Текст книги "Сто суток войны"
Автор книги: Константин Симонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 37 страниц)
92 «…я улегся… чувствуя, что лодка стопорит ход и производит какие-то эволюции»
Как объяснил мне теперь бывший штурман Л-4, а ныне капитан 1-го ранга Б. X. Быков, наше тогдашнее положение осложнялось тем, что лодка была вынуждена маневрировать возле берега, на очень малых глубинах, буквально проползая «на брюхе» по грунту и оставляя за кормой мутный шлейф поднятого винтами ила. И все это делалось в непосредственной близости от наблюдательных постов противника.
93 «Штурман лодки Быков, совсем молодой парень… сидя в своей штурманской кабине, вычислял обратный курс»
Бориса Христофоровича Быкова, судя по запискам, я считал тогда совсем молодым – гораздо моложе себя. На самом деле он был почти моим ровесником: мне должно было вскоре стукнуть двадцать шесть, а ему – двадцать пять.
Быков, так же как и Поляков, провоевал на Л-4 практически всю войну и только в ноябре 1944 года перешел на другую подводную лодку командиром.
94 «Впоследствии… выяснилось, что как раз… в этом квадрате моря был потоплен… корабль… груженный боеприпасами…»
История того, как мы догоняли надводным ходом и обстреливали какой-то небольшой корабль, вдруг исчезнувший после нашего второго выстрела, не стала для меня окончательно ясной и сейчас, через двадцать пять лет.
Вот как она записана в вахтенном журнале за 9 сентября 1941 года. Пожалуй, это будет интересно тем, кто прочел соответствующее место в записях.
9 сентября, вторник
6.00 Оставили район позиции. Легли на курс возвращения в базу. Идем в надводном положении.
13.05 По пеленгу 35° обнаружен силуэт корабля. Боевая тревога! Срочное погружение!
13.07 Погрузились на перископную глубину, начали маневрирование для выхода в торпедную атаку. Полный ход.
13.36 Обнаруженный корабль – двухмачтовое парусное судно.
14.19 Дистанция до цели увеличивается. Ввиду невозможности занять позицию для торпедного залпа принято решение атаковать парусник артиллерией.
14.23 Всплыли в надводное положение. Полный ход под двумя дизелями.
Артиллерийская тревога! Носовое орудие готово к стрельбе.
14.55 Открыт артогонь с предельной дистанции.
15.10 Цель исчезла. Артстрельба окончена.
15.47 Прибыли в район, где находилась цель, ничего не обнаружено. Отбой артиллерийской тревоги.
17.23 По пеленгу 335° самолет. Срочное погружение! Погрузились на глубину 30 м (глубина, на которой лодка не просматривается с воздуха). Начали маневрирование по уклонению от атаки самолета.
18.43 Всплыли на перископную глубину, горизонт и воздух чист.
Документального подтверждения данных нашей агентурной разведки о потоплении корабля противника я в архиве не нашел. Очевидно, какие-то сведения на этот счет в Севастополе были, иначе бы они не попали в записки, но достоверность их остается под вопросом.
95 «Я прожил два дня в Севастополе, ожидая возвращения Халипа и Демьянова из Одессы… Сведения из Одессы в эти дни были тревожные…»
Сведения соответствовали действительности. Под Одессой шли ожесточенные бои на южной окраине Дальника, где в августе стоял штаб Петрова. В 287-м стрелковом полку у Балашова, как об этом упоминает в своих мемуарах адмирал Азаров, к этому дню оставалось всего 150–170 человек. Командование Одесского оборонительного района в своей телеграмме в Ставку и в штаб флота настаивало на усилении Приморской армии хотя бы одной дивизией (через несколько дней эта дивизия была дана) и сообщало, что за один день 12 сентября в Одессе только учтенными в госпиталях ранеными было потеряно 1900 человек.
96 «Поляков, видимо, недолюбливал корреспондентов и с моим присутствием на лодке примирился только к середине плаванья»
Командир Л-4 капитан-лейтенант Евгений Петрович Поляков плавал на лодке почти всю войну, до лета 1944 года. Все ее последующие походы были совершены под его командой. За время плавания на лодке Поляков был награжден орденами Ленина, Красного Знамени, Отечественной войны 1-й степени. А в мае 1945 года, командуя к этому времени дивизионом подводных лодок и находясь в звании капитана 2-го ранга, был награжден орденом Ушакова 2-й степени и орденом Британской империи. В 1941 году, когда мы встретились, Полякову был тридцать один год.
В 1960 году он был уволен из военно-морского флота по состоянию здоровья: сказались годы войны, многочисленные военные и послевоенные сложные плаванья – тысячи часов, проведенные под водой. Но оторвать этого человека от моря оказалось не так просто. Он и до сих пор в свои пятьдесят шесть лет ходит в дальние плавания капитаном-наставником на гидрографических и рыболовных судах.
97 «…возникали дополнительные сложности. По сводкам, немцами еще не был взят Херсон и ничего не сообщалось о форсировании ими Днепра, а нам… придется начать писать о боях на подступах к Крыму»
Говоря о сложностях с публикацией наших материалов из Крыма, я даже скорее приуменьшал их, чем преувеличивал. Всю предыдущую неделю в сообщениях Информбюро появлялись почти одни и те же, ничего не говорившие фразы: «Наши войска вели бои с противником на всем фронте» или «Наши войска продолжали бои с противником на всем фронте…» – с той только разницей, что в одних сообщениях писалось просто «бои», а в других добавлялся эпитет «упорные». И то и другое, особенно по контрасту с доходившими до нас слухами о новом крупном наступлении немцев на Южном и Юго-Западном фронтах, не только не успокаивало своей лаконичностью, а напротив – вселяло в душу лишь еще большую тревогу. По сводкам нельзя было представить себе ни того, что немцы вплотную подошли к Перекопу и Чонгару, ни того, что они форсировали Днепр по всему его нижнему течению. Что касается Херсона, то сообщения о том, что мы его оставили, так никогда и не появилось. Мои опасения – как я буду писать о боях за Крым, если они вот-вот начнутся, – оказались вполне обоснованными. В моих первых очерках, опубликованных в «Красной звезде» уже в самом конце сентября, после возвращения из Крыма, пришлось вынужденно обходить всё, что могло дать представление о месте их действия. А это было нелегко по многим причинам, в том числе и психологическим.
И лишь в последнем из этих очерков, напечатанном уже в октябре, после того, как я улетел в Мурманск, впервые не было вычеркнуто слово «Крым». К тому времени немцы уже прорвались через Перекоп и заняли Армянск.
98 «На вопрос Николаева, что делается в дивизии, он ответил, что немцы вышли к станции Сальково и заняли ее…»
В связи с событиями, свидетелем которых я стал под станцией Сальково и на Арабатской стрелке, я предпочитаю обратиться главным образом к документам. Как мне кажется, они, в общем, подтверждают точность изложения этих печальных событий в моих записках.
Вот как выглядел бой под станцией Сальково в приказе № 0012 по войскам 51-й отдельной армии, отданном 18 сентября 1941 года.
«15 сентября мелкие части противника появились на участке 276-й стрелковой дивизии. В 10 часов 30 минут двум-трем танкам и нескольким мотоциклистам, только потому, что части 276-й стрелковой дивизии по-прежнему имели низкую боевую готовность, беспрепятственно и безнаказанно удалось выскочить к станции Сальково, куда подошел неизвестный эшелон с автомашинами и тракторами. Прямым выстрелом из пушечного танка противника паровоз был пробит и эшелон остался на месте.
Примерно в это же время до роты мотоциклистов вели наступление с юго-запада на станцию Ново-Алексеевка, район которой оборонялся третьим батальоном 876-го стрелкового полка, с батареей.
Занятие противником станции Сальково сразу нарушило связь по постоянным проводам со станцией Ново-Алексеевка, в результате чего командиры 276-й стрелковой дивизии и 876-го стрелкового полка потеряли связь с командиром батальона.
В течение 15-го и до 15-ти часов 16 сентября командир и штаб 276-й стрелковой дивизии оставались безучастными наблюдателями того, что на их глазах небольшая кучка врага захватила эшелон автомашин и тракторов.
Командир 276-й стрелковой дивизии не выяснил положения батальона 876-го стрелкового полка, а командир 876-го стрелкового полка тоже никаких мер к выводу 3-го батальона не принял. Только по моему требованию командир дивизии предпринял попытку овладеть станцией Сальково, вывести с нее автотранспорт и установить связь с 3-м батальоном 876-го стрелкового полка.
Около 18-ти часов вместо 16 часов 30 минут, как предусматривалось командиром дивизии, наступление батальона началось. Но плохо организованный бой не дал успеха. Наша артиллерия дала несколько очередей по своей пехоте.
В 24 часа наступление было прекращено и батальон получил приказание, оставив охранение, вернуться к утру в исходное положение».
Так оно, примерно, и было на самом деле, и я думаю, что этот отражавший реальное положение вещей приказ не в малой степени был результатом именно того, что все это своими собственными глазами видел член Военного Совета армии Николаев.
А если бы он не видел этого своими глазами, то истинный ход событий под Сальково мог остаться неизвестным или не до конца известным штабу армии. Почему я так думаю? А очень просто. Потому что в той оперативной сводке штаба 276-й стрелковой дивизии за 16 сентября, которая шла наверх – в корпус, а оттуда в армию, – заместитель начальника штаба дивизии писал:
«В 19.30 наш батальон занял Сальково».
И в этот же день, 16 сентября, в 23.40, то есть за какие-нибудь полчаса до того, как мы с Николаевым после неудачной атаки вернулись в штаб к Савинову, командир дивизии донес в корпус: «Боем батальона к исходу дня 16 сентября станцию Сальково занял. Противник под давлением батальона отошел с боем. Батальон усилил свежей ротой с задачей удержать станцию Сальково до выгрузки эшелона с автомобилями и выяснения положения с третьим батальоном в Ново-Алексеевке. К утру батальон отведу в исходное положение».
Сличив этот с процитированным мною приказом по войскам армии, нетрудно убедиться, что в первоначальном донесении, посланном из дивизии наверх, содержалась попытка прямого обмана. В итоге она не увенчалась успехом, но при других обстоятельствах могла и увенчаться.
В том же приказе по войскам 51-й армии сказано и о событиях на Арабатской стрелке:
«Пример проявления безволия и трусости показал в этот же день командир 873-го стрелкового полка полковник Келадзе в северной части Арабатской стрелки.
4-я рота 873-го стрелкового полка, вместо того чтобы оборонять позицию на северной окраине Геническа, затем на северной части Арабатской стрелки, без боя отошла в район Генической Горки.
Около 23-х часов 16.IX группа фашистов в 30–40 человек, не встретив наших частей, проникла в северную часть Арабатской стрелки, откуда была выбита огнем артиллерии, без всякого участия в бою пехоты.
Факт безнаказанного проникновения на стрелку группы противника с мотоциклами указывает на то, что командир 2-го батальона 873-го стрелкового полка старший лейтенант Кузнецов проявил нераспорядительность и трусость.
Находившийся 16.IX на Стрелке командир 873-го стрелкового полка полковник Келадзе с завязкой боя позорно, трусливо, самовольно уехал со Стрелки, не приняв никаких мер, чтобы навести порядок и заставить красноармейцев и командиров 2-го батальона выполнить боевой приказ. Причем полковник Келадзе донес командиру дивизии, что на Стрелке все спокойно, а командир дивизии генерал-майор Савинов не проверил правдивость донесения.
Полковник Келадзе неточно выполнил приказ командира дивизии. Вместо того, чтобы немедленно выйти на Стрелку и выяснить положение, полковник Келадзе только в 8.00 17.IX начал выдвижение на Стрелку. Выдвинувшись в район Геническая Горка, полковник Келадзе ничего не сделал, по-прежнему подло, трусливо бездействуя.
События на Арабатской стрелке выявили отсутствие твердого руководства и контроля со стороны командира дивизии генерал-майора Савинова, штаба той же дивизии, командиров полков, батальонов 276-й дивизии и показали преступную трусость в поведении командира 873-го стрелкового полка полковника Келадзе».
А теперь возьмем этот же эпизод на Арабатской стрелке, уже дважды изложенный – и в моих записках, и в только что процитированном приказе, – и посмотрим, как он выглядит в третьем варианте изложения, в жалобе командира 873-го стрелкового полка полковника Келадзе в Управление кадров РККА, отправленной им в июле 1942 года, когда события отодвинулись в прошлое и ему, очевидно, казалось, что о них успели забыть.
«С боевой характеристикой, данной мне оценкой за боевую работу в годы Отечественной войны, я не согласен. В августе месяце 1941 года полк был отправлен на Крымский фронт. В районе сосредоточения полка был выделен 2-й батальон самостоятельно на Арабатской Стрелке для занятия района. Этим батальоном командовал неопытный командир.
В последних числах августа месяца 1941 года на участке 2-го батальона противник произвел разведку, и ему удалось выявить расположение батальона. После стычки с противником разведка батальона отошла с потерями, но не была уничтожена полностью. Связь со 2-м батальоном была исключительно через посыльных, так как управление штаба полка и два батальона находились на левом берегу Сиваша, а 2-й батальон – на правой стороне Сиваша, – два с половиной километра.
Батальон только впервые получил боевое крещение, командование не смогло преждевременно оценить противника и не организовало уничтожение его. Как только стало известно об этом, я с начальником штаба переправился на тот берег и принял все меры.
В этот период штаб полка имел специальное задание командования дивизии организовать взрыв железнодорожного моста в районе Арабатской стрелки, где я с начштабом были заняты по выполнению задания.
О случившемся факте командующий армией назначил расследование на предмет установления причин появления противника на Арабатской стрелке. Установлено было, что командир батальона не вел непрерывную разведку и слабо организовал охранение, благодаря чему и сам командир батальона погиб в этой стычке, и мне оставил на всю жизнь незаслуженное обвинение, после чего последовал приказ по армии о моем снятии с командования полка с формулировкой: „за проявленную слабохарактерность и безвольность“, тогда как материалом расследования подтвердилось, что я и штаб в этот период не могли возглавить батальон, и дело по обвинению меня было прекращено, на что я имею справку прокуратуры Крымского фронта».
Я привел эту написанную через год после событий жалобу потому, что если мысленно опрокинуть ее в прошлое, то нетрудно представить себе ее не в виде жалобы, а в виде донесения, которое такой человек мог отправить и наверное бы отправил начальству, о событиях, происшедших на Арабатской стрелке, если бы, на его несчастье, там не оказался Николаев, увидевший все, что произошло, собственными глазами.
В приказе по армии генерал-майору Савинову объявлялся выговор за нетребовательность и нераспорядительность. Келадзе за бездеятельность и трусость устранялся от занимаемой должности и предавался суду военного трибунала. В этом же приказе предавался суду за трусость и паникерство и командир находившегося на Арабатской стрелке батальона, хотя он к тому времени был мертв.
Приказ, видимо, был написан второпях, и на нем не стояло подписи Николаева. В следующем приказе по армии, изданном через пять дней, 23 сентября, и на этот раз подписанном Николаевым, говорилось:
«Ввиду выяснившихся обстоятельств, что командир 2-го батальона 873-го стрелкового полка старший лейтенант Кузнецов руководил боем отдельной группы батальона с проникшим на Арабатскую стрелку противником и геройски погиб, приказываю: Пункт 5-й приказа войскам армии от 18 сентября 1941 года отменить.
Ответственность за ложные сведения о старшем лейтенанте Кузнецове несет бывший командир 873-го стрелкового полка полковник Келадзе».
Я сказал, что приказ писался второпях. Об этом говорят не только содержащиеся в нем неточности, но и быстрота его появления – буквально на следующий день после событий. Насколько я понимаю, само появление этого приказа было результатом запроса начальника Генерального штаба Шапошникова, до которого, уж не знаю через какие каналы, дошли сведения о событиях под Сальково и на Арабатской стрелке. Из текста видно, что приказ был отправлен Шапошникову в ответ на его запрос: «В ответ на № 002064. В результате расследования событий на Арабатской стрелке факта захвата противником станции Сальково отдан прилагаемый приказ войскам 51-й армии…»
В чисто военном смысле ничего катастрофического не произошло. Положение на Арабатской стрелке было без особого труда восстановлено. А тот батальон 276-й дивизии, который был отрезан от нее немцами под Сальково, вопреки первым сведениям, не погиб, а, потеряв пятьдесят человек убитыми и ранеными, прорвался через тылы немцев и присоединился к одной из дивизий воевавшей на материке 9-й армии. Но смысл событий, содержавшийся в них урок были гораздо опаснее масштаба этих двух частных неудач. Видимо, это и обеспокоило Генеральный штаб. То, что приказ, который я цитировал, был все-таки издан и многие вещи названы в нем своими именами, было очень важно – у нас оставалось меньше недели до начала немецкого наступления на Крым.
А теперь зададим себе вопрос: ну, а если бы подлинная картина не стала ясной? Если бы то донесение о бое за станцию Сальково, которое направил наверх командир 276-й дивизии, или те объяснения, которые выдвигал в свою защиту командир 873-го полка, были приняты за нечто достоверное? Что тогда? Как бы отразилась эта неправда на наших дальнейших действиях в Крыму? Думаю, самым губительным образом. Должно быть, этим чувством и были вызваны те горькие строки, которые я записал тогда, что в этой истории, как в капле воды, отразилось страшное бедствие – наличие в армии людей, боящихся начальства больше, чем врага…
Хочу дополнить свои комментарии, связанные с событиями под Сальково и на Арабатской стрелке, еще одним свидетельством, взятым из книги воспоминаний бывшего заместителя командующего 51-й отдельной Крымской армией генерала армии П. И. Батова. Вот что он пишет по этому поводу:
«Сальково и Арабатская стрелка. Оборону держала здесь, как я уже говорил, 2?6-я стрелковая дивизия, сформированная в Чернигове уже после начала войны. Больше Половины бойцов в ней в возрасте за тридцать лет, не обученных ведению боя. Как-то генерал И. С. Савинов откровенно сказал мне, что он просто порой теряется из-за того, что люди еще не умеют по-настоящему с винтовкой обращаться, а большинство командиров – из запаса, без опыта командования. Помочь ему кадрами было невозможно: в это время в офицерах до крайности нуждалась осажденная Одесса, и управление 51-й отдельной армии, отрывая от себя, посылало их туда. Самого комдива я знал как квалифицированного штабного работника. Позже, в ноябре и декабре сорок первого года, на Тамани, когда я принял командование 51-й армией, генерал Савинов служил у нас заместителем начальника армейского штаба, а после гибели генерала Шишенина возглавил штаб, прекрасно работал при подготовке десантной операции. Это был очень опытный штабной работник, но командовать дивизией ему, видимо, было тяжело. По характеру мягкий, обходительный, привыкший более доверять, нежели проверять, он представлял полную противоположность Черняеву и Первушину. И потом – одна черта, опасная в боевой обстановке: командир 276-й дивизии больше всего боялся начальства. Окрик лишал его способности работать».
99 «У позиции морских артиллеристов мы на несколько минут задержались. Политрук батареи… был первый человек за утро, четко и ясно доложивший обстановку…»
127-й морской батареей, которая спасла положение и остановила немцев на Арабатской стрелке в ночь с 16 на 17 сентября, командовал лейтенант Василий Назарович Ковшов, шахтер, потом краснофлотец, командир батареи, к началу войны – артиллерийский офицер. Впоследствии, в ноябре 1942 года, он, судя по документам, пропал без вести.
Из донесений о действиях батареи за 16 сентября видно, что минометным огнем немцев на ней было ранено одиннадцать краснофлотцев. В рапорте, написанном «во исполнение личного приказания члена Военного Совета 51-й армии, корпусного комиссара товарища Николаева о награждении отличившихся в этом бою артиллеристов», упоминается фамилия комиссара батареи Н. И. Вейцмана, того самого политрука, который первым в тот день ясно и четко доложил Николаеву обстановку.
100 «…Николаев, в человеческое поведение которого я просто влюбился, все-таки, по моему смутному ощущению, делал что-то не то, что ему нужно было делать как члену Военного Совета…»
Я с большим интересом нашел в мемуарах Батова несколько упоминаний о Николаеве. Приведу два из них, в сущности дополняющие друг друга.
«Николаев по своему обыкновению облазал весь передний край 156-й дивизии, как раз в этот день немецкие самолеты просто не давали житья. Ну, Николаев-то был к опасностям боевой обстановки равнодушен, наоборот, его как будто приводило в хорошее настроение сознание, что он вполне делит эти опасности с массами бойцов и офицеров. К сожалению, он не ответил на волнующие нас вопросы: оценка противника, вероятное направление его удара, а самое главное – наши резервы…»
«…Ему, как и многим товарищам, испытавшим чрезмерное выдвижение в конце тридцатых годов, было туговато… На Хасане он был комиссаром полка. Теперь – член Военного Совета армии, действующей на правах фронта. С командующим у них не было взаимного понимания: командарм подавлял его эрудицией. Не будучи в состоянии поправить командарма в главном, товарищ Николаев исправлял частности, уезжал в полки, в родную для него стихию боя».
Прочитав это, я еще раз заново подумал об Андрее Семеновиче Николаеве, о своей тогдашней, в общем восторженной, оценке его личности и о том, что представлял собой этот человек в действительности. Не с точки зрения молодого военного корреспондента, восхищенного его храбростью, а с более существенной точки зрения – его соответствия занимаемой им должности члена Военного Совета отдельной армии, находившейся на правах фронта.
Смотрю личное дело Николаева, разрозненные архивные документы, бросающие свет то на один, то на другой кусочек его биографии, и думаю о том, что Батов, конечно, прав: там, в Крыму, Николаеву было туговато.
Смотрю на документ, называющийся «Личным листком перемещений и назначений», и вижу оттиснутое на нем поспешными лиловыми штампами такое лихорадочно-быстрое выдвижение, которое другого человека, нравственно менее цельного, чем Николаев, вообще могло бы душевно искалечить.
14 августа 1936 г. – Штамп: присвоено звание старшего политрука.
3 декабря 1937 г. – Назначен начальником политотдела Академии Генерального штаба.
8 декабря 1937 г. – Штамп: присвоено звание батальонного комиссара.
8 июля 1938 г. – Назначен исполняющим обязанности начальника политуправления Первой армии Краснознаменного Дальневосточного фронта.
10 июля 1938 г. – Штамп: присвоено звание полкового комиссара;
31 июля 1938 г. – Утвержден начальником политотдела этой же армии.
14 августа 1938 г. – Штамп: присвоено звание бригадного комиссара.
10 сентября 1938 г. – Назначен начальником политуправления I Отдельной Краснознаменной армии.
18 ноября 1938 г. – Назначен членом Военного Совета Киевского особого военного округа.
19 ноября 1938 г. – Штамп: присвоено звание дивизионного комиссара.
2 февраля 1939 г. – Штамп: присвоено звание корпусного комиссара…
Если все это подытожить, окажется, что человек, бывший еще 2 декабря 1937 года выпускником Военно-политической Академии и старшим политруком по званию, ровно через четырнадцать месяцев после этого был уже корпусным комиссаром и членом Военного Совета округа.
Что сказать об этом? Еще раз приходится сказать то же самое: страшные тридцать седьмой-тридцать восьмой годы, страшное для армии время. Страшное не только для тех, кто, не зная за собой никакой вины, погиб, и не только для тех, кто после года-двух-трех лет тюрьмы вернулся в армию, чаще несмотря ни на что не сломленными, но иногда и сломленными. Страшное и для тех, кого вот так, как Николаева, швыряя через несколько ступенек, бездумно, нелепо, беспощадно по отношению к ним самим возносили вверх по военной лестнице, повышая сплошь и рядом губили, а потом с них же беспощадно требовали ответа за то, в чем они, в сущности, не были виноваты, потому что период созревания обязателен не только для пшеницы или кукурузы, но и для людей. Ибо даже самый бесстрашный человек не может силою одних приказов и лиловых штампов в личном листке превратиться за год или за два из старшего политрука в корпусного комиссара, как это было с Николаевым, или из старшего лейтенанта стать заместителем наркома обороны и командующим военно-воздушными силами, как это было, скажем, с храбрейшим летчиком Рычаговым…
Да, конечно, думая сейчас о Николаеве, я куда больше, чем тогда, в 1941 году, понимаю, что он не был готов к тому, чтобы стать членом Военного Совета армии на правах фронта. Он мог быть, да, в сущности, и был храбрым комиссаром полка, может быть, дивизии, не сверх того. Но из-за проклятых событий тридцать седьмого-тридцать восьмого годов он к началу войны, помимо своей воли, вынужден был прийти на место тех опытных и почти поголовно загубленных политработников, которые воевали комиссарами дивизий еще в гражданскую войну, он пришел вместо них и честно делал на войне все, что мог и умел.
И там, в Крыму в 1941 году, он был в моих глазах так хорош потому, что я видел его в те моменты, когда он был на своем месте – бесстрашного комиссара полка или дивизии. Он делал на моих глазах то, что умел делать, и в этом состояла основа моего тогдашнего взгляда на него.
А потом где-то весной 1942 года – я не нашел в документах точной даты – случилось то, что, очевидно, должно было с ним случиться; он был снят с должности, которой не соответствовал, несмотря на все свое мужество, и отправлен в резерв политсостава в Москву. В это время, примерно в конце апреля 1942 года, я встретил его в Москве во второй и последний раз в жизни.
Он ожидал нового назначения, никак не мог его получить, томился и писал рапорты о перемещении на какую-нибудь низшую должность с немедленной посылкой на фронт.
Мы провели с ним день. Он не говорил ни слова об обстоятельствах своего смещения. Не берусь судить, было ли в его душе чувство обиды или не было – он за весь день ни разу даже вскользь не упомянул об этом. В этот день вдруг, как бы освободившись от обязанности говорить о вещах, имевших отношение к его прямому делу – войне, – он с каким-то удивившим меня юношеским, романтическим чувством говорил о чистоте души, которой не хватает людям и которая, как он считал, окончательно придет только тогда, когда всюду, на всем земном шаре, будет социализм. Он говорил о недостатке самопожертвования и в особенности самоотречения в, казалось бы, даже самых хороших людях. В тот день среди всех этих разговоров я как-то вдруг понял, что те жизненные привычки, которые я замечал за ним раньше – жесткая койка с солдатским одеялом, умеренная до удивления еда, непременно собственноручное подшивание подворотничков и чистка сапог, – были не только привычкой, как мне это казалось раньше, но и результатом его взглядов на поведение человека.
С этими разговорами было связано мое последнее впечатление о нем. А дальше идут только архивные бумаги, в которых я бесконечно рылся, ища хоть каких-нибудь упоминаний о его дальнейшей судьбе. И нашел их всего два.
Первое – подписанный 8 мая 1942 года заместителем наркома обороны СССР армейским комиссаром 1-го ранга Мехлисом приказ о том, что «Николаев, Андрей Семенович, корпусный комиссар, состоящий в распоряжении Главного политического управления РККА, назначается военным комиссаром 150-й стрелковой дивизии».
И второе упоминание – короткая чернильная пометка в личном деле: «Пропал без вести в июне 1942 года».
Продолжая поиски, я обратился к документам, связанным с судьбой 150-й стрелковой дивизии, входившей в мае 1942 года в состав 57-й армии Юго-Западного фронта. Эта армия во время нашего неудачного наступления под Харьковом в мае 1942 года оказалась в глубоком окружении, а ее командующий генерал-лейтенант Подлас застрелился.
Читая эти документы и размышляя о самоубийстве Подласа, я подумал, что этот человек мог в критическую минуту подумать о себе примерно теми же словами, которыми я в своей книге «Живые и мертвые» наделил одного из ее героев, генерала Серпилина: «Помереть на глазах у всех я не боюсь. Я без вести пропасть не имею права». Мне пришло это на память потому, что предвоенная судьба Подласа была почти такой же, как судьба Серпилина – несколько лет тюрьмы, освобождение, назначение на корпус, война, смелый прорыв из окружения во главе своих войск, назначение командующим армией и вслед за этим – новое окружение…
Части 57-й армии вырывались из окружения с кровопролитными боями и тягчайшими потерями. Очевидно, в этих боях и погиб Николаев где-то между 18 мая, когда, судя по документам, 150-я дивизия перешла к обороне в районе станции Лозовая, и 6 июня, когда из армии во фронт было направлено донесение, что из состава 150-й дивизии вышли из окружения 177 человек.
В документах упоминается, что к 10 июня 1942 года была неизвестна судьба ни командира дивизии генерал-майора Д. Г. Егорова, ни ее начальника штаба М. Ф. Ширяева. Упоминается также, что из окружения не вернулся полковой комиссар Лященко, «начальник политотдела, он же военком 150-й дивизии». Эта последняя деталь – упоминание о Лященко «он же военком», – заставляет предполагать, что Николаев, назначенный 8 мая комиссаром в эту дивизию, очевидно, был убит в начале боев и его, уже в окружении, заменил начальник политотдела.
К сожалению, это пока все, что я знаю о судьбе Николаева.
Итак, мне не удалось найти в архивах никаких следов гибели таких людей, как Николаев и Ракутин, один из которых был корпусным комиссаром, а другой командовал армией. Встает вопрос: почему же так получилось?
Думаю, что это связано с двумя причинами. Во-первых, надо помнить масштабы постигших нас в 1941 и в 1942 году катастроф, большую глубину окружений и то, что, если говорить о сорок первом годе, в этих глубоких окружениях оказались разбитые части армии, которая еще не имела опыта боев, еще только начинала воевать и приспосабливаться к войне.
Одним из последствий этого было и то, что в ряде случаев мы так до сих пор до конца и не узнали, при каких именно катастрофических обстоятельствах, где и как погибли такие люди, как Качалов, Лизюков, Ракутин или Николаев и ряд других командующих армиями и членов Военных Советов.
