Текст книги "Сто суток войны"

Автор книги: Константин Симонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 37 страниц)

Вообще во всей атмосфере на этом заводике, в том, как люди работали, как разговаривали с нами, какое у них было настроение, почувствовалось что-то очень хорошее, теплое, свое. Есть такие места в занятых немцами областях, в которых ты был до этого и о которых вспоминаешь с особенной тревогой: что стало с этими людьми? Где все это? Где этот хромой главный механик, где старики-слесаря, чинившие нашу машину, где девушки, поившие нас молоком? Где все эти люди? Что теперь сталось с ними?

Из Джанкоя поехали в Симферополь. Дорога была хорошая, Демьянов разрешил мне сесть за баранку и отобрал ее у меня только тогда, когда я за один крутой поворот сломал две изгороди с двух сторон дороги. Он потом язвительно говорил мне, что это редкий случай, почти трюк.

Через Симферополь мы проскочили, не останавливаясь, – хотели пораньше добраться до Севастополя.

Вот и знакомые, десятки раз изъезженные места. Скоро откроется бухта и будет виден Севастополь. Все кажется прежним. Только не видно больше туристских «ЗИСов» и «линкольнов» и иногда снуют по дороге окрашенные в цвет хаки военные «эмки».

В Севастополе поехали прямо в штаб флота, к начальнику политуправления. Нас принял его заместитель бригадный комиссар Ткаченко.

Там же у него сидел еще один бригадный комиссар – Азаров, который сказал, что он только вчера сюда прибыл. Он понравился мне какой-то особенно хорошей улыбкой, мягкостью. Мне показалось, что он внешне чем-то очень похож на покойного Щукина, а через него – чуть-чуть на Ленина.

Бригадные комиссары сказали, что военных судов на Одессу пока не предвидится, но завтра утром туда, очевидно, пойдет один тральщик, и послали нас к комиссару штаба Штейнбергу, который обещал все сделать.

Мы пошли из штаба в Дом флота, в котором расположился театр Черноморского флота. С актерами этого театра у меня было еще старое знакомство. Когда-то до войны они репетировали мою «Обыкновенную историю» и сейчас узнали меня и радостно встретили. Начальник Дома флота батальонный комиссар Шпилевой, впоследствии, по-моему, комиссар морского полка,⁷⁰ обещал устроить нас переночевать.

После этого, не теряя времени, пошли на Графскую пристань посмотреть на чудесную Севастопольскую бухту. Наглядевшись, решили искупаться. Купались около знаменитого севастопольского орла. Недалеко от него в край набережной ударила бомба и осколками побило постамент колонны. А вообще слухи о бомбежках Севастополя, верней о их результатах, оказались сильно преувеличенными. В городе все было цело. Немцам почти ничего не удалось разбомбить, кроме нескольких домов на окраине, куда попала одна из торпед. Правда, в порту суда двигались осторожно – там были набросаны немцами магнитные мины, и их вылавливали по новому английскому способу.

Выкупавшись, пошли в редакцию «Красного черноморца». Там оказалось много знакомого народу. Панченко, Гайдовский, Лева Длигач – толстый, веселый; полосатая тельняшка, заправленная в широченные клеши, болтающийся сзади наган делали из него настоящего боцмана. Здесь же был и Ян Сашин. Как сильно война меняет людей. Он всегда был милым парнем, но, когда мы учились с ним в институте, я его почему-то не очень любил. Может быть, за излишнюю любовь к остротам, за эстрадные повадочки, за какую-то подчеркнутую инфантильную неприспособленность к жизни. Вот уж кого трудно было представить себе на войне. И вдруг я увидел здесь, в Севастополе, симпатичного подтянутого морячка, который, по общим отзывам, отлично, весело, безотказно работал в газете и только что вернулся из каких-то тяжелых мест, кажется из-под Очакова.

Яша Халип был расстроен, что у него, так же как у меня, какие-то не такие противогазы, какие носят здесь, в Севастополе. Наши противогазы были тощие, чахлые, а здесь у ребят из морской редакции это были солидные, плотно набитые парусиновые сумки. Приглядевшись к этим сумкам, он наконец обратился к Леве Дли гачу с просьбой, чтобы тот показал, какой системы у них в Севастополе противогазы. Длигач расстегнул свой противогаз и выяснилось, что устройство его весьма простое. Так как в Севастополе ношение противогазов было строго обязательно, то догадливые морячки из редакции превратили их в склад необходимого имущества. В «новую систему» противогазов входили, кроме их старого содержимого, еще одна-две книжки для чтения, мыло, полотенце и некоторые другие предметы мужского обихода – бритвы, кисточки для бритья, а у некоторых – очешники. Мы посмеялись над этим, потом Халип пошел спать, а я еще долго сидел с ребятами и пил крепкий и душистый чай.

Утром комиссар штаба, как и обещал, устроил нас на тральщик, стоявший у одного из севастопольских причалов. Там мы временно распрощались с Демьяновым, пристроив его в гараж Дома Морского флота.

Демьянов бушевал, не хотел оставаться, требовал, чтобы мы взяли его с собой в Одессу. Он еще долго маячил с машиной на причале, прежде чем уехать.

Насчет Одессы слухи были туманные. Говорили, что там положение серьезное, но подробности объяснять нам не стали. Тральщик был только что превращен в судно военно-морского флота, и на нем еще была целиком гражданская команда, в том числе произведенный в младшие лейтенанты флота капитан – симпатичный парень, в свое время ходивший на наших торговых судах в Испанию и державший себя теперь, получив военное звание, довольно сурово. На судне еще оставались гражданские порядки, но оно считалось уже военным.

Когда Демьянов уехал, нам сказали, что тральщик снимется через полчаса, потом – через час, потом – через два часа. Так тянулось до вечера. Услышав о тревожном положении в Одессе, мы беспокоились, уж не из-за того ли задерживают нас и не пускают никаких других судов в Одессу, что решается вопрос о ее судьбе?⁷¹ Не знаю, как это было в действительности, но простояли мы до утра следующего дня сначала у одной стенки, потом у другой, где нас заливали пресной водой. Капитан сказал, что вода есть на полный переход до Одессы, но нужно залить воду на обратный путь. Кто-то ответил ему, что на обратный путь можно было бы и там залиться. Он ничего не сказал, промолчал.

Этот разговор мне стал понятен только потом, в Одессе. Беляевку, из которой шел к Одессе водопровод, заняли румыны и немцы, и в городе не было воды. Ее выдавали по карточкам, и за нею строились длинные очереди.

Ночью по небу шарили прожектора. Мы с Халипом устроились спать на плоской крыше рубки радиста. Когда прожектора погасли и небо стало совсем черным, почувствовался юг и снова – в который раз – показалось, что нет никакой войны.

Утром к тральщику подошел большой баркас с работниками одесского НКВД. Насколько я понял, это была та часть работников, которая после окружения Одессы самовольно эвакуировалась оттуда. Теперь их возвращали в Одессу. Их было человек тридцать, и я еще никогда не видел людей, до такой степени обвешанных оружием. Разве что некоторых фотокорреспондентов. У них были ППШ, полуавтоматы, карабины, по одному или по два револьвера, гранаты РГД, гранаты-лимонки. Кроме всего этого, имелось еще и несколько ручных пулеметов. Как и всякие излишне вооруженные люди, они не внушали мне особого доверия. Они привезли с собой на тральщик двух девушек, которые тоже возвращались в Одессу. Капитан ходил вокруг них с недовольным видом, потом долго говорил о чем-то с комиссаром тральщика и, вызвав к себе радиста, кудрявого разговорчивого паренька, который вчера оказал нам гостеприимство на крыше своей рубки, отдал ему какое-то приказание.

Через час к борту подошел катер портовой службы, и двух бедных девушек списали с тральщика так же быстро, как и привезли на него, при негодующих возгласах тридцати вооруженных до зубов мужчин.

Кто-то из ехавших объяснил капитану, что это хорошие женщины, подруги в полном смысле этого слова, и что совершенно напрасно он не захотел взять их. Но капитан был неумолим.

Наконец наш тральщик стал выходить из Севастопольской бухты.⁷² Перед нами открыли боновую сеть, потом закрыли за нами, открыли вторую боновую сеть, снова закрыли, и мы вышли в открытое море. За нами следовал еще один транспорт, нас сопровождали три морских охотника. Однако после двух часов хода два охотника отстали, и с нами остался только один, шнырявший в море, то обгоняя нас, то возвращаясь назад ко второму транспорту, то снова выскакивая вперед.

Мы дошли до Тендеровой косы и стали поворачивать от нее в открытое море к Одессе. Теперь, когда мы оказались вне зоны действия наших, стоявших на крымских аэродромах истребителей, на тральщике одна за другой начали объявляться боевые тревоги. Сначала появился один немецкий разведчик. Он долго крутился над нами. Долго и высоко. Так как он не пытался снижаться, а из тех пушек, которые были установлены на тральщике, стрельба по самолету на такой высоте была нереальным делом, мы не стреляли. Потом пришла тройка самолетов. Самолеты долго крутились над нами, не сбрасывая бомб. По ним стреляли из пушек мы, стрелял шедший сзади транспорт, стрелял охотник, стремившийся во время их заходов выйти навстречу им и бивший по ним из своей сорокапятимиллиметровой пушечонки, стоявшей у него на носу.

Целый час прокрутившись над нами, самолеты снизились и начали бомбить. Первая серия бомб упала довольно далеко от нас. Сама бомбежка поначалу не показалась мне страшной. Я больше боялся результатов того ожесточенного ружейно-пулеметного огня, который со всех сторон открыли ехавшие с нами работники одесского НКВД. Не знаю, то ли этих ребят крепко накачали за то, что они удрали из Одессы, и они возвращались после этой накачки в воинственном настроении, то ли кто-то из них подвыпил перед дорогой, но они лупили из винтовок и пулеметов так, что по пароходу было опасно передвигаться. Бомбардировщики сделали второй заход и на этот раз положили бомбы между нами и шедшим за нами транспортом – ближе к нему, чем к нам, потом развернулись и улетели.

На душе стало легче. Кроме нас, грешных, тральщик вез полный трюм снарядов и взрывчатки, часть этого груза, не поместившаяся в трюме, была наверху, на палубе под брезентом.

Шедший за нами транспорт повернул и на всех парах, сильно дымя, пошел в другую сторону от нас, к берегу. Бомбы упали сравнительно далеко от него, и не думаю, чтобы он мог быть поврежден. До сих пор не знаю, что было причиной такой перемены курса. Скорее всего, у него было другое задание, чем у нас, и он шел не на Одессу.

Охотник отстал, потом снова нагнал нас. Мы продолжали двигаться к Одессе. Вскоре в небе появилось еще два самолета незнакомого мне вида – должно быть, итальянские. Они тоже около часа крутились над нами, но бомб не сбрасывали. Еще через час пришла тройка бомбардировщиков и начала бомбить с большой высоты. Бомбы ложились далеко от нас. И мы и охотник били из пушек по самолетам. Потом один из самолетов спикировал ниже других, охотник выскочил ему наперерез на встречном курсе и, видимо, попал в него из пушки. Самолет начал быстро вкось спускаться куда-то за горизонт. За ним тянулась струя дыма, и он исчез из вида.

У нас на тральщике было обычное в таких случаях ликование. Появились неизвестно откуда взятые подробности, вроде того, что «он ему аккурат врезал посредине крыла – левого, нет, правого». Остальные два бомбардировщика, сбросив еще несколько бомб, ушли.

Поглядев на часы, я сообразил, что вся эта история в общей сложности продолжалась больше пяти часов.

Уже в полутьме в море курсом с запада на восток показалось пять низких белых бурунов. Стало ясно, что это торпедные катера. Но чьи? Скорей всего наши, но на тральщике, на всякий случай, объявили боевую тревогу. Катера проскочили мимо нас. Очевидно, это были наши катера, возвращавшиеся на свою базу.

Наступила темная ночь. Начало покачивать. По палубе проходил капитан. Я сказал ему, что нам везет – ночь очень темная.

– Темная? – переспросил он. – А вы пойдите на корму, посмотрите назад.

Я пошел на корму и увидел, что там за винтом на абсолютно черной воде лежит длинная белая фосфоресцирующая полоса. Хорошо заметная с воздуха. В небе что-то гудело, потом перестало. Потом опять загудело. Потом высоко наперерез нам прошел самолет с одним зажженным бортовым огнем.

Я пристроился на койке в каюте второго помощника, а Яша устало присел на диванчике. Мы оба одинаково тревожились, как сойдет этот переход до Одессы, но тревожились по-разному. Яша даже не мог себе представить, как это сейчас можно заснуть, а я, наоборот, хотел во что бы то ни стало заснуть. Как и в других случаях, когда я чего-нибудь трусил, мне хотелось, если удастся, переспать опасность.

Я уснул и вдруг услышал, как Яша трясет меня за плечо.

– Что?

– Сейчас по борту прошла торпеда.

– Уже прошла?

– Да.

Задним числом страха из-за этой уже прошедшей торпеды я не испытал. Наверно, потому что проспал тот момент, когда на корабле кричали: «Торпеда!» Яша слышал этот крик и был еще полон переживаний. И почему-то тащил меня на палубу. Но мне было лень туда идти, и я снова заснул.

Но он через некоторое время снова меня разбудил:

– Костя, тебя к капитану.

Я вскочил:

– Что случилось?

Он стал шепотом рассказывать мне, что сейчас к нему на палубе подошел радист, обходивший всех стоявших там людей и спрашивавший: «Вы кто?» Они в темноте отвечали ему, кто они. Так он наткнулся на Яшу. «А вы кто?» Яша сказал, что он корреспондент.

– Вот вас нам и нужно. Где ваш товарищ? Идите и срочно приведите его к капитану.

Все последующее можно понять только с учетом того, что тральщик был сугубо гражданским судном и шел в свой первый военный рейс и что я со своими двумя шпалами представлялся капитану старшим военным начальником на корабле.

Я оделся, взял револьвер и в непролазной темноте вскарабкался на капитанский мостик. Капитан стоял в мокрой от брызг кожанке. На море сильно качало.

– Симонов? – спросил капитан.

– Да.

– У вас оружие есть?

– Да.

– Выньте его.

Я вынул револьвер.

– Идите за мной.

Мы спустились с ним с капитанского мостика куда-то вниз, потом свернули и остановились у маленькой двери. Капитан сказал шепотом: «Там» – и указал рукой на дверь.

– Кто-то там сигнализирует самолетам. Или человек, или специально оставленный аппарат.

– Человек? – удивленно спросил я, – Но ведь он потонет вместе с нами, если что-нибудь случится.

Капитан пожал плечами.

– Все равно кто-то сигнализирует, – сказал он. – Пошли.

Он толкнул дверь и втащил вместе с собой куда-то в тесноту меня и комиссара. По полному своему незнанию корабельной анатомии я предполагал, что мы спустимся сейчас в какие-то тартарары, в трюм. Так я читал в юности в разных романах, что негодяи прячутся обязательно в трюмах и их там разыскивают с фонарем в одной руке и с револьвером – в другой.

Я втиснулся вместе с капитаном через маленькую дверцу, осторожно нащупывая впереди себя ногой, чтобы не провалиться в какой-нибудь люк.

– Закрыл? – спросил капитан комиссара.

– Закрыл.

Капитан пошарил по стене и щелкнул выключателем. Я был удивлен. Оказалось, что это совсем не трюм и не тартарары, а маленькая штурманская каюта с двумя стульями, столом и большим диваном. Единственным местом, где в этой каюте мог спрятаться сигнальщик, был диван. И когда капитан решительно взялся за этот диван, чтобы открыть его, у меня в первую секунду даже мелькнула глупая мысль, что там, под диваном, идет вниз какой-то люк или ход. Но это был просто-напросто диван. И когда было приподнято его сиденье, там не оказалось ничего, кроме каких-то житейских мелочей.

Я пристыженно спрятал свой револьвер. Но капитан оставался крайне серьезным. Он отодвинул какие-то лежавшие внутри дивана тряпки, и там внутри действительно обнаружились ввинченные в переборку две электрические лампочки. Мы с полминуты постояли в молчании. Лампы зажглись и потухли. Потом снова зажглись и снова потухли. Они зажигались и гасли через одинаковые интервалы.

Капитан приказал вызвать в каюту корабельного электрика. Пока за ним ходили, между капитаном и комиссаром шло обсуждение того, как лучше взяться за электрика.⁷³ Решено было сразу огорошить его прямым вопросом: для чего он включает и выключает здесь эти лампы?

А лампы все продолжали включаться и выключаться.

Через несколько минут пришел корабельный электрик – спокойный и уже пожилой человек. Когда его спросили – резко, как на допросе, – он вдруг засмеялся:

– Что же вы меня диверсантом решили сделать? Это же, когда лаг одну десятую кабельтова делает, то лампы дают контакты и вспыхивают, отмечая, что десятая пройдена. Сейчас они опять загорятся.

Оказалось, что в штурманской рубке, где мы сейчас стояли, часть крыши была стеклянной, а в диване, около валика, была здоровенная щель. И так как в каюте был выключен всякий свет, а часть крыши оставалась не закрытой брезентом, лучик света от этих лаговых ламп был виден с капитанского мостика.

Всем было стыдно. Немножко меньше мне, немножко больше капитану и комиссару. А причиной всей этой истории было, конечно, нервное состояние. Первый военный рейс, беспрерывное гудение самолетов, предыдущие бомбежки, прошедшая по борту торпеда. Капитан, словно оправдываясь перед электриком, стал говорить, что торпеда прошла совсем близко и вообще черт знает какая беспокойная ночь.

Я вернулся в каюту и проснулся только на рассвете. На горизонте виднелась Одесса. Было холодное утро. Знакомый город казался более серым и строгим, чем обычно. Когда мы подошли поближе, стали видны сильно разрушенные здания на спускавшихся к порту улицах.

Мы сошли в порту и, закинув за спину рюкзаки, потихоньку двинулись наверх, в город. Яша прихрамывал. Улицы были совершенно пустынны, особенно в портовой части. Дома были одинаково молчаливые – и целые, и разрушенные. Поначалу казалось, что город вымер. Но чем выше и ближе к центру, тем нам все чаще стали попадаться люди. Потом мы увидели несколько не особенно многолюдных очередей около магазинов. Потом прошел один, другой, третий трамвай. Все улицы перегорожены баррикадами. Некоторые из них сложены на совесть, из камней, из мешков с песком в несколько рядов, с деревянными амбразурами для винтовок и пулеметов, с противотанковыми рогатками, сделанными из сваренных двутавровых балок. У некоторых баррикад, у их подножия, торчали глубоко врытые в землю, вкось поставленные толстые водопроводные и канализационные трубы. Они напоминали стволы орудий и имели угрожающий вид.

К девяти утра мы добрались до штаба Приморской армии. Он помещался на другом, противоположном конце города. После довольно длинной возни с пропусками и переговоров по телефону мы попали в здание штаба. В политотделе нам сказали, что член Военного Совета Кузнецов скоро вернется. Мы положили вещи и сходили позавтракать.

В подвале здания штаба было несколько маленьких комнат, в них стояли накрытые скатертями столики, на столиках – цветы. Бойко бегали девушки-официантки. Нас чудно накормили и взяли за все удовольствие рубль на двоих.

Бригадный комиссар Кузнецов показался мне по первому впечатлению недавним штатским человеком. Так оно и было. До войны он был секретарем Измаильского обкома партии и отступал сюда вместе с Приморской армией с Дуная. В разговоре с нами он долго ругал 9-ю армию, которая при отходе на Николаев утащила у них одну из трех дивизий и без того немногочисленной Приморской группы войск.

Одессу защищало значительно меньше войск, чем это думали и до сих пор думают те, кто там не был.⁷⁴ В день нашего приезда оборону вокруг города занимали сильно потрепанные беспрерывными шестидесятидневными боями 25-я и 95-я кадровые стрелковые дивизии, только что организованный полк морской пехоты, полк НКВД и несколько только что наспех созданных небольших отдельных частей, в том числе так называемая Первая Одесская кавалерийская дивизия ветеранов, состоявшая из бывших котовцев и буденновцев. Ее организовал генерал-майор Петров, ко дню нашего приезда ставший уже командиром 25-й дивизии.

Обе кадровые дивизии, входившие в Приморскую группу, так хорошо держались в боях под Одессой отчасти еще и потому, что обе ни разу за время войны не отступали, не выдержав натиска врага, а каждый раз только по приказу, чтобы не оказаться обойденными, когда немцы прорывали фронт севернее, у соседей. Дивизии несколько раз отходили, но каждый раз резко отрываясь от противника и выводя всю материальную часть.

Кузнецов посоветовал нам поехать к Петрову. 25-я дивизия занимала оборону на левом фланге у Дальника. Потом Кузнецов рассказал нам, что оставшиеся после эвакуации подсобные цеха одесских заводов и мастерских наладили за эти дни производство минометов, а кроме того, чинят танки.

Нам выделили полуторку, и мы остаток дня занялись объездом города, решив ехать к Петрову завтра с утра. Со стороны лиманов по городу била тяжелая артиллерия. Била нечасто. В городе к этому уже успели привыкнуть.

Яша снимал одесские баррикады. Это было не так-то просто. Работавшие на строительстве баррикад одесситы, в особенности девушки, завидев человека с фотоаппаратом, поворачивались и пристально, не сводя глаз, смотрели на него.

Ближе к вечеру мы с одним из работников 7-го отдела поехали в тюрьму, где в бараках жили военнопленные немцы и румыны. Немцев под Одессой было мало, они попадали одиночками, а румын, взятых за последние два дня и еще не отправленных морем в Крым, накопилось человек двести.

В помещение комендатуры привели румынского майора – командира танкового батальона. Привели и почти сразу же увели на допрос. Потом появился румынский капитан, который отрекомендовался мне убежденным англофилом и германофобом и высказал разные соображения о губительности этой войны для Румынии. Трудно было решить, где кончаются его истинные убеждения и где начинается страх за жизнь. Мне показалось, что в его словах было и то и другое.

Халип решил снять во дворе всех пленных, находившихся в лагере. Румынский капитан энергично стал помогать ему в организации этой съемки. Он командовал, строил пленных то в две, то в четыре шеренги.

Когда пленных отвели обратно в помещение, то двух человек оставили для разговора со мной и рассказали мне историю о том, как эти два крестьянина – подносчики снарядов в расчете румынского полевого орудия, – когда командир орудия и все остальные бежали, дождались около орудия наших, подняли руки, а когда их взяли в плен, попросили разрешения ударить из своей пушки по расположению немецкой батареи, которая была в полутора километрах оттуда и местонахождение которой они отлично знали. Им разрешили, и они выпустили по немецкой батарее весь боекомплект.

Я поговорил с ними. Оба они были люди уже не первой молодости, лет под сорок, с хорошими простыми крестьянскими лицами, с вполне очевидным и явным нежеланием воевать. Мне показалось, что если разобраться психологически, то, по совести говоря, они, очевидно, стреляли из своей пушки не столько из ненависти к немцам, сколько просто из желания хоть чем-то отблагодарить наших бойцов, которые взяли их в плен, не убили и раз навсегда избавили от этой войны.

Вернувшись в Одессу, мы забрались на верхний этаж в отведенную нам комнату. Это была небольшая классная комната с четырьмя столиками, учительским столом и сваленным в углу оружием. До войны в этом доме был какой-то институт. Мы сели с Халипом за стол, по-студенчески накрыли его газетой, вытащили еще остававшиеся у нас харчи и недопитую бутылку коньяка.

Ночь была тихая. Лишь изредка то здесь, то там с интервалом в десять-пятнадцать минут рвался дальнобойный снаряд. Выпили за Одессу и за Москву, заснули поздно, а на рассвете выехали на полуторке по направлению к Дальнику, в 25-ю дивизию.

Расстояния до передовой здесь были мизерные, и мы, не учтя этого обстоятельства, проскочили по дороге довольно далеко вперед, никак не предполагая, что оставшаяся сзади нас километрах в пяти слева от дороги большая деревня и есть тот самый Дальник, где стоит штаб 25-й дивизии. Мы ехали вперед до тех пор, пока не уперлись в огневые позиции полковой артиллерии. Командовавший там лейтенант на заданный нами между двумя залпами вопрос: где штаб дивизии, – только пожал плечами и махнул рукой назад. Здесь, на передовой, ему, наверное, казалось, что Дальник и расположенный там штаб дивизии где-то черт знает как далеко, в глубоком тылу.

Мы развернули машину, поехали обратно к Одессе и, свернув на проселок, въехали в Дальни к.

Дальник оказался большим южным селом. Часть домов в нем была совершенно цела – они стояли чистенькие, беленькие, как ни в чем не бывало, а другие дома, тут же рядом, были вдребезги разбиты.

Штаб помещался на краю села. Ни командира, ни комиссара дивизии мы не застали. Нам сказали, что они уехали в полки, и порекомендовали, если мы сами тоже хотим ехать туда, поехать в полк к комиссару Балашову и командиру – татарину, фамилия которого выскочила у меня из памяти. Этот командир был вчера вечером тяжело ранен и отправлен в госпиталь, но про полк еще говорили как про его полк.

Перед отъездом нам предложили посмотреть политдонесения. Я не любил заниматься этой работой, и в нескольких случаях, когда все-таки пробовал что-то написать по политдонесениям и другим документам, у меня это плохо получалось. Видимо, для того, чтобы что-нибудь понять, мне нужно или увидеть это самому, или по крайней мере хоть услышать рассказ живого свидетеля, который я сначала записываю таким, какой он есть, а потом уже начинаю думать, как написать об этом в газете.

Я сказал, что политдонесения мы посмотрим на обратном пути, а сейчас поедем. Халип был недоволен. Он здесь, в Одессе, впервые влезал в войну и, видимо, хотел влезать в нее, как в горячую воду – постепенно: сначала опустить одну ногу, потом – вторую. Вспоминаю это не в упрек ему – это было так естественно для первой поездки на фронт. Но у меня самого было другое желание – сначала сделать более трудное, а потом, уже на обратном пути, заниматься более легким.

Яша снял около штаба нескольких только что приведенных с передовой пленных, мы сели в полуторку и поехали в штаб полка. Он находился в поселке Красный Переселенец, лежавшем слева от шоссе, шедшего, по-моему, на Беляевку.

Едва мы отъехали километр от штаба дивизии, как за нами, там, где мы только что были, раздался сильный грохот и поднялись хорошо знакомые, похожие на черные рощи, купы взрывов. Немцы опять бомбили Дальник. Я пошутил над Яшей, что если бы мы задержались, как он хотел, то как раз попали бы под бомбежку, а теперь едем вперед и все в порядке.

Проехали еще два километра. Над дорогой прошло несколько звеньев немецких бомбардировщиков. Впереди виднелась полоса посадок. Где-то там, за этой полосой, был Красный Переселенец. Переждав, пока над дорогой летели бомбардировщики, мы решили ехать вперед, оставив те деревья, под которыми укрылись с машиной. Яша хотел еще переждать под деревьями и дальше идти пешком, потому что дорога до посадок простреливалась редким артиллерийским огнем. Я сказал, что мы быстрей проскочим на машине и у нас будет даже меньше шансов попасть под снаряд, чем если мы пойдем пешком.

Так и вышло. Мы преспокойно доехали до посадок, и пока мы ехали, не разорвалось ни одного снаряда. Укрыли в посадках машину и, оглянувшись назад, увидели, что как раз там, где мы только что останавливались, в той купе деревьев, начали одна за другой рваться бомбы. Должно быть, немцы заподозрили, что под этой купой укрывается что-то существенное. Теперь Яша поверил в нашу звезду и уже не спорил.

От посадок шел спуск в небольшую лощину. Метрах в семистах впереди, на другом скате стояли десятка три домиков. Это и был Красный Переселенец. В посадках, где мы остановились, был полковой перевязочный пункт. Впереди над Красным Переселенцем виднелись дымы минных разрывов и слышалась частая пулеметная трескотня. Мы оставили в посадках шофера с полуторкой и, забрав винтовки, двинулись к Красному Переселенцу. Сперва шли полевой дорогой, а потом по полю, чтобы сократить путь. Едва свернули, как рядом свистнуло несколько пуль. Я впредь до выяснения обстоятельств сразу же благоразумно приземлился. Яша последовал моему примеру.

Я огляделся. Откуда стреляли, было совершенно непонятно. Очевидно, это все-таки были долетевшие откуда-то случайные пули. Мы поднялись и пошли. Свистнуло еще несколько пуль – должно быть, таких же случайных, как и первые. На этот раз мы удержали себя в вертикальном положении и, через несколько минут добравшись до хутора, отыскали штаб полка.

На хуторе было мало людей. Капитан, который только что приехал из дивизии заменить раненого командира полка, сказал, что он тут вообще остался сам-пятый; все остальные, в том числе и комиссар, ушли отбивать контратаку. Мы накоротке поговорили с капитаном и решили подождать комиссара. Тот пришел минут через тридцать. Он был без фуражки, в совершенно выгоревшей гимнастерке и пыльных рваных сапогах. Первые три минуты от него ничего нельзя было услышать, кроме сплошного мата. Было даже не понятно, кого он ругал. Кажется, кто-то в чем-то провинился и он кого-то задним числом распекал, прерывая ругань смехом.

Это был веселый и задорный человек, только что выбравшийся из многочасового боя. Немножко успокоившись и выяснив, что мы корреспонденты, он грустно вздохнул. По этому вздоху я почувствовал, что у него уже был кто-то из нашего брата. Был и, кажется, не понравился. Если так – значит, нам предстояла дополнительная задача преодолевать заведомое душевное нерасположение.

Мы представились, и я сказал ему, что мой товарищ – фотокорреспондент – кое-что снимет у них в полку, а я должен написать для «Красной звезды» об их боевых операциях за шестьдесят дней войны.

– Хорошо, – сказал комиссар. – Сейчас я вам расскажу.

Он отрекомендовался старшим политруком Балашовым, сел за стол и стал рассказывать мне в подчеркнуто быстром темпе: такого-то числа – то-то, такого-то числа – то-то, такого-то числа – то-то. Послушав минут пять, я остановил его и сказал, что мне интересно не это, я просил бы его рассказать мне, как все это происходило, о чем он думал во время боев, что чувствовал – все подробности.

– Так это же долго, – сказал он.

Я сказал, что ничего.

– Да я же буду занят.

Я сказал, что мы подождем.

– Да я, может быть, весь день буду занят.

Я сказал ему, что тогда мы здесь переночуем и он расскажет нам завтра. Его лицо прояснилось, и он сказал:

– Приезжали тут два корреспондента, говорили: давай-давай быстрей расскажи. Я им быстро все рассказал, и они через пятнадцать минут уехали. Очень торопились.

Все это было сказано с долей горечи, и я еще раз понял ту простую истину, что мы неверно поступаем, когда даже не из трусости, а порою из-за газетной торопливости приезжаем, берем то, что нам нужно, вскакиваем на машину и едем обратно – и все это за десять минут. А люди, которые месяцами не вылезают с передовой, не упрекая нас вслух, в душе бесконечно обижаются на это.