Текст книги "Сто суток войны"

Автор книги: Константин Симонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 37 страниц)

В разговоре была одна смешная деталь. Он спросил, видел ли я близко немецкие танки. Я сказал, что да, видел. Тогда он, должно быть, интересуясь, в каком состоянии у немцев техника, спросил, какой вид имели немецкие танки – новый или потрепанный. Меня этот вопрос рассмешил, и я ответил ему, что когда танки идут на вас, то вам, очевидно, трудно разобрать, какой они имеют вид – новый или потрепанный. Но если эти танки уже удалось остановить, то они неизменно имеют потрепанный вид.

Халип, с которым мне предстояло делить судьбу в будущей поездке, показался мне добрым товарищем.

Девятого августа, в день, когда мы с ним должны были выезжать, меня прихватил приступ аппендицита. Я заехал к матери, и меня так скрутило, что пришлось вызывать прямо туда врачей. Они мне и объяснили, что это приступ аппендицита, что, может быть, обойдется на первый раз и без операции – успокоится, но надо несколько дней полежать здесь, под рукой у них.

Я лежал у матери. В эти ночи были сильные бомбежки, и все в квартире, кроме нас с матерью, уходили в убежище. Комната у матери не была затемнена, а я из-за болей ночью подолгу читал. Мы вытаскивали с матерью тюфяки в закрытый, без окон, коридор в их большой коммунальной квартире, зажигали в нем свет и проводили там всю ночь, пока к утру, после отбоя, не возвращались жильцы.

Тринадцатого, почувствовав себя немного лучше, я решил, что оттягивать больше нельзя, надо ехать. Мать приготовила мне с собой на первые дни на дорогу кое-какой диетический провиант, и мы с Хал и пом назначили выезд на утро следующего дня – на четырнадцатое.

Накануне вечером я поехал к Ортенбергу. Было решено, что я выеду сначала в штаб Южного фронта, а оттуда – на самую крайнюю точку, к Черному морю. По последним сведениям, штаб фронта помещался уже не в Одессе, как я думал, а в Николаеве. Значит, нам нужно было ехать сперва до Николаева, а потом уже добираться в Одессу.

В редакции я встретил только что приехавших из Киева Лапина и Хацревина и не помню уже откуда приехавшего Славина. Я договорился с Захаром Хацревиным попозже вечером зайти к нему в «Националь», где он остановился. Не хотелось в последний вечер расставаться с матерью, и я потащил ее с собой в «Националь». Хацревин, который неважно чувствовал себя еще в редакции, сейчас лежал у себя в номере совсем больной, но тем не менее собирался в ближайшие дни возвращаться в Киев.

Мы долго разговаривали с ним, вспоминали Халхин-Гол, читали стихи. Потом началась бомбежка, и всю гостиницу погнали в бомбоубежище. Там сидела польская миссия и несколько иностранных корреспондентов. Немножко поспав в бомбоубежище, я после отбоя простился с Захаром и Борисом. Наверно, я видел их тогда в последний раз.

Мы с матерью шли пешком домой через ночную Москву. А в семь утра, простившись со своими стариками, я сел в машину и, заехав за Яшей Халипом, двинулся по шоссе на Тулу.

Первую остановку сделали в Туле. Тогда это еще был глубоко тыловой город, и странно было бы представить себе на его улицах баррикады из железа и камней, которые я увидел, въехав в него в следующий раз в декабре. Странно было представить себе, что к этим кишащим народом улицам почти вплотную подойдут немецкие танки и только решительная оборона города избавит его от вторжения.

Перекусив в какой-то харчевке, мы поехали дальше. Живот здорово болел, и я попросил нашего водителя Демьянова, чтобы он дал мне сесть за руль и поучил меня вести машину. Мне казалось, что за этим занятием, требующим внимания и напряжения, мне легче будет переносить боль. Так оно и оказалось. Демьянов, как только я сел за руль, сейчас же из подчиненного превратился в начальство и уже не звал меня батальонным комиссаром, а вопил:

– Ты куда едешь?! Смотри же! Глаза у тебя на что? Наедешь же, черт!

Были и более сильные выражения по моему адресу, которые я безропотно сносил, чувствуя, что блестящими способностями не отличаюсь.

Было очень жарко. Хорошо еще, что я, как и на предыдущей «эмке», заставил вырезать крышу и сделать вместо нее брезентовый тент на барашках. Мы его отворачивали, и на встречном ветру было сравнительно прохладно.

Я взял с собой здоровенный томище «Тихого Дона» и, когда не вел машину, читал. Читал и дочел до конца в самом конце нашего сухопутного путешествия между Симферополем и Севастополем.

В Курске заночевали в гостинице. Номер был в стиле ампир, с клопами, кровать с какими-то завитушками, которые я, впрочем, обнаружил на ощупь. Было затемнение, а окна в гостинице без штор; вошли мы в номер уже в темноте, а вышли из него еще до рассвета – спешили.

В Харьков приехали к полудню. В городе все было спокойно, шла нормальная жизнь, и казалось, ничто не напоминает о том, что вокруг Киева уже идут кровавые бои. За Харьковом погода испортилась. Как только полил дождь, сразу дал себя знать чернозем. Под колесами все вязло и липло.

К вечеру мы добрались не до Днепропетровска, как рассчитывали, а только до Краснограда – маленького городка в тенистых деревьях. На подъезде к городку виднелся большой аэродром, на нем стояли бомбардировщики. По улицам города ходили, сбив на бочок пилотки, бравые ребята с голубыми петлицами. Стайки девушек щебетали на городском бульваре. На углу, там, где начинался бульвар, стояли двое пожилых военных и, разговаривая о чем-то своем, серьезном, одобрительно поглядывали на дефилирующую мимо молодежь.

Возникало ощущение маленького мирного гарнизонного городка; неясно вспомнилось даже что-то из литературы, связанное с этим ощущением.

Появление нашей «эмки» вызвало некоторое оживление. Очевидно, здесь, в глубоком тылу, никто еще не видел так роскошно закамуфлированной машины. Демьянов раскрасил ее под зеленого леопарда. Кроме того, тент вместо крыши вообще сильно менял вид «эмки» и придавал ей известную необычайность, от которой мы чем дальше в тыл, тем больше страдали.

Отыскав место в маленькой гостинице, больше похожей на чистенькую мазанку, только двухэтажную, мы вдруг услышали вопрос провожавшего нас и почему-то задержавшегося, уже после того как мы простились с ним, лейтенанта:

– Вы только вчера из Москвы?

Мы сказали, что да.

– Как вы считаете, неужели они сюда дойдут, а?

– Почему сюда? – удивились мы.

Именно в этом городке, каким мы его увидели в тот вечер, мысль, что сюда дойдут немцы, и притом высказанная не обывателем, а военным, была особенно странной.

– Но вот Первомайск же взяли? И Кировоград взяли, – сказал лейтенант.⁵⁸

– Кто вам сказал?

– По радио было.

Мы не слышали радио и были совершенно огорошены этим известием. Первомайск и Кировоград – это уже Кривой Рог. Еще немного – и немцы у нижнего течения Днепра! А мы-то считали, что едем в штаб фронта в Николаев. Теперь Николаев оставался уже в тылу у немцев в мешке. Мы ничего не понимали и были удручены.

Потом пришлось привыкать к еще худшим неожиданностям, но в ту ночь, проводив лейтенанта, мы долго не могли заснуть. Сидели, разговаривали и не верили – неужели правда? Еще перед отъездом из Москвы я слышал, что на Южном фронте дела идут неважно. Свидетельством этого было и то, что в последнюю минуту нам сказали, что штаб Южного фронта уже не в Одессе, а в Николаеве. Но все-таки мы даже отдаленно не представляли себе размеров катастрофы, разыгравшейся как раз в эти дни на Южном фронте.⁵⁹ Кроме всего прочего, теперь было не известно, куда ехать. По здравому смыслу казалось, что раз немцы уже взяли Первомайск и Кировоград, то, очевидно, штаб Южного фронта теперь переместился куда-то к самому Днепру. И если мы поедем на Днепропетровск, то штаб, наверно, окажется там или где-нибудь в том районе.

Неожиданно для нас получилось, что первый этап нашей поездки – до штаба фронта – сокращался. И как сокращался!

Мы выехали из Краснограда рано утром. Потом, когда я прочел в сводке, что немцы взяли Красноград, то хотя он и не был важным стратегическим пунктом, я с особенной болью воспринял это сообщение. Каким мирным и каким далеким от фронта городком показался нам Красноград, когда мы в него въехали, и в какой тревоге мы его покидали. Дорога на Днепропетровск была плохая. Мы двигались еле-еле, со скоростью двадцать-двадцать пять километров в час.

В середине дня мы, по нашим расчетам, подъехали близко к Днепропетровску. До него оставалось, наверно, километров пятнадцать. Мы проехали еще два или три километра, как вдруг нам навстречу стали попадаться беженцы. Глаза не могли нас обмануть: из города уходили и бежали люди, город эвакуировался. Я видел слишком много беженцев на Западном фронте, чтобы не отличить их повозку от всякой другой, даже если она одна на дороге. Из Днепропетровска бежали. Чем ближе к городу, тем поток беженцев становился все гуще.⁶⁰ Ехали на телегах, шли пешком, ехали на автомашинах. Двигались тракторы, комбайны – бесконечное количество тракторов и комбайнов.

Было видно, как впереди дымятся днепропетровские заводы, огромные махины со стоявшими над ними облаками дыма. Не прошло и десяти дней после этого, как мы, отходя, взорвали их.⁶¹ Какое-то проклятье почти со всеми приднепровскими городами от Могилева и до Херсона! Почти все они или целиком, или главной своей частью, как Днепропетровск, расположены на том, правом, на западном берегу.

Мы проехали мимо вокзала, вокруг которого толпились тысячи людей. Чувствовалось нервозное настроение. У магазинчика с надписью «Галантерея и дорожные вещи» стояла очередь. Наверно, здесь покупали чемоданы и рюкзаки.

Солнца не было, но в городе было душно и пыльно. Чтобы выяснить, где штаб фронта, мы поехали к коменданту города. А может быть, это был не комендант, а начальник гарнизона, не помню. Но хорошо помню небольшой серый дом на одной из центральных улиц с бульваром. Оставив машину у подъезда, мы поднялись на второй этаж, и дальше произошла следующая сцена. Большой кабинет с большим венецианским окном, большой стол. За ним сидит пожилой полный комбриг. Он встает к нам из-за стола навстречу, пожимает руки, просит предъявить документы, я вынимаю удостоверение, даю ему в руки. Вдруг он бросает удостоверение на стол, выбегает из-за стола и, крикнув: «За мной!» – выскакивает из комнаты.

В ту секунду, когда он бросил на стол мое удостоверение, за окном послышался знакомый страшный свист. А когда комбриг выскочил из-за стола, бомба уже разорвалась где-то неподалеку. Мы выскочили вслед за комбригом во двор и залезли в щель, перекрытую одним накатом бревен. Простояв вместе с нами там несколько минут и отдышавшись, комбриг сказал:

– Это они здесь первый раз днем. А ночью уже два раза побывали.

В городе раздалось еще несколько взрывов, но теперь уже далеких. Потом все стихло. Мы вернулись в кабинет комбрига, он прочел наши бумаги и сказал, что, по его сведениям, штаб фронта находится в Запорожье.

– Хорошая ли туда дорога? – спросили мы.

Он замялся на несколько секунд, потом сказал:

– Смотря как ехать. Если левобережьем – плохая, но зато… – Он снова замялся. – А если правобережьем, то прекрасное шоссе, но я не могу поручиться… В общем, решайте сами, как хотите.

Кажется, он намекал на то, что ехать правобережьем не стоит, потому что немцы где-то близко к Днепру!⁶² Мы сели в машину и, прежде чем двигаться, втроем, с Демьяновым, обсудили положение. Если сейчас опять выбираться на левобережье через мост, то там сейчас, наверно, все уже так забито сельскохозяйственными машинами, тракторами и беженцами, что нам придется тащиться до ночи. А по хорошему правобережному шоссе мы, наверно, доберемся до Запорожья часа за полтора. Что касается немцев и риска, то, несмотря на недомолвки комбрига, у нас не укладывалось в голове, что немцы уже здесь, около Днепра. Я этому в тот день не поверил и правильно сделал.

Мы свернули к выезду на Запорожское шоссе. У больницы выгружали из полуторок раненных во время бомбежки. Серия бомб, разорвавшихся на бульваре вблизи комендатуры, кажется, никого не убила и не ранила. Но вторая разорвалась как раз на вокзальной площади. Я вспомнил, какую толпу мы только что видели там, и понял, в какую страшную мясорубку попали там люди.

Мы выехали из Днепропетровска и за час с небольшим по великолепному шоссе проскочили почти до самого Запорожья. Оставалось повернуть, сделать несколько километров до моста через Днепр – и мы в Запорожье. Но эти несколько последних километров мы ехали больше пяти часов. Шоссе, подходившее к мосту, было совершенно разворочено.

По сторонам шоссе был песок, тоже развороченный гусеницами тракторов. Казалось, что тут вообще невозможно проехать. С запада на восток к мосту двигались беженцы, шли колонны тракторов и колонны комбайнов, машины грузовые и легковые, телеги с наваленным на них эвакуированным имуществом и какой-то рухлядью, непонятно зачем в последнюю минуту взятыми с собой вещами. Кругом машин – целое море телег. Люди ехали уже издалека. Лошади были заморенные – тех, которые падали, оттаскивали в сторону от дороги, и они издыхали там. Телеги и машины – все смешалось и почти не двигалось. Люди шумели, волновались, кричали, не хотели давать друг другу дорогу. Все хотели скорей перебраться на ту сторону Днепра.

Наконец, переехав через мост, мы оказались в Новом Запорожье. Я только тут узнал, что, оказывается, есть два Запорожья – Старое и Новое.

Машина наша, еле-еле проехавшая по вывороченным булыжникам, скрежетала теперь на каждом шагу, а потом и совсем остановилась. Демьянов стал ее чинить прямо посреди улицы. А мы с Халипом пошли в горком партии. Там мы нашли одного из секретарей, от которого узнали, что штаб фронта разместился не здесь, а в Старом Запорожье и туда надо проехать еще километров двенадцать.

Здесь, в Новом Запорожье, было сравнительно спокойно. В те дни Днепр по старой памяти считался трудно форсируемой, а может быть, даже и недоступной преградой. Кроме того, в сознании людей еще не умещалось, что немцы могут уже находиться в считанных километрах от города.

Демьянов долго возился с машиной, наконец починил ее, и она, продолжая скрежетать, поехала дальше.

В Старом Запорожье нам посчастливилось почти сразу же наткнуться на редакцию фронтовой газеты Южного фронта. Эта многострадальная редакция, кажется, уже в девятый раз за войну меняла местопребывание⁶³

Я знал, что здесь, на Южном фронте, во фронтовой и в армейских газетах работают, из числа моих старых знакомых, Горбатов, Алтаузен, Долматовский, Кружков, Френкель. Но здесь, в Запорожье, налицо оказались только двое последних. Про остальных нам сказали, что они где-то в войсках, не то вышли, не то еще выходят из окружения.⁶⁴

Коля Кружков встретил меня тепло, по-дружески, и мы с горечью стали вспоминать Монголию, где война складывалась совсем иначе. Кружков произвел на меня впечатление ошарашенного всем происходившим человека. Да и трудно было здесь, на Южном фронте, в то время не оказаться в таком состоянии. Я тоже был ошарашен. Я чувствовал, что произошла какая-то огромная катастрофа с далеко идущими последствиями. Из четырех армий, которые были во фронте, две, по слухам, попали в полное окружение, и люди в них либо погибли, либо сдались в плен, либо ушли в партизаны. Две армии – 9-я и 8-я – с тяжелыми потерями выбрались, а частично еще выбирались из окружения. И в ту минуту это еще считалось удачей.

История когда-нибудь рассудит наших современников и скажет свое слово об этих днях. Но тогда трудно было что-нибудь понять.⁶⁵ В частности, 9-я армия, воевавшая южнее других – южнее ее была только Приморская группа, – здесь, в штабе фронта, считалась самой удачливой и достойной похвал армией, потому что она, отойдя от Одессы, быстро проскочила через Николаев и теперь собирала свои вышедшие из окружения части. А между тем не прошло и недели – и как только при мне не чихвостили в Одессе ту же самую 9-ю армию, которая, по словам людей, оставшихся в окружении в Одессе, не только с ходу проскочила двести километров, но и утащила за собой еще одну дивизию Приморской армии.

Кроме того, в Одессе, задыхаясь от ярости, говорили, что 9-я армия сдала в два дня Николаев, в то время как Одесса держится по сей день и будет еще долго держаться, а между тем Николаев было нисколько не трудней оборонять, чем Одессу.

Не берусь сам судить об этом, но так говорили тогда.

Мы долго разговаривали с Колей Кружковым на все эти темы. Он спрашивал меня, как дела на Западном фронте, и я, под впечатлением последних дней поездки под Дорогобуж и Ельню, сказал, что там стало значительно лучше, гораздо больше порядка и уверенности, чем было вначале, и что уже появилось ощущение прочности.

– А у нас… – сказал он и махнул рукой. – Не стоит об этом говорить. В общем, воюем. Но на душе тяжело, даже говорить не хочется.

Потом Кружков куда-то ушел, а Френкель, тоже участвовавший в нашем разговоре, потащил меня в садик и стал расспрашивать там о делах на Западном фронте. Я в свою очередь стал расспрашивать у него о знакомых. Горбатов был где-то в частях. Про Алтаузена говорили, что он чуть не попал в плен к немцам, оставшись ночевать в какой-то деревне, в которую они уже вошли, и только случайно оттуда выбрался. Про Долматовского – что он был в армии, не могу вспомнить сейчас – не то в 6-й, не то в 12-й, в общем, в той, которой командовал Понеделин, через несколько дней так печально прославившийся своим ставшим к этому времени уже общеизвестным предательством,⁶⁶ Долматовского видели в последний раз 4 августа, то есть тринадцать дней назад, и с тех пор от него не было ни слуху ни духу. Ничего не знали и о Крымове, и об Аврущенко.

Поужинав в военной столовке, мы пошли спать в Дом пионеров, где жили редакционные работники. За Домом пионеров был сад и в нем – круглая, с земляным полом, беседка. В ней мы и улеглись.

Ночью над городом появились немцы. Начали стрелять зенитки и пулеметы. Мы проснулись, но, наверно, все остальные так же привыкли ко всему этому, как и я, и, как только прекратилась стрельба, все снова заснули.

Наутро мы с Халипом поехали искать Лильина начальника корреспондентской группы «Красной звезды» на Южном фронте, а найдя его, вместе с ним пошли к комиссару штаба фронта Маслову, у которого он жил. Получив от Маслова подтверждение, что Одесса пока в наших руках, и не желая отказываться от своего первоначального плана проехать от Черного до Баренцева моря, я решил добраться до Одессы во что бы то ни стало.

Лильин сначала советовал мне поехать в ближайшие части и сделать первый материал отсюда, но я отказался. Уже по опыту зная, что такое откатывающиеся или только что откатившиеся войска, я просто внутренне, психологически не мог ехать и приставать с вопросами к людям сразу после двухсоткилометрового отступления. Что касается Одессы, то у меня было какое-то чутье, подсказывавшее мне, что она должна держаться.

Я вспомнил Могилев, Кутепова и подумал, что лучше поехать в окруженный город, в части, решившие драться до конца, чем искать какой-то материал в быстро отступающей армии. Ничего тяжелее душевно, ничего труднее и невыносимее не бывает, чем писать в газету в такие дни в такой обстановке. Я уже испытал это и, независимо ни от каких обстоятельств, хотел ехать в Одессу.

Халип на минуту замялся. Я его понял. Человеку, который впервые ехал на фронт и в первые же дни увидел то, что он увидел, было жутковато ехать в полную неизвестность. Но когда я твердо сказал ему, что поеду в Одессу, и предложил, если он хочет, разделиться – я поеду туда, он пока останется здесь, а потом мы объединимся, – он ни секунды не колебался, сказал, что раз поехали вместе, то всюду и будем вместе.

Маслов обещал выяснить, каким образом можно добраться до Одессы, и ушел, посоветовав нам пока отдохнуть. Я растянулся под яблонями и стал читать «Тихий Дон». Вернувшись, Маслов сказал, что в Одессу ходят суда Азовской военной флотилии, штаб которой базируется сейчас в Мариуполе. Туда эвакуируются из Одессы раненые, а оттуда везут в Одессу боеприпасы, и нам, чтобы добраться до Одессы, придется поехать сперва в Мариуполь. Это был крюк километров на полтораста на юго-восток, но делать было нечего. Других путей мы не знали и решили ехать в Мариуполь.

Демьянов менял в автороте вышедшее из строя сцепление, и нам пришлось заночевать у Маслова в сенях, с тем чтобы ехать завтра наутро.

Запасшись из штаба фронта бумагой с приказанием перебросить нас в Одессу, мы двинулись в штаб флотилии.

По дороге я заехал проститься в редакцию фронтовой газеты. Мы обнялись с Кружковым. Я думал заехать сюда на обратном пути из Одессы, но все повернулось иначе, и я увидел его следующий раз только в ночь под Новый год и далеко отсюда.

По дороге на Мариуполь мы стали свидетелями довольно дикой сцены. Сначала мимо нас проехало несколько подвод с красноармейцами, потом, издали, с поля, заметив нашу машину, нам стали махать руками какие-то люди. Мы остановились. К нам подбежали двое, оба немолодые, и стали совать нам документы в таком волнении, что ничего невозможно было понять. Наконец выяснилось, что это председатель и бухгалтер здешнего колхоза. Они дали с бахчи много арбузов красноармейцам, проехавшим на подводах, но потом последняя подвода отстала и с нее соскочил красноармеец, который стал требовать еще арбузов, ругался и даже пригрозил гранатой. Старики арбузов так и не дали, а нас остановили на предмет наказания виновного. Посадив обоих стариков на машину, мы развернулись и догнали уходившие подводы. На задней сидел тот самый красноармеец, который угрожал старикам гранатой.

Происшествие было отвратительное, и надо было как-то успокоить стариков. Я выругал виновника и старшего по команде сержанта, ехавшего на передней подводе, и приказал ему довести до сведения командира части о случившемся. Подводы поехали дальше, а старики немножко отошли.

– Мы что, нам не жаль арбузов. Вот смотрите – гора арбузов у них на подводах навалена. Так он захотел еще те, которые неснятые. Мы не против дать арбузы, мы даем. Но если он на нас с гранатой!.. У меня у самого три сына в армии, – снова начал кипятиться один из стариков.

Еще раз успокоив его, мы тронулись дальше.

До Мариуполя оказалось больше, чем мы думали, – двести с чем-то километров. Часть пути я сидел за баранкой сам – живот по-прежнему болел. На полпути остановились в какой-то колхозной столовой. Это было большое хорошее украинское село. В столовой, в которую мы поднялись на второй этаж по дощатой наружной лестнице, продавали виноградное вино, молоко, огромные оладьи, жирный борщ. Что-то веселое и доброе было в этих деревянных струганных столах, в обильной еде, в приветливых, здоровых, красивых девушках-подавалыцицах. У меня было горькое чувство оттого, что мы раньше, чем это стало в действительности, начали писать, что люди стали жить по-человечески, а потом, когда они кое-где, здесь, например, действительно стали жить по-человечески, все это теперь летело к черту. Горе, смерть, отчаяние – все это находилось отсюда уже в пределах трехчасового пути на машине по хорошей дороге.

Наша «эмка» с ее пятнистой серо-зеленой маскировкой, с закатанным брезентовым верхом здесь, где люди еще не расстались с представлением, что они живут в глубоком тылу, производила особенно подозрительное впечатление. В столовой ко мне подошел милиционер и осведомился, откуда мы и куда. Я показал ему свое удостоверение, но на дальнейшие вопросы отвечать отказался, считая их проявлением излишнего любопытства местной власти.

В дальнейшем оказалось, что все это не так просто. В следующей деревне следующий милиционер уже пытался нас задержать. Я предъявил ему документы и, считая это вполне достаточным, поехал дальше. Это ему не понравилось. Он кричал нам вслед и даже пытался бежать за машиной. На дороге перед следующей деревней нас встретила целая толпа людей с охотничьими ружьями. Они тоже пожелали проверить наши документы. Я обозлился, но командир этого отряда, симпатичный розовощекий парень, отвел меня в сторонку и тихо и доверительно сказал мне, что им прислано милицией сообщение, что мимо них должны будут проехать подозрительные люди, «вроде как бы налетчики». Вот почему они и бросили все в поле и прибежали сюда со своими охотничьими ружьями, так как они являются отрядом местной самообороны.

– Я, конечно, не сомневаюсь, товарищ командир, что вы есть действительно вы, но волнуется народ.

Чтобы народ не волновался, я показал ему все имевшиеся у меня бумаги, и он, успокоившись, откозырял вслед машине, приложив руку к кепке.

Я считал, что этим все и кончилось. Но в следующей деревне нам опять стал махать руками милиционер. Я сказал Демьянову, чтобы на этот раз он дул мимо милиционера полным ходом, что бы тот ни кричал и как бы ни махал. Мы проскочили милиционера и деревню и через несколько километров подъехали к районному центру. Здесь у самого въезда нас дожидалась уже целая группа милиционеров. Чувствуя, что с этим надо как-то покончить, мы остановили машину и спросили, чего они от нас хотят. Они сказали, что хотят, чтобы мы заехали в местное отделение НКВД. Я подсадил двух милиционеров на подножки и поехал прямо в отделение.

Местный уполномоченный сидел в маленькой комнате за столом лицом к двери, и поначалу, когда я зашел, был суров и заявил, что должен нас задержать. Забавно было то, что как раз над головой этого сурового мужчины висел портрет не кого иного, как начальника Политуправления Красной Армии Льва Захаровича Мехлиса, подписанная которым бумага об оказании мне содействия при выполнении заданий «Красной звезды» лежала у меня в кармане гимнастерки.

Бумага эта ускорила наши переговоры с уполномоченным, и мы двинулись к Мариуполю. Когда мы подъезжали к городу, уже темнело. И на фоне потемневшего неба были видны огромные багровые отсветы доменных печей Мариупольского завода. Кто мог тогда подумать, что все это придется взрывать через каких-нибудь полтора месяца?⁶⁷

Случайно встреченный моряк взялся показать нам, где находится штаб Азовской флотилии. Он помещался в каком-то большом здании в нескольких километрах от города. Командующего флотилией не было, и мы попали к начальнику штаба. И сразу же смогли оценить точность информации, полученной нами от комиссара штаба фронта. Оказалось, во-первых, что штаб Азовской флотилии приехал сюда только вчера вечером⁶⁸ и что, во-вторых, ни суда Азовской флотилии и никакие другие суда отсюда в Одессу не ходят по причине полной бессмысленности этого занятия; все, что ходит в Одессу, ходит туда из Севастополя, в крайнем случае из Новороссийска.

До сих пор не понимаю, как отправлявшим нас в Мариуполь товарищам из штаба Южного фронта, да и нам самим не пришла в голову простая мысль, что ближайший морской путь на Одессу все-таки лежит из Севастополя, а до Севастополя в то время можно было добраться сухим путем.

Обратно в Мариуполь мы поехали другой дорогой, через гору, с которой город был виден сверху. Отсюда, сверху, он представлял странное зрелище. Все дома в городе были наглухо затемнены, а огромные протуберанцы от доменных печей стояли в небе над городом.

Заночевали в Мариуполе в Доме крестьянина. Дом был построен четырехугольником; внутри четырехугольника, во дворе, стояли телеги. Мы поднялись по лесенке наверх под дощатый навес. Дежурная – милая ласковая девушка, – посетовав, что уже нет ни одного места в комнатах, устроила нас под этим навесом, дала подушки, одеяла и простыни.

Утром мы решили немедленно ехать в Севастополь вдоль побережья через Бердянск, Геническ и Чонгарский полуостров. Дорога вдоль побережья оказалась прекрасной, кое-где асфальт, кое-где плотная грунтовка. Вдоль дороги колосились тучные хлеба. Убирали и вывозили урожай, работало много тракторов и комбайнов. На полях повсюду виднелись люди. И снова, как это уже часто бывало, казалось, что никакой войны нет.

До Геническа добрались за час до темноты. Сверху нашим глазам открылось море, и нам невероятно, отчаянно захотелось сейчас же выкупаться. Не заезжая к коменданту, мы поехали прямо к пристаням, мимо рыбачьих лодок и баркасов. В море купались летчики и девушки в купальных костюмах и шапочках. Это было как-то странно и казалось совсем давним и забытым, что вот можно так приехать на юг, купаться в море, видеть этих девушек в купальных шапочках.

Азовское море оказалось таким мелким, что мы с Демьяновым добрых полкилометра трудились, шагая по песку, пока добрались до глубины, на которой можно было кое-как плавать. Бедняга Халип из-за своей вывихнутой ноги купаться не мог и только растирался на берегу мокрым соленым полотенцем.

В Геническ, видимо, прибывали новые части. Город был полон военными. Комендант, молоденький лейтенант, миляга-парень, устроил нас ночевать у себя и угощал чаем с леденцами всех цветов радуги. Машина наша стояла тут же во дворе. С моря дул теплый ветер. Парило.

Это было 19 августа. Мог ли я думать, что еще через месяц из этого тихого и милого приморского городка, где мы купались около рыбачьих баркасов, немцы будут лупить по мне, ползущему по земле, из пулеметов и минометов, и что мы тоже будем бить по этому городку из дальнобойной морской артиллерии, и что мне придется присутствовать при обсуждении плана, как потопить здесь, в Геническе, оставшиеся не угнанными в Крым рыбачьи баркасы.

Утром, проехав через Чонгарский мост, на котором часовой проверил наши документы, мы были в Крыму, и часам к десяти добрались уже до Джанкоя. Повсюду были расклеены приказы командующего войсками Крыма генерал-лейтенанта Батова. У Чонгарского моста, на перешейке, по дороге на Джанкой всюду что-то возводили, строили, укрепляли. Двигались войска. Чувствовалось, что Крым готовится к обороне⁶⁹ И хотя, с одной стороны, пора бы уже привыкнуть к тому, что многое нужно готовить заранее, и надо было радоваться, что это делается здесь и делается своевременно, но, с другой стороны, было тяжелое чувство: неужели мы не надеемся удержаться на Днепре? В те дни Днепр казался мне той крайней границей, где на Украине должны остановиться немцы, через которую мы их не пустим.

Перед Джанкоем у нас окончательно доломалось правое крыло. Я во время своей езды за рулем принял в этом посильное участие. Мы остановились у окраины города возле какого-то заводика и попросили вызвать директора. Навстречу нам вышел прихрамывающий молодой парень, в прошлом главный механик, а сейчас по совместительству – и главный механик, и главный инженер, и директор завода. Один за всех, взятых в армию. С завода в армию вообще взяли много людей, но завод продолжал работать. Оставшиеся работали вовсю. Все было как-то здорово по-хорошему. Слесаря взялись заклепать наше сломанное крыло. Сварщика не было, он ушел в армию. В столовой нас напоили молоком. Потом мы разговаривали с директором. Он был болен костным туберкулезом. Процесс развивался, ему все труднее становилось ходить. Он, видимо, понимал, что остановить болезнь уже нельзя, но говорил об этом без горечи, считая, что раз тут ничего не сделаешь, то нечего и жаловаться, надо работать, пока еще можешь.