Текст книги "Солдаты вышли из окопов…"

Автор книги: Кирилл Левин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)

Время шло. Уже настал час прибытия поезда, но его все не было. Людской гул усиливался, росло беспокойство. Чей-то сильный голос прозвучал над самым ухом Мазурина:

– Узнать надо, почему поезд запаздывает. Не случилось ли чего?..

Несколько рабочих, только что оживленно разговаривавших с Мазуриным о фронте, обратились к нему:

– Эй, солдат, тебе бы и узнать. Ну-ка, двигайся!..

Мазурин, дружно подталкиваемый сзади и с боков, врезался в толпу и вынырнул уже на ступенях вокзала. Проталкиваясь, он разыскал кабинет дежурного по вокзалу и в дверях столкнулся с выходившим оттуда Свердловым. Увидев Мазурина, Свердлов улыбнулся.

– Вы так стремительно наступаете на кабинет дежурного, – сказал он, – что все ясно. Сообщите товарищам, что на каждой станции народ хочет видеть Ленина, слышать его. Минут через двадцать поезд придет.

Мазурин выскочил на ступени вокзального подъезда и закричал, как привык кричать на фронте:

– Смирно-о! Слушайте-е, товарищи!

Площадь затихла. Громким, сильным голосом, отчеканивая каждое слово, он передал сообщение Свердлова. Снова зашумела площадь. У самых ступеней подъезда появился матрос в распахнутом на груди бушлате, из-под которого виднелась полосатая тельняшка, и спросил густым басом:

– А ты, браток, верно узнал? А то нам недолго – на выручку двинемся…

– До утра будем ждать, а дождемся! – закричали с площади. – Не уйдем без Ленина!

Между тем к площади подходили все новые и новые отряды рабочих с горящими факелами. Площадь уже не могла вместить их, и люди заполняли прилегающие к ней улицы. В счастливом волнении глядя со ступеней вокзала на людей, на знамена, на факелы, Мазурин вдруг услышал громкий смех. В приземистом двухэтажном доме помещался магазин, на вывеске которого выделялся двуглавый царский орел (такие изображения для рекламы охотно выставляли купцы – «поставщики двора его императорского величества»). Фронтовик в рыжей шинели и барашковой папахе взобрался по приставной лестнице к вывеске и прикладом винтовки сшибал орла. Одно крыло уже было отбито от вывески, и орел повис вниз головами. Это и вызвало веселый смех толпы.

Протяжный гудок со стороны вокзала всколыхнул толпу. Об орле забыли, и тяжелый, тысячеголосый гул прокатился по площади. Иван Петрович и Мазурин протиснулись к перрону. Невдалеке показались большие, яркие глаза паровоза. Он подходил медленно и осторожно, точно знал, какого дорогого человека вез в Россию. Прежде чем поезд замер в последнем обороте колес, на верхней ступеньке одного из вагонов возникла невысокая плотная фигура в распахнутом черном пальто, с вытянутой вперед рукой – вся как будто в живом и легком движении. И тогда что-то произошло среди людей, забивших перрон. Мгновение они были неподвижны, все головы обнажились, а затем люди, точно их притягивала к Ленину одна и та же сила, бросились вперед. Мазурин увидел совсем близко чуть сощуренные в улыбке глаза. Десятки рук потянулись к Ленину, не дав ему сойти со ступеней, подняли и понесли его. Трудно рассказать, что чувствовал Мазурин в эти короткие минуты. Ленин и революция слились в его сознании в одно – грядущую победу большевиков. Он видел черное, изрядно поношенное пальто с узкой полоской бархатного воротника, простые, широкие в носках ботинки, ощущал в своих руках живую тяжесть Ильича и в первый раз услышал его голос – веселый и взволнованный:

– Товарищи, что вы, что вы!

На перроне был выстроен почетный караул матросов. Выслушав рапорт начальника караула, Ильич протянул ему руки и затем обратился к матросам:

– Здравствуйте, товарищи матросы!

Те дружно ответили:

– Здравствуйте, товарищ Ленин!

А он уже шел дальше быстрыми и легкими шагами и вскоре очутился в бывшей «царской» комнате вокзала. Там его ждали рабочие – выборные петроградских заводов. Он направился к ним, но дорогу ему преградил лидер меньшевиков Чхеидзе, также встречавший Ленина как председатель Петроградского Совета. Глаза Ленина смотрели куда-то поверх головы Чхеидзе, и, услышав его первые фразы, он резко отвернулся, приблизился к рабочим и стал беседовать с ними. Они оживленно отвечали на его вопросы, сами спрашивали, и со стороны казалось, что старые друзья, встретившись, продолжают давно начатый разговор.

Мазурин не отходил от Ленина, ловил каждое его слово. В группе рабочих он увидел Ивана Петровича и улыбнулся ему. И когда Ильич двинулся к выходу на площадь, Мазурин вместе с другими не отставал от него в ожидании чего-то важного, что должно было сейчас произойти.

Ленин вышел, окидывая взглядом всю необъятную массу народа, и, спустившись со ступеней, решительно шагнул вперед. На площади стоял броневик. Ленину помогли взобраться на башню броневика. Он чуть потоптался на маленькой площадке, точно пробуя ее крепость, поднял руку и оставался так, пока не затихли приветственные крики. Лучи прожектора осветили его, но он не замечал их. Стало тихо, только шипели прожекторы. Вот такой, стоящий на башне, без шапки, с вытянутой вперед рукой, и запомнился на всю жизнь Мазурину Ильич. Громкий, совсем простой голос был слышен всем. Он говорил то, что народ ждал и хотел от него услышать:

– Временному правительству, на которое многие еще возлагают надежды и которое поддерживает меньшевистский Петроградский Совет, – нельзя верить! Это правительство империалистической войны, и поэтому никакой поддержки Временному правительству! Только социалистическая революция даст народу мир, хлеб, землю, свободу. Да здравствует социалистическая революция!

Иван Петрович горячо сказал Мазурину:

– Посмотри, как народ слушает…

Мазурин видел обращенные к Ильичу строгие, сосредоточенные лица, и ему показалось, что это одно лицо – лицо народа. Вот он скоро поедет на фронт и передаст ленинские слова солдатам, истомившимся от страшной ненужной им войны… Сколько же тут братьев по борьбе, и все они с ним, и он с ними!

Ленин кончил речь, спустился с башни. Несколько рабочих стали пробираться к нему.

– Товарищи, пропустите! Мы от Выборгского райкома! Важное дело к Владимиру Ильичу!

Толпа раздалась, пропуская выборжцев. Один из них остановился перед Лениным, достал из грудного кармана маленькую красную книжечку.

– Товарищ Ленин… Владимир Ильич! Выборгский районный комитет большевиков поручил мне вручить вам партийный билет нашей организации.

– Спасибо! Прошу вас, передайте мою глубокую благодарность выборгским товарищам. – Ленин посмотрел на номер билета. – Значит, в вашей организации, кроме меня, пятьсот девяносто девять человек? Очень хорошо!

– Да, Владимир Ильич, вы будете шестисотый!

И рабочий обеими руками пожал руку Ленина.

Свердлов разговаривал с каким-то солдатом. Они вместе подошли к Ленину.

– Владимир Ильич, – сказал Свердлов, – вы поедете на броневике. Его поведет товарищ Феодоров.

– Что ж, поедемте, товарищ Феодоров, – весело сказал Ленин. – Вы, похоже, рабочий?

– Так точно, Владимир Ильич, рабочий. Призван из запаса. Вы уж не беспокойтесь, доставлю в полной сохранности.

– А я и не беспокоюсь. Так вот покажите, где мне сесть.

Броневик медленно двинулся с места. Рабочие и солдаты развернулись большими отрядами и с развевающимися знаменами пошли за броневиком на Каменноостровский, к зданию Цека большевиков.

Была уже поздняя ночь, но город не спал. Во многих домах светились окна, на балконах виднелись какие-то фигуры.

Все эти люди тревожно вглядывались в темноту, откуда сначала доносились революционные песни, а затем появлялось мощное шествие: шли люди в куртках, кепках, шли вооруженные солдаты, матросы и между ними, освещенный огнями факелов, продвигался вперед броневик. И у ворот, и на балконах в смятении переговаривались:

– Что это?

– Кто эти люди?..

– Куда и зачем они идут?..

Между тем со всех окраин Петрограда все шли и шли рабочие и солдаты на Каменноостровский приветствовать Ленина. Чуть не на каждой улице приходилось останавливаться. Идущие навстречу броневику рабочие хотели видеть Ленина, услышать, что он им скажет. Владимир Ильич выходил на ступеньку броневика, и тогда шум стихал. Дымным, темно-красным огнем горели факелы. Народ слушал Ленина. Ильич был очень оживлен, и Мазурин поражался его неуемной энергии: Ленин казался неутомимым. Каждая его речь не повторяла предыдущую – он находил новые, живые слова. Казалось, что весь пролетарский Петроград, вобрав в свою толщу многие тысячи солдат и матросов, залив своими широкими потоками улицы и площади города, празднует в эту апрельскую ночь невиданное народное торжество.

Чем ближе подходил ленинский броневик к зданию Центрального Комитета, тем гуще и многочисленней становились людские массы, и Мазурину, как и тысячам других рабочих, этот путь от Финляндского вокзала к большевистскому штабу виделся как путь грядущей социалистической революции, которую возглавлял Ленин. Звучали «Варшавянка», «Марсельеза»… Песни словно сталкивались между собой, но не мешали одна другой, в них слышалась глубокая сила и свежесть молодой, только что вырвавшейся из долгого плена народной жизни.

Броневик остановился перед дворцом.

Ленин медленно шел к подъезду, разговаривая с окружавшими его людьми. Свердлов шагал рядом, внимательно слушал. Когда они вошли в вестибюль, он спросил:

– Ну как, Владимир Ильич, понравился вам наш рабочий Петроград?

– Это больше, чем можно было ожидать! – горячо произнес Ленин. – Да, да, больше! Меньшевички по-прежнему архиомерзительны, однако ничего у них не получается – ничего! Пролетариат поймет, куда ему надо идти, и мы скажем ему всю правду. Вы видели, товарищ Свердлов, что делается на улицах. Как по-вашему, чем все это вызвано? Только одним: уверенностью народа в неизбежности социалистической революции! Конечно, она произойдет не сразу, будут трудности, много, ох как много придется нам поработать, подраться, завоевать народное большинство, но в конечном счете мы победим!

Они поднялись на второй этаж.

На улице, перед дворцом, усиливались шум, возгласы:

– Ленин!

– Ленин!

– Ленин!

Все новые колонны подходили в дому, и алые знамена и полотнища с надписью «Привет Ленину!» придвигались ближе, закрывая фасад дворца.

Ильич вышел на балкон. Минуту выждал, пока стихнут приветственные крики, и заговорил, наклонившись вперед, ясно и точно бросая каждое слово.

Всю ночь народ не расходился. Никто не чувствовал усталости. Точно большая дорога развернулась перед людьми, они глядели в ее светлые дали и были готовы бесстрашно идти по ней.

Мазурин не ложился спать в эту ночь. Бродил по городу, потом до утра просидел в Петроградском комитете, где было много людей. Он твердо решил, что не может уехать на фронт, не поговорив с Лениным, и утром пришел в Цека. Сказал о своем желании Свердлову. Тот внимательно на него поглядел, понял, как много значит для этого солдата свидание с Лениным.

– Пойдемте, со мной. Владимир Ильич очень занят, но для вас у него найдется время.

Через несколько минут Мазурин был у Ленина. Владимир Ильич одновременно разговаривал по телефону и писал. Положив трубку и дописав строку, он встал, подошел к Мазурину.

– Здравствуйте, товарищ Мазурин, – сказал он. (Мазурин вспыхнул от радости, услышав, что Ленин знает его фамилию.) – Присаживайтесь.

И, сам садясь напротив Мазурина, забросал его вопросами:

– Расскажите-ка, что у вас на фронте? О чем думает солдат, чего ждет? Говорят ли ему всю правду о том, что делается в России? Будет ли он воевать? Верит ли он тем, кто зовет его воевать до победного конца?

Он слушал Мазурина, близко к нему придвинувшись, задавал все новые вопросы о фронтовой жизни, о солдатских разговорах, о письмах с родины. Затем, помолчав, потерев высокий лоб, заговорил:

– Вы возвращаетесь к себе на фронт. Помните: очень, очень важно, чтобы солдаты знали всю правду. И не бойтесь того, – он заглянул Мазурину в глаза и слегка тронул его за плечо, – не бойтесь, что многие солдаты пока идут за эсерами и меньшевиками. Это у них детская болезнь, она скоро пройдет, как проходит корь у ребят. И мы, – Ленин встал, и за ним поднялся Мазурин, – должны им помочь как можно скорее избавиться от этой болезни. Не жалейте сил, собирайте вокруг себя лучших людей, создавайте наши кадры, учите, говорите всю правду, ничего не скрывая и не замазывая трудностей. Народ все поймет, надо верить в наш народ, понимаете – верить и опираться на него. И потом вот еще что… – Владимир Ильич прищурил правый глаз. – Имейте в виду, вас скоро заставят наступать, обязательно заставят!

Он отошел от Мазурина, засунул руки в карманы и, опустив голову, постоял немного.

– Ну что же, – сказал он, точно решив для себя этот вопрос, – если иначе нельзя, они сломают себе на этом наступлении шею. Солдат поймет, что наступать ему незачем, незачем драться за Временное правительство.

У окна стояла кадка с пальмой и возле нее – столик с разбросанными на нем бумагами, баночкой с клеем, чернильницей и длинными канцелярскими ножницами. Ленин подошел к пальме, раздвинул зеленые лапчатые листья и, заметив среди них несколько желтых, уже умерших, взял со стола ножницы и стал отстригать мертвые листья и бросать их в кадку. Мазурин подумал, что вот так, по-ленински, надо выбрасывать из жизни все мертвое, отжившее, чтобы оно не мешало росту молодых, сильных побегов.

Он не спускал глаз с Ленина, и все в этом человеке – его плотная, быстрая и легкая в движениях фигура, его энергичные жесты, живой блеск глаз и светившееся в них большое внутреннее тепло – захватывало Мазурина, наполняло его светлым чувством.

Через несколько дней в вагоне, по дороге на фронт, он вспоминал каждое слово Ильича и всякий раз при мысли об этом ощущал огромную радость оттого, что видел Владимира Ильича, говорил с ним. Несколько раз перечитывал он взятые с собой Апрельские тезисы Ленина и дивился ясности и простоте слов вождя.

«Что же, – размышлял он, глядя, как в окне вагона проносятся перелески, поля, домики путевых сторожей, окутанные туманной дымкой деревни, – пусть нам еще много придется перенести, но самое важное, что мы уже на верном пути, с которого не свернем. Да, это самое важное!»

5

Васильев переживал мучительные дни. Когда началась Февральская революция и объявили, что царем будет Михаил, который даст конституцию, этот выход показался Васильеву наилучшим. Потом события развернулись так стремительно и бурно, что он понял: Милюков, Родзянко, Керенский и иже с ними не смогут остановить колоссальную народную лавину, стихийно сметающую старую, царскую Россию. Советы рабочих и солдатских депутатов в тылу, солдатские комитеты на фронте пугали Васильева, порою повергали даже в отчаяние. Он сознавал, что армия, переставшая подчиняться своим командирам, не скованная теперь железными обручами дисциплины, не армия больше. Ему не ясны были только причины, вызвавшие весь этот развал, и смутно, в глубине души он надеялся, что каким-то путем все еще образуется и армия опять станет боеспособной.

Несколько раз Васильеву докладывали о Мазурине как о крайне опасном большевике. Он знал, что Мазурин был приговорен к расстрелу и что только революция спасла его. Но в то же время помнил, что Мазурина наградили за храбрость тремя Георгиевскими крестами, что тот успешно заменил погибшего в бою ротного командира, проявил себя отличным, талантливым унтер-офицером. Сейчас же его выбрали председателем дивизионного солдатского комитета, и он, пользуясь большим влиянием среди солдат, произносит разлагающие армию речи (это особенно тревожило Васильева), в которых требует заключения мира и раздела всей помещичьей и казенной земли между крестьянами.

К большевикам у Васильева было недоброе отношение. Он не понимал их целей, но чувствовал, что это те люди, которых не так-то легко сломить, что их программа находит глубокий отклик в душе простого народа. Подумав, он приказал адъютанту вызвать Мазурина. Но как этот председатель дивизионного солдатского комитета будет себя вести? Придет, наверно, распущенный, наглый, станет грубить… «Неужели же все потеряно – честь, армия, боевая русская слава? Нет, наша страна, наш народ не могут погибнуть», – размышлял он.

Он ожидал Мазурина, волнуясь и поражаясь своему волнению.

В дверь осторожно постучали.

– Разрешите войти, господин генерал?

Васильев поднял глаза. Мазурин стоял перед ним строго, держа по швам руки, и все в его внешнем виде было мило Васильеву: бравая солдатская подтянутость, ловко пригнанное обмундирование, старенькая гимнастерка, заправленная на диво, загорелое, чисто выбритое лицо и, наконец, та неуловимая для штатского глаза строевая выправка, что дается только годами военной службы. «Не важничает, подтянут и держится просто», – отметил Васильев.

– Мне про те… про вас говорили, – жестко начал он и прямо взглянул в глаза Мазурину, – что вы мутите солдат, подговариваете их бросить фронт, то есть изменить своему воинскому долгу и родине. Правда?

– Нет, господин генерал!

Мазурин не опускал глаз, и минуту оба пристально изучали друг друга. Взгляд Васильева был холодным, недружелюбным, Мазурин смотрел ясно и открыто. Васильев невольно оценил спокойную смелость этого взгляда, в котором не было ничего вызывающего.

– Время тяжелое, суровое, – сказал он. – Хотя царя и нет, но Россия остается, и мы должны оборонять ее. Следовательно, никто не имеет права уходить со своего поста. Тот, кто уйдет, – шкурник, дезертир, изменник.

– Так точно, – ответил Мазурин.

Тон его ответа не понравился Васильеву. Уставная точность и еще нечто неуловимое, будто Мазурин соглашался только с тем, что никто не имеет права уходить со своего поста.

За долгие годы своей военной службы Васильев хорошо понял, что армия – это не только роты, полки и дивизии, исполняющие приказы своих командиров, но это еще живые, разнообразные люди, это народ, который нельзя изолировать от всех тех процессов, которые происходят в городах, деревнях, на заводах – во всей необъятной стране. Ему вспомнилась японская война. Есть события, так глубоко врезавшиеся в память человека, участвовавшего в них, что они не забываются всю жизнь. Осенью тысяча девятьсот пятого года, когда мир с Японией уже был заключен, в Маньчжурии начались солдатские волнения. Те самые солдаты, большей частью бородачи, запасные старших сроков службы, которые покорно шли умирать по приказу начальства, совершенно не зная, почему их забросили сюда, за тридевять земель от родины, неожиданно стали другими. Как ни далеко были они от своих деревень и городов, как ни изолировали их от всех внешних влияний, все же волны революции из России докатились и до них, в Маньчжурию, и они сделались теми, кем были в действительности, – русскими крестьянами и рабочими, хотя и одетыми в солдатские шинели. Васильев не мог не сопоставить эту запомнившуюся ему картину с той, которая ныне развертывалась перед его глазами. Только теперешние события казались неизмеримо глубже и сильнее тех, что происходили в пятом году.

– Ведь вы русские солдаты, – сказал Васильев, – как же вы не понимаете, что, разваливая армию, предаете свое отечество? Разве можно так поступать?

Он требовательно взглянул на Мазурина и понял, что этот солдат, весь пропитанный революционным духом, не скажет и не объяснит самого важного, если будет настроен к нему как к чужаку. Он превозмог себя и указал на стул:

– Садитесь, я слушаю вас. Можете курить.

Мазурин сел, но не воспользовался разрешением курить. Он ценил в генерале честного и способного командира, справедливого к солдатам, никогда не относившегося к ним свысока, и решил начистоту поговорить с ним.

– Да, я русский, – начал Мазурин, – служу своему народу. Родину не предавал и не предам. Разве, господин генерал, мы, солдаты, предали Россию, а не те, которые довели ее до развала, до нищеты? Вспомните, что делалось в тылу и на фронте, вспомните пятнадцатый год! Ведь не было ни патронов, ни снарядов, ни порядка… А армия зря теряла миллионы драгоценных человеческих жизней! Вы хорошо об этом знаете. Так неужели же истинные русские патриоты не должны смести в пропасть преступный, изживший себя строй? Неужели они не должны взять судьбу страны в свои руки? Ведь именно этот строй и разрушил армию, а не революция. Революция, господин генерал, была следствием, а не причиной того, что произошло у нас. Вы боитесь за судьбу армии, я понимаю вас. Но когда солдаты узнают, что есть у них своя, настоящая Россия, а не Россия спекулянтов, юродствующих старцев, кучки разложившихся вельмож и иных, подобных им, прогнившая до корня своего, – увидите, на какие героические дела они пойдут! Я знаю, что сразу это не получится, что придется пройти сквозь суровые испытания, но мы одолеем, все одолеем!

Он поймал тоскливо-недоверчивый взгляд Васильева, приподнялся и со страстностью продолжал:

– Владимир Никитич! – Он впервые так назвал Васильева, и тот принял это хорошо. – Владимир Никитич, да подумайте вы о новом солдате, о свободном, сознательном гражданине, который знает, за что дерется, который будет защищать свою настоящую родину! Такой солдат никому и никогда свою Россию не выдаст.

Васильев задумчиво смотрел в окно, где на западе, за горящими облаками, низко стояло солнце. Потом, не оборачиваясь, сказал:

– Тяжело, очень тяжело. Я всю жизнь отдал армии, две войны провел за отечество мое. И вот… Я всегда был с солдатами, теперь они ушли от меня – не верят… Кому же служить?

И такая скорбь была в голосе Васильева, во всем его облике, что Мазурин шагнул к нему и твердо сказал:

– Мертвым не служат, Владимир Никитич!.. Старая Россия – труп. Но народ остался, ему-то и должны служить все честные русские люди. А все мертвое, гнилое, отжившее нам нужно отсекать… как увядшие ветви с дерева!

Васильев повернулся, как-то по-другому посмотрел на Мазурина, протянул ему руку и решительно пожал ее.

– Бог весть что будет, – сказал он, – но мне некуда уходить от России, от армии. Я буду служить моему отечеству, моему народу.

6

Все кипело в Петрограде. Никогда еще в этом огромном городе не сплеталось столько самых разнообразных интересов и противоречий, никогда еще судьба страны так не зависела от Петрограда, как в эти дни. Тут скопились и действовали силы: одни – двигающие вперед революцию, другие – мешавшие этому движению. Во дворцах, министерствах, политических салонах, иностранных посольствах, генеральном штабе и в иных местах тайно или открыто шла неустанная, суматошная работа по сколачиванию прежней, хотя и закрашенной розовой краской России, с фронтона которой был сорван двуглавый императорский орел. Совет рабочих и солдатских депутатов – в нем преобладали эсеры и меньшевики – лавировал между Временным правительством, армией и народом. Но минуло уже то время, когда солдаты хлопали всем ораторам, даже кадетам. Теперь они лучше разбирались в положении и все настойчивее добивались заключения мира и раздела помещичьей земли между крестьянами.

Влияние большевиков, хотя в Петроградском Совете и во фронтовых комитетах они были еще в меньшинстве, росло очень быстро. Те солдаты, что в начале Февральской революции записывались в эсеры и меньшевики, теперь, как только речь заходила об их кровных интересах, голосовали вместе с большевиками.

Третьего июня в Петрограде открылся Первый Всероссийский съезд Советов. Делегатами на этот съезд, в числе прочих солдат, приехали с фронта Рышка и Балагин. Балагин отправился к большевикам, Рышку поместили в общежитии, оборудованном для делегатов съезда в бывшем великокняжеском дворце. Затаив дыхание, ходил Рышка по великолепным залам с паркетными полами, с лепными потолками, с зеркалами в простенках и не верил, куда попал. «По всему видать, теперь мы этому хозяевами на веки вечные будем!» – рассуждал он. Уложили его спать не на обычную койку, а на кровать с ангелочками у изголовья и пружинным матрацем, на котором Рышка покачивался, как на качелях.

А на следующий день, расчесав бороденку, наваксив и наярив сапоги до жаркого блеска, пошел он с трепещущим сердцем на съезд. Страшная робость охватила его, когда увидел он множество людей в большом зале со сводчатыми окнами. «Где же Балагин?..» Издали заметив его, оживленно с кем-то беседующего, Рышка бросился к другу и уже не отходил от него.

Съезд открылся. Рышка слушал речи, тяжело вздыхал, многое оставалось ему непонятным. В перерыве его остановил при выходе из зала юркий человечек в очках и спросил, не крестьянин ли он.

– А как же, – важно ответил Рышка, – крестьяне мы и есть.

Юркий человечек сейчас же, ловко подхватив Рышку под руку, увлек за собой, не умолкая говорил ему, что все крестьяне должны быть эсерами, так как только эсеры друзья мужиков, и в пять минут в боковой комнатке «оформил» Рышку: записали его мандат и выдали ему какое-то удостоверение.

«Чего это он на меня набросился?» – с досадой думал Рышка, засовывая в карман эсеровскую бумагу, и, сразу же забыв о ней, возвратился в зал.

Заседание возобновилось. Разные люди поднимались на трибуну, и Рышка старался понять только одно: за мир они, за раздел земли между крестьянами или нет?

Человек с черной бородкой, сидевший на председательском месте, приподнялся и усталым голосом, как будто в десятый раз объясняя непонятливым ученикам простую истину, сказал, что сейчас нельзя еще решать вопрос о земле, что надо ждать созыва Учредительного собрания, которое одно может принять постановление о земле, войне и мире.

– Это как же – опять ждать? – вслух удивился Рышка. – А солдату опять, выходит, в окопах сидеть?

На него оглянулись – одни одобрительно, другие сердито. А он весь накалялся. «Обман, опять обман!» И в это время услышал слова председателя:

– В России нет политической партии, которая говорила бы: «Дайте в наши руки власть, уйдите, мы займем ваше место».

И тут за два ряда впереди Рышки чей-то громкий, уверенный голос произнес:

– Есть такая партия!

Рышка вскочил, посмотрел, кто это сказал.

Приподнявшись со своего места, вытянув вперед руку, стоял плотный человек небольшого роста, с маленькой светлой бородкой. Глухой шум пробежал по залу, а человек, произнесший эти слова, уже шел к трибуне быстрыми, легкими шагами. Одни бурно хлопали ему, другие свистели и кричали: «Долой!» А он, спокойно выждав, пока шум улегся, заговорил. Рышка не разобрался в первых его словах. Но вот услышал, что оратор говорит о грабительской войне, которую надо кончать, о мире, которого не хочет заключать Временное правительство («А-а, не хочет!» – тоненько крикнул Рышка), о народе, которому эта война не нужна. Председатель неистово затряс колокольчиком и объявил, что время оратора истекло.

– Это почему же истекло? – звонкий голос Рышки разнесся по всему залу. – Хоть один человек правильно про войну сказал, а вы ему рот затыкаете!

И весь зал загремел выкриками:

– Продлить время!

– Продлить! Продлить!

Рышка весь трепетал. Этот человек говорил так просто и ясно и как раз то, что ему хотелось слышать, – он все, все понимал!

– Кто он, кто? – спросил Рышка у Балагина, не отрывая глаз от оратора.

– Ленин это… Владимир Ильич!

Когда окончилось заседание, Рышка пробрался к Ленину. Заметив маленькую, коренастую фигуру солдата, Ленин живо к нему повернулся:

– Здравствуйте, товарищ. Вы с фронта?

– Точно так, с фронта… Простите за беспокойство. Вы вот про мир говорили и про бедное крестьянство. Так вот мы это бедное крестьянство и есть… Фамилия – Рышков, Зарайского уезда, Рязанской губернии.

– Очень, очень рад с вами познакомиться, товарищ Рышков. – Ленин пожал Рышке руку.

Рышка сразу осмелел.

– Позвольте узнать у вас, товарищ Ленин, земля без выкупа к нам должна отойти или как?

– Без всякого выкупа!

– Так, так… – У Рышки лучились глаза. – А помещиков куда денете?

– Это вы их денете, товарищ Рышков, куда полагается, – весело ответил Ленин. – Когда власть будет у вас, у народа, вы не станете спрашивать помещиков об их согласии отдать вам землю – ясно, что они добровольно на это не согласятся. Вы силой возьмете землю. Земля должна принадлежать тому, кто ее обрабатывает. Правильно это, как вы думаете?

– А как же иначе? Правильно! – Рышка порывисто схватил Ленина за руку. – Мы ее, землю эту, потом своим вспоили, нам ею и владеть. Только плохо то дело получится: помещики ведь возревнуют, зубами в нас вцепятся.

– А вы их не бойтесь, товарищ Рышков. Все государство, всю власть нам нужно забрать в свои руки, в руки народа, горою стоять за нее, и тогда никто не будет нам страшен. А скажите-ка, товарищ Рышков, – Ленин доверительно коснулся рукой плеча Рышки, – не слыхали, что у вас делается в Рязанской губернии? Берут уже крестьяне помещичью землю?

У Рышки дрогнули губы.

– А разве можно… – запинаясь, спросил он, – землю эту… разве можно брать… нам?

– Обязательно надо брать! – живо ответил Ленин. – Брать и обрабатывать. Нечего вам с помещиками церемониться!

Рышка схватил руку Ленина, сжал ее.

– Спасибо вам за простоту вашу, товарищ Ленин, за правду спасибо!.. Свою власть мы, ясное дело, не выдадим, стоять за нее будем, не на живот, а на смерть!

К Ленину подошли двое рабочих, что-то ему сказали.

– Что же, хорошо! Едемте сейчас же! – ответил Ленин. – Откладывать нельзя!

Они направились к выходу. Рышка, словно привязанный, шел за ними и услышал, что они едут на Обуховский завод, где Ильич будет выступать перед рабочими. Рышка, поборов робость, бочком подошел к Ленину, но горло у него перехватило, и он только смотрел на Ильича.

– А, это вы, товарищ Рышков? – приветливо спросил Ленин, увидев идущего по пятам Рышку. – Я вот еще что хотел вам сказать. Обязательно побывайте у себя в Рязанской губернии, убедите ваших земляков скорее брать помещичьи земли. Там ведь немало ваших фронтовиков, так пускай объединяются деревнями, волостями да вместе и выступают. Винтовок только не бросайте, надо быть на всякий случай вооруженными, сильными, нам надо победить!

Рышка смотрел вслед удалявшемуся Ленину и чуть слышно в нарастающем волнении повторял:

– Надо победить… надо победить!.. И землю брать…

7

Наступило лето семнадцатого года. Главнокомандующие фронтами доносили о растущем разложении армии. От Балтийского моря до Карпат еще сидели в окопах миллионы русских солдат, однако фронт напоминал гигантское дерево, крепкое с виду, но готовое рухнуть от первого же толчка. Таким толчком и послужило наступление восемнадцатого июня.

Васильев боялся этого наступления и в то же время страстно желал его. Он объезжал полки дивизии, беседовал с солдатами, нарочно выбирая самые неспокойные части, открыто заявлявшие, что воевать не будут. Солдаты слушали его, но когда он начинал говорить о необходимости наступления, одобренного не только Временным правительством, но и Советом рабочих и солдатских депутатов, лица солдат становились строгими. Раздавались выкрики: