Текст книги "Сто суток войны"

Автор книги: Константин Симонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 37 страниц)

Перед тем, как заснять Гаврюшина, Трошкин заставил его перепоясаться портупеей, надеть через плечо автомат, а вместо фуражки – каску. Вся эта амуниция удивительно не шла капитану, как она обычно не идет людям, сидящим на передовой и каждый день глядящим в глаза смерти… Мы сказали Гаврюшину, что, пока затишье, хотим заснять танки, видневшиеся невдалеке перед передним краем батальона. Отсюда была видна только часть сожженных танков. Еще несколько танков, как сказал нам Гаврюшин, были пониже, в лощине, метрах в пятидесяти-ста от остальных; отсюда их не было видно.

– Затишье? – с сомнением переспросил нас Гаврюшин. – Ах да, да, затишье. Но ведь они стоят за нашим боевым охранением. Там, во ржи, могут немцы сидеть, автоматчики. Могут из лесу стрелять, а могут отсюда, изо ржи.

Но Трошкин повторил ему, что приехал снять танки, и есть ли во ржи автоматчики или нет, его не интересует. Он горячился, потому что в эту поездку с самого начала был просто одержим идеей во что бы то ни стало снять разбитые немецкие танки.

– Ну что же, – сказал Гаврюшин, – тогда я сейчас пошлю вперед людей, пусть заползут в рожь и залягут впереди танков на всякий случай. А вы пойдете потом, минут через десять.

Он вызвал лейтенанта, который должен был проводить Трошкина к танкам.

– А вы? – спросил он меня. – Вам тоже нужно снимать?

Я ответил, что нет, мне нужно только поговорить с людьми.

– Тогда пойдем с вами в роту Хоршева, – сказал Гаврюшин. – А ваш товарищ потом тоже подойдет туда к нам.

Я был в душе рад этому предложению, потому что сначала у меня не возникло никакого желания идти вперед и присутствовать при том, как Трошкин будет на виду у немцев снимать танки. Но когда Трошкин с лейтенантом уже ушли, мне тоже вдруг захотелось посмотреть поближе на эти танки. Я сказал об этом Гаврюшину, и мы пошли с ним вместе по ходу сообщения вслед за Трошкиным. Ход сообщения кончился у окопчиков боевого охранения, танки теперь были невдалеке – метрах в двухстах. Их было семь, и они стояли очень близко один от другого.

Мы вылезли из хода сообщения и пошли по полю. Сначала все низко пригибались, и когда подошли к танкам, то Трошкин их тоже сначала снимал, сидя на корточках. Но потом он вытащил из одного из танков немецкий флаг и, заставив красноармейцев залезть на танк, снимал их на танке, рядом с танком, с флагом и без флага, вообще окончательно обнаглел.

Немцы не стреляли. Я не жалел, что пошел. У меня было мстительное чувство. Я был рад видеть наконец эти разбитые, развороченные немецкие машины, чувствовать, что вот здесь в них попадали наши снаряды…

Чтобы немцы не утащили ночью танки, они были подорваны толом, и часть их содержимого была разбросана кругом по полю. В числе прочего барахла во ржи валялась целая штука коричневого сукна. А рядом с ним – дамские лакирашки и белье.

Трошкин снял это, а я потом описал. Кажется, это был один из первых документов о мародерстве немцев.

Закончив съемку, Трошкин пошел в лощинку к другой группе танков. Он хотел заснять еще и их. А я пошел с капитаном Гаврюшиным в роту Хоршева.

Хоршев был еще совсем молод, в сбитой набок пилотке, такой молодой, что было странно, что вчера он тут дрался до последнего патрона³⁴ и потерял половину роты. Чтобы добраться до него, пришлось перейти через разрушенное железнодорожное полотно мимо наполовину снесенной железнодорожной будки. В пристройке к этой будке продолжал жить старик сторож. Хоршев вчера после боя подарил ему мундир немецкого лейтенанта; старик спорол с него погончики и сегодня щеголял в этом мундире.

Сидя на траве и спустив ноги в окопчик, мы с Хоршевым жевали хлеб и разговаривали о вчерашнем бое. Через полчаса пришли разведчики, таща несколько немецких велосипедов. Два часа назад эти велосипеды бросила на шоссе немецкая разведка. Ее обстреляли, и она, оставив двух человек убитыми, бежала в лес, оставив велосипеды.

Было по-прежнему тихо. Вдруг раздалось несколько пулеметных очередей. Впереди над полем крутился «мессершмитт». Когда вернулся Трошкин, то оказалось, что эта стрельба имела к нему прямое отношение. Он начал снимать вторую группу танков, и над ними появился этот «мессершмитт» и начал пулеметный обстрел с бреющего полета. Трошкин залез под немецкий танк и отсиживался там, пока немецкому летчику не надоело и он не улетел.

Весь день с самого утра мы ходили по позициям полка. По-прежнему было тихо. Вернулись на командный пункт полка. Трошкин заснял командира, комиссара и начальника штаба. Все они просили его отпечатать снимки и послать их не сюда к ним, а в военный городок – их женам, кажется, в Тулу. Не знаю, сделал ли это Трошкин, но помню, у меня было тогда такое чувство, что этих людей, остающихся здесь, под Могилевом, я никогда больше не увижу и что они, не говоря об этом ни слова, даже не намекая, в сущности, просят нас послать их женам последние фотографии.

Когда мы прощались с Кутеповым, у меня было грустное чувство. Хотя внешне он держался весело, прощаясь, устало шутил и, пожимая мне руку, говорил: «До следующей встречи».³⁵

Из штаба полка мы заехали к артиллеристам. Начальник штаба артиллерийского полка оказался халхингольцем. Он служил там в дивизионе знаменитого на Халхин-Голе Рыбкина. Неожиданно угостив нас пивом, он повел нас на наблюдательный пункт, который размещался у него на башне элеватора. Вчера немцы влепили в башню снаряд, один из пролетов был разрушен, но оглушенный вчера наблюдатель сегодня залез еще выше и наблюдал с самого верхнего пролета.

Немцы больше не били по элеватору. Наверно, после прямого попадания считали, что там никого нет.

Мы вернулись из полка, так и не услышав за весь день ни одного орудийного выстрела. Такая тишина начинала даже пугать. Теперь, когда мы проезжали через Могилев обратно при свете, было особенно заметно, как он пуст. Лишь иногда по улицам проходил патруль. Кроме этих патрулей и орудийных расчетов на перекрестках, в городе, казалось, никого нет.

Вечером, заехав в штаб дивизии за Кригером и Белявским, мы все вместе тронулись в штаб корпуса, имея намерение заехать по дороге в штаб 13-й армии в Чаусы, а оттуда возвращаться с материалом в редакцию.

На этот раз, приехав в штаб корпуса, мы не встретили там комиссара корпуса, а увидели только начальника политотдела – полкового комиссара, который сказал нам, что он торопится и не может уделить нам много времени. Мы спросили его, куда он едет. «Вперед», – сказал он и добавил, что, пожалуй, мог бы взять нас с собой.

Услышав это «вперед», мы спросили, куда именно. Он сказал, что едет в опергруппу дивизии на тот берег Днепра. Мы сказали ему, что только что вернулись оттуда, из-за Днепра. Тогда он порекомендовал нам остаться на два-три дня у них в корпусе, так как, по его словам, их корпус будет проводить интересную операцию – завершать окружение немецкого десанта.

Он произвел на нас впечатление ничего не знающего толком человека. На самом деле, как мы потом выяснили, в тот день немцы уже крупными силами прорвались и севернее и южнее Могилева, перерезали магистраль на Оршу и шли к Смоленску. А он еще толковал нам, что их корпус должен закончить окружение немецкого десанта. Мы сказали, что подумаем, как поступить, и, простившись, пошли к машине посоветоваться.

По дороге к машине встретили комиссара корпуса. Он поздоровался с нами и спросил, что мы собираемся делать. Мы рассказали ему о том, что говорил нам полковой комиссар, и спросили его совета.

– Да? Он вам так сказал? Ну что ж… – Бригадный комиссар задумался. – А вы что, собрали уже какой-нибудь материал?

Мы сказали, что собрали, и довольно много.

– Тогда я вам советую – поезжайте в Чаусы и в Смоленск. Впрочем, как хотите. Но я советую. Раз есть материал, надо ехать.

У него был вид человека, чем-то удрученного, может быть и хотевшего сказать нам об этом, но не имевшего права³⁶ и оттого принужденного говорить совсем другие, не относящиеся к сути дела слова. Но говорил он их так, словно хотел, чтобы мы все-таки поняли то, чего он не имел права нам сказать.

Мы решили послушать его совета и свернули с шоссе по дороге, которая шла на Чаусы. Проехав по ней километров двенадцать, услышали впереди стрельбу, орудийную и пулеметную. Проехали еще немного, и нас на дороге остановили двое в форме НКВД, один с двумя шпалами, другой с одной. Они сказали нам, что немцы высадили впереди десант с двумя танкетками,³⁷ что ехать по этой дороге нельзя, что там дерутся с немцами их люди и что мы должны помочь. Надо высадиться здесь из машины, собрать людей и идти вперед.

Мы вылезли из машины. В это время сюда же подъехал и остановился грузовик с двумя десятками красноармейцев. Двое из НКВД подошли к грузовику и потребовали, чтобы красноармейцы тоже высадились и шли с ними вперед. Лейтенант, командовавший красноармейцами, отказался это сделать, заявив, что ему приказали расположиться здесь и охранять дорогу. Пошли препирательства. Один из тех двух, что остановили нас, как я заметил, был сильно пьян. Он вытащил револьвер и наставил на лейтенанта, угрожая застрелить его.

Не знаю, кто из них был прав и кто виноват. Лейтенант был спокоен и бледен. Он сказал, что пусть в него стреляют, но у него есть приказ быть здесь и он никуда отсюда не пойдет. Мне показалось, что он не боится идти вперед, а действительно считает, что раз у него есть приказ – он должен выполнять его в точности. Хотя пьяный мог застрелить его в любую секунду, лейтенант и под дулом пистолета продолжал упорно твердить, что он не боится, что его застрелят, но нарушать приказа не будет.

Мы прекратили эту дикую сцену, оттащив пьяного от лейтенанта. Потом подъехал еще один грузовик с несколькими военными. К нам подскочил какой-то сержант, сказавший, что недалеко отсюда стоит их часть и в ней есть легкие противотанковые орудия… Мы посадили его вместе с Женей Кригером на наш «пикап» и отправили, чтобы они притащили сюда, на дорогу, одно орудие – на тот случай, если действительно немецкие танки пойдут сюда, а сами цепочкой пошли вперед.

Всего нас было человек пятнадцать, потому что не успели мы оглянуться, как машина с красноармейцами и лейтенантом, уверявшим под дулом пистолета, что он должен стоять здесь и больше нигде, вдруг куда-то исчезла.

Пройдя с километр, мы дошли до опушки леса. Вдали справа была деревня, слева – открытое поле и снова лес. Прямо на нас скакал всадник. Соскочив с лошади, он долго не мог отдышаться, потом, увидев тех двух работников НКВД, что нас остановили, начал матерно ругать их. Приехавший на коне был майор в форме НКВД. Оказалось, эти двое, остановившие нас, увидев немецкие танкетки, удрали вместе со своей машиной, бросив машину, на которой ехали этот майор и шофер. В машину попал снаряд с немецкого танка. Это были не танкетки, а два танка. Шофер был убит наповал, а этот майор, отлежавшись, выполз из-под огня и, схватив чью-то бегавшую по лугу лошадь, прискакал на ней сюда.

Гранат на всех у нас было только три штуки. Был один ручной пулемет, один «максим» и десяток винтовок. Посоветовавшись, решили, что с таким вооружением против двух танков, стоявших на открытом месте, идти бессмысленно, и стали ждать, когда вернется Кригер с противотанковой пушкой. Пока что залегли по обе стороны дороги на опушке векового соснового леса. Здесь можно было чувствовать себя сравнительно увереннее. Даже если бы танки появились на дороге, их можно было бы пропустить, а автоматчиков и мотоциклистов, которые, по словам майора, шли вместе с танками, задержать огнем.

Ждали около часа. Петр Иванович Белявский за это время устроил себе даже подобие окопчика. Насыпал бруствер, сделал в нем ложбинку и удобно приспособился с винтовкой. Только тут, неожиданно для меня, выяснилось, что он участник еще Первой мировой войны.

Над дорогой прошел немецкий самолет и обстрелял нас.

Кригер вернулся через два часа. Было уже девять часов вечера. Он сказал, что сержант надул его, что там, где, по словам сержанта, стояли противотанковые орудия, ничего не было, кроме каких-то грузовиков. Мы стали думать, что теперь делать, и решили вернуться в штаб ближайшей дивизии к полковому комиссару Черниченко и сообщить ему о том, что здесь происходит, чтобы из дивизии сюда прислали хоть броневичок или что-нибудь, с чем можно было идти против танков.

Оставив за себя старшего, майор НКВД поехал вместе с нами. Когда мы приехали к Черниченко, он встретил нас холодно, сказал, что сам знает, что здесь бродят немецкие десантные группы с танками, но что у дивизии другие задачи, а борьба с такими группами – это дело начальника Могилевского гарнизона, и что мы должны поехать к нему и доложить об этом.

Мы ответили, что пусть начальнику гарнизона докладывает майор НКВД, а мы останемся ночевать в дивизии. Черниченко ответил, что у него нет машины везти в город майора, так что это придется сделать нам.

У него было при этом такое лицо, словно он очень не хотел, чтобы мы оставались у него в штабе дивизии. Кроме того, мне показалось, что он как-то удивительно равнодушно отнесся к нашему сообщению. Я был убежден, что, если бы мы сделали ему такое сообщение вчера, он совсем по-другому отнесся бы к нему. То, как он говорил с нами, вызвало у меня чувство недоумения.

Мы спросили его, не знает ли он, как обстоит дело на других дорогах, ведущих в Чаусы, свободны ли они.

Черниченко сказал, что он ничего не знает, что ему известно только то, что происходит в расположении его дивизии, а дороги на Чаусы ему не подведомственны. Связи с армией у него нет, связь идет через корпус, а о дорогах на Чаусы нам лучше всего может рассказать тот же начальник гарнизона, к которому мы едем.

Мы простились и поехали в Могилев.

К начальнику гарнизона мы попали глухой ночью. Третий раз – все та же комната, тот же полковник, теперь уже совершенно осатаневший от бессонных ночей. Он выслушал майора и нас и сказал:

– Вы что думаете, я подвижные орудия туда пошлю? Так нет у меня никаких подвижных орудий! Я ими не располагаю. Я дивизией не командую. У меня вот стоят на улицах пушки; если ворвутся сюда, то будем стрелять, вот и все.

И, больше не обращая на нас внимания, он при нас стал спрашивать кого-то из своих помощников, готовы ли люди на могилевских заставах и у моста к тому, чтобы встречать танки зажигательными бутылками. Ему ответили, что шестьдесят человек подготовлено.

– Хорошо, – сказал он и повернулся к нам: – Ну, что вы стоите?

Мы сказали, что хотим узнать у него, как лучше проехать на Чаусы. Он сказал, что не знает этого. Мы спросили его, где можно заночевать в городе.

– Заходите в какой-нибудь дом и ночуйте.

Майор остался у него, а мы вышли на улицу. Была темная ночь. Город был пуст и угрюм. По улице на руках, с грохотом катили куда-то орудие. У меня было единственное желание – поехать обратно в полк к Кутепову и оставаться там до конца. Там по крайней мере был порядок, и думалось, что если умрешь там, то хоть с толком.

В ту ночь я понял раз и на всю жизнь, что в тяжелые дни бегства, отступлений, окружений и смертельных опасностей все-таки лучше всего находиться на передовой, в дерущейся части, и нет ничего хуже, как оказываться в неизвестности, в отступающих тылах. Там в эти дни отвратительно, невыносимо так, что жить не хочется.

После разговора с Черниченко у нас не было уверенности, что за эти два-три часа, что мы пробыли в Могилеве, штаб дивизии не переместился куда-то из того леса, где он был. В Могилеве ночевать не хотелось. Может быть, мы и поехали бы к Кутепову, но ночью без проводника не надеялись туда добраться. Сейчас мы окончательно почувствовали, что и разговор бригадного комиссара в корпусе, и то, как с нами говорил Черниченко, явно желавший нас спровадить из дивизии, и то, как с нами говорил сейчас начальник гарнизона, – все это звенья одной цепи, что произошло что-то, еще не известное нам, большое и труднопоправимое, какая-то катастрофа, что людям не до нас.

В конце концов мы решили все-таки добраться обратно в штаб дивизии, дождаться там рассвета и утром попробовать проехать на Чаусы по проселочным дорогам.

Была темнота, хоть глаз выколи. Мы поехали через Могилевский мост. Было странно, что нас никто даже не задержал. Часовые с моста исчезли. Мы свернули на шоссе, потом свернули в лес, туда, где стоял штаб дивизии. И слева и справа, там, где еще недавно стояли машины штаба, все было пусто. Но в глубине леса копошились люди, стояли машины. Отсюда уехали еще не все.

Мы улеглись на землю рядом с «пикапом» и проспали до семи утра. Перед сном, после того как мы в отвратительном настроении по пустому мосту, без часовых, выехали из Могилева и я вдруг понял, что надвигается какая-то катастрофа и мы, весьма возможно, отсюда не выберемся, – мне стало не по себе оттого, что какие-то вещи, лежавшие у меня в карманах, могут попасть в руки немцам. Я в темноте положил на колени взятую в штабе корпуса карту, на которой были пометки расположения войск, и на ощупь куском резинки постирал все, что там было. А потом вытащил из кармана гимнастерки не отправленное в Москву письмо и изорвал его на кусочки.

Утром мы выехали из лесу на шоссе. Было слышно, как слева и справа, кажется, уже на этой стороне Днепра, неразборчиво бухала артиллерия. Мы свернули на проселки и, руководствуясь картой, поехали по наезженным колеям от деревни к деревне. Дорога была скверная, бензин плохой, «пикап» чихал и портился. Мы продували подачу, ехали очень медленно, но все-таки понемножку приближались к Чаусам. Женщина, у которой мы на перекрестке стали спрашивать дорогу, сказала нам, что «вот туточка проехали на мотоциклах немцы».

– Куда?

– А вон туда, откуда вы едете. Только вы слева выехали, а они вправо поехали. А утром другие вон по той дороге ехали. – Она показала на восток.

То, что она сказала, было похоже на правду, особенно если учесть все происходившее в прошлую ночь. Но нам за вчерашний день так надоели все эти разговоры о немецких десантах, мотоциклистах, парашютистах, танкетках, что мы не обратили внимания на слова женщины. Мотоциклисты так мотоциклисты. Встретимся – значит, не повезло.

Сидя рядом с Боровковым в кабине «пикапа», я все время следил за дорогой и за поворотами. Вдруг неожиданно для себя я заснул, а когда так же вдруг проснулся – может быть, я проспал всего несколько минут, – оказалось, что мы свернули не налево, куда нам надо было по карте, а направо и уткнулись во взорванный мост через какую-то речку. Я со зла сказал Боровкову несколько «теплых слов», но не дальше как через двадцать минут выяснилось, что именно эта задержка и тот круг, который мы сделали из-за его ошибки, нас и спасли.

Мы развернулись, проехали обратно до поворота на другой проселок, который должен был вывести нас, судя по карте, на большак, соединявший Могилев и Чаусы. По этому большаку до Чаус оставалось бы уже всего километров двенадцать. Так по крайней мере показывала карта.

Проскочили маленькую деревеньку и стали подниматься по косогору. За косогором проселок выходил на большак. Еще поднимаясь, я заметил, что справа, вдали, на большаке видны густые клубы пыли. Это было похоже на колонну машин или танков. Я сказал Трошкину, что, по-моему, там идет что-то вроде танков. Он тоже поглядел в ту сторону.

– Нет, это так, ветер пыль завивает.

Завивает так завивает. У нас у всех еще не выветрилась тогда глупая привычка – из боязни, чтобы тебя не сочли трусом, отказываться от споров на такие темы.

Боровков газанул, мы перевалили через бугор и выскочили к большаку. Как раз в эту минуту я сидел, уткнувшись в карту, проверяя, сколько осталось нам ехать до Чаус, а когда поднял глаза, то увидел, что по дороге, к которой мы выехали, в ста метрах от нас по направлению от Могилева к Чаусам идут четыре немецких танка.

Боровков тормознул, и мы все молча, не выскакивая из машины, смотрели на то, как проходят мимо нас эти танки. То ли им не было дела до нас, то ли они в этой пылище нас не заметили, но они проскочили мимо нас совсем близко на полном ходу. Через минуту было видно только пыль, клубами крутившуюся за ними.

Мы вылезли из «пикапа», и у нас началась мало подходившая к обстановке дискуссия, куда и как ехать: выжидать здесь, попробовать проехать на Чаусы какой-нибудь другой дорогой или возвращаться в Могилев? Было даже предложено ехать по большаку, вслед за танками, потому что они, может быть, все-таки не немецкие, а наши. Танки были совершенно очевидно немецкие, но их присутствие здесь, около штаба армии, все еще не укладывалось в сознании. Дискуссия, наверно, продолжалась бы еще долго, если бы я, заметив вдалеке, со стороны Могилева, новые клубы пыли на дороге, вдруг неожиданно для себя не заорал, что я тут старший по званию, приказываю сесть в машину, развернуться и ехать. Мы развернулись, отъехали с километр до деревеньки и поставили машину за дом. Трошкин полез на крышу наблюдать за дорогой, а мы остались внизу. Через несколько минут он крикнул нам сверху, что по дороге из Могилева на Чаусы прошли еще четыре танка.

На проселке, по которому мы только что проехали, показалась женщина. Она шла со стороны большака – должно быть, мы не заметили ее, когда обгоняли. Мы остановили ее, и она сказала нам, что еще раньше по большаку прошло много танков.

– А сколько?

– А кто их знает. Около дюжины. Что же нам делать-то, родные? Что же делать-то? – спрашивала нас женщина.

Но мы сами готовы были обратиться к ней с тем же вопросом. Подъехала полуторка. В ней было пять человек красноармейцев и какой-то артиллерийский капитан, ехавший в Чаусы к начальнику артиллерии армии. Мы остановили полуторку и рассказали капитану о танках. Дальше решили ехать вместе, двумя машинами, и, разложив пятисотку, стали смотреть, какая еще есть дорога на Чаусы, кроме того большака, по которому только что прошли танки. Впереди двинулся грузовик, как более проходимая машина, позади – «пикап». Карта была моя, и я сел в кабину грузовика, а капитан перелез в кузов.

Мы решили свернуть с проселка, перебраться через наполовину пересохший ручей и по пахотному полю, а потом через лес выехать сначала на другой проселок, а потом – на третий, который должен был нас кружным путем привести к Чаусам. Ехали мы этим кружным путем километров восемь. Справа от нас, с дороги Могилев – Чаусы, время от времени слышались выстрелы и появилось несколько дымных столбов. Мы гадали, что это: подожженные танки или подожженные дома.

Потом вдруг, уже слева от нас, раздалось несколько орудийных выстрелов и пулеметные очереди. В это время, выехав из одного леска, мы пересекали мелкий кустарник, чтобы добраться до следующего леска, за которым, судя по карте, опять начиналась дорога. Едва мы въехали в этот лесок, как навстречу нам показались два молодых парня, поддерживавшие третьего. Он был ранен в плечо и в руку. Мы дали ребятам индивидуальный пакет, и, перевязывая товарища, они рассказали нам о только что случившемся с ними.

Они были членами истребительного отряда. Им сказали, что по дороге идут два немецких танка, и они с бутылками с зажигательной смесью вчетвером легли в кюветы. Но оказалось, что танков было не два, а, по их словам, около двадцати. И когда ребята увидели эту приближающуюся к ним по проселку колонну немецких танков и, не выдержав этого зрелища, бросились из своих кюветов в лес, передний танк обстрелял их из пулемета. Одного убил, а вот этого, второго, которого они привели сюда, ранил.

Мы спросили, где это было.

– Километрах в полутора отсюда, – сказали ребята. – Теперь одни из них там крутятся на дороге и жгут деревню, а другие – дальше пошли.

Они торопились отвести раненого, и мы расстались с ними. То, что теперь орудийная стрельба доносилась и справа и слева, доказывало, что немцы, очевидно, идут к Чаусам с двух сторон. Нам стало еще тревожнее, чем раньше. В крайнем случае, конечно, можно было бы бросить машины и пробираться пешком, но этого не хотелось делать. Мы поставили машины под деревьями. Трошкин с одним красноармейцем из команды артиллерийского капитана пошел в ближайшую деревеньку на разведку, а мы остались ждать.

У капитана оказалось несколько гранат, и он раздал их нам. Ждали мы минут сорок. Вдруг совсем недалеко от нас, в лесу, очевидно на лесной дороге или просеке, не отмеченной на карте, прогрохотали один за другим два танка. Очевидно, немцы прочесывали лес. Невидимые за деревьями танки прошли совсем близко.

Капитан разнервничался и стал кричать, что мы отправили разведчиков, дав им сроку полчаса, а их нет уже целый час, что я как хочу, а он поедет, потому что если мы еще будем ждать здесь, то к Чаусам уже не прорвемся и он не выполнит приказания. Я спросил его: а как же быть с людьми, ушедшими в разведку? Он ответил, что раз проканителились сверх данного им срока, пусть сами и выбираются.

Кто его знает, может быть, по букве закона он был и прав, но мне что-то подкатило к горлу, и я сказал ему, что он может ехать со своей машиной, а я буду ждать столько, сколько придется, и что о своем красноармейце он может не беспокоиться – мы его возьмем с собой.

Капитан в ответ на это приказал всем сесть в машину, но машину не трогал, сидел на борту в выжидательной позе. Наверное, его все-таки заела совесть.

Так мы просидели молча еще минут двадцать, пока не вернулись Трошкин и красноармеец. Они сказали, что танки проскочили дальше в лес, что с пригорка видно, как горят вдоль большака деревни.

Решив все-таки проехать на Чаусы, мы сели на машины и поехали дальше так же, как ехали перед этим: я в кабине грузовика. Миновали еще несколько лесочков. В одном из них встретили машину, которая, оказывается, недавно выехала из Чаус. Сидевшие в ней сказали нам, что там из Чаус слышны были только отдаленные выстрелы, и, лишь выехав оттуда, они увидели, что кругом стоит над дорогами дым. Но танков они не встретили.

Мы поехали дальше. Наконец, выскочив из лесочка на открытое место, мы увидели впереди речку, мост через нее, а за ним – Чаусы. По той слабо наезженной колее, по которой мы выехали, до моста оставалось метров триста, когда, поглядев направо и налево, мы увидели, что по двум дорогам – справа и слева от нас сходившимся к мосту, – что по ним обеим движутся танки,³⁸ Мы рванули к мосту, решив проскочить во что бы то ни стало. Влетели на мост с разгона, пронеслись через него, и сразу же сзади началась дикая пулеметная трескотня и разрывы снарядов. Чуть отставший от нас «пикап» с ребятами проскочил через мост уже под свист осколков.

Немцы стреляли с ходу, больше для наведения паники, чем прицельно, поэтому все и обошлось для нас благополучно. Мы петляли по улицам Чаус, объезжали загромоздившие их подводы и машины. Нам надо было скорее пересечь город и выбраться на другую его сторону, где, как мы знали, где-то в двух или трех километрах, в роще возле Чаус, был расположен штаб армии.

В городе была паника; люди выскакивали изломов. Из окон летели вещи, чемоданы лежали прямо на дороге. И эту панику нетрудно было понять, если представить себе, что за полчаса до этого здесь считали, что фронт еще по ту сторону Днепра, за Могилевом, что город находится в глубоком армейском тылу.

Над городом рвались снаряды, не причинявшие особенного вреда, но вносившие еще большую панику. Сзади, у моста, что-то горело.

Петляя по улицам Чаус, мы потеряли шедший за нами «пикап» и на своем грузовике первыми добрались до штабной рощицы. Грузовик пришлось остановить на опушке – дальше не пустили. Встретив какого-то полковника, я рассказал ему, что я корреспондент «Известий», что мы видели немецкие танки, идущие от Могилева к Чаусам, и что необходимо об этом как можно скорее доложить. Он сказал, что командный пункт в пятистах метрах отсюда, в глубине рощи, и мы вместе побежали туда.

Я прибежал на командный пункт, задыхаясь от быстрого бега. В кустарнике на скамеечках у стола сидели генерал-лейтенант, еще один генерал – авиационный – и несколько командиров. Как мне потом сказали, этот генерал-лейтенант не то в тот день, не то накануне принял командование армией от ее прежнего, раненого командующего.

Я доложил, что видел танки. Очевидно, то, что я так запыхался, не внушало ко мне доверия. Меня слушали несколько иронически. Хотя кругом чувствовалась некоторая нервозность, но все-таки здесь не представляли себе всего, что происходит. Я настаивал на своем и, развернув карту, показал, где мы видели танки. Тогда генерал-лейтенант спросил меня:

– Сколько танков?

Я сказал, что своими глазами видел восемь, но что на самом деле, судя по стрельбе и по тому, что говорило население, их гораздо больше.

– А у страха глаза не велики? – спросил меня генерал-лейтенант и стал выяснять все-таки, что я видел – танки или танкетки. Кто-то из окружающих его сказал, что это не могут быть танки, что это могут быть только танкетки.

В этом сомнении была все та же упорная концепция тех дней – неверие в то, что немцы прорвались, и желание считать все это парашютными десантами. Я настаивал на том, что это средние танки и что я в этом твердо уверен, потому что два дня назад под Могилевом разглядывал их во всех подробностях. Меня отпустили и начали принимать меры. В чем они выражались, я так и не знаю. Последующие события показали, что либо никаких серьезных мер так и не было принято, либо под руками не было средств для того, чтобы принять такие меры.

Со стороны Чаус стало слышно, как там начали стрелять наши пушки. Пока я шел назад по роще к опушке, кругом все уже закопошилось. Кто-то что-то кричал о бутылках с зажигательной смесью, о комендантской роте и еще что-то в том же духе. Выйдя на опушку, я не нашел там ни грузовика, ни капитана, но зато, к своей большой радости, увидел «пикап» и своих товарищей. Стали решать, что делать дальше. С одной стороны, вроде бы нам надо было немедленно возвращаться в редакцию, ехать на Кричев, Рославль, а оттуда – на Смоленск, но, с другой стороны, в сложившейся обстановке это бы походило на бегство, и мы решили зайти к начальству.

Через десять минут здесь же в роще, в политотделе, нас встретил высокий бригадный комиссар с орденом Красного Знамени на груди, который внимательно выслушал нас, посоветовал перекусить перед дорогой и ехать в редакцию не прямо через Кричев, а по дороге на Чериков; по ней еще с утра начал перебираться второй эшелон штаба армии. Он сказал нам, что мы, очевидно, еще нагоним этот второй эшелон в дороге.

Из того, что второй эшелон штаба эвакуировался еще с утра, я понял, что здесь уже имели сведения о переправе немцев через Днепр и, очевидно, только не представляли себе реальной быстроты их движения. Та беспечность, с которой мы столкнулись в Чаусах, показалась мне теперь еще более удивительной, чем поначалу.