Текст книги "Солдаты вышли из окопов…"

Автор книги: Кирилл Левин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

Поздно ночью пришли денщики, за которыми бегал Иванков, и развезли пьяных офицеров по домам.

4

Иванков рос, как обычно растут дети в бедных крестьянских семьях, на картошке и черном хлебе, на пустых щах, на тюре из кваса. Пас стадо, ездил в ночное. По праздникам водили его в церковь. Слышал он, как в недород батюшка утешал крестьян, обещал им помощь с неба. Помощь эта, однако, не пришла, и батюшка убеждал, что это за грехи, приказал молиться.

И вот, неудачно испробовав все пути уйти от Вернера, Иванков вдруг вспомнил про отца Василия, решил пойти к нему, просить помощи. Ведь бог, как его учили, это же царь небесный, выше земного царя, и отец Василий был в полку его представителем.

Неспособный на ухищренные словесные подходы, измученный, он пал в ноги священнику, покорно поцеловал его руку и, как на исповеди, рассказал, зачем к нему явился.

Отец Василий сердито спросил:

– Почему ко мне обращаешься? Такие дела меня не касаются. Тут, сын мой, по команде надо подавать.

– Подавал, – печально ответил Иванков. – Отказали, батюшка. Я и к командиру полка обращался.

– Что же ты думаешь, у меня больше власти, чем у командира полка?

– Батюшка, попросите, Христа ради, капитана отпустить меня в роту. Исстрадался я…

Отец Василий хотел было накричать на Иванкова, но выражение отчаянья и горя на лице капитанского денщика остановило его. «До предела дошел, – подумал он, – донял его Вернер… Как же тут быть? Прогонишь, еще, не дай бог, решится на нехорошее, бунтарское…»

И, привычно откинув широкие рукава рясы, он начал убеждать Иванкова, что тот должен претерпеть, как терпел Христос. Бог послал ему трудное испытание, чтобы отличить его. А присяга обязывает верно нести всякую порученную службу. Грешно роптать христианину и солдату, царскому слуге.

– Надо, сын мой, и утром и вечером читать «Отче наш», «Верую» и смириться, ибо господь не любит гордыни.

Иванков поднялся с бледным лицом, молча принял благословение, молча поцеловал отцу Василию руку, вышел и направился в роту за обедом. С горькой завистью смотрел он в столовой на шумно разговаривающих солдат, и жизнь их казалась ему легкой и прекрасной. Так арестант, истомившийся в одиночке, завидует арестантам, сидящим в общей камере…

Иванков присел к столу, не хотелось уходить отсюда. Неужели никто не может помочь ему? И вдруг простая мысль пришла ему в голову: убежать! За побег полагается арест, суд, ну что же – в тюрьме или в арестантских ротах все же будет лучше, чем у Вернера. Он засмеялся от счастливой мысли, пришедшей ему в голову. Как раньше он не подумал о таком выходе? Бежать, немедленно бежать!

Он сдал котелок на кухню, попросил оставить до завтра и легкими шагами пошел из казармы, из города.

У него не было никаких колебаний. Он шел бездумно, с одним лишь радостным ощущением, что никогда больше не увидит Вернера. И он шагал, шагал все быстрее, будто уходил от преследования. Вот кончились последние дома на окраине города и открылось поле, покрытое молодой зеленью всходящей ржи, а за полем – лес, туда вели извилистые тропинки. Скорее в лес!

Иванков вдыхал запах хвои, смотрел на серебряные стволы берез и шел все дальше, в глубь леса. Ему захотелось отдохнуть, и он лег под сосной на кучу побуревших прошлогодних игл. Тут было так тихо, так хорошо, так спокойно, что он засмеялся от счастья, повернулся на правый бок, подложил руку под голову и уснул.

Три дня он бродил по лесу, изголодался, заходил в деревни за куском хлеба, потом его арестовали, отправили в полк, дали десять суток ареста и снова вернули к капитану Вернеру.

5

Полк переехал в лагеря. Они были расположены верстах в десяти от города, в тенистой тополевой роще. Широкие аллеи, посыпанные красноватым песком, свежая, шумящая зелень деревьев и белые палатки придавали лагерю нарядный вид. На самом же деле этот лагерный сбор лета тысяча девятьсот четырнадцатого года был одним из труднейших для солдат: частые инспекторские смотры вскрыли крупные недочеты в боевой подготовке армии, в ее вооружении и снабжении. Инспектора заставляли в своем присутствии проводить боевые стрельбы, сложные тактические учения, ночные наступления и маневры и упрекали командиров частей и соединений в отсталости, в непонимании того, что представляет собой современный бой, в плохой подготовке личного состава.

Инспектор генерального штаба, ревизовавший полк, которым командовал Максимов, был худой, желчный генерал. Проводя учение на стрельбище, он потребовал, чтобы взводы десятой роты, наступавшие уступами, стреляли боевыми патронами. Учение проводилось с участием запасных, призванных на поверочные сборы, и капитан Васильев доложил генералу, что он не ручается за последствия: могут быть несчастные случаи.

– Ну, конечно, я так и знал, – ответил желчный генерал. – Ни одна часть не решается проводить боевые стрельбы в таких условиях. Что же тогда делать на войне? Вы полагаете, что неприятель будет с вами церемониться и ждать, пока вы научитесь по-настоящему воевать?

Васильев стоял перед генералом, не отнимая руки от козырька, и молчал: все равно бесполезно объяснять, что запасные «отсырели» за годы штатской жизни и сейчас, как боевой материал, никуда не годятся, генерал накричит и окажется по-своему прав. Инспектор должен обследовать десятки тысяч людей, и одна ничтожная рота не заставит его действовать по-иному.

Максимов хмурился, был растерян. Он не учился в академии генерального штаба и думал, что именно поэтому инспектор не доверяет ему. И когда третья рота, бывшая в резерве, выдвинулась на боевую линию, Максимов расцвел и со значительным видом сказал генералу:

– Лучшая моя рота, ваше превосходительство! На смотрах всегда первая.

Генерал подозвал Вернера, молодецки вытянувшегося перед ним, с рукою у козырька фуражки.

– Неприятель там, – сказал он, показывая на темную, кудрявую кромку леса. – Примерно тысяча пятьсот шагов. Разведка донесла вам, что у него не больше роты. Он ведет редкий ружейный огонь. Местность холмистая – учтите. С левого фланга вас поддерживает вторая рота, с правого – четвертая. Ваше исходное положение – вот эта роща. Итак, прошу, капитан, начинайте. И только помните: вы на войне.

Вернер повел наступление на лес. Его взводы двигались отдельными отрядами: первый и второй – рассыпавшись в цепь, третий и четвертый резервные – колоннами. Первый взвод сразу выдвинулся на открытое место и не стал окапываться, чтобы укрыться от огня «противника»; второй перебегал, не применяясь к местности, в рост и, далеко оторвавшись от первого и сбившись тесной кучей, топтался под обстрелом из леса. Вернер, потеряв управление взводами, ругался и, размахивая шашкой, звал людей к себе. Штыковой удар он начал на слишком большом расстоянии от «противника», и было ясно, что роту всю уничтожат огнем, прежде чем она достигнет вражеского рубежа. Вернер, бравируя, бежал впереди роты с обнаженной шашкой и кричал «ура».

– Что он делает? Боже мой, что он делает! – с отчаянием повторял генерал. – Это же черт знает что такое!

Когда ученье закончилось и офицеры собрались вокруг инспектора, тот, нервно огладив усы, заговорил:

– Очень плохо, господа! Удручающе плохо. Я хотел бы обратить ваше внимание на действия командира третьей роты. Первая ошибка его в том, что он неправильно расположил свой боевой порядок. Два взвода у него в цепи, два в резерве, когда достаточно было оставить один, – и под огнем эти взводы идут колоннами. К местности рота совершенно не применялась. Перебежки под огнем надо было вести звеньями или даже в одиночку с тем, чтобы, накопившись вблизи неприятеля, подготовиться к решающему удару. А перебегали, почти не пригибаясь. Залегая после перебежек, не окапывались – это значит, что многие были бы перебиты. Возмутительно!.. Наконец, штыковой удар начался без подготовки огнем и с такого расстояния, что если бы даже солдаты не задохлись от бега на столь большую дистанцию, то их перестреляли бы всех, пока они добежали до «противника». Только две-три роты, и в первую очередь десятая, командира которой считаю своим долгом поблагодарить, – он поклонился в сторону Васильева, – действовали грамотно. Остальные совсем слабы, их необходимо переучить, господа.

Прибыл начальник дивизии генерал Потоцкий, с нафабренными усами над дряблыми старческими щеками. Вокруг инспектора тесно сгруппировались начальник дивизии, его адъютант, командир полка и старшие офицеры.

– Тяжело подводить итоги инспектирования, – говорил желчный генерал. – Имея своим вероятным противником такую превосходную армию, как германская, мы сильно отстали от нее в военных учениях. Нельзя жить тем, чем жили и довольствовались в японскую войну. Артиллерия хороша, но плохо взаимодействует с пехотой, а во взаимодействии всех видов оружия, как вы знаете, – залог победы. Уж очень большое значение, господа, вы придаете штыковому удару, забывая, что сила огня настолько возросла, что нужен маневр. Да, да, господа, маневр! Необходимо подавлять огонь противника своим огнем, прежде чем вести пехоту в атаку. И, наконец, в частях, как я убедился, много времени отдают шагистике в ущерб полевым занятиям, мало внимания уделяют одиночной подготовке бойца, а ведь русский солдат – лучший в мире. Он побеждал с Суворовым, Кутузовым, он всегда грудью защищал царя и отечество от врага.

Желчный генерал, не старый еще человек, бывший русский военный атташе в Германии, хорошо знавший опыт иностранных армий и любивший военное дело, имел неприятности в Петербурге, когда вносил свои предложения по реорганизации русской армии. Добившись аудиенции у военного министра Сухомлинова, генерал представил свой доклад, причем имел неосторожность заявить, что теперешнее состояние армии внушает ему серьезные опасения.

Сухомлинов, красивый, надушенный старик с седыми усами, посмотрел на него с выражением скуки и сказал:

– Предоставьте нам, прошу вас, все знать и обо всем заботиться, что касается армии. Могу вас заверить, что армия в блестящем, соответствующем ее назначению и задачам положении и обеспечена всем необходимым. С этим изволил согласиться и государь император.

Окончательно уничтожив этими словами желчного генерала, Сухомлинов небрежно отодвинул в сторону его доклад и, не подавая руки, простым наклоном головы отпустил его.

Начальник генерального штаба, к которому затем обратился генерал, встретил беспокойного посетителя очень сухо и вскоре же спровадил его в провинцию инспектировать армию.

Максимов, плохо разбиравшийся в вопросах внешней политики, выразил предположение, что как бы России не пришлось драться с немцами и англичанами, которые завидуют ее могуществу. Инспектор, глядя на провинциального полковника, сухо ответил, что вряд ли нам придется воевать с англичанами.

На обеде у командира полка он стал еще откровеннее и, маленькими глотками попивая вино, рассказал, желчно улыбаясь, о том, что недавно армии отказали в совершенно необходимых средствах на увеличение числа пулеметов, но зато утвердили штаты на содержание церковных причтов в полках. И, понизив голос и все потягивая маленькими глотками вино, сообщил о новых корпусах, которые должны быть в скором времени сформированы, и добавил, что очень важно провести эту меру до того, как начнется война.

– Значит, скоро воевать? – довольным тоном спросил Максимов, убежденный в том, что тогда он скорее получит генеральские погоны. – Ну что же, мы готовы!

6

Ночь была тихая. За дорогой пропали желтые лагерные огоньки. Солдаты шли под откос, в черную бездну, казавшуюся морем, по которому темными волнами плескался теплый воздух, шли тесно, чтобы не оторваться друг от друга. Винтовки были взяты на ремень. И когда сверкнул вдали острый, недобрый луч прожектора, пробивая толщу тьмы светлым, непомерно длинным копьем, на мгновение показался строй штыков, похожий на невиданный всход серых колосьев.

Васильев ступал уверенно, хотя темь была непроглядная. Только один раз на минуту он остановил роту: лег на землю, с головой укрылся плащом и, засветив электрический фонарик, сверился с картой. Трудно было понять, какие ориентиры были у него, но он приказал переменить направление. Приказ шепотом передали по взводам, и люди двинулись по узкой лесной дороге. Пахло свежестью, прелым листом и хвоей. Большая птица низко пролетела над солдатскими головами, донесся резкий, ухающий ее крик.

Незаметно разошлись облака. Вышли в поле. Голубая звезда горела на севере. Прошли еще немного и остановились. Послышался шорох. Кто-то быстро и легко бежал сквозь шуршащую рожь. Вдруг, падая сверху, косматая тень со свистом рассекла воздух, послышался тоненький, жалобный крик, и, тяжело ударяя крыльями, филин полетел к лесу, унося в когтях бьющегося зайца.

Васильев, вслушиваясь в тишину ночи, ходил по дороге. Скоро вернулись разведчики. Унтер-офицер Колесников доложил обстановку, показывая рукой на юго-запад.

– Что ты путаешь, братец, – сердито ответил Васильев. – Откуда там может очутиться противник? Он должен быть на северо-востоке.

Колесников, почтительно сутуля костлявые плечи, еще раз доложил, что им замечена колонна, которая движется на десятую роту. Васильев, оставив вместо себя Бредова, решил сам выяснить обстановку.

Петров, взволнованный этим ночным походом, с интересом наблюдал за тем, что происходит. Ему казалось, что сейчас случится что-то неожиданное, прекрасная ночная игра пойдет новым путем. И он невольно подался вперед, когда капитан проходил мимо него. Васильев, заметив его, приказал ему и Рогожину следовать за ним.

Они шли гуськом – впереди Васильев, за ним Петров и позади Рогожин. Капитан подозвал Петрова.

– Видите там дерево? – он показал рукой вперед.

Петров упорно смотрел и ничего не мог различить.

– Ну, все равно: идя в этом направлении, вы на него наткнетесь примерно шагов через триста. Осторожно обследуйте местность впереди дерева и возвращайтесь. Рогожин пойдет в другую сторону, а я – прямо. Сбор здесь. Берегитесь, чтобы вас не заметили. С богом!

Петров старался идти бесшумно. Такую же перемешанную с боязнью взволнованность испытывал он, когда в детстве играл с ребятами в «казаки и разбойники»… Какой-то маленький зверек шмыгнул из-под самых его ног в рожь. Дерева что-то не было. И когда он уже хотел свернуть в сторону, послышались тихие голоса, и, остановившись, Петров совсем близко от себя увидел неясные контуры дерева. Он пополз, прижимаясь к земле, правой рукой придерживая винтовку.

– Да ну вас к черту! – бранился кто-то. – Говорил я вам, что мы взяли много правее. Теперь извольте выпутываться.

В ответ раздался петушиный голосок поручика Жогина:

– Но ведь вы согласились со мною. Я и повел роту…

– Доверился молодому офицеру, наполеончику. Эх, вы!..

Петров уже полз обратно. Потом вскочил и побежал, широко открывая рот, задыхаясь от возбуждения. Васильев шел ему навстречу. Рогожина еще не было. Прерывающимся голосом Петров доложил, что слышал, как поручик Жогин разговаривал со старшим офицером, вероятно капитаном Федорченко.

– Первая рота?.. – задумчиво проговорил Васильев. – Куда же они зашли? Им надо бы в другом направлении, верст за пять отсюда. Странно!

Он приказал Петрову идти с ним, и оба направились к дереву.

Офицеры были еще там. Васильев подошел к Федорченко и заговорил с ним. Петров, стоявший недалеко, слышал, как Федорченко умолял Васильева:

– Ну, Владимир Никитич, роднуша, с кем греха не бывает? Ну, заблудился малость… Только покорнейше прошу, никому ни слова. – И приглушенно добавил: – Карта, сволочь, подвела. Ночь – темнота египетская! Уж вы, роднуша, проверьте вместе со мною, куда мне теперь идти. А то опять собьемся, – простодушно закончил старый капитан и зажег электрический фонарик. Свет на секунду выхватил из темноты кончик носа, усы и напряженно сжатые губы. Федорченко следил за двигавшимся по карте пальцем Васильева.

…Первая рота ушла. Рогожин был послан с запиской к Бредову.

– Подождем немного, – предложил Васильев и присел на землю. – Садитесь, вольноопределяющийся!

Надо сказать, что между ними давно уже был забыт старый спор о японской войне, главным образом стараниями Валентины Сергеевны, и Петров по-прежнему занимался с Алей.

Усевшись на землю, они некоторое время молчали, слушали, как потрескивает в траве какое-то насекомое, как грустно и будто удивленно посвистывает в лесу птица, как шелестят листья.

– Вы замечали, – спросил Васильев, – как успокаивающе действует природа? Какое тихое очарование в ней. На охоте нет ничего лучше, как заночевать в лесу или в поле. Жаль только, что редко выпадает нам это счастье.

– Тишина, мирная ночь, – ответил Петров, следуя своим мыслям, – а мы крадемся, подстерегаем врага, убиваем его. Все-таки страшная это штука война!

– Напрасно вы так думаете, – привычно теребя усики, заметил Васильев. – В войне тоже много своей красоты, несмотря на всю ее жестокость. Там можно творить, там рождается высокое мужество, чувство самоотвержения, там хорошо проверяется человек, сила его характера. А сколько замечательных героев создали войны! Вспомните хотя бы Багратиона, Кульнева… Да разве всех перечтешь! Мы происходим от славян, воинственного, смелого народа, и с честью должны нести наше тысячелетнее боевое знамя. Что было бы с Россией, если бы она не сумела отбиться от татар, от поляков, шведов, французов? Наши русские солдаты – превосходнейшие вояки! Они с Суворовым Альпы переходили, Фридриха, Наполеона били… Чудеснейшие, доложу вам, солдаты!

Он замолчал. К ним напрямик бежал через поле Рогожин.

– Ваше высокоблагородие! – задыхаясь от бега, доложил Рогожин. – Их благородие просят вас скорейше до роты.

Быстро пошли. Бредов ждал на дороге и сейчас же торопливо стал что-то говорить Васильеву. Позвали взводных и отделенных. Васильев отчетливо произносил каждое слово:

– «Противник» хочет обойти нас справа, со стороны деревни Сидоровки, – он рукой показал в сторону, где находилась Сидоровка. – Тогда ему придется двигаться через лес, прямо перед нами. Разведка показала, что он так и делает. Мы обойдем его, застанем врасплох, ударим с тыла, откуда он нас никак не ждет. Поэтому двигаться надо в полной тишине, не разговаривать, не курить. Капитан Бредов, прошу выслать дозоры и связных!

Васильев точно помолодел – так был он увлечен интересной игрой, и многим передалось его увлечение. Солдатам сообщили цель операции, что бывало крайне редко – чаще всего они действовали вслепую, – и они бодро и весело принимали участие в игре.

Беловатые кружева облаков настилались на звезды. Вошли в лес, и сразу стало темнее. Свежая, душистая, пахнущая травами, цветами и смолистой хвоей волна воздуха захлестнула солдат. Передвигались бесшумно, не теряя связи друг с другом, не разговаривая, поддерживали винтовки, чтобы не сталкивались штыки. На перекрестках лесных тропинок Васильев сверялся с картой, с компасом и вел роту дальше. Незаметно возникали связные, докладывали капитану. Рота тихо развернулась в боевой порядок. Показался сероватый просвет (вероятно, просека), и два человека побежали в сторону. Их легко поймали, привели к Васильеву. Это оказались разведчики противной стороны, и Васильев с ласковой хитростью допрашивал их. Солдаты отвечали растерянно – видно было, что они боялись офицера и не знали, как себя держать.

– Дураки! – сокрушенно сказал Васильев, отходя в сторону. – Ну как воевать с такими? Ведь все рассказали! Знают, что это только учение, допрашивает офицер, а жарят как на исповеди. Я бы за такое воспитание вздул их ротного командира.

Теперь наступало самое главное. Рассыпались широкой цепью, охватили просеку с обеих сторон. Послышались голоса, стукнула копытом о дерево лошадь. Васильев внимательно всматривался в темноту.

Где-то залаяла собака. Вероятно, в Сидоровке. Васильев приказал двинуться к деревне. Она еще не была занята «противником». В крайней от леса избе разбудили хозяина. Вышел лохматый крестьянин и, страшно испугавшись, низко кланялся Васильеву и солдатам. Жена его, стоя на пороге, крестилась. Проснулись люди и в других избах, но никто не выходил на улицу. Петрова поразил страх, с которым крестьяне относились к военным: робко отвечали на вопросы, спешили скорее скрыться за дверью.

Рота, миновав деревню, углубилась в лес. В лесу остановились. Вдали белым кружком вспыхнул свет и тотчас же погас. Васильев поднял руку.

– Внимание! – сказал он. – «Противник» перед нами.

В ветвях пискнула птица. Нежная синева едва-едва проступала в еще темном небе. Снова вспыхнул свет, послышались выстрелы, и какой-то длинный черный предмет начал быстро приближаться. Несколько лучей загорелись там, обшаривая дорогу, белые камни по ее краям, и затем побежали вперед. Солдатская цепь с поднятыми винтовками перегородила дорогу, и маленькая фигурка Васильева стала перед цепью.

– Прошу сдаться! – четко и немного торжественно сказал Васильев. – Объявляю вас пленными.

Тогда всадник на белом коне выехал вперед и сердито крикнул:

– Кто такие? Прошу с дороги. Вы знаете, с кем разговариваете?

– Ваше превосходительство! – поднося руку к козырьку, ответил Васильев, сразу узнав по голосу бригадного командира Гурецкого. – Мы являемся противной стороной. Прошу удостоверить, что вы захвачены в плен.

– Ну, ну! – игриво пробурчал генерал. – Пустяки какие! Маленькое недоразумение, не больше. А теперь позвольте нам проехать.

Васильев не тронулся с места.

– Ваше превосходительство! – твердо сказал он. – Я не могу пропустить вас. Покорнейше прошу разрешить считать вас пленным.

Он загородил дорогу генеральскому коню.

– Мальчишка! – закричал генерал. – Да как вы смеете?

Он наехал конем на Васильева. Тот невольно подался в сторону. Воспользовавшись этим, генерал ударил коня нагайкой и ускакал вместе со своим штабом.

Бледный Бредов подбежал к Васильеву.

– Надо жаловаться! – стиснув кулаки, крикнул он.

– Да, да, – вяло подтвердил Васильев. – Но что из этого выйдет? И, пожалуйста, не так громко, прошу вас. Ведь кругом солдаты.

И сутулясь он пошел по дороге.

7

Мазурину было необходимо хоть денек побывать в Москве: сообщить об усилившихся революционных настроениях в полку, узнать, что вообще происходит в России, получить большевистскую литературу. Но так как уехать ему не представлялось никакой возможности, он решил послать в Москву Тоню с письмами и поручениями.

Она с радостью и даже тайной гордостью согласилась выполнить это задание. Мазурин тщательно подготовил ее к поездке, рассказал, что надо делать, как себя держать. Поехала Тоня под видом горничной. И когда через три дня вернулась, успешно справившись со всем, что от нее требовалось, она вдруг почувствовала в себе что-то новое, сильное: она стала другим, полезным человеком. Что-то светлое виделось ей впереди.

…Несколько солдат попались с листовками. Следствие велось с нарочитой жестокостью. Солдат допрашивал военный следователь, внешне благожелательный, с белыми нитяными усами и тонким хрящеватым носом. Следователю очень хотелось раскрыть большую подпольную организацию, но солдаты показывали, что листовки они нашли на улице у ворот казармы, никаких связей ни с кем не имели и листовки оставили у себя как бумагу на курево. Заподозренных держали в темном карцере, давали только хлеб и воду, мучили бесконечными допросами, грозили каторгой и даже расстрелом. Следователь предполагал, что революционная работа в полку ведется с помощью и под влиянием фабричных рабочих, и Максимов написал начальнику дивизии, что частое назначение солдат на фабрики для усмирения рабочих приводит к печальным результатам: они общаются с «бунтовщиками» и заражаются от них революционным духом. Начальник дивизии вызвал Максимова. Генерал постоянно оттопыривал нижнюю губу, словно на кого-то сердился.

– Представьте себе, полковник, – говорил он, – что мы проиграли бы внутреннюю кампанию пятого года. Вы понимаете, какие страшные последствия это имело бы для России, для дворянства, для высшего офицерства, а? Хамы, мужики овладели бы всей страной, а? (Начальник дивизии, еще когда он служил в Петербурге, в генеральном штабе, за полную неспособность к военному делу был представлен к увольнению, но крупные связи помогли, и его направили в армию командовать дивизией.)

Он грозно и вопросительно посмотрел на Максимова, и тот, благоговевший перед начальством и уверенный, что начальство всегда умно, почтительно кивал головой и значительно хмурил брови.

– А вот, – продолжал генерал, – мы проиграли японскую, то есть внешнюю, кампанию – и ничего! Живем, слава богу, не хуже прежнего и даже военный опыт приобрели, а?

И, оживившись, так как считал себя глубоким стратегом, генерал начал рассказывать Максимову о плане новой дислокации войск на западной границе, в разработке которого он участвовал, когда еще работал в генеральном штабе.

– Совершенно секретно, полковник, – говорил он, – пусть все это умрет между нами. Вы знаете, возможно, что наша идея развертывания главных сил на передовом театре фактически привела к тому, что обширные промышленные районы империи, опасные в революционном отношении, стали недостаточно защищены от внутреннего врага. И я вместе с генералом Сухомлиновым отстаивал ту мысль, что для внутренней безопасности страны необходимо отнести назад линию стратегического развертывания и дислоцировать войска с таким расчетом, чтобы наиболее сильные гарнизоны оказались в промышленных районах, независимо от того, на каком расстоянии от границы они будут находиться. При такой дислокации армии мы безусловно сумеем подавить революцию в любом месте, а?

Помолчав, генерал гордо добавил:

– Государь всемилостивейше соизволил согласиться с правильностью этой идеи. Согласился он также и с необходимостью упразднить резервные войсковые части, как наиболее поддающиеся революционному влиянию. Да, да, дорогой полковник, смею вас уверить, что победа над внутренним врагом неизмеримо важнее для России, чем победа над внешним, а?

Сделав такой вывод, генерал величественно взглянул на Максимова и, отпустив его, приказал беспощадно пресекать малейшие революционные веяния в полку.

8

Лежа под серым колючим одеялом на соломенном тюфяке в своей лагерной палатке, Мазурин долго не мог заснуть. Полы палатки были закинуты и крест-накрест пристегнуты к вбитым в землю колышкам, но свежий вечерний ветер колыхал брезент, и Мазурину казалось, что кто-то стоит снаружи и балуется. В этот тихий ночной час особенно ярко вспоминалось прошлое… Небольшая, с выбеленными стенами комната и в ней – близкий друг, с горячей большевистской душой, Федя Радогин… А вот Предтеченский переулок на Пресне, приплюснутое оконце. Когда подымаешься по трем ступенькам старенького крыльца к дяде Мише, вторая обязательно скрипнет под ногой. Сколько хороших часов прошло здесь, сколько спорили по-молодому задорно, как учились!.. «Дядя Миша, можно, я к тебе вечерком попозднее забегу и ты расскажешь мне о Ленине?..»

Мазурин вздрогнул, пробудился от сладкой дремы, унесшей его так далеко. Вот она – солдатчина! Невеселая штука служить в царской казарме… И снова закрыл глаза. «Эх, дядя Миша, не плохо бы с тобою, как прежде, поговорить…» А как-то раз шпики выследили подпольную квартиру. Но был там потайной ход через подвал в соседний дом. И дядя Миша торопил: «Беги, парень, да смотри – слов моих не растеряй, нужны они…» Какая крепкая рука у дяди Миши, она так и впилась в плечо, трясет, толкает…

Мазурин сделал резкое движение и снова очнулся.

– Тише! – шепчет чей-то голос. – Одевайся без шума.

Мазурин не разглядел, кто это. И, только выходя из палатки, узнал Смирнова.

– Куда, господин прапорщик? Что случилось?

– Молчи, – безучастно ответил Смирнов. – Ведут тебя, – значит, так надо. Марш!

Широкая темная аллея уходила под деревья. Вероятно, недавно прошел дождь, так как особенно свежо и горьковато пахло рябиной и мокрой травой и влажный песок упруго подавался под ногами. На повороте горел керосино-калильный фонарь, вокруг него неутомимо носилась ночная мошкара, и в белом, ярком свете, точно посеребренные, блестели листья, выглядывали оранжевые ветви вызревающей рябины.

Мазурин больше ни о чем не спрашивал зауряд-прапорщика (отметил только, что у того была отстегнута кобура) и мучительно думал: «За что взяли?» Он был так осторожен, что за два года службы его ни разу не заподозрили в подпольной работе. Неужели кто-нибудь выдал, проговорился? Или выследили?.. А может быть, за чем-либо другим зовут? Вряд ли… Ночью, да еще с фельдфебелем, не будут подымать по пустому делу. И Мазурин, сосредоточившись, стал думать спокойно и решил, что будет все отрицать: «Пускай сами раскроют свои карты…»

Они проходили через лагерь второго батальона. Палатки, как белые холмы, стояли по сторонам аллеи. Дневальные сонно сидели под круглыми навесами – «грибами». Мазурина привели к дежурному по полку штабс-капитану Блинникову. Сердито и немного испуганно поглядел он на доставленного, потом долго кашлял, хрипел.

– Нашкодил… – наконец проговорил он. – Эх ты, дрянь! К ногтю бы тебя… Только господ офицеров беспокоишь, вошь тифозная!.. В каталажку его!

Мазурин двое суток просидел в штабе дивизии под арестом, а наутро третьего дня его повели на допрос. В маленькой комнате за столом сидел офицер. Царь в широкой голубой ленте, наискось пересекавшей его грудь, молодецки отставив ногу, глядел со стены. Офицер писал, почесывал концом ручки лоб, рассеянно барабанил пальцами по столу, затем прошелся по комнате, почти задев Мазурина, но не обращая на него внимания, точно и не было его здесь, точно он не видел его. Мазурин спокойно ждал. Он знал этот известный прием, рассчитанный на то, чтобы смутить допрашиваемого, вывести его из душевного равновесия. Мазурин стоял у стены, вытянувшись, изображая собой серенького, забитого человечка. И офицер, как бы вдруг заметив его, увидев глаза, полные привычной солдатской готовности, мягко сказал:

– Ах, голубчик, а я тебя и не приметил. Подойди-ка, подойди-ка… Как твоя фамилия?

Он расспрашивал небрежно, с большими паузами, давая понять, что ведет допрос только по обязанности и придает ему мало значения. Он устало позевывал, то и дело подходил к открытому в сад окну, потом снова садился, опускал голову на стол, точно засыпая, и, потянувшись, доверчиво пожаловался:

– Работа замучила. Давай-ка мы с тобой быстро разберемся и пойдем каждый по своим делам. Ведь тут пустячок какой-то… Правда? Ты, голубчик, до военной службы где работал?

Следователь незаметно изучал лицо солдата, выражение его глаз, как бы осторожно подбирался к важнейшим вопросам, ловко прикрывая их другими, посторонними. Несколько раз Мазурину казалось, что на него из-за кустов выскакивает крупный, с разинутой пастью, хищник. Он отвечал быстро. Ответы были просты и бесхитростны. Офицер не выказывал никаких признаков раздражения. Минуту он сидел молча, полузакрыв глаза, потом, как бы между прочим, спросил: