили. В мешок и в реку. До зимы не всплывет…

– А и всплывет, спишут за неопознанием личности, – подхватил Кудлатый.

И снова они ржали. И пили, жевали консервы и хлеб вперемежку с короткими рваными фразами, и все чаще резали девчатам уши смачные матерки. Маша тоже пила. Ленивыми глотками. Не закусывая. И все сильней дрябла телом и рассудком.

– П-пора, – не совсем твердо выговорил Крот и, кольнув Дашу взглядом, рыкнул: – Давай сюда… Ты!

– Чего вам от нее надо? – натянутым голосом громко спросила Люся.

– Машка! Покажи этим… целочкам, чего нам надо!

– Стремптиз, Маша! – взвизгнул Кудлатый.

– По всей форме. По Европе! – подхватил Жора.

– Валяй! – Крот пристукнул по столешнице так, что посуда заплясала.

Наконец-то Маша поняла, чего от нее хотят. Лицо ее покривила не то улыбка, не то плаксивая гримаса.

– А я… я… м-мож-жет…

– Давай, б…ина! – гаркнул Крот.

Маша с усилием оторвалась от сиденья. Опираясь ладонями о стол, поднялась. Вышла на крохотную пустошь между столом и печью. Раскачиваясь и что-то бормоча, неверными руками стала стягивать с себя кофту. Крот дотянулся до онемевшей от ужаса Даши. Рванул. Вздрагивающие, потные, железные ладони Кудлатого прикипели к Люсиной спине, и та заорала:

– Ма-а-а-а!!!

Вцепилась в нечесаные, слипшиеся сосульками патлы Кудлатого, рвала их, царапала и вопила:

– Ма-а-а-а!!!

Тут дверь распахнулась. На пороге с ведром в руке встал Иван Василенко. Только миг изумленно озирал он представшую перед ним картину и тут же с размаху ахнул ведром Крота по макушке. Кудлатый отлепился от Люси, кинулся с бутылкой на Ивана. Но парня уже ухватил за грудки взбешенный Крот, всей своей многопудовой тушей притиснул к косяку, а сам нашаривал заплетающимися пальцами нож. Дверной проем за спиной спас Ивана.

– Девок не выпущай, сука! С этим я сам! – крикнул Крот, выкидываясь вслед за Иваном на улицу.

Они дрались жестоко и беспощадно. Будь Крот чуть потрезвей, он сразу бы сокрушил Ивана наповал. От встречных пудовых ударов Крот только свирепел. Когда же Иван, изловчась, сшиб его с ног, Крот выхватил нож.

Иван затравленно глянул по сторонам – ни палки, ни камня, ни железяки. Круто развернулся и побежал. Крот пустил нож в спину, но промахнулся. Пока искал нож, Иван растворился в темноте. Разъяренный, готовый сокрушать, терзать и рвать, Крот медведем ввалился в избенку. Люся с Дашей стояли, прижимаясь к стене, а Кудлатый пританцовывал перед ними и что-то орал.

– Пшел, – отшвырнул его Крот. Сграбастал сразу обеих и начал ломать, давить, тискать с такой силой, что у девчонок потемнело в глазах.

Тут снова распахнулась дверь, и на пороге с двустволкой в руках встал Иван Василенко.

– К стенке, сволочи! – надорванно завопил Иван и выстрелил в потолок.

Кудлатый ударил бутылкой по лампочке. Стало темно. Зазвенело стекло. Что-то тяжелое стукнуло Ивана в плечо. Тот выскочил на улицу и бабахнул еще раз вверх. Отскочив, торопливо перезарядил ружье, крикнул в темноту избы:

– Выходи по одному! Перестреляю!

Выбежали Люся с Дашей.

– Они в окно! В окно! – прокричала истерически Люся.

Высадив раму, Жора с Кудлатым выскочили, а грузный Крот застрял в оконном проеме. Его Иван продержал под дулом до тех пор, пока не подоспела оповещенная Таней милиция.

Ополоумевших от ужаса девчонок Таня увела к себе, отпоила валерианкой и чаем, уложила на свою кровать.

Той же ночью, оглушив кулаком конвоира, Крот бежал из-под стражи.

Кудлатого с Жорой милиция тоже не нашла.

Глава десятая

1

Зима накатила вдруг. Будто кто-то неведомый предательски распахнул ей ночью ворота и она с победным воем и свистом ворвалась ордынской сворой, сокрушая и топча все живое. Ошпаренные морозом, свернулись, почернев, неопавшие листья и с жестяным шуршаньем осыпались. Оголенные деревья беспомощно и зябко подрагивали на студеном ветру, который волочил и волочил от Ледовитого косматящиеся охапки серых облаков, громоздил их над Турмаганом, уминал и тискал до тех пор, пока те не брызнули наконец белыми струями. Ветер подхватывал сверкающие пунктирные нити, трепал их, рвал, скручивал, частыми белыми стежками прошивал, прострачивал вкривь и вкось холодный мглистый воздух, и тот белел и густел на глазах, размывая, стушевывая очертания предметов.

Ослепленные метелью, тревожно загукали автомобили, медленно на ощупь продираясь сквозь снеговую заметь. Расхлестанная дождями, изжеванная колесами и гусеницами земля будто чугунной корочкой подернулась и зазвенела, захрустела под ногами. А снег валил и валил все гуще. Уже не тонкие колкие струйки стекали с неба, а низвергался нескончаемый белый поток, залил густой яркой пеной окаменевшую землю, выбелил дома и деревья, белыми лепехами запятнал свинцовую чернь реки… А когда отбуянилась, угомонилась ранняя октябрьская метель и мешковина облаков спала с неба, открыв глазу малиновое солнце в прозрачной синей глуби, запеленутая снегом бескрайняя равнина турмаганских болот полыхнула таким ослепительным сиянием, что померкло даже зарево гигантского газового факела.

Ослепленный блеском, Черкасов приостановился, зажмурился, поморгал бесцветными, будто выгоревшими ресницами, блаженно выдохнул:

– Хорошо!

Постоял как бы в нерешительности: разрушать ли первозданную светлую и яркую пушистую благодать, простирающуюся до самого горизонта, вдохнул глубоко и решительно шагнул. Под кошмяной подошвой унтов белый наст по-собачьи уркнул и недовольно заскулил, жалобно попискивая. Эта разноголосая воркотня подмятою снега веселила, подгоняла Черкасова, он шагал все шире и торопливее, а на полпути до горкома свернул в сторону, пошел вдоль бетонного пятикилометрового кольца, по которому неслись автомашины. Холодный воздух тоненько припахивал то свежим арбузом, то молодым сеном, а то еще бог знает чем-то волнующим, бодрящим.

Ах, какое это счастье шагать в одиночестве по спелому, ядреному, хрусткому морозцу, радуясь и ликуя каждой клеточкой тела, трепеща каждым нервным волоском. Незамутненная свежесть утра и солнца малиновое тепло пронизали и пропитали всего тебя, наполнив тело живой огненной силой. Ощутив ее, ты улыбаешься, потому что тебе очень хорошо, потому что ты еще не стар и можешь идти вдвое, втрое шибче, можешь сорваться в бег, хватать открытым ртом ледяной ветерок, распахнуть на груди полушубок, вовсе сбросить его и лететь по хрустящему, сверкающему снежку навстречу молодому занозистому ветру.

Едва подумав так, даже не подумав, а нутром почуяв это, Черкасов машинально расстегнул верхнюю пуговицу дубленки, сбил на макушку шапку, ускорил шаги. Несколько раз он даже помахал водителям пролетавших навстречу грузовиков. Пожалуй, он нимало не удивился и воспринял бы как должное, если б рядом вдруг грянул многотрубный оркестр и гулкие ритмические удары барабана вмиг настроили его на маршевый шаг. Но оркестр не загремел, и тогда Черкасов затрубил сам на мотив «Мы красные кавалеристы».

– Тру-ру-ру-ру… Тра-ра-ра-рам…

Перед бетонкой пришлось остановиться, выжидая просвет в рокочущем потоке машин. И сразу развеялось очарование первой встречи с зимой, и Черкасов совсем некстати вспомнил вчерашнюю размолвку с женой, пожалуй, даже не размолвку, а очень неприятный разговор, который хоть и мирно закончился, но не потому, что иссяк, и если Черкасов не исполнит обещание, останется меж ними подводная мина, на которую можно напороться каждый миг.

Пожалуй, жена была несомненно права. Года три донашивала она потертое зимнее пальто, копя деньги на шубу. Скопила наконец, а шубы в магазине нет. Супруги местных начальников трестов, управлений, контор щеголяли и в котиковых, и в цигейковых, и в беличьих манто, купленных прямо с базы. Жена не раз просила Владимира Владимировича договориться с кем-нибудь из тех, кому были подчинены торговые базы, всевозможные ОРСы и УРСы, и попросить продать ей приличную шубу. «Ладно, что-нибудь придумаем», – говорил Черкасов и ничего не придумывал. Не потому, что забывал, не хотел, а потому, что не мог…

Вчера вечером жена отказалась пойти с ним в клуб на заключительный концерт первого городского смотра художественной самодеятельности, сказав, что не хочет своим затрапезным видом позорить его, и, показав ему все изъяны старого потертого пальто, расплакалась.

Тогда он заверил, что завтра же договорится о шубе, и она, привыкшая верить, сразу успокоилась.

Двадцать один год он на профессиональной партийной работе, многое повидал и пережил, как будто научился постигать потаенную, невидимую суть явлений и человеческих характеров, порой даже предугадывал разворот больших, масштабных политических событий, но данное жене обещание поставило его в тупик.

Черкасов почитал себя политруком, комиссаром многотысячной армии рабочих и был убежден, что нельзя бороться с блатягами, пресекать закулисные сделки по принципу: ты – мне, я – тебе, если сам прибегаешь к услугам этих блатяг. Да и ничего не делают они за так, без корысти и расчета, и за купленную на собственные деньги шубу придется не раз либо совестью поступиться, либо осложнять, обострять, может, и вовсе порывать отношения с тем, кто эту услугу сделает…

Вспомнил Черкасов вчерашнее обещание жене, и сразу мир поворотился спиной, и уже раздражал яркий солнечный свет, свежий, неутоптанный снег мешал ходьбе, а проносившиеся мимо грузовики обдавали вонючим перегаром. Раздражение отяжелило голову. Желая отделаться от неприятной тяжести, Черкасов расслабил тело, несколько раз глубоко-глубоко вдохнул, насильно задержал внимание на проползающем мимо «Урагане» и даже заставил себя чуть слышно запеть. Но, увы… не помогло.

Надо было позвонить жене и отречься от вчерашнего обещания либо тут же покончить с неприятным обязательством. Немного поколебавшись, выбрал последнее, и, войдя в кабинет, не сняв пальто и шапки, Черкасов сразу прошел к телефону. Заместитель начальника НПУ по быту Рогов откликнулся, как всегда, предельно почтительно:

– Слушаю вас, Владимир Владимирович.

Вместо заготовленной фразы: «Жена у меня оказалась неподготовленной к зиме, скопила денег на шубу, а шубы нет, может, поможешь?» – Черкасов, болезненно морщась, спросил:

– Как зима, не застала врасплох?

– Что вы, Владимир Владимирович, мы ее давно ждали. Все, что надо, залатали и заштопали.

Черкасов задал еще несколько вопросов и по тому, как торопливо и беспечно отвечал на них Рогов, понял, что тот догадался: не за тем обеспокоил его секретарь городского комитета партии.

«Что-то ему надо. Что? Похоже, что-то связанное с зимой… Боится коготок увязить. Чистоплюй. Надо к Людмиле Сергеевне с таким же вопросом: „Как зима, не застала врасплох?“ Коли наболело что, выложит…» – думал Рогов, отвечая на вопросы партийного начальства.

– Спасибо за информацию. Бывай, – как можно беспечней выговорил Черкасов.

Кинул трубку. Смахнув шапку с головы, небрежно бросил на стол.

Посидел с закрытыми глазами, потискал ладонями лысеющую голову. Потянуло на мороз, на люди. Рывком поднялся, выскользнул из кабинета.

– Поехал на ДНС, – сказал секретарше, кивком головы поманив шофера.

2

Он разъезжал по буровым, промыслам и стройкам всегда один, без сопровождающих. И куда бы ни лежал его путь, Черкасов умудрялся непременно проехать так, чтоб хоть издали мимоходом, а все же глянуть на главные новостройки города. Шофер давно привык к этой слабости секретаря горкома и на небольшой скорости вел «газик» мимо строящихся торгового центра, ресторана, кинотеатра, Дома быта, больницы. Что-то из этого было только в зародыше, проклевывалось фундаментом, что-то отчетливо виднелось, а трехэтажный пеобразный корпус больницы уже отштукатурен. Рабочие мыли стекла, очищали от мусора площадку перед фасадом.

«Готов голубчик», – как живому подмигнул Черкасов больничному корпусу. Тяжело далась ему эта стройка. Полгода почти каждый день бывал он здесь. Проводил планерки и оперативки, собирал подрядчиков вместе с заказчиком и поставщиками. А сколько бумаг написано во все концы и инстанции – от обкома до минздрава. В самый кризисный период стройки появился новый главврач – жена редактора. Она не канючила, не жаловалась, не просила, а требовала. И сама работала как одержимая. Не будь ее, вряд ли бы удалось управиться к зиме…

Черкасов кивнул шоферу. Тот подрулил к больничному подъезду.

Едва переступив порог вестибюля, Владимир Владимирович услышал доносящийся из глубины коридора упругий резкий голос главврача Ивановой.

– Вы эти штучки-дрючки бросьте, товарищ Хохлов. Я не милостыню прошу. Здесь по проекту потолок подвесной. Под ним вытяжные трубы и…

– Знаю, – недовольно перебил раздраженный голос управляющего трестом Турмаганнефтестрой Хохлова. – Мало ли что по проекту! Оборудование не подошло, что же теперь? Прикажете законсервировать строительство до новой навигации?

– Можно привезти самолетами. Не такая габаритная штука.

– Можно, конечно, – в мужском голосе ирония, – если завод изготовит да отгрузит. А завод до марта будущего года не обещает.

– Похоже, вы рады этому?

– И слезы не пролью, – пер напролом Хохлов. – Из-за ваших придирок и так кругом перебор. Не хотите по временной схеме – ждите до лета. Гуд бай, как говорят, – и хохотнул сдержанно, но самодовольно.

– Что значит гуд бай? – возвысила голос Иванова. – И не валите на завод. Пошлите туда своего толкача. Я попрошу Черкасова, чтоб отправил телеграмму в Новосибирский обком партии. Сама слетаю, если вам, черт побери, штаны узки. Но тяп-ляп… абы как… с расчетом на потом – не позволю!

– Надо мной не каплет. Закончу покраску второго и третьего сниму рабочих…

– Будь я мужчиной, за такие слова набила б вам морду. Выходит, только мне нужна больница? Я рожаю в балке. Я за триста километров лечу, чтоб сделать рентгеновский снимок, запломбировать зуб. Я занимаюсь самолечением, калечу себя. Да если выйти сейчас к рабочим и сказать, что господин Хохлов не соблаговолил…

– При чем тут Хохлов? – взревел мужчина, видно припертый к стенке. – И какой я господин? Я – коммунист…

– Говенный, – жестоко отчеканила Иванова.

Тут Черкасов увидел ее. Высокая, огненно-рыжая, с красными пятнами на продолговатом худощавом лице. Она шла слегка сутулясь, твердо ставя длинные стройные ноги в высоких кожаных сапогах. И столько ярости было в ее взгляде, в стремительной походке, в бодливом наклоне разлохмаченной головы, что, настигший ее, оскорбленный Хохлов не посмел заступить ей путь, а пошел рядом, чуть приотстав и опасливо засматривая сбоку, снизу вверх (он был ниже ростом).

– Вы не смеете! Не смеете! Распустились. Распоясались… – уязвленно и гневно застрелял раскаленными словами.

– Заткнись! – оборвала его Иванова и увидела Черкасова.

Качнулась, будто оступясь, но сразу выпрямилась, вельможно вскинула голову, вытянулась и пошла решительно и неодолимо, словно намереваясь таранить секретаря горкома.