Текст книги "Сто суток войны"

Автор книги: Константин Симонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 37 страниц)

¹⁵ «Кажется, его фамилия была Ищенко»

Старшего лейтенанта, штурмана, который запомнился мне под фамилией Ищенко, я встретил уже после войны в поезде где-то между Читой и Владивостоком. Меня направили в капитулировавшую Японию корреспондентом «Красной звезды» при штабе генерала Макартура. В коридоре вагона я встретился и разминулся с авиационным полковником. Пройдя мимо меня, он вдруг повернулся и снова подошел ко мне с совершенно неожиданным вопросом: не встречались ли мы с ним под Бобруйском. Из дальнейшего разговора выяснилось, что это тот самый бывший старший лейтенант.

Со времени этой второй мимолетной встречи тоже минуло двадцать лет. Сейчас, роясь в архивах, я нашел отрывочные сведения о личном составе того 3-го тяжелого авиационного полка, трагическую гибель кораблей которого я, очевидно, видел под Бобруйском. В документах было упоминание о подполковнике Ищенко. Но вряд ли я даже в драматической обстановке 30 июня 1941 года мог спутать подполковника со старшим лейтенантом – три кубика на петлицах с тремя шпалами…

Потом я наткнулся на другую похожую фамилию: Иршенко. Здесь данные как будто совпадали. В личном деле было записано: «Иван Степанович Иршенко, старший лейтенант, штурман отряда 3-го тяжелого бомбардировочного авиаполка. Родился 21 июля 1912 года в деревне Большие Крынки Полтавской области. Воевал в Финляндии, стал штурманом отряда в мае 1941 г.». Но дальше шла запись, как будто опровергавшая возможность совпадения: «25 июля 1941 года погиб при выполнении боевого задания».

Хотя, впрочем, нельзя сказать, что такая запись полностью исключает возможность совпадения. Множество людей, в личных делах которых появлялись такие записи, потом возвращались и продолжали сражаться до конца войны. Кто знает, может быть, когда эти строки будут напечатаны, они помогут мне разыскать человека, о котором идет речь в записках.

¹⁶ «…прочел в политотделе записанную на слух радистами речь Сталина»

Мои товарищи по фронту, военные корреспонденты, которым я показывал свои записки, расходятся в воспоминаниях в том, когда мы уехали из Могилева в Смоленск и где мы с ними встретились – то ли еще под Могилевом, то ли уже под Смоленском.

В «Журнале боевых действий войск Западного фронта» указано, что оба эшелона штаба фронта убыли в район Смоленска, в санаторий Гнездово, 2 июля. Сопоставляя сейчас все факты, думаю, что мы, группа работников «Красноармейской правды», очевидно, выехали из Могилева или 2, или 3 июля и речь Сталина в записи радистов политуправления фронта слушали уже в лесу под Смоленском. Перечитывая сейчас то место записок, где говорится о речи Сталина, я не испытываю желания спорить с самим собой. Мне и сейчас кажется, что мое тогдашнее восприятие этой речи, в общем, соответствовало ее действительному значению в тот трудный исторический момент.

В последние годы мне приходилось слышать разные объяснения того факта, что Сталин выступил с речью лишь на двенадцатый день войны, в первый день возложив это на Молотова. Среди этих объяснений приводилось и такое, что Сталин в первые дни войны совершенно растерялся, отошел от дел и не принимал участия в руководстве войной.

Не берусь судить о фактах, которых не знаю. Видимо, когда-нибудь историки выяснят всю сумму этих фактов, но психологически такое объяснение не вызывает у меня чувства доверия. Думается, что в применении к Сталину верней было бы говорить об огромности испытанного им потрясения. Это потрясение испытали все. Но огромность потрясения, испытанного им, усугублялась тем, что на его плечах лежала наибольшая доля ответственности за все случившееся. И в том, что он сознавал это, у меня нет сомнений.

Другой вопрос, что вскоре, оправившись от первого потрясения, он поспешил найти козлов отпущения и нашел их в лице Павлова и других, ответивших головой за все происшедшее. И вряд ли этому следует удивляться. Такое уже бывало. Но представить себе Сталина в первую неделю войны совершенно растерявшимся и выпустившим из рук управление страной я не могу.

И то, что он свою речь произнес лишь на двенадцатый день войны, я объясняю не тем, что он до этого никак не мог собраться с духом, чтобы произнести ее, а совершенно другим. Сознавая всю силу своего, несмотря ни на что, и в эти дни сохранившегося авторитета, Сталин не желал рисковать им. Он не желал выступать по радио, обращаясь ко всей стране и к миру раньше, чем полная страшных ежечасных неожиданностей обстановка не прояснится хотя бы в такой мере, чтобы, оценив ее и определив перспективы на будущее, не оказаться вынужденным потом брать свои слова обратно.

Был ли в этом личный момент? Наверное, был. Но, на мой взгляд, в данном случае в той обстановке этот личный момент сочетался с государственной целесообразностью.

Мне вообще кажется, что, говоря о такой сложной исторической фигуре, как Сталин, вредно поддаваться эмоциям.

Мы и до сих пор еще слишком мало знаем о нем и о многих сторонах его деятельности, в данном случае я говорю лишь о его военной, полководческой деятельности. И долг людей, в той или иной мере осведомленных о самых разных фактах этой деятельности, в том числе в первые недели войны, – рассказать о них. И долг нашей исторической науки сопоставить с этими человеческими свидетельствами все те документы, которыми она может располагать. Причем всякая избирательность фактов и документов в ту или иную сторону одинаково недопустима.

Я принадлежу к числу людей, которым на основании того, что они уже знают, кажется, что им еще предстоит узнать о Сталине много трудного для понимания. Я знаю, что есть люди, придерживающиеся иной точки зрения, люди, которые считают, что в некоторых исторических исследованиях, да и в литературных произведениях последних лет сгущены краски и искажена в худшую сторону роль Сталина в истории войны.

Есть люди, глубоко убежденные в этом. Но раз так, то они не меньше других должны быть заинтересованы в том, чтобы наиболее полно раскрыть перед историей все стороны и все факты военной деятельности Сталина, но именно все.

Чтобы в какой-то мере восстановить ту обстановку, в которой мы услышали или прочли речь Сталина, приведу несколько выдержек из разных армейских документов тех дней.

В политдонесении отступавшей от Бреста 4-й армии Западного фронта, датированном 4 июля, говорится, что части армии «вышли в новые районы формирования для пополнения личным составом и мат. частью. 6-я стрелковая дивизия. Налицо… – 910 человек, некомплект – 12781 человек. 35-я стрелковая дивизия. Налицо 2623 человека, некомплект – 11068 человек». Даже если учесть, что потом в район формирования армии вышло из окружения еще немало людей, все же эти цифры на 4 июля говорят о масштабах поражения, понесенного в первые дни войсками нашего Западного особого военного округа.

Предыдущим числом, 3 июля, датирована найденная мною в архиве записка командира 75-й стрелковой дивизии этой же армии генерал-майора С. И. Недвигина командующему армией генералу Коробкову. В воспоминаниях бывшего начальника штаба 4-й армии генерала Сандалова несколько раз с похвалой говорится о действиях этой упорно сражавшейся в ходе отступления дивизии. Из документов видно, что к первым числам июля она сохранила в своем составе около четырех тысяч бойцов и командиров. Записка Недвигина дает представление о душевном состоянии, в котором был на двенадцатый день войны командир одной из дивизий, отступавших с боями от самой границы.

«Товарищ генерал-майор, наконец имею возможность черкнуть пару слов о делах прошедших и настоящих. Красный пакет опоздал, а отсюда и вся трагедия. Части попали под удар разрозненными группами. Лично с 22-го по 27-е вел бой с преобладающим по силе противником. Отсутствие горючего и боеприпасов вынудило оставить все в болотах и привести для противника в негодность.

Сейчас с горсточкой людей занял и обороняю город Пинск, пока без нажима противника. Что получится из этого, сказать трудно.

Сегодня получил приказание о подчинении меня 21-й армии. Пока никого не видел и не говорил, но жду представителей.

Настроение бодрое и веселое. Сейчас занимаюсь приведением в порядок некоторых из частей. За эти бои в штабе осталось 50–60 процентов работников, а остальные перебиты.

Желаю полного успеха в работе. Вашего представителя информировал подробно.

С комприветом генерал-майор Недвигин».

Несомненно, что в этой носящей отчасти официальный, отчасти личный характер записке, особенно в словах о трагедии с красным пакетом, сквозит глубокая горечь. Но, с другой стороны, читая эту записку, нельзя не согласиться и с Гудерианом, писавшим в своей работе «Опыт войны с Россией» о русских генералах и солдатах, что «они не теряли присутствия духа даже в труднейшей обстановке 1941 года».

В том же сообщении Информбюро, в котором говорилось о первой реакции на речь Сталина, особенно настойчиво подчеркивалась сила нашего сопротивления немцам: «Повсюду противник встречается с упорным сопротивлением наших войск, губительным огнем артиллерии и сокрушительными ударами советской авиации. На поле боя остаются тысячи немецких трупов, пылающие танки и сбитые самолеты противника».

Совершенно очевидно, что эти слова далеко не всюду соответствовали действительности. Немцы встречали упорное сопротивление наших войск, но не везде. Не повсюду встречали они и «губительный огонь артиллерии», которая к этому дню, после отступления на четыреста километров, понесла колоссальные потери в материальной части.

Что касается ударов нашей авиации, то я уже приводил примеры самопожертвования наших летчиков, но при том колоссальном неравенстве сил, которое сложилось в воздухе, не приходится, конечно, говорить, как о реальном факте тех дней, о повсеместных «сокрушительных ударах нашей авиации».

Я уже приводил слова сообщения: «На поле боя остаются тысячи немецких трупов». В такой неконкретной расширительной формулировке это звучит преувеличением. Однако не следует забывать и другого. Из немецких документов о людских потерях вермахта во Второй мировой войне явствует, что за первые шестьдесят дней войны на Восточном фронте немецкая армия лишилась стольких солдат, сколько она потеряла за предшествующие шестьсот шестьдесят дней на всех фронтах, то есть за время захвата Польши, Франции, Бельгии, Голландии. Норвегии, Дании, Югославии, Греции, включая бои за Дюнкерк и в Северной Африке. Соотношение потерь достаточно разительное – один к одиннадцати.

Говоря об этом, я не забываю об огромности наших собственных потерь. Я привожу эти цифры, просто чтобы напомнить, что хотя начальник германского генерального штаба генерал Гальдер поспешил записать 3 июля 1941 года: «Не будет преувеличением, если я скажу, что поход против России выигран за одиннадцать дней», – этот поход все-таки начался с потерь, которых фашистские армии еще никогда до этого не несли во Второй мировой войне.

¹⁷ «В дивизии были только люди, а танков не было»

Вышедшая из окружения и стоявшая под Смоленском танковая дивизия, как мне теперь ясно из документов, была 30-я танковая 14-го механизированного корпуса, входившего в 4-ю армию.

Корпусом командовал генерал-майор С. И. Оборин. Так же как и командующий 4-й армией генерал Коробков, он 8 июля 1941 года приказом по войскам Западного фронта был предан суду Военного трибунала. Ему, как и другим, вменялось в вину, что они «не выполнили своего долга перед Родиной, не привели вверенные им части в боевую готовность для отражения нападения и решительного удара по вероломному врагу». Впоследствии, после смерти Сталина, дело Оборина было пересмотрено и предъявленное ему обвинение снято. Посмертно.

Было оно снято, тоже посмертно, и с генерала Коробкова.

В воспоминаниях людей, служивших с Коробковым в первые дни войны, говорится, что он оказался недостаточно опытным и оперативно подготовленным человеком для роли командующего армией и был выдвинут на этот пост неосмотрительно и преждевременно. Однако те же воспоминания, да и ряд документов, которые я видел своими глазами, не оставляют сомнения в том, что Коробков во многих случаях проявлял несомненное мужество, бросался на самые опасные участки боя и делал все, что мог и умел, для того, чтобы спасти положение.

В этом же приказе по войскам Западного фронта, в котором идет речь о Коробкове и Оборине, примерно с теми же обвинениями, предается суду трибунала командир 42-й стрелковой дивизии генерал-майор Лазаренко.

Памятник Герою Советского Союза генерал-майору И. С. Лазаренко стоит сейчас на центральной площади Могилева.

Осужденный трибуналом, Лазаренко добился в 1942 году своей отправки из лагеря на фронт, честно воевал и погиб в 1944 году в боях за Могилев, который он освобождал, командуя дивизией.

Этот дальнейший воинский путь одного из генералов, 8 июля 1941 года одним и тем же приказом преданных суду Военного трибунала, невольно наводит на размышления о других людях, упомянутых в этом приказе, таких как Коробков или Оборин, чья судьба оказалась куда более горькой, чем солдатская судьба Лазаренко.

Входившей в корпус Оборина 30-й танковой дивизией, в которой я был, с первых дней войны командовал полковник С. И. Богданов. Впоследствии под командованием именно этого человека 2-я танковая армия Первого Белорусского фронта 22 апреля 1945 года, обойдя Берлин, первой ворвалась на его северо-западную окраину.

А тогда, в начале июля 1941 года, в дивизии, которой командовал будущий маршал танковых войск Богданов, было в наличии 1090 человек (из них 300 танкистов), 90 грузовиков, 3 трактора и 2 танка Т-26, один из них, как указано в документах, «неисправный». Я неверно указал в своих записках: единственный в дивизии исправный танк был не БТ-7, а Т-26.

Майор Бандурко, о котором я по рассказам его сослуживцев написал очерк в «Известия», упоминается в целом ряде документов того времени.

В политдонесении, посланном из 4-й армии в штаб Западного фронта, упоминается, что «экипаж товарища Бандурко уничтожил 3 танка противника. Тов. Бандурко, будучи ранен, оставался на поле боя и вновь бросался навстречу врагу». Об этом же упоминается и в политдонесении дивизионного комиссара Лестева, направленном в Москву Мехлису. Правда, в этом донесении Бандурко назван не майором, а капитаном, и командиром роты, а не батальона, и не 30-й, а 22-й танковой дивизии. Но это всего-навсего одна из многочисленных неточностей, допущенных в ряде документов того времени. Речь идет все о том же подвиге и о том же человеке – о командире тяжелого танкового батальона 60-го танкового полка 30-й танковой дивизии майоре Максиме Артемьевиче Бандурко. Так значится в его личном деле. А в мемуарах Л. М. Сандалова упоминается о боях за город Пружаны, откуда в один из первых дней войны 30-я танковая дивизия на время выбила немцев, и о том, что в этих боях особенно отличился танковый батальон майора М. А. Бандурко.

Сравнивая личное дело Бандурко со своим напечатанным в июле 1941 года очерком о нем, я обнаружил, казалось бы, противоречие: по личному делу выходило, что Бандурко командовал тяжелым танковым батальоном, а в очерке у меня написано: «Подразделение легких танков, которым командовал майор, в первом же бою столкнулось с немецким полком средних танков. Положение было тяжелым». Но на самом деле противоречие это мнимое. Генерал Сандалов, вспоминая о своем пребывании в 30-й танковой дивизии во время того боя под Пружанами, в котором отличился Бандурко, говорит: «Мы располагали здесь только легкими тихоходными Т-26 с лобовой броней в 15 мм и 45-мм пушками». Вот эти-то танки Т-26 и составляли к началу войны «тяжелый» танковый батальон майора Бандурко. Очевидно, ему предстояло получить новые машины, соответствующие названию батальона, но только предстояло.

В очерке говорилось, что Бандурко, человек редкой физической силы, был отвезен в госпиталь только после трех ранений и то против его воли. Так мне рассказывали тогда его сослуживцы, и у меня не было тогда, да и нет сейчас оснований сомневаться в этом. Однако, как показывает дальнейшая судьба майора Бандурко, он, очевидно, или так и не добрался до госпиталя, или беда настигла его позже, когда он уже попал туда. Во всяком случае в его личном деле записано: «Ранен З.ѴІІ-41… в плену с 5.VII-1941 по 10.ІѴ-1945».

Сначала я наткнулся в его личном деле на пометку: «Пропал без вести в 1941 году». Приказ номер такой-то.

Потом на следующую пометку: приказ номер такой-то 1943 г. отменить. «Прошел спецпроверку в 5-й запасной стрелковой дивизии». И наконец наткнулся на последнюю пометку: «Исключен из списков 377-го запасного стрелкового полка 13 ноября 1945 года… Убыл в отдел контрразведки».

Не скрою, предпринимая дальнейшие розыски, я очень хотел, чтобы любое подозрение, павшее на человека, столь героически начавшего войну, оказалось несправедливым. Однако, к несчастью, в данном случае факты оказались иными, чем я ожидал. Человек, храбро сражавшийся в первые дни войны, не выдержал потом нравственного испытания пленом и совершил деяние, несовместимое с воинским долгом и присягой, за что впоследствии был судим по закону и освобожден после отбытия наказания.

Бывало по-разному. Выходит, что бывало и так. И нет оснований умалчивать об этом.

¹⁸ «…материальная часть, которую вот-вот должны были сменить на современную, была истрепана во время весенних маневров. К первому дню войны половина танков была в ремонте…»

Я не нашел в архивах данных именно по этой танковой дивизии, но у меня под руками данные о состоянии некоторых других механизированных соединений к началу войны: они дают представление об общем положении.

В докладе генерал-майора Мостовенко, командира 11-го механизированного корпуса, также воевавшего на Западном фронте, рассказывается, что к 22 июня в корпусе было 3 КВ и 24 «тридцатьчетверки», то есть всего 27 средних и тяжелых танков и 300 легких танков Т-26 и БТ. Легкие танки были получены для укомплектования корпуса из разных других частей с уже сильно изношенными моторами и ходовой частью. Около пятнадцати процентов танков к первому дню войны было вообще неисправно. Когда корпусу на второй день войны была поставлена наступательная задача, то половина его личного состава не была взята в поход, так как не была обеспечена материальной частью и вооружением.

По плану корпус должна была прикрывать 11-я смешанная авиационная дивизия, но когда в дивизию был послан делегат связи, оказалось, что все ее самолеты уничтожены противником на аэродромах.

Тем не менее, как свидетельствуют военные историки, 11-й мехкорпус, только наполовину укомплектованный и вооруженный почти исключительно легкими танками, принял участие в активных действиях наших войск в районе Гродно, где главный контрудар наносил вооруженный «тридцатьчетверками» 6-й мехкорпус генерала Хацкилевича. Действия этих корпусов и некоторых других наших частей в первые дни войны в районе Гродно приковали к этому району шесть немецких дивизий и крупные силы авиации и до некоторой степени нарушили планы немцев.

Я упоминаю в записках, что в танковой дивизии, где я был, не чувствовалось подавленного настроения, но была отчаянная злость и желание получить новую материальную часть и отомстить.

«Журнал боевых действий 11-го механизированного корпуса» подтверждает, что и там после таких же тяжелых боев было такое же настроение. В своем докладе генерал Мостовенко пишет:

«Мне известно, что вышедшие из окружения бойцы и командиры корпуса оставлены в частях 21-й армии. Полагаю, что такое же положение имеет место и в других армиях. Считаю, что нам придется не только задерживать наступление фашистов, но и наступать и добивать их на их территории. Поэтому кадры танкистов необходимо не распылять, а изъять из стрелковых частей и приступить к формированию танковых частей… Есть опасение скоропалительных выводов о громоздкости и нецелесообразности иметь такие соединения, как механизированные корпуса. Я считаю эти выводы неверными, преждевременными. Опыт войны этого не показал. Противник против нас применяет свои танковые корпуса и танковые группы в своих обычных оперативных формах, применявшихся в Польше, Франции, и применяет их не без успеха. Почему же нам, готовящимся к разгрому противника, его преследованию и уничтожению… следует отказаться от крупных подвижных соединений?»

Так потерпевшие тяжелые поражения люди все-таки находили в себе силу верить в то, что придет время – и наши механизированные корпуса еще вторгнутся на территорию врага. История показала, что они не ошибались в своей вере в будущее, хотя их отделял от него куда больший исторический срок, чем им казалось тогда, летом 1941 года.