Текст книги "Сто суток войны"

Автор книги: Константин Симонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 37 страниц)

Хорошо помню тот свой разговор с немцами в лагере под Вязьмой. Вот они сидят передо мной за столом, эти тыловики. Среди них несколько ветеранов мировой войны, а несколько совсем мальчишек. Я спрашиваю их, хотели ли они этой войны. Говорят, что не хотели. Этому я легко могу поверить. Спрашиваю, почему же они начали войну. Отвечают: потому что русские сначала обещали пропустить немецкие войска в Иран, а когда немецкие войска вошли на русскую территорию, то русские на них напали. Другие просто говорят, что Советский Союз первый напал на Германию. В этом, видимо, звучат отголоски разных приемов пропаганды.

Один из пленных вызвал у меня острый приступ ненависти. У меня было чувство сожаления, что я его допрашиваю, а он мне отвечает, что все это происходит здесь и сейчас, в лагере военнопленных, а не десять лет назад, где-нибудь в школе. С каким наслаждением я расквасил бы ему тогда его наглую физиономию. Это был нахальный голубоглазый парень, фельдфебель со сбитого самолета. Он не показался мне ни глупым, ни ничтожным, но он был человеком, чьи суждения, мнения, представления, размышления раз навсегда замкнуты в один навсегда установившийся круг, из которого наружу не вылезает ничего – ни одна мысль, ни одно чувство. В пределах этого круга он размышлял. То есть был даже изворотлив. Он не говорил, что Россия напала на Германию. Он говорил, что Германия сама напала. Но напала потому, что она точно знала, что Россия через десять дней нападет на нее. В пределах этого круга он был образован. То есть читал несколько стихотворений Гете и Шиллера, читал «Майн кампф» и был вполне грамотен. В пределах этого круга он был не лишен чувств. То есть чувства товарищества, патриотизма и так далее.

Все, что выходило за пределы этого круга, его не интересовало. Он не знал этого. Не хотел и не умел знать. Словом, это была отличная машина, приспособленная для того, чтобы наилучшим образом убивать людей.

А больше всего меня бесило в нем то, что он явно принимал наше мягкое обращение с ним за признак нашей слабости и трусости. В его мозгу не умещалось, как можно быть мягкосердечным не от слабости, человеколюбивым не от трусости и добрым не по расчету. В системе воспитания, через которую он прошел, об этом не было сказано.

Из разговора с этим фельдфебелем, да и с другими пленными чувствовалось, что, во-первых, они твердо рассчитывают на то, что война кончится через месяц, и считают себя здесь, в плену, недолгими гостями, и что, во-вторых, они думают, что их кормят, поят, не расстреливают и вообще по-человечески обращаются с ними только потому, что боятся мести немцев после того, как они через месяц выиграют войну и возьмут Москву.

Трошкин снял панораму выстроившихся во дворе пленных. В это время представитель 7-го отдела внутри барака разговаривал с бывшими участниками Первой мировой войны, пятидесятилетними людьми. Он предложил им написать листовку, и они согласились на это без особых препирательств.

Мы уже заканчивали свои дела, когда над лагерем появились немецкие самолеты. Находившихся на дворе пленных стали загонять в помещение. Они шли туда охотно и поспешно, опасливо косясь на небо.

Вечером я сидел в Вязьме и писал очерк для «Известий». Я закончил его и вышел на улицу. Была темная ночь. Высоко в небе эшелон за эшелоном шли немецкие самолеты на Москву. Мы уже знали, что накануне ночью была первая бомбежка Москвы. Она казалась отсюда, из Вязьмы, чем-то гораздо более грозным и страшным, чем была на самом деле.⁴⁶ Потом среди ночи Вязьму тоже стали бомбить. Возникло два пожара. Одна из бомб плюхнулась недалеко от типографии. Стекла тряслись, над головой с небольшими интервалами все еще шли самолеты на Москву.

Утром я написал для «Красной звезды» стихи и передал их по телефону стенографистке в редакцию. А в середине дня мы выехали под Ельню, где действовала оперативная группа частей 24-й армии,⁴⁷ которой тогда командовал генерал-майор Ракутин. По дороге в штабе 24-й армии нам сообщили пункт, где должна была находиться оперативная группа – сам Ракутин и член Военного Совета армии Абрамов. И мы двинулись туда.

На развилке дорог, одна из которых шла на Дорогобуж, а другая на Ельню, мы встретили в лесу штаб недавно вышедшей из окружения и пополнявшейся здесь 100-й дивизии – той самой, которая до первого июля все еще дралась в районе Минска, а потом с тяжелыми боями выходила оттуда.

Мы поговорили там в лесу с полковником, которого приняли за командира дивизии. Он сказал нам, что некоторые ее части продолжают выходить из окружения.

Мы решили заехать в дивизию на обратном пути и расположились на ночь в лесу, чтобы завтра с утра добраться до Ракутина. Ночевали под открытым небом, около своих машин. Принесли колодезной воды и устроили обычную свою трапезу из черных сухарей, масла, сахара и этой воды. Утром тронулись дальше. Вскоре после того, как тронулись, в одной из деревень купили крынку молока и стали распивать ее, стоя у машины. Вдруг показался быстро ехавший через деревню грузовик. Грузовик остановился около нас, и сидевший в кабине военный крикнул:

– Товарищ командир, прошу сюда!

Я подошел к нему. Он спросил:

– Вы не видели частей Сотой дивизии?⁴⁸ Это был грузноватый, усталый, сильно небритый человек в накинутой на плечи красноармейской шинели. Он сидел рядом с водителем. В кабине стояли винтовки. А в кузове сидели еще человек двенадцать красноармейцев и командиров – обтрепанных, усталых, небритых, по-разному одетых, но все с винтовками и гранатами. Они были похожи на людей, только что вышедших из окружения.

Прежде чем ответить, где находится 100-я дивизия, я попросил у сидевшего в кабине документы. Он вытащил какой-то документ; в это время шинель его распахнулась, и я увидел под ней выгоревшие красные генеральские петлицы.

– Так вы видели или не видели Сотую дивизию? – нетерпеливо спросил он меня.

Я сказал, что да, километрах в семи отсюда, в леске, у дороги стоит штаб дивизии и мы вчера были у ее командира.

– У какого командира? – закричал генерал. – Я ее командир.

Я ответил, что мы были у полковника, который, как мы поняли, командир дивизии.

– Какой он из себя? Большой, плотный?

Я подтвердил, что действительно – большой, плотный.

– Так это же мой начальник штаба. Где он? А?

Я показал направление, в котором нужно было ехать. Генерал в страшном нетерпении велел сейчас же развернуть машину и, не простившись, погнал ее во всю мочь.

Как потом выяснилось, это был командир 100-й дивизии генерал-майор Руссиянов, в последние дни окружения вместе с одной из групп оторвавшийся от штаба дивизии и вышедший отдельно от него и позже. По странной случайности мы оказались первыми, от кого он после выхода из окружения узнал о местопребывании своей дивизии.

Мы проехали еще через несколько деревень, через какое-то очень живописное место с заброшенной мельницей и полуразвалившимся мостом, с зацветшей позеленевшей водой, в которую уходили сваи – тоже зеленые от старости и сырости. Казалось, что едва ли нам удастся проехать по этому мостику, но мы все-таки проехали.

В следующей деревне мы встретили части одной из московских ополченческих дивизий, кажется, шестой. Помню, что они тогда произвели на меня тяжелое впечатление. Впоследствии я понял, что эти скороспелые июльские дивизии были в те дни брошены на затычку, чтобы бросить сюда хоть что-нибудь и этой ценой сохранить и не растрясти по частям тот фронт резервных армий, который в ожидании следующего удара немцев готовился восточнее, ближе к Москве, – и в этом был свой расчет. Но тогда у меня было тяжелое чувство. Думал: неужели у нас нет никаких других резервов, кроме вот этих ополченцев, кое-как одетых и почти не вооруженных? Одна винтовка на двоих и один пулемет.

Это были по большей части немолодые люди по сорок, по пятьдесят лет. Они шли без обозов, без нормального полкового и дивизионного тыла – в общем, почти что голые люди на голой земле. Обмундирование – гимнастерки третьего срока, причем часть этих гимнастерок была какая-то синяя, крашеная. Командиры их были тоже немолодые люди, запасники, уже давно не служившие в кадрах. Всех их надо было еще учить, формировать, приводить в воинский вид.

Потом я был очень удивлен, когда узнал, что эта ополченческая дивизия буквально через два дня была брошена на помощь 100-й и участвовала в боях под Ельней.⁴⁹

Разминувшись с частями ополченцев, мы поехали дальше. Местность становилась все более открытой. Из последней деревеньки, через которую мы проехали, мы увидели поднимающиеся вдалеке холмы. В той стороне часто и монотонно била артиллерия и вставали далекие столбы разрывов.

Наконец мы доехали до того пункта, где должен был находиться Ракутин. Это был старый барский дом со службами, маленький зеленый пруд, маленькая густая рощица. Дом стоял на открытом месте, на горушке, и, как единственный заметный пункт во всей окрестности, систематически подвергался огневым налетам немцев.

Едва мы подъехали, как произошел очередной такой налет. Но немцы, как обычно, стреляли плохо, и снаряды ложились метрах в двухстах-трехстах левее дома. Потом прошла девятка немецких самолетов; мы думали, что она будет бомбить, но она не бомбила, ушла дальше, куда-то в наш тыл.

Был жаркий летний день. Ни Ракутина, ни его опергруппы здесь не было. Распоряжался какой-то подполковник, который сказал нам, что план действий переменили, что главный удар теперь наносится не отсюда, а по прямой дороге на Ельню, что там стоят наши КВ, что скоро, во второй половине дня, во взаимодействии с ними пойдет в атаку пехота и Ракутин час-полтора назад уехал туда: Ждали оттуда делегата связи. Считалось, что нам есть смысл поехать с ним, чтобы не плутать.

Прождали его примерно час; он так и не явился, и мы решили ехать самостоятельно.

Во время еще одного огневого налета осколки все-таки долетели до дома, и двумя осколками был ранен в спину и в ноги один из часовых. Нас попросили довезти его на своей машине до медсанбата или до какого-то медпункта, о местопребывании которых, надо сказать, в те дни никто ничего толком не знал.

Раненый стонал, ему было худо, и мы взяли его с собой. Мы поехали к Ракутину кружным путем по раскаленной жаре. Сзади виднелись ельнинские высотки в круглых дымках разрывов. Проехали одну деревню, потом вторую, но никаких признаков медсанбата не было. На одном из попавшихся нам медпунктов ни фельдшера, ни санитары не захотели взять раненого на свое попечение, говоря, что его нужно везти дальше, что мы скоро доедем до медсанбата.

Но медсанбата не было и не было, и наконец мы, озлившись, насильно заставили взять этого раненого на следующем медпункте.

Не могу без злости вспомнить, как худо была в то время поставлена санитарная служба на Западном фронте. По крайней мере по нашим наблюдениям тех дней. То есть, когда раненые уже попадали в медсанбаты и в госпитали, медики работали там хорошо и даже героически. Но очень мало делалось для того, чтобы раненые могли нормально, в кратчайший срок попадать в медсанбаты и в госпитали. Никто толком не знал, где расположены медпункты, и создавалось такое ощущение, что служба эвакуации совершенно не работает. По крайней мере там, где мы проезжали, было именно так, и исключений из этого правила в те дни мы не видели.

Часам к трем дня мы вернулись на ту самую развилку дорог, недалеко от которой ночевали. Следов пребывания 100-й дивизии теперь там не было: она, очевидно, куда-то двинулась отсюда.

Мы свернули под углом на другую дорогу, которая должна была нас вывести к предполагаемому местонахождению Ракутина, и поехали по ней. Слева и справа стеной стоял лес. Через несколько километров мы проехали мимо остановившихся в пути легких танков БТ-7. Было их штук шесть. Танкисты возились, устраняя какие-то неисправности. Потом мы обогнали некоторое количество пехоты, двигавшейся в том же направлении, что и мы. Наконец, по нашим расчетам километрах в восьми или семи от Ельни, когда впереди слышалась уже не только артиллерийская стрельба, но и далекая пулеметная, мы увидели у самой дороги две машины и группу военных.

Загнав свои машины под деревья, мы подошли к военным. Их было всего пять человек. Генерал Ракутин, дивизионный комиссар Абрамов и трое пограничников – капитан и два сержанта. Это и составляло собой весь полевой штаб Ракутина, который мы искали.

Я хорошо запомнил генерала. Он мне тогда понравился. Это был совсем еще молодой на вид парень лет тридцати – на самом деле ему, кажется, было значительно больше, – белобрысый, высокий, хорошо скроенный, в генеральском френче, с маузером через плечо и без фуражки. Фуражка и генеральская никелированная сабля лежали у него в машине.

Узнав, что мы корреспонденты, он сказал нам несколько слов об обстановке. По его мнению, так же как и по мнению всех, с кем мы говорили в те дни, Ельню захватил крупный немецкий десант – считали, что там примерно до дивизии немцев или около этого, – и вокруг этого десанта сейчас смыкалось кольцо наших войск.

Ракутин предполагал, что через день-два, максимум через три десант этот удастся уничтожить.⁵⁰ Из его слов я понял, что немецкий десант сидит в Ельне, что наши войска сжимают вокруг него свое кольцо и что все это вместе взятое – операция в ближнем армейском тылу по ликвидации крупной десантной группы. А где-то дальше, западнее, предполагалось наличие сплошного фронта стоявших друг против друга наших и немецких войск. Видимо, тогда еще никто не знал, что Ельня занята не одной дивизией, а несколькими, что всего на этом участке сосредоточено до семи немецких дивизий, и что это не десант, а прорвавшиеся части, и что они уже установили связь и имеют коммуникации с основными немецкими силами, и что по этим коммуникациям к ним спокойно подбрасываются подкрепления, и они крепко вцепились в Ельню, рассчитывая сделать ее одним из своих главных опорных пунктов для дальнейшего наступления на Западном фронте.

Хорошо помню, как в сентябре в Севастополе, вернувшись из плавания на подводной лодке и читая накопившиеся за это время газеты, я прочел где-то статью Ставского о занятии нами Ельни. Вот когда она была действительно взята нами, а я оказался свидетелем еще самых первых боев за нее в июле.

Ознакомив нас с обстановкой и обругав усталым матом радистов, из-за которых немцы в течение сегодняшнего дня дважды свирепо бомбили его оперативную группу, запеленговав ее местонахождение, Ракутин спросил нас, что мы думаем делать. Мы сказали, что думаем поехать в его части, а потом – в части 100-й дивизии.

– Сотой дивизии? – переспросил он. – Да она у меня на подходе. У них большой боевой опыт, есть о чем рассказать. Ну, а если в мои части, так что же, на машине вас вперед пустить не могу – разбомбят и расстреляют, придется идти пешком.

Идти отсюда шесть-семь километров пешком и оставлять здесь машины не хотелось. Хотелось подъехать поближе. Не знаю, как бы это решилось, но вдруг Ракутин, словно что-то вспомнив, сказал нам:

– Вот капитан, – он кивнул на пограничника, – должен у меня ехать к комбригу, – Ракутин назвал какую-то странную фамилию,⁵¹ которую я долго помнил, а потом забыл. – Плохо воюет старик. Не жмет так, как надо. Капитан к нему доверенным лицом от меня поедет. У него там самая горячка происходит – по дорогобужской дороге, на правом фланге. У меня машину разбили, так что вы даже и помочь можете. Давайте так: одна ваша машина пусть в Сотую едет, а на второй кто-нибудь из вас вместе с капитаном – к комбригу. Посмотрите, сделаете то, что вам надо, и обратно.

Мы согласились. Ракутин начал давать капитану инструкции, как нужно нажать на комбрига, что капитан несет ответственность за это.

А мы тем временем стали накоротке совещаться, кому ехать в 100-ю и кому – в полк, к комбригу. Решили, что Кригер и Белявский поедут в 100-ю, а мы поедем в полк. А завтра все вместе съедемся в 107-й Сибирской дивизии, о которой, рассказывая нам об обстановке, хорошо отзывался Ракутин. Она недавно провела удачный бой недалеко от Дорогобужа. Одним словом, о ней было что написать. Если же мы не встретимся в 107-й, то через два дня встретимся в Вязьме. На том и порешили.

Мы с Трошкиным посадили в свою «эмочку» капитана и, простившись с Ракутиным, тронулись. Я оглянулся. Ракутин стоял на дороге и передавал какой-то пакет сержанту. Потом сержант побежал с этим пакетом к У-2, только что прилетевшему и севшему рядом с дорогой на поле.

По контрасту со штабом 13-й армии, находившимся за семьдесят километров от фронта, в Чаусах и, как мне показалось, имевшим весьма слабое представление о том, где и как дерутся части армии, мне понравился этот полевой штаб Ракутина и сам он – подвижный, молодой генерал-пограничник, которому, видимо, не сиделось на месте.

Проехав километра четыре, мы разминулись с Кригером и Белявским. Помахали друг другу и разъехались. Они двинулись дальше по дороге на Вязьму в 100-ю, а мы с капитаном и Трошкиным свернули налево, на север, на проселок. Мы двигались по очень плохим проселочным дорогам через леса и топи. Несколько раз пришлось вытаскивать машину на руках. Но капитан хотел непременно ехать кратчайшим путем, и этот кратчайший путь, как говорится, обошелся нам в копеечку. Мы выбрались на ельнинский большак, уже когда смеркалось, километра за три от переднего края частей, осаждавших Ельню.

Трошкин ехал хмурый, как туча. Сперва по своему легкомыслию я не понял, почему это с ним, и стал дразнить его, что он так обленился, что даже до полка не хочет доехать. Он разозлился и вдруг стал кричать на меня: что хорошо мне – написал и все! Хорошо, когда можно наплевать на метеорологию, на время дня и на погоду, а ему же снимать надо! А что он будет снимать, если через час будет так темно, что хоть глаз выколи? Ну что он будет снимать? Немного покричав на меня, он успокоился.

Выбравшись на большак, мы проехали мимо артиллерийских позиций и километра через два встретили маяка, который указал нам путь в штаб полка. Штаб этот был слева от ельнинской дороги. Проехав километра два полем и кустами, въехали в рощу. Там раздавалась сильная пулеметная и ружейная трескотня. Впереди метров за восемьсот, на выходах из леска, у деревеньки – не помню, как она называлась, – атаки сменялись контратаками. Словом, была мясорубка.

Наши минометы, расставленные в роще, тявкали у нас за спиной, а немецкие минометы лупили по роще. Мы поговорили с комиссаром полка. Оказалось, что деревня на опушке леса была сначала захвачена нами, потом отбита немцами, потом опять захвачена нами, сейчас опять отбита немцами.

Настроение в полку было хорошее, бодрое. Все несчастье, как я уже потом понял, заключалось только в том, что людям дана была неверная установка – на уничтожение небольшого высадившегося здесь немецкого десанта.⁵² Поэтому люди, встречая отчаянное сопротивление немцев, отбивая их крупные контратаки, никак не могли понять, почему и как все это происходит, и злились на своих соседей, считая, что те ничего не делают и от этого немцы сумели сосредоточить все свои силы именно здесь, на этом участке.

Словом, насколько я понимаю, разведка была поставлена отвратительно. Никто, начиная от Ракутина и кончая командирами батальонов, не знал истинного положения под Ельней. Так по крайней мере – берусь это утверждать – было в тот день, когда мы там находились.

Передав приказание командующего и с удивлением узнав при этом, что полк от времени до времени подвергается ураганному артиллерийскому огню с той стороны, где должны были находиться наши части, капитан, встревоженный этим, заторопился назад с докладом командующему. Когда мы уже сидели с ним в машине, кто-то прибежал с донесением, что немцы обошли полк с правого фланга и, выйдя на дорогу, ведущую от Ельни к Дорогобужу, перехватили ее.

С той стороны действительно слышалась частая стрельба.

Я и до сих пор не знаю, действительно ли немцы перехватывали эту дорогу или там, на дороге, появлялась только их разведка. Во всяком случае нам сказали, что тем проселком, которым мы сворачивали с дороги сюда, нам выезжать на дорогу нельзя, придется ехать лесом с километр назад и дальше делать объезд и выезжать на дорогу километров на шесть восточнее.

При мысли о том, что предстоит в полной тьме двигаться по совершенно неизвестной нам дороге, мы задумались и решили, что все же вряд ли там, где мы так недавно сворачивали с дороги, могут уже оказаться немцы. Решили рискнуть и ехать назад тем же путем, тем более что капитан спешил с докладом к командующему. Комиссар полка только пожал плечами.

Мы сели в машину и через двадцать пять минут благополучно выехали на большак. Стрельба слышалась слева и справа, но никаких немцев не было, и если они и перерезали дорогу, то, очевидно, где-то в другом месте.

Мы ехали беспрерывно до двух часов ночи. Как выяснилось потом, утром, мы, свернув с большака, в общем, взяли верное направление к той деревеньке, где должна была к ночи находиться оперативная группа Ракутина. Но к двум часам нам показалось, что мы потеряли всякую ориентировку, и, увидев справа и слева от проселка темные пятна домов, подъехали к тем, что поближе, слева. Это были брошенные жителями выселки. Там оставался только хромой старик-сторож, он показал нам сарай, куда можно было под навес загнать машину, и мы легли там же под навесом рядом с нею.

Как потом оказалось, мы удачно сделали, что заночевали именно в этих выселках, слева от проселка, а не справа – в деревне. Одна из немецких подвижных групп, производя поиск из Ельни, как раз в ту ночь заняла эту деревню вместе с двумя другими.

В четыре утра, едва рассвело, мы были уже на ногах и поехали дальше. Теперь мы ориентировались по карте и двигались, не плутая. В шесть утра мы оказались в той деревеньке на дороге из Вязьмы в Ельню, где теперь располагался полевой штаб Ракутина. В конце деревни, у двух домов, которые занимал штаб, стояли часовые-пограничники. Мы вошли в низкую избу. За столом над картой дремал дивизионный комиссар, а на русской печке без кителя спал генерал. На столе стояла огромная, наполовину съеденная яичница с колбасой, которую нам с дороги предложили доесть.

Капитан доложил дивизионному об обстановке. Потом дивизионный спросил о том же самом меня. И я сказал о своем впечатлении, что люди, видимо, дерутся хорошо, но нервничают из-за того, что недостаточно ясно представляют себе происходящее.

Стали будить генерала, который, оказывается, лег всего полчаса назад. Он долго не просыпался, потом наконец проснулся, сел за стол и сразу уткнулся в карту. Выслушав доклад капитана, он спросил меня, куда я теперь поеду, не в 107-ю ли, как он вчера советовал? Я сказал, что да, поеду в 107-ю.

– Тогда я с вами пошлю им приказание, – сказал он, – Но только срочно доставьте,⁵³

Я сказал, что будет сделано. Он тут же написал приказание, вложил его в пакет и передал мне. Если мне не изменяет память, это было приказание о том, чтобы 107-я дивизия одним из своих полков поддержала тот полк, в котором мы были, и обеспечила его от обхода немцев по шоссе.

Часам к девяти утра, свернув с ельнинской на дорогобужскую, мы подъехали к Дорогобужу. До него оставался всего километр. Впереди был хороший, утопавший в зелени городок с несколькими церквами и каменными домами, а в остальном почти весь деревянный. На стеклах играло солнце. Я хорошо запомнил это, может быть, еще и потому, что в тот день это была последняя возможность увидеть Дорогобуж таким, каким он был. К вечеру следующего дня его уже не существовало…

Штаб 107-й дивизий был удачно расположен в глубоких оврагах, перерезавших холмы перед Дорогобужем.

Мы оставили машину наверху в кустарнике, а сами спустились в овраг. Всюду стояли часовые. Чувствовался полный порядок и строгая дисциплина с тем оттенком некоторой аффектации и особой придирчивости, которая бывает в кадровых частях, только что попавших в военную обстановку… Два полка дивизии еще не были в боях, но третий уже участвовал в первом удачном бою два дня назад.

Я сдал пакет начальнику штаба дивизии, и мы стали дожидаться командира дивизии, он брился. Через несколько минут явился он сам. Это был подтянутый невысокий сорокалетний голубоглазый спокойный полковник. Он мне понравился, и я потом рад был узнать, что его дивизия стала гвардейской и он до сих пор ее командир.

А вообще-то это сложное чувство. Берешь газеты, читаешь их, ищешь знакомые имена, находишь или не находишь. Откуда я мог знать, например, тогда, прощаясь с Ракутиным там, в избе, принимая от него пакет в 107-ю дивизию, что я его больше никогда не увижу и что во время вяземского окружения он будет ранен и, по слухам, застрелится.⁵⁴

Командир 107-й дивизии полковник Миронов встретил нас очень хорошо, рассказал о положении в дивизии и посоветовал поехать сначала в его головной отряд, а затем в разведывательный батальон, стоявший километрах в сорока отсюда, у переправы через Днепр.

– Когда вернетесь, посмотрите у нас здесь богатые трофеи, захваченные полком Некрасова. А сейчас, если сразу поедете, попрошу взять с собой пакет с приказанием командиру разведывательного батальона.

Мы ответили, что готовы ехать и вручить пакет. Полковник приказал накормить нас перед дорогой. Ординарец неожиданно для нас раскинул на откосе холма ковер, должно быть, привезенный с собой из дома, из Сибири, и от этого ковра вдруг так и пахнуло маневрами мирного времени.

Мы выпили чаю, поели консервов и поехали вперед, к Соловьевской переправе. Нас предупредили, что там, где разместился головной отряд, нас встретит на дороге маяк, и у нас не было сомнений, что он нас действительно встретит. В дивизии чувствовался полный порядок, была отличная маскировка, землянки и блиндажи были надежно врыты в скаты холмов, по расположению штаба не слонялось ни одного лишнего человека.

Как потом оказалось, это сыграло свою роль: немцы так и не узнали местоположение штаба. По данным своей разведки они считали, что он находится непосредственно в Дорогобуже.

Первые пятнадцать километров мы ехали без всяких приключений, если не считать того, что вдруг встретили на дороге первую увиденную нами на ходу немецкую трофейную штабную машину. На ней ехали какие-то товарищи из политуправления фронта, видимо, безрассудные люди, потому что ездить в те дни в нашем расположении на трофейной немецкой машине – значило рисковать быть обстрелянными и погибнуть ни за что ни про что.

Маяк стоял там, где ему и полагалось стоять. Мы заехали в головной отряд, поговорили там с людьми и двинулись дальше, в разведывательный батальон.

Следующие пятнадцать километров дело шло уже не так гладко. Немецкая авиация бомбила дорогу; нам несколько раз пришлось соскакивать с машины.

Самолеты проходили вдоль шоссе, бомбили и обстреливали его. В одном месте спереди нас несколько бомб разорвалось прямо на дороге и на обочинах, завалив дорогу деревьями. Пришлось, продираясь через кусты, объезжать это место по лесу. Потом еще раза два бомбили дорогу.

Наконец мы доехали до опушки леса, за которым было с километр совершенно открытого места, а за ним виднелся еще лесок на той стороне дороги. Немцы беспрерывно бомбили переправу, и этот лесок вдали, за которым опять до самой переправы шло открытое место, служил местом сосредоточения вторых эшелонов частей, стоявших на том берегу за переправой. И дорога, и все поле впереди были в воронках. Отсюда, с опушки, мы видели, как над леском на наших глазах появилась шестерка «юнкерсов»; они по очереди заходили, пикировали, снова поднимались, набирая высоту. Потом одна тройка ушла, три оставшихся спикировали еще по одному разу, развернулись и пошли назад. А навстречу им уже подошла следующая тройка, и продолжалась все та же карусель.

Стоявший на дороге контролер предложил нам оставить здесь машину и идти дальше пешком. Но мы с Трошкиным и Панковым решили все-таки проскочить на машине и благополучно проскочили, добравшись до опушки как раз в ту минуту, когда на середину рощи была сброшена очередная серия бомб.

Оказалось, что штаб разведбата как раз там, в центре рощи. Во время этого последнего налета, минуту назад, тут же у землянки штаба был убит красноармеец-посыльный. Во время разрывов бомб, вместо того чтобы кинуться в щель или лечь на землю, он, по детскому инстинкту, спрятался за дерево, и его пересекло осколком выше пояса вместе со стволом дерева.

Но штабная земляночка, буквально в трех метрах от воронки, хотя и обсыпалась, но осталась цела. Лес кругом был изрыт щелями и бесконечными воронками от мелких пятидесяти килограммовых бомб. Очевидно, бомбежки здорово насолили всем, потому что щели были вырыты глубокие и в достаточном количестве. Этим объяснялось и то, что, по словам комбата, потерь за последние двое суток было совсем мало.

Мы поговорили с двумя разведчиками, которые накануне нахально проехались по немецким тылам на «газике» и благополучно вернулись. Трошкин сфотографировал их тут же в лесу, а я потом написал о них свою последнюю корреспонденцию в «Известиях».⁵⁵

На протяжении того часа, что я разговаривал с разведчиками, пришлось три или четыре раза лазить в щели. Поблизости разорвалось еще несколько пятидесятикилограммовок, но ни одного человека даже не ранило.

Поговорив с разведчиками, мы поехали обратно в Дорогобуж, в штаб дивизии. Проехав несколько километров, увидели возвращавшиеся со стороны Дорогобужа «юнкерсы», а на горизонте – дым, разраставшийся все сильнее и сильнее. «Юнкерсы» возвращались тройками и сбрасывали на дорогу остатки мелких бомб. Сначала далеко от нас, а потом один раз все-таки пришлось выскочить из машины и залечь.

Проехали еще километра два. Впереди показалась еще тройка «юнкерсов». Эти шли совсем нагло на высоте двухсот метров и поливали дорогу из пулеметов. Мы выскочили из машины. В это время еще один «юнкере», четвертый, шедший повыше, метров на четыреста, вдруг задымил и резко пошел на снижение. Очевидно, его подбили с земли пулеметным огнем. Из него вылетели четыре комка и раскрылись четыре парашюта. Все это было очень близко и ясно видно. Один из трех других «юнкерсов» пошел дальше, а два развернулись и стали делать круги над местом гибели самолета. Там, в километре или полутора от нас, поднимался столб черного дыма. «Юнкерсы» спустились совсем низко и ходили над этим местом широкими кругами на высоте пятьдесят-семьдесят метров.

В воздухе стоял сплошной гул моторов и яростная трескотня пулеметов. «Юнкерсы» стреляли вниз, а все пулеметные точки, все бойцы стреляли вверх по «юнкерсам».

Так они сделали несколько кругов. Может быть, не представляя себе, насколько насыщена войсками эта местность, они думали, что один из самолетов под прикрытием огня второго сядет на поле и заберет своих спустившихся на парашютах товарищей? Скорей всего так. Мне даже издали показалось, что один из «юнкерсов» сделал попытку сесть и снова поднялся. Потом он задымил и на бреющем полете ушел куда-то за холмы. После говорили, что за несколько километров отсюда он тоже разбился.