Текст книги "Солдаты вышли из окопов…"

Автор книги: Кирилл Левин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 29 страниц)

– Вот молодцы!

Через минуту и двенадцатая рота была в огне. Блестя очками, тяжело подпрыгивая на кочках, Дорн спешил за солдатами.

«Нет, Васильев не выдаст… Не выпустит их!» – думал он, весело поглядывая вперед.

Молодая, стройная сосна, мимо которой он пробегал, вдруг затрепетав вершиной, повалилась на землю. Дорн посмотрел с удивлением: он не слышал разрыва снаряда. И тут, в трех шагах от него, вспыхнули два дымка – белый и розовый.

Дорн лежал на земле.

«Ранен?… Нет, не может быть!» – хотел крикнуть он, но слова не слушались его, какая-то противная слабость поползла от груди к голове, и, увидев наклонившееся над ним испуганное лицо батальонного адъютанта и чувствуя, что жизнь уходит от него, он сказал:

– Бейте, бейте их!.. Батальон… примет… Васильев…

Бредов вел десятую роту. Небо синело чисто и спокойно. Далеко позади, в красноватых лучах утреннего солнца, виднелся Грюнфлисский лес. Темная его громада тянулась далеко по горизонту. Отдохнувшие солдаты шли бодро. Грохот артиллерии доносился справа и слева, близко рвались неприятельские снаряды, дзинькали пули, но чувство счастливой уверенности, охватившей Бредова, было так сильно, что он шел в рост, веря, что ни одна пуля не может сегодня попасть в него. Он видел, как по обе стороны от него наступали девятая и одиннадцатая роты.

Все хорошо. Он вел к победе двести человек. Двести человек! Через связных передавал приказы взводным, следил, чтобы при перебежках солдаты не скучивались, бросился вперед, когда сблизились с германцами, сам восхищаясь четкостью своих действий, своим хладнокровием и храбростью.

Вот побежали от русских штыков согнувшиеся, совсем не страшные фигурки, поспешно легли (или упали), когда пулеметы захлестнули их, бегущих. Вот они, вот!.. Подымают руки, бросают на землю винтовки. У них серые, покорные лица, расширенные от ужаса глаза.

Но что это такое? Прапорщик отчаянно кричит, показывает рукой направо. Бредов припал к биноклю. Среди редких сосен и колючей ежевики, растущей между соснами (как хорошо все это видно!), появились немцы… Они обходят десятую роту!.. Нет ни одного резервного взвода, чтобы остановить их!.. Бредов стиснул зубы. Сейчас зайдут, ударят, засыплют пулями!.. И в голове ясно возникает: военное училище, занятия по тактике, чертеж на доске; противник охватывает фланг, и охват парируется резервом, который выдвигается уступом, удлиняя фронт батальона… Хватит ли времени сообщить Васильеву? И, не успев выдернуть из сумки полевую книжку и карандаш, он радостно вскрикнул: согнувшись, с винтовками наперевес, из резерва бежали на правый фланг солдаты! Васильев бросил их навстречу обходящему неприятелю. Ура, Васильев! Как быстро и верно оценил он обстановку, как чудесно совпали их мысли!..

Бон окончился в сумерки. Солдаты и офицеры возбужденно разговаривали. И в первый раз за все время войны Бредов почувствовал, что он и солдаты – одно целое, огромная, слаженная сила, которая может все ломать, все крушить, что становится ей поперек пути. Он ходил среди людей, пропитанных дымом боя, и трепетал от радостного возбуждения. Затем повели пленных, повезли взятые орудия, и незнакомый полковник, гарцуя на коне, задорно кричал:

– О, это еще не все! Посмотрели бы, сколько взяли их по всему фронту! Здорово дрались мы сегодня, ох и здорово!

– Ваше высокоблагородие! – выкрикнул курносый солдат, показывая в улыбке белые, крепкие зубы. – Кабы нам всегда так воевать… Ей-богу!.. Всех врагов разобьем!

Полковник засмеялся и поехал дальше.

Надвигался вечер. Колонны оживленных людей входили в немецкий городок. Тихие улицы наполнились шумом, квартирьеры не успевали отводить помещения. Упоенные победой офицеры не следили за порядком размещения, и, как только сами устроились, их денщики начали повсюду шнырять, разыскивая вино и продукты. Войска должны были пройти весь город и расположиться по другую его сторону, но они не выполнили приказа и остались в городе. В погребах нашли пиво. Солдаты выкатывали толстые бочки, разбегались по своим помещениям с полными пенистым пивом котелками. Какой-то поручик остановил было солдата, тащившего ведро с пивом, но потом махнул рукой и быстро ушел. Через час на улицах встречались изрядно пьяные солдаты, а еще спустя некоторое время все спали мертвым сном.

Генерал Мартос подъехал к дому бургомистра, где расположился штаб корпуса. Он выбрал для себя одноэтажный флигелек во дворе и, сбрасывая китель, спросил у начальника штаба, выставлено ли сторожевое охранение и вообще приняты ли меры по охране корпуса.

– Так точно, приняты, – ответил начальник штаба. Он так устал, что, поднявшись на второй этаж дома, где помещался штаб, и помня, что надо проверить, все ли сделано для охраны ночевки, присел на минутку и задремал. В полусне перебрался на приготовленную постель, разделся и сразу уснул.

Мартос еще некоторое время постоял у окна, смотря на слабо освещенный фонарем двор, где возле лошадей возились конвойные казаки, и, раскрыв окно, приказал, чтобы не расседлывали, только отпустили подпруги. Потом стащил с себя сапоги и лег не раздеваясь. Оседланные лошади во дворе напомнили ему последнюю охоту в его имении. Как хорошо тогда было! Ему ясно представилась большая столовая с камином, жена, разливающая чай, любимая борзая Душка, разлегшаяся перед камином, и на стене – копия репинских «Запорожцев».

«Ах, как чудесно!» – думал он, умиляясь и вытягивая усталые, старческие ноги и понемногу засыпая.

В штабе корпуса дежурный офицер спал сидя, опустив голову на стол, на котором стоял полевой телефон. Его разбудили, осторожно похлопывая по плечу. Он вскочил. Уже светало. Немецкий офицер, спокойно улыбаясь, смотрел на него, а в полуоткрытой двери виднелись солдаты в касках, с винтовками.

– О, не беспокойтесь, – сказал немец совершенно свободно по-русски, – все уже совершено.

Он был не совсем точен. В задней комнате громко стукнула дверь, что-то тяжелое упало с грохотом, и вбежал седой человек в нижнем белье, у него были сумасшедшие глаза, и он закричал:

– Так-то вы дежурите, капитан? – и умолк, растерянно смотря на немца. Тот вежливо осведомился, кого он имеет честь видеть. Узнав, что перед ним начальник штаба корпуса, немец иронически поклонился, но тут во дворе послышались выстрелы, крики, и он бросился к открытому окну. Генерал и за ним четыре казака скакали к воротам.

– А… а! – хрипло крикнул немец и, выхватив пистолет, стал стрелять в генерала, повторяя свистящим голосом: – Не уйдешь!.. Не уйдешь!..

Капитан, схватив со стола тяжелую мраморную пепельницу, ударил ею немца по голове. Тот повалился, пистолет глухо стукнул о пол.

– Что вы сделали?! – растерянно спросил начальник штаба. – Ведь нас расстреляют!

– Оделись бы лучше, ваше превосходительство, – грубо произнес капитан. – Поглядите на себя, в каком вы непристойном виде!

В эту ночь германцы захватили врасплох пятнадцатый корпус, по-домашнему ночевавший в Нейдебурге. Несколько тысяч человек были убиты, взяты в плен. Командир корпуса Мартос убежал с четырьмя казаками, но через два дня в окружающих город лесах попал в руки немцев.

8

Темнело. Белыми искорками сверкали звезды. Чуть светлела в ночи песчаная дорога. Спотыкаясь, без всякого строя, растянувшись на несколько верст, брели солдаты. Каждую минуту, шатаясь, отходили в сторону черные фигуры и валились на землю. Давно уже Карцев не видел вокруг себя ни одного знакомого лица. Он слышал дыхание смертельно усталых людей, слышал ругательства, стоны. Пытался найти Черницкого, Голицына, но тщетно. Он дремал на ходу и наконец упал, наткнувшись на человека, лежавшего посреди дороги.

– Ложись, землячок, земли на всех хватит, – сонно проговорил лежащий и сейчас же захрапел.

Карцев, опираясь на винтовку, встал на колени. «А в самом деле, – подумал он, – почему не лечь, не уснуть? Только не на дороге…»

Он заставил себя встать. Это было очень трудно. Земля влекла к себе. Перебрался через дорогу, толкая попадавшихся по пути людей, ощутил под ногами траву, последним усилием сдернул со спины мешок и повалился. Теплое влажное дыхание коснулось его лица. Что это или кто это – он не сознавал, не в силах был сознавать.

Проснулся от толчка. Два коричневых мохнатых столбика стояли перед глазами. Все тело казалось опутанным тугой жесткой сетью. Он поднял голову, с любопытством и недоумением посмотрел на коричневые мохнатые столбики и осторожно отполз шага на два: всю ночь он спал возле ног лошади.

Заночевавший в лесу обоз уже приходил в движение. Заспанные обозники, почесываясь, ходили между телегами. Никто не обращал внимания ни на Карцева, ни на сотни других солдат, лежавших на земле. Карцев поднял винтовку, рукавом отер росу на штыке и на затворе. По свежести, по особой молодой прозрачности воздуха, по нежной, чуть посеребренной тонкими облачками синеве неба, по красноватым, еще не ярким лучам солнца, не дошедшим до земли, а только золотившим вершины деревьев, он понял, что сейчас раннее утро. Зевота судорожно растягивала ему рот, в ногах ощущалась тяжесть, неловкость. Взяв винтовку на ремень, он медленно пошел по лесу. Вышел на дорогу. По ней брели солдаты. Увидел на их погонах номера и своего полка и пошел за ними. Маленький солдат без фуражки грыз желтую тугую репу. Карцев ощутил жгучий голод. Закружилась голова… Он шел все дальше и дальше. Наконец-то деревня! Свернул на зады, остановился возле большого сарая. Из открытых дверей пахло сеном. А что это за серая кучка? В решете лежала мелкая вареная картошка, положенная здесь, вероятно, для свиней. Он сел на землю и стал есть картошку, даже не очищая кожуры. От жадности горло сжимали спазмы. Он ел и ел…

Звякнуло ведро. Карцев увидел молодую женщину, жалко улыбнулся ей ртом, набитым картошкой. Она тихо ахнула и убежала. Вернулась с глиняным кувшином молока, с хлебом и молча поставила перед ним еду. Он протянул женщине руку. Она робко, лопаточкой вложила в его ладонь свою маленькую жесткую руку и, видимо не желая мешать ему, ушла. Он до последней крошки съел хлеб, выпил все молоко и, отяжелевший, сонный, отравленный еще не прошедшей усталостью, прошел в сарай, забрался в самый угол, раскидал сено, зарылся в него, положив под голову походный мешок, а рядом винтовку.

Он не знал, долго ли спал. Проснувшись, еще полежал несколько минут, прислушиваясь к шуму и крикам, доносившимся снаружи. «Войска проходят…» – понял он, тяжело вздохнул, встал, взял мешок, винтовку и вышел.

По улице, а также по дорожкам, криво и узко проходившим сзади дворов, непрерывно, беспорядочно и шумно двигались солдаты, повозки, орудия. Люди были запылены, как каменщики на стройке. Карцев шел вперед, ничего не видя перед собою. Вдруг сильнейший грохот ошеломил его. Солдаты бросились врассыпную, кто-то кричал, показывая рукой вверх; бородатый солдат крестился. Высоко над лесной дорогой плыла длинная серебристая рыба с толстой, кругловатой мордой. Рыба неуклюже описала полукруг и поплыла обратно. Маленький темный предмет отделился от ее брюха, точно она метнула икру, и полетел к земле.

– Ложись! – закричали повсюду.

А Карцев, как зачарованный, смотрел на серебристое чудовище и лег уже тогда, когда черный косматый столб поднялся с земли, расширяясь кверху, с громом рассыпался вокруг.

Цеппелин медленно уходил на запад.

9

Третий батальон оторвался от своего полка. Васильев вывел его из моря растрепанных, перемешавшихся между собой войск. Бледный, с перекошенным лицом, шел во главе своей роты Бредов. Он сильно страдал от мучивших его мыслей. В самом деле: была победа, гнали неприятеля, брали пленных и все же разбиты?! Ему стыдно было смотреть в глаза солдатам: ведь он сам был одним из тех, кто своим плохим управлением лишал их плодов самоотверженной работы, разрушал веру в командиров.

С трудом мог он представить, как же все это случилось. Положение резко ухудшилось за каких-нибудь два-три дня. Стремительно, под натиском врага, отступила соседняя дивизия. Затем, лишенные поддержки, покатились и они назад. Казачий офицер, задержавшийся со своей сотней возле стоянки полка, сообщил, что наши фланги сбиты, что немцы прорвались в тыл, мы наступали, а они обходили нас.

Это был худой, жилистый человек с веснушчатым лицом. Садясь на коня, он повернулся к офицерам и показал нагайкой на запад:

– Мы были верст за сто отсюда. Ей-богу, думали, что через месяц загуляем в Берлине… Ведь как дрались, как наступали!.. Я не поклонник пехоты, но должен признать – классически воевали! Хорошие видел полки, превосходнейших офицеров… Как же все-таки получилось это, господа?

И, не дожидаясь ответа, поехал прочь впереди сотни.

На опушке леса стояли три автомобиля, окруженные маленькой группой казаков. Васильев, заметив их прежде, чем доложил ему об этом головной дозор, подошел к автомобилям развалистым охотничьим шагом, щуря глаза, привыкшие к темноте.

– Что за часть? – спросил повелительный голос.

Васильев, сдвинув каблуки и взяв под козырек, отдал краткий рапорт. Он вглядывался в спросившего его человека и все яснее различал тяжелую, плотную в груди и в плечах фигуру, опиравшуюся на борт автомобиля.

– Останьтесь пока при мне.

Васильев узнал Самсонова – командующего армией, которого видел в самом начале кампании. Полный тревожного чувства, Васильев не смел, однако, спросить, почему полевой штаб армии очутился ночью в лесу, вдали от жилых мест, очевидно лишенный связи с корпусами, подвергаясь угрозе неприятельского нападения. Насупившись, он отошел к батальону и вполголоса начал отдавать распоряжения. К нему подошли офицеры, и он отрывисто объяснил им, приказал им идти к своим ротам, явно не желая ни с кем больше разговаривать.

Но слух, что в лесу находится командующий армией, сразу распространился среди солдат. Они с любопытством поглядывали на автомобили, подходили ближе, пытались поговорить с казаками, догадываясь, что раз штаб армии, который должен был находиться где-то далеко позади, попал в массу отступающих войск, – дело, стало быть, плохо.

Так оно действительно и было. Самсонов ехал в Нейдебург, чтобы руководить наступлением своих центральных корпусов. В дороге ему донесли, что шестой корпус отошел, а левый и правый фланги его армии обойдены германцами. Офицер, который привез Самсонову это известие, доложил о тяжелых боях с превосходящими силами противника. Самсонов слушал молча. Только по его чуть дрожавшим плечам и все более красневшей шее чувствовалось напряжение, которое он с трудом подавлял.

– Передайте, полковник, командиру корпуса, – проговорил он, – что какой угодно ценой надо удержаться в районе Ортельсбурга. От вашей стойкости зависит успех наступления тринадцатого и пятнадцатого корпусов…

Самсонов болезненно заметил, с каким недоумением переглянулись офицеры штаба.

«О каком наступлении может идти речь? – спрашивали их взгляды. – Ведь мы обойдены с флангов. Отступать, скорее отступать, чтобы избегнуть окружения!»

С кем, куда отступать?.. У Самсонова уже не было армии. С того момента, когда он снял «юз», соединявший его с командованием фронта, почувствовав себя раздавленным стихийно надвинувшимся на него хаосом, и бросился в самую гущу боя, он потерял управление армией.

Тянулась ночь. Вокруг стояли зарева пожаров, то тут, то там били орудия. На сиденье автомобиля, скорчившись, спал адъютант, по-детски сопя. Самсонову казалось, что никогда не наступит утро. Он не мог сидеть, ходил по дороге, видел истомленные лица штабных офицеров, конвойную сотню, расположившуюся кругом, и пехотный батальон, которому он неизвестно зачем приказал остаться при себе. Маленький армейский офицер с соломенными усиками, в сопровождении двух солдат, возвращался по лесной тропинке. Они встретились, и Самсонов остановился. Ему понравилось, что батальонный командир сам ходил в разведку, понравились его неторопливые движения, его умные глаза.

– Какие новости, капитан? – отрывисто спросил он.

Васильев, всю ночь проведший в разведке, доложил, что в деревне Мушакен находятся артиллерия и пехота противника, что перед деревней Саддек им обнаружены кавалерийские разъезды германцев, что окружающие дороги заняты отступающими русскими и забиты обозами. Самсонов выслушал молча и кивнул головой, как бы отпуская Васильева. Но капитан не уходил. Он сделал шаг к генералу, вытянулся и голосом, в котором были преданность, просьба и служебная суховатость, сказал:

– Ваше высокопревосходительство, я хорошо знаю местность. Вам надо выбраться отсюда, я могу выполнить это.

Самсонов молча смотрел на него, и вдруг испуганное выражение появилось на его лице.

– Нет, зачем же, – как бы защищаясь от предложения Васильева, сказал он и быстро пошел к автомобилям.

Там уже толпились офицеры. Среди них выделялась высокая, одетая в хаки, сухая фигура генерала Нокса.

– Генерал, – сказал Самсонов, отводя Нокса в сторону, – считаю своим долгом осведомить вас (тут он запнулся, подыскивая слова)… Да, да – осведомить вас, что положение моей армии критическое. Мое место при войсках, но вас прошу вернуться, пока еще возможно это сделать. Передайте, что я остался на своем посту…

Нокс протестующе поднял руку, но Самсонов, отвернувшись от него, приказал, чтобы все автомобили шли на Вилленберг. С упрямым выражением лица он следил за тем, как, подымая пыль, машины уходили по лесной дороге, и слабым движением поднес руку к козырьку, отвечая на приветствие Нокса, сидевшего в последней машине.

– Мы верхом поедем в Надрау, господа, – тихо сказал Самсонов, ни на кого не смотря.

…Командир конвойной сотни, есаул со смуглым восточного типа лицом, исподлобья посматривая на Самсонова, точно не веря отданному приказанию, отбирал восемь лучших лошадей и шепотом ругал казаков, неохотно слезавших с седел.

Самсонов тяжело перенес грузное тело через круп маленького донского коня, поймал правой ногой стремя.

Васильев решил двигаться за генералом, держась от него на расстоянии версты. Он обошел батальон, шутил с солдатами, старался показать им, что ничего плохого не случилось, но сам отлично понимал, что это – катастрофа, что армия обезглавлена, окружена немцами.

Они вышли на дорогу, ведущую из Мушакена в Янов, всю забитую повозками, орудиями, зарядными ящиками, походными кухнями. Перекинув за плечи винтовки, без всякого строя, толпами шли солдаты. Одни молчали, другие громко разговаривали. Тут же с безучастным видом лежали на траве и под деревьями сотни людей. Среди солдат попадалось немало офицеров. Они угрюмо посматривали на Самсонова и окружавших его штабистов, которые пересекали шоссе, углубляясь в лес.

Со стороны деревни послышались выстрелы. Через час галопом прискакал офицер и доложил, что Вилленберг занят неприятелем, выходы в тыл отрезаны. Оставалось пробиваться силой. Самсонов слез с седла, сгорбившись, пошел в лес. Пройдя немного, он услышал за своей спиной чьи-то легкие шаги и оглянулся. Это был Васильев.

– Ваше высокопревосходительство! – сказал он. – Вы вчера ночью приказали мне остаться при штабе…

Самсонов сделал рукой отстраняющее движение:

– Не нужно, никого не нужно!..

Но Васильев не уходил.

– Ваше высокопревосходительство! – чуть громче сказал он, вытягиваясь. – Я поступаю не по правилам, вы можете взыскать с меня, но сейчас я говорю с вами как русский офицер со своим начальником в страшную минуту ответственности перед отечеством, которое мы оба защищаем. Ваше высокопревосходительство! Тыл отрезан, но там, – он показал на запад и на север, – там идут два наших корпуса. Может быть, их еще можно собрать (это нужно сделать!), сосредоточить в одном направлении, вырваться с ними из кольца. Кольцо очень слабое… немцы рассредоточили свои силы. Ведь армия еще цела, надо только взять ее в руки. Прошу вас, ваше высокопревосходительство, все еще можно спасти…

Голос Васильева дрогнул, осекся.

Самсонов прислонился спиной к дереву.

– Вы думаете? – медленно спросил он. – Нет, нет, я не знаю, как это можно сделать. Ведь все развалилось, нет никакого управления, нет связи с частями… – Самсонов говорил, как в забытьи. – А потом, Артамонов, Благовещенский… они же мне фланги проиграли… Другие не лучше… Как же воевать при таких условиях? Нет, теперь ничего нельзя исправить, теперь можно только умереть, чтобы не влачить куропаткинское существование, – горько усмехнулся он. Потом шагнул к Васильеву, поцеловал его и пошел, склонив голову, по-старчески сгибая колени.

С каждым часом размеры катастрофы, постигшей русскую армию, становились яснее. На небольшом пространстве лесов и болот, все больше сгущаясь в своей массе, теснились десятки тысяч растерянных и голодных солдат, многие из которых вели успешные бои с немцами и до сих пор не могли понять, как это вышло, что они, наступавшие и бравшие пленных, очутились в таком положении. Между тем слабый кордон первой германской дивизии был растянут на несколько километров по шоссе Нейдебург – Вилленберг, и два русских корпуса, теснившиеся в районе Грюнфлисского леса, не пытались даже прорвать этот кордон. На севере в полном бездействии пребывала первая армия Ренненкампфа. Но еще ближе, всего в пятнадцати километрах от окруженных корпусов, дралась третья гвардейская дивизия. Против нее действовали всего три батальона германцев, и, потеснив их, дивизия заняла Нейдебург. Ей нужно было сделать еще одно последнее усилие – захватить деревни Мушакен и Напивода, и тонкое германское кольцо вокруг центральных корпусов Самсонова было бы разорвано, положение германцев могло стать критическим.

Но это усилие не было сделано.

Армия никем не управлялась.

10

В ту же ночь, когда третий батальон наткнулся на Самсонова и его штаб, Бредов встретил Новосельского. Удивительная перемена произошла с этим некогда блестящим офицером генерального штаба: лицо осунулось, щеки ввалились, в глазах был нездоровый блеск. Бредов, подавленный событиями последних дней, ни о чем не спрашивал Новосельского. Но тот сам начал разговор.

– Помнишь, как ты, прости за откровенность, высокопарно говорил о генеральном штабе? Мозг армии – называл ты нас, и вот смотри, как точно мыслит этот мозг, как прекрасно управляет он всем организмом армии!

Они сидели на поваленной сосне. Высоко над ними горели звезды. Липкая смола пачкала их одежду, но оба не замечали этого.

– Я состарился за эти дни, – глухо продолжал Новосельский, ковыряя стеком землю. – Еще в начале войны мне пришла в голову проклятая мысль: вести дневник всей нашей операции. Думал, что получится замечательная вещь, так сказать – памятник нашего героизма, нашего военного искусства. Я копировал, собирал все приказы по армии, по фронту, по корпусам, делал выписки из полевых книжек наших высших начальников. И знаешь, – он сухо рассмеялся, – ужасно все то, что получилось!.. Мерзко!

Новосельского позвали, и он ушел, горбя плечи, вяло передвигая ноги. Бредов смотрел ему вслед, чувствуя, что все сказанное Новосельским, эта ночь, окаймленная далекими заревами, суровые, ставшие чужими солдатские лица – ломают его, путают так, что он ничего, ничего не может понять!.. Он бродил по лесу, натыкаясь на деревья. Косматые тени метались перед ним, ночное небо приняло буроватый, зловещий оттенок.

…Весь следующий день батальон дрался в Грюнфлисском лесу. Тут затухала жизнь армии. Иногда отдельные части делали отчаянные попытки прорваться. Батальоны, полки развертывались неровными цепями, храбро бросались вперед. Но это была уже агония…

Васильев ехал на пегой толстоногой лошадке, сбочившись, в рассеянности опираясь левой рукой на окованную медью луку седла. В рядах батальона шли Карцев, Черницкий, Голицын, Рогожин.

Два солдата, стоя в стороне от лесной дороги, разговаривали. Они одновременно повернули головы, и Карцев узнал их: Мазурин и Мишканис! Черницкий тоже заметил их, направился к ним. Карцев пошел вслед. Мишканис был спокоен, тепло пожал руки товарищам.

– Как тебе служится? – спросил Карцев.

– Вот – домой собираюсь, – просто ответил Мишканис. – Но не знаю, куда идти. Нет у меня дома…

– Дом мы тебе найдем, – сказал Мазурин. – И товарищей – тоже!

Третий батальон остановился. Вся дорога, весь лес были забиты солдатами.

– Когда уезжали на фронт, – заговорил Мазурин, – один хороший старик сказал мне, что война учит людей жестокой наукой. Много будет у нас ученых после этой войны, ох, много…

– Чем же все-таки это кончится? – спросил Черницкий. – Если было начало, должен быть и конец. Боюсь только, что невеселый для нас будет конец.

– А я не буду дожидаться конца, – упрямо сказал Мишканис. – Меня много били в жизни, причиняли много несчастий. Мне противно терпеть за тех, кто гнул меня к земле. Да, я ухожу с войны!

Тяжелый германский снаряд разорвался над лесом. Совсем близко с треском рухнуло дерево. Зеленые, точно испуганные, листья трепетали несколько секунд. Офицеры подымали солдат, говорили, что немцев на шоссе совсем мало и молодецкий удар может вывести из окружения.

– Бодрей, бодрей, ребята! Кто останется, тех побьют, как куропаток!

Конные ординарцы скакали по узким тропинкам, развозя приказания. Батарея, грохоча колесами, выскочила на самую опушку леса, и первая очередь шрапнели брызнула по шоссе. Солдаты цепями выбегали из леса и бросались на немцев. Васильев с винтовкой шел впереди батальона. Громкое «ура» доносилось справа. Батареи галопом выезжали на позиции.

Это была последняя атака окруженных самсоновских корпусов – левой колонны, состоявшей из 36-й дивизии и примкнувших к ней частей.

Рядом с собой Карцев видел яростного Черницкого, ощерившегося Рогожина, сурового бородатого Голицына. Луг перед лесом был болотист, покрыт кочками. Сапоги у солдат наполнились водой, но люди, ничего не замечая, бежали в атаку и атаковали так стремительно, что германские шрапнели рвались далеко позади, пули летели высоко над головами.

– Достигли, достигли! – кричал Голицын. – Бей их, братушки!..

Карцев увидел шоссе, низкие брустверы, каски германцев. Одни бежали, другие падали, третьи бросали винтовки и подымали вверх руки. Германская бригада генерала Тротта, застигнутая врасплох, была разбита, двадцать орудий и сотни пленных достались русским. Но когда кончился бой, войска остановились, не зная, что делать. Никто ими больше не руководил. Штаб дивизии куда-то исчез, очевидно усомнившись в успехе предпринятого маневра. И тут же появились свежие германские батальоны. Растерявшись, солдаты побежали обратно в лес. Германцы не преследовали их.

…Медленно надвигалась ночь. Грюнфлисский лес, укрывший десятки тысяч людей, был тих. Армия умерла морально. Девяносто тысяч солдат, пятьсот орудий, огромное количество боевого материала – все это было захвачено противником без всяких усилий. Само далось в руки. Так погибла непобежденная армия…

Когда штаб армии оторвался от своих частей, Самсонов почувствовал, что вот он – конец! Ночью, пробираясь со своими офицерами пешком через лес, он незаметно отстал. Постояв немного, свернул с тропинки в гущу деревьев, в страшную темноту. Скорее, скорее нужно оплатить последний, самый тяжелый счет!

Послышался треск ветвей, кто-то шел прямо на него.

– Кто идет? – слабо спросил Самсонов.

Шаги затихли.

– Свой! – ответил надтреснутый голос. – А ты кто?

Самсонов промолчал. Тогда неизвестный осторожно приблизился, чиркнул спичкой. Овальный огонек осветил бородатое лицо, солдатскую фуражку. Спичка погасла. Солдат опустился на корточки, оперся спиной о дерево, закурил.

Самсонов утомленно закрыл глаза. Темнота, покой… Если бы так было вечно!..

– Хлеба гибнут, – сокрушался солдат. – Поля какие неубранные… Ай-ай-ай!..

«Армия погибла, а он о хлебе думает, – усмехнулся Самсонов. – О господи…»

– Растут они, молодые наши, – как бы думая вслух, продолжал солдат, – уберут хлеб за нас. Новый посеют…

Самсонов в отчаянии двинулся к солдату:

– Голубчик! Какие это молодые посеют новый хлеб?

Никто не ответил ему. Только вдали как будто чуть хрустнула ветвь.

– Погоди! – крикнул Самсонов. – Не оставляй меня одного, ради бога, не оставляй!..

Он прислушался. Нехорошая, мертвая тишина.,.

– Никого… – прошептал он. – Померещилось. Никого… Один!..

Ночь была черная, густая, как смола. Беспросветная.

Самсонов поднес к виску револьвер.

Третий батальон с сотнями других солдат, приставших к нему из разных полков, с боями прорывался сквозь редкие цепи германцев.

Десятая рота шла в атаку в центре батальона. Бредову представлялось, что мир рушится вокруг него, что он ступает по его обломкам.

– Скорее, скорее!.. – бормотал он, прислушиваясь к тонкому, как щенячий визг, свисту и вою германских пуль. – Скорее… Скорее бы конец!..

И когда больно хлестнуло его по груди и стало тянуть к земле, он не сделал никакого усилия, чтобы удержаться на ногах, и упал с чувством успокоения, сразу овладевшим им после долгих и унизительных мучений.

…Два дня блуждал батальон в лесах и болотах и все же не сдался врагу. Васильев ночью вывел остатки батальона сквозь узенький коридорчик, замеченный им в германской линии.

Перед рассветом на опушке леса встретились Васильев и Новосельский. Грязные, измученные, они остановились под деревьями и докуривали последние папиросы.

– Да, – сказал Васильев, – теперь можно подвести некоторые итоги… Вторая армия действовала плохо, но скажите мне – где была первая, где был Ренненкампф? Почему он, победив, остановился под Гумбинненом? Почему позволил немцам бросить против нас все силы и, не шевельнув пальцем, не произвел ни одного наступательного маневра, чтобы сковать противника на своем фронте? Ведь если говорить прямо, ведь это… – он понизил голос, – предательство, измена!

Новосельский молчал и глядел поверх деревьев на восток, где слабо намечалась серая дымка рассвета. Бросил окурок на землю, затоптал его, сказал:

– Да, может быть, и так… Вторая армия действовала плохо, но это не относится к солдатам, к нашим русским солдатам. Они дрались хорошо, по-настоящему хорошо. Их вины нет в том, что случилось. Если бы командование сделало столько, сколько сделали солдаты, не было бы такого позора… не было!

Он повернулся и пошел в сторону. У подножия большой старой сосны, тесно прижавшись друг к другу, крепко сжимая в руках винтовки, спали солдаты.