Текст книги "ПОД НЕМЦАМИ. Воспоминания, свидетельства, документы"

Автор книги: Кирилл Александров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 36 страниц)

П. Д. Ильинский
Три года под немецкой оккупацией в Белоруссии (Жизнь Полоцкого округа 1941–1944 годов)[58]58
  Ильинский Павел Дмитриевич – профессор, искусствовед. По некоторым данным, до войны служил в РККА и был чемпионом по стрельбе из пистолета. С 1941 в оккупации. В 1942–1944 – сотрудник Полоцкого самоуправления, член НТС (1944 – до 1955). В 1944 через Ригу эвакуировался на Запад. После 1945 – в американской оккупационной зоне Германии, директор русской гимназии (с октября 1945) при Доме «Милосердного Самарянина» протоиерея Александра Киселева в Мюнхене. Затем в эмиграции в США. Умер в Нью-Йорке.
  Источник: HIA. Collection A. Dallin. Box 2. Folder 2-16. Рукописная тетрадь и часть машинописи на русском языке (1948–1951). Впервые опубликовано с небольшими сокращениями: Грани (Франкфурт-на-Майне). 1956. Март – июнь. № 30. С. 85–122; № 31. 1956. Июль – сентябрь. № 31. С. 94–127. Автор-составитель любезно благодарит Б. С. Пушкарёва, а также некоммерческое партнерство и содружество «Посев» (Москва) за возможность повторной публикации в настоящем сборнике. Текст сверен с рукописью и машинописью и полностью восстановлен.


[Закрыть]

Первое знакомство с оккупационной зоной

В своем беженстве с линии фронта, откуда немцы при зимнем отступлении из-под Москвы выселяли гражданское население, я попал, наконец, в г. Полоцк[59]59
  С 1924 в составе Белорусской ССР, с 1938 город областного подчинения.


[Закрыть] 25 декабря 1941 года. Была лютая зима, и наше многочисленное семейство приютил первый встречный, оказавшийся бывшим местным железнодорожником. Обогревшись и отоспавшись, мы начали расспрашивать своего хозяина о житье-бытье под новой германской властью. Полоцк был захвачен немцами чуть ли не в первые же дни войны[60]60
  Полоцк был оккупирован 16 июля 1941, освобожден 4 июля 1944.


[Закрыть]; таким образом, к декабрю месяцу 1941 года за спиной у него была уже почти полугодовая оккупация. Многое должно было выясниться и определиться за этот относительно большой срок: недаром же в военное время месяц считается за год. Было не только захватывающе интересно, но и очень важно знать, как организована новая жизнь без НКВД, без колхозов и коммунистов, без горсоветов и сельсоветов, одним словом, без всего того, от чего немцы в своих незатейливых пропагандных листовках так самоотверженно обещали освободить многострадальную Россию.

От Бреста до Владивостока взволнованные войной люди, не имея почти никаких исходных данных, строили самые разнообразные предположения; о будущем, гадали, так сказать, «на кофейной гуще», взирая одновременно и с надеждой, и со страхом на стремительно атакующий Запад. Что несет он нам: освобождение или новое рабство? Жизнь или смерть? Ведь это был самый жгучий, самый насущный и самый трудный вопрос вашего «сегодня» на протяжении ряда месяцев.

И вот наконец мы стоим перед исчерпывающим, как нам тогда казалось, ответом; на этот вопрос. За сутки товарный поезд-порожняк, на который нам под конец так необычайно счастливо удалось попасть, увез нас далеко-далеко от фронта, от царства пожаров, взрывов и «напрасныя смерти».

«Отвечайте же нам, ради Бога, что творится здесь, в глубоком тылу?»

К нашему великому удивлению, этот естественный для всякого вновь прибывшего вопрос не вызывает никакого энтузиазма у наших собеседников. Они жмутся, в глазах у них смущение и страх, совсем так, как бывало в СССР, если разговор случайно переходил узкие рамки безопасного и дозволенного. Но это ненадолго. Хозяин – бывалый человек, подсоветский человек; он видит наше поистине жалкое положение и наше полное невежество. Он ясно понимает, с кем имеет дело: ему нет никаких оснований нас бояться. И он начинает вполголоса страшный, непостижимый рассказ, какого мы, так же как и всякие другие на нашем месте, меньше всего могли бы ожидать в это время и именно здесь. «НКВД действительно больше нет, – говорит он, – но сотрудники НКВД остались и работают в полиции и в Гестапо по-прежнему. Горсовета тоже нет; но в городской управе работают те же сотрудники горсовета и другие бывшие коммунисты. Люди, подвергавшиеся преследованиям при большевиках, подвергаются им и сейчас. Административно высланные ранее принуждены скрываться и прятаться до сих пор, ибо городские коммунисты, занимающие лучшие административные посты в русских учреждениях, боятся разоблачений; горе тому лицу, которое может им показаться в этом отношении подозрительным. Люди, освобожденные немцами из советских тюрем, – боятся прописываться в городе; вернувшиеся из ссылок – не идут за получением продовольственных карточек и т. д. и т. п».

«Сходите на базарную площадь, – посоветовал в заключение нам собеседник, – полюбуйтесь на повешенного. Вот уже несколько недель болтается он на перекладине с доской на шее. На доске надпись: “Советский шпион и бандит”. А его знает весь город: убежденный противник советской власти, много лет подвергавшийся преследованиям НКВД, не имеющий даже права проживания в родном городе. Уже при немцах вернулся он домой и вздумал протестовать против коммунистического засилья. В результате – арест, зверское избиение в так называемой русской полиции[61]61
  Организация местных сил (служб) по поддержанию порядка (Ordnungsdienst – далее ОД) с осени 1941 стала общей тенденцией на восточных оккупированных территориях. ОД подчинялись волостным, уездным и городским управам, насчитывая в аппарате на каждом уровне 10–20 сотрудников. Примечательно, что первое время сотрудники ОД не имели обмундирования, знаков различия, оружия. Им запрещалось действовать без санкции VII отдела полевых немецких комендатур. Но уже зимой 1941/42 оружие у служащих ОД, вооружавшихся за счет советских трофеев, стало появляться почти повсеместно. Структурно на уровне района (уезда) организация ОД выглядела следующим образом:
Начальник ОД и его заместительАдминистративно: – бургомистру; оперативно: – местной комендатуре и фельджандармерииОтвечали за практическую деятельность вверенного аппарата на уровне района (уезда)Общая канцелярияНачальнику и зам. начальника ОДВела необходимое делопроизводствоI отдел (криминальный)Начальнику и зам. начальника ОДБорьба с уголовной преступностью и правонарушителямиII отдел (оперативно-следственный)Начальнику и зам. начальника ОДБорьба с политическими преступлениями; по своим функциям близко сотрудничал с политическим отделом местной СДIII отдел (охранно-караульный)Начальнику и зам. начальника ОДВахтенная, караульная и охранная служба в зоне ответственностиIV отдел (учетно-паспортный)Начальнику и зам. начальника ОДУчет населения, регистрация, выдача паспортов и пропусков

[Закрыть] резиновыми палками и бессмысленное обвинение в шпионаже».

Много подобного рассказал нам тогда добрый человек, желая ввести нас в курс местной жизни и предостеречь от вынужденного путешествия на базарную площадь через горуправу, в русскую полицию и Гестапо. Дай ему Бог здоровья! В глубоко подавленном состоянии начали мы «оформляться» в городе. Больше всего нам хотелось бежать отсюда, куда глаза глядят. А глаза глядели на Ревель[62]62
  Таллинн.


[Закрыть] и на Ригу, где у нас были близкие друзья. Ортскомендатура[63]63
  Комендатура постоянного местопребывания (чаще всего городская). В Полоцке размещались: 335-я (1943) и 930-я (1944) ортскомендатуры. Нумерация комендатур на 1941–1942 не установлена.


[Закрыть] в пропуске на Прибалтику нам категорически отказала. Полоцк был «военным гебитом», чем-то вроде прифронтовой полосы (хотя фронт был уже далеко на востоке, за Смоленском), непреодолимая стена отделяла тогда почему-то зону военного управления от прочих «мирных гебитов». Здесь был «Милитерфервальтунг»[64]64
  От нем. Militärverwaltung – военное управление.


[Закрыть], там – «Цивильфервальтунг». Немцам из ортскомендатуры казалось, что этим абсолютно все сказано. Они разводили руками и делали такой вид, что нам самим стало стыдно своих «необосновательных» претензий на Прибалтику.

Таким образом, попытка обратиться в бегство не удалась. Нужно было оставаться в Полоцке, нужно было идти в горуправу и в полицию, то есть начинать тот самый, слишком далеко ведущий, путь, от которого после рассказов железнодорожника нам более всего хотелось уклониться. Адъютант коменданта сказал, что в горуправе очень нуждаются в культурных силах; а переводчик коменданта – холодный, очень подтянутый и еще довольно молодой человек, который, несмотря на наше знание немецкого языка, никак не хотел допустить нас до непосредственной беседы с немцами, дал от себя записку к начальнику местного банка. Этот последний якобы тоже имел хорошие вакансии.

Страшный путь начался с представления городскому голове или, что то же, бургомистру[65]65
  Бургомистром Полоцка был Д. Б. Петровский, участвовавший в деятельности местного советского подполья и способствовавший трудоустройству подпольщиков.


[Закрыть]. Он принял нас в своем кабинете в присутствии двух дам: управляющей делами и переводчицы. Со слов нашего железнодорожника мы уже знали, что первая – сожительница бургомистра и бывшая жена крупного энкаведиста, уехавшего перед самой войной в отпуск на юг, а вторая – известный в городе осведомитель НКВД, погубивший многих педагогов. Нас любезно и подробно расспрашивали обо всем; мы старались быть осторожными в ответах, как это полагается в Советском Союзе. Никакой работы для нас не нашлось, но нас обещали «иметь в виду». На прощание бургомистр, несколько утративший свою первоначальную любезность, посоветовал нам обратиться к начальнику банка, «который, может быть, что-нибудь для вас сделает».

Пришлось идти в банк, нам уже нечего было есть, а сидеть бесконечно на шее железнодорожника тоже не годилось.

Первое, что мне бросилось в глаза при входе в это учреждение, была фигура энкаведиста высокого роста, стоявшего в полной форме посередине большой комнаты. Высшие чины НКВД в СССР резко отличались по костюму от всех прочих граждан: они носили так называемую «бекешь», совершенно особого покроя пальто-шинель с поясом и меховым воротником.

Бекеша была символом работы в НКВД: ее нельзя было ни покупать, ни носить обыкновенным, смертным. Итак, человек в бекеше оказался начальником банка. У него не было времени для разговора со мной сейчас же, но, прочитав записку переводчика, он сказал, что будет меня ждать вечером того же дня дома и дал свой адрес. Когда через несколько часов после этого я шел, покачиваясь от голода, по абсолютно темным улицам незнакомого города в поисках квартиры начальника банка, мне все казалось, что из темноты смотрят на меня его глаза, маленькие, злые, близко посаженные, с очень тяжелым взглядом. Они казались мне еще хуже бекеши и очень удачно ее дополняли. Такие глаза знает всякий гражданин СССР, которого когда-либо допрашивали в Москве на Лубянке.

Вечерняя встреча и беседа с начальником банка запомнилась мне навсегда. Хозяин был уже сильно пьян, когда я пришел. От водки и от благодушного настроения духа его глаза совершенно утратили волевую целеустремленность следователя, тем не менее он учинил мне с самого начала откровенный допрос: кто, откуда и куда, зачем, как и почему.

В ярко освещенном кругу от сильной электрической лампы я сидел перед пьяным начальником банка, рассказывая ему самую банальную беженскую историю, а его жена сбоку, из темноты, молча наблюдала за нами. Моя болтовня, едва ли вообще удовлетворительная, ему, однако, понравилась; он все ободрял меня, хвалил почему-то за осторожность (?) и непрестанно возвращался пьяной мыслью к каким-то «инструкциям», которыми он сегодня не хочет заниматься. Я так и не понял толком, кто кому должен давать инструкции – я ему или он мне.

В заключение, несмотря на протесты жены, он потребовал, чтобы я распил с ним бутылку самогона. Как ни боялся я пить – голодный и истощенный, – было ясно, что вырваться без скандала из властных объятий моего нового знакомого совершенно невозможно. Поэтому я не стал особенно возражать, тем более, что решить в этот момент, что опаснее – остаться или уйти, – было очень трудно. Я остался, а безнадежно протестующая и совершенно трезвая жена была вскоре не без рукоприкладства выпровожена мужем из комнаты.

Мы начали есть и пить, и я, то ли от жадности к еде, то ли от страха, пьянел очень медленно. И чего же я только тогда не наслушался! Говорилось, конечно, не все прямо, а больше намеками; многое просто как бы само собой подразумевалось. Но что такое «намек» в устах пьяного человека? – Он часто яснее самой беззастенчивой откровенности. Одним словом, если бы и не было в свое время сделано предупреждений со стороны приютившего нас железнодорожника, то я бы уже из одной этой беседы мог убедиться, что, несмотря на немецкую оккупацию, городские дела в значительной своей части находятся по-прежнему в руках большевиков, которые по-прежнему терроризируют население до последней степени.

Только тут я окончательно понял весь ужас нашего положения: уже не просто об опасности, а скорее о ничтожных шансах на спасение приходилось теперь думать. Собутыльник мой окончательно захмелел. Для меня возникал мучительный вопрос: помнит ли он на другой день то, что говорит и делает в пьяном виде? В комнате появилась его жена, ловкая, складная, выдержанная женщина. С ее появлением возник другой, не менее мучительный вопрос: слышала ли она наш пьяный разговор?

В ту минуту мне пришло, однако, в голову, что, может быть, не все еще потеряно и что осталось еще одно последнее средство для спасения. Многолетний опыт трудной подсоветской жизни подсказывал, что в этих условиях следует попробовать притвориться дураком и никудышным с практической точки зрения человеком. Прием известный и испытанный: старый и, в то же время, вечно новый. Утопающий хватается за соломинку – я и посвятил этому весь остаток вечера, имея в виду не столько пьяного начальника, сколько его совершенно трезвую супругу. Когда вся самогонка была выпита, мы расстались с хозяином на том, что я на другой день утром прихожу к нему на работу для зачисления в штаты. А с хозяйкой, которая пошла меня провожать до калитки, на том, что муж ее спьяна «все врет: штатного места у него для меня нет, и чтобы я вообще и думать забыл о поступлении в банк». Последнее можно было расценивать скорее как хороший симптом: мистификация, очевидно, удалась, я этому искренне возрадовался.

Серьезная дама оказалась более чем права. Меня не только не приняли в банк, но очень скоро выяснилось и другое: что меня вообще никуда не примут. Зато и на перекладину около базарной площади я тоже не попал. Где-то, очевидно, было решено, что торопиться со мной особенно нечего. Лютая зима, отсутствие пригодного для жилья помещения, голод, вши и инфекционные заболевания должны были медленно, но верно выполнять роль палача. Если бы не помощь добрых людей, а потом и Православной Церкви, никто из нашей семьи все равно не дожил бы до весны. В действительности же получилось несколько иначе: из шести человек мы потеряли (и то несколько позднее) только двоих, наиболее пожилых, слабых и неподготовленных к такому совершенно особому образу жизни.

Общее положение в городе в первый год войны и оккупации

Ориентироваться в жизни маленького провинциального города было нетрудно. Вскоре я собрал все интересующие меня о Полоцке сведения. С первых же дней войны Полоцк попал в зону колоссального немецкого окружения: в результате немцы, которых большевики ждали с запада, пришли в город с востока, от Витебска[66]66
  Витебск был оккупирован 11 июля 1941. В последующие дни произошло окружение 16-й, 19-й и 20-й советских армий Западного фронта между Витебском и Смоленском. Непосредственно Полоцк с 29 июня 1941 обороняли части 174-й стрелковой дивизии полковника А. И. Зыгина (из состава 62-го стрелкового корпуса 22-й армии).


[Закрыть]. Это обстоятельство исключило возможность эвакуации, и город, с прилегающими к нему районами, был захвачен почти со всем своим населением мирного времени. Выполняя приказ Сталина, в Полоцке, как и повсюду в других местах, отступающие войска и специальные комсомольские бригады[67]67
  Вполне возможно, что уничтожением инфраструктуры Полоцка занимались в июле 1941 бойцы отряда внутренней обороны города под командованием С. П. Портнова.


[Закрыть] зажигали жилые постройки, магазины и склады[68]68
  Во время эвакуации на рубеже сентября – октября 1941 в пос. Локоть Брасовского р-на Брянской обл. инженер-технолог местного спиртзавода Б. В. Каминский по воспоминаниям локотчан (1994) вместо того, чтобы сжечь оставшееся просо, распорядился раздать по пять мешков каждому заводскому рабочему.


[Закрыть]. Под страшный вопль и плач населения они ходили из дома в дом, бросая бутылки с бензином. Люди едва успевали выскочить на улицу, сохраняя из имущества только то, что было на себе. Никакие протесты не помогли: в пытавшихся оказать сопротивление или тушить пожар стреляли[69]69
  Ср. с записями из дневника дочери ялтинского врача 3. А. Хабаровой, девочкой-подростком пережившей оккупацию Ялты:
  «10 ноября 1941 <…>
  3-го начали взрывать Ялту. Ночью мы смотрели, как горит Набережная, большие дома, санатории. На том конце за Массандрой слышалась стрельба. Там оставили сражаться ополченцев.
  Мама в ужасе – у нас все сгорит.
  Ночью к Троицкому прибежала медсестра. В госпитале осталось 60 раненых. Папа с Троицким побежали в госпиталь. Вынесли всех раненых, распределили их по жителям. Тут подскочил подонок из НКВД, хотел взрывать, но какой-то парень не дал. Он очень ругался, орал на папу и Троицкого из-за того, что они не имели права выносить раненых, чтобы не оставлять врагу. Орал, что так это не оставит. Но парень поддал ему как следует и тот убежал. Когда папа с Троицким пришли домой, жена Троицкого сказала, чтоб мы немедленно убирались. Мы с мамой просидели до рассвета на кухне, потом ушли в санаторий. Никто не спал, НКВДшники уже уехали, но нагадили в кровати. <…>
  22 ноября 1941 <…>
  Перед отходом наши сожгли и уничтожали все что можно. Пшеницу в колхозах обливали керосином и сжигали. А теперь из этого зерна пекут хлеб и дают русским».
  Кроме того, ср. с воспоминаниями конца 1940-х бывшего кадета Киевского кадетского корпуса, журналиста газеты «Новое Слово» (Берлин) H. М. Февра, побывавшего во Пскове зимой 1941/42: «За несколько дней до падения Пскова местные комсомольцы, руководимые ответственными партийцами, приступили к организованному сжиганию города. Разграбленные ими предварительно винные лавки несколько нарушили эту организованность. Нарушил ее и отпор, встреченный со стороны псковичей. Отпор, правда, пассивный – псковичи сами старались скорее потушить подожженные дома. Препятствовать поджогу они не могли».


[Закрыть].

Ужас этого первого и для многих русских, может быть, самого главного бедствия Второй мировой войны, имевшего место еще до вступления немцев в город, не поддается описанию. Город был почти весь деревянный; он сгорел на три четверти, оставляя тысячи людей без крова, имущества и каких-либо средств к существованию. Значительная часть из них разошлась потом по окружным деревням. Немцы входили среди дымящихся развалин: на многих улицах не осталось ни одного жилого дома. Они пытались вместе с жителями тушить пожар, но было уже слишком поздно. Огромные военно-продовольственные склады хлеба, мяса и масла, созданные заблаговременно Сталиным около Полоцка в расчете на наступательную войну, горели в течение многих месяцев уже при немцах; к ним нельзя было близко подойти.

Население, в том числе и евреи, знакомые с немецкой оккупацией еще по Первой мировой войне, не боялись немцев и даже приветствовали их приход, как это было почти повсеместно в России[70]70
  Ср. с записями из дневника 3. А. Хабаровой:
  «18 ноября 1941 <…>
  Немцы повесили приказ: “Всем евреям надеть три звезды”. Дураки! Понадели, кто знает, где еврей. И еще друг друга ругают. Сегодня на улице одна еврейка кричали другому: “Ах ты, пархатый жид”. Сидели б тихо. <…>
  12 декабря 1941
  Повесили приказ: “Всем евреям собраться в Гестапо с вещами в течение 3-х дней”.
  Евреи потащились. Несут кровати, матрасы, ковры, чемоданы. Папа встретил знакомого врача. Говорит ему: “Беги в лес”. А тот отвечает: “Нас отправят в Палестину”. Папа ему говорит, что везде, где немцы, давно уже всех перестреляли. А тот твердит свое: “Немцы люди культурные, они не обманут, а большевики все врут”. Отец просил его оставить у нас хоть дочь. Но он не хочет.
  И еще один папин знакомый пришел прощаться. Адвокат. Прощается и говорит: “Нас все равно убьют. В лес нельзя, туда без пропуска не пускают. Там только райком, горком и дурачки молодые для охраны. А нас всех бросили на растерзание. Самое страшное то, что свои холуи прислуживают, доносят, выдают евреев и коммунистов”».


[Закрыть]. Ненависть к советской власти пересиливала у советских граждан все другие чувства и соображения[71]71
  Ср. это утверждение мемуариста с воспоминаниями лейтенанта Вермахта А. Шейдербаусра, с 1942 воевавшего на Восточном фронте: «Не было никаких сомнений в том, что написаю руководство рейха в своем заявлении, направленном в адрес Советского правительства в связи с объявлением войны: “Немецкий народ осознает, что он призван спасти весь цивилизованный мир от смертельной опасности большевизма и открыть путь для подлинного процесса социального развития Европы”. Этот отрывок из заявления немецкого правительства был напечатан мелким шрифтом на верхнем крае многих фронтовых почтовых открыток. Кто из нас мог сомневаться в истине того, что нам говорилось? Кто мог доказать, что это было не так?»


[Закрыть].

В центре экономических интересов народа была земля и свободная торговля; земля, конечно, прежде всего. Когда местные крестьяне, мобилизованные большевиками перед самым приходом немцев, проходили уже в качестве военнопленных по городу и встречали глазами родственников и знакомых, они, совершенно забывая о своем собственном незавидном положении, кричали в голос: «Что вы тут зря болтаетесь? Бегите скорее домой делить землю! А мы пока будем вместе с немцами добивать Сталина!» Убеждение в том, что колхозы будут ликвидированы немедленно, а военнопленным дадут возможность принять участие в освобождении России, было в первое время всеобщим и абсолютно непоколебимым. Ближайшего будущего никто иначе просто не мог бы себе и представить. Все ждали также с полной готовностью мобилизации мужского населения в армию (большевики не успели провести мобилизацию полностью), сотни заявлений о приеме добровольцев посылались в ортскомендатуру, которая еще не успела даже хорошенько осмотреться на месте.

Фронтовые части немцев были прекрасно снабжены всем необходимым; они, как правило, не грабили и не обижали гражданского населения. Это производило на людей самое благоприятное впечатление. Доверие к немцам подкреплялось также и тем обстоятельством, что они в первое время весьма охотно отпускали пленных: местных – по домам, а дальних – во всех тех случаях, когда какая-либо местная семья или одинокая женщина соглашалась взять пленного «приймаком». Немцев в то время почти никто еще не рассматривал как врагов: очевидными для всех врагами были только Сталин, партийцы и комсомольцы, которые сожгли город. Однако восторженный подъем продолжался недолго. Прокатились дальше отборные фронтовые воинские части, началась «спокойная» организация новой жизни, и настроение людей стало не повышаться, а, наоборот, быстро падать. Немцы не оправдали ни одной заветной мечты, ни одной законной надежды населения: они все время делали такие вещи, которые никак не укладывались в рамки здравого смысла. И уже одно то, что понять их было просто невозможно, заставило людей сразу насторожиться и заподозрить что-то недоброе.

Началось с «призвания коммунистов на царство», как выразился один местный священник. Затем, при участии тех же коммунистов, занявших командные места в штате вновь сформированной городской полиции, последовали умопомрачительные репрессии по отношению к евреям. Затем немцы не разрешили крестьянам поделить землю и фактически сохранили колхозную систему. Затем немцы отказались допустить в какой бы то ни было форме участие русского народа в освобождении своей собственной страны от большевиков. Затем они почему-то вдруг перестали отпускать пленных, а вместо этого принялись уничтожать их так же, как до этого уничтожали евреев. Затем в оккупированной зоне как апофеоз политического недомыслия были введены публичные казни и телесные наказания. Перечислять дальше, пожалуй, не стоит, ибо все остальное, зачастую тоже весьма существенное, совершенно меркнет по сравнению с вышеуказанным. К перечисленному же выше необходимо дать некоторые пояснения. Коммунисты завладели русскими административными учреждениями без особого труда или, даже вернее сказать, без всякого со своей стороны участия. Совсем по русской пословице: «Без меня меня женили».

Сейчас же по приходе немцев последние издали распоряжение, согласно которому все бывшие советские служащие и рабочие должны были вернуться на прежнюю работу. Таким простым образом вся партийная верхушка просто автоматически оказалась снова у власти. При этом ортскомендант даже официально заявил, что, с немецкой точки зрения, политические убеждения – личное дело каждого, и никакие заявления о бывшей принадлежности кого-либо из служащих к Коммунистической партии немцами рассматриваться не будут. В частном же разговоре, немедленно распространившемся по всему городу, он развивал несколько иную концепцию. Он сказал: «Нам нужны люди, имеющие опыт управления народными массами. В России такими людьми являются сейчас только коммунисты. Мы знаем, что это беспринципный элемент: им все равно кому служить: служили Сталину, будут служить и нам». Сути дела это, конечно, не меняло[72]72
  Воспоминания П. Д. Ильинского согласуются с известными нам фактами. Одну из первых подпольных групп в Полоцке создал бывший заведующий Полоцким райотделом народного образования, капитан пограничных войск НКВД и член ВКП(б) С. В. Суховей. В группу вошли Ф. К. Безер, Д. И. Клепиков, Ф. Н. Лоевский, Н. А. Манис и др. С. В. Суховей пошел работать в городскую управу и вскоре был назначен сельским бургомистром (!) Полоцкого района, после чего возможности подполья резко возросли – бургомистр снабжал подпольщиков пропусками и помогал им в случае арестов. Ф. К. Безер служил переводчиком в ортскомендатуре и устраивал на работу в органы самоуправления своих соратников.


[Закрыть].

Но если приход коммунистов к власти и был с их стороны актом чисто пассивным, то из этого, конечно, еще отнюдь не следует, что, оказавшись наверху, они так и не захотят или не смогут дальше организоваться по своему обычному партийному принципу, а будут покорно служить немцам не за страх, а за совесть. По-нашему выходило скорее как раз наоборот, по-немецки же казалось именно так. Мы увидим дальше, какие это имело последствия и для немцев, и для самих партийцев, и для все того же многострадального русского гражданского населения.

Другим, крайне тягостным для всех, впечатлением была непостижимая в своей жестокости и бессмысленности массовая расправа с евреями. Фронтовые части не проявили к евреям ни особого интереса, ни заметной враждебности. Они даже кормили их наравне со всеми прочими «цивилистами»[73]73
  Гражданским населением.


[Закрыть] из своих походных кухонь в первые дни по занятии города. И вдруг, недели две или три спустя после этого, как гром из ясного неба, появился приказ о создании гетто[74]74
  Гетто было создано в декабре 1941 на окраине города, около кирпичного завода. По официальным оценкам советских исследователей, здесь погибли 7 тыс. полоцких евреев.


[Закрыть]! И этот приказ, и все дальнейшее, что за ним последовало, вызвало волну глубочайшего негодования и открытого протеста абсолютно во всех слоях населения. В Белоруссии, где так много еврейской бедноты, жизнь которой ни в чем в сущности не отличается от остального угнетаемого советской властью населения, антисемитизма нет, и масштаб вопиющего немецкого злодеяния буквально не укладывался людям в голову. Принципиальная сторона дела была, конечно, как всегда у русских, на первом месте. Но, кроме того, каждый думал, что если немцы могли поступать так с евреями, то им ничто не помешает при случае поступить так же и со всеми другими. Это последнее вполне здравое соображение оправдало себя скорее, чем можно было предположить, когда началось массовое уничтожение людей в лагерях военнопленных.

Как известно, с землей, то есть с роспуском колхозов и с переходом на единоличное крестьянское хозяйство, при немцах получилось тоже совсем неладно. Немцы прилагали все усилия к тому, чтобы оттянуть роспуск колхозов как можно дольше. Каждому крестьянину было ясно, что немцы, как и большевики, считают обобществленную форму землепользования лучшей системой для выкачивания из населения сельскохозяйственных продуктов. Таким образом, совместная с немцами борьба против большевиков теряла для крестьянина в значительной степени свой смысл.

Нарезка индивидуальных участков земли крестьянам в Полоцком районе началась только к концу 1943 года. С политической точки зрения это было, конечно, более чем поздно. Но немцы и сами отказывались от помощи русского народа. Только теперь, в ретроспективном плане, зная досконально чудовищные идеологические основы Третьего рейха, мы можем понять, в какое бешенство должна была приводить столпов национал-социализма наша претензия на участие в вооруженной борьбе против большевиков. Ни о русских формированиях, ни о мобилизации, ни о приеме добровольцев не могло быть тогда, конечно, и речи! Протянутая рука была отвергнута и осталась беспомощно висеть в воздухе. А на сердце росла обида и самые нехорошие подозрения. «Что ж это без нас хотят? – говорили крестьяне. – Если без нас, то, похоже, что и не для нас. Ну, пущай попробуют!»

И в то же самое время, то есть в конце 1941 года и в начале 1942 года, в Белоруссии вдруг необычайно пошли в ход украинцы. Хотелось бы мне знать, были ли тогда на оккупированной Украине в таком же почете белорусы? В Полоцке слово «украинец» быстро стало нарицательным и обозначало человека, пользующегося незаслуженными привилегиями. Украинцам – доверие, украинцам – особый паек, только украинцев принимают на всевозможные вспомогательные должности при немецких военных и гражданских учреждениях: украинцы десятники, надсмотрщики и погонщики. Спрос, как известно, родит предложение, а люди советской жизненной школы зевать не любят. Уж и наплодилось же тогда в Белоруссии новоявленных «украинцев»! Я думаю, что тогда и на самой Украине-то их столько не было. От своей «мудрой» политики с так называемыми украинцами немцы очень быстро сами стали в тупик: было ясно, что очень скоро в Белоруссии не останется ни одного белоруса – все станут украинцами. Немцам пришлось прекратить эту акцию, но у населения надолго остался неприятный осадок на душе от нее. Всем было понятно, откуда ветер дует, и до 1944 года включительно в Полоцке сохранилось ироническое выражение «пойти в украинцы».

Особо должно быть отмечено впечатление, которое произвело на народ введение публичных казней через повешение и телесных наказаний. Этой частной мерой, совершенно оставленной уже к весне 1942 года, немцы навредили себе не меньше, чем всеми остальными, вместе взятыми. Почему немцам нельзя было этого втолковать даже тогда, когда под давлением явно неблагоприятных результатов публичные казни и порки были давно отменены? Всем известно, что в личных отношениях немцы при желании могут быть даже очень приятны по отношению к отдельным лицам. Но ни один народ в мире не обладает такой исключительной способностью в организованном порядке восстанавливать против себя все другие народы, как немцы.

Частные взаимоотношения между немцами и местным населением

Уж так повелось, что пропаганда воюющих между собой стран поливает друг друга грязью без всякого зазрения совести. Война есть война, а слово, как известно, может быть очень вредоносным оружием. Использовать это оружие против немцев было особенно удобно и легко, потому что они действительно совершили ряд возмутительных поступков. Но война давно окончена. С точки зрения исторической правды было бы неправильно продолжать ругать немцев без всякого разбора и абсолютно за все или приписывать и то, чего в действительности никогда не было. Немцам, как и многим другим народам, вполне хватает их действительных настоящих грехов, чтобы нужно было эти грехи для них еще специально придумывать.

Я беру на себя смелость высказать следующее положение: насколько плоха была немецкая политика в занятых областях, настолько же хорошо вели себя в массе немецкие военнослужащие по отношению к местному населению. Говорят, что там, где было так называемое «гражданское управление», было вообще много хуже, чем у нас. Этому не приходится удивляться, ибо гражданское немецкое управление было сплошь партийным. Хозяйственники, работники так называемых «Виртшафтскоманды»[75]75
  От нем. Wirtschaftkommando – Хозяйственная команда (организация) центрального подчинения.


[Закрыть] (ВИРО) и Центрального торгового общества (ЦТО) и у нас были в массе значительно хуже военных. Кстати сказать, и это тоже очень характерно, что между теми и другими шла непрекращающаяся вражда на принципиальной почве. Военные немцы будто были сделаны совсем из другого теста, чем гражданские, партийные. Отнюдь нередки были случаи, когда офицеры и солдаты в разговоре с нами, русскими, подчеркивали свою беспартийность. Отмежевывались от нелепых или жестоких мероприятий власти и от всей души старались смягчить или даже вовсе не проводить их в жизнь.

Первые годы оккупации немцы в большом количестве размещались на постой в частных домах, разделяя в какой-то степени не только помещение, но и саму жизнь со своими хозяевами. При этом в подавляющем большинстве случаев между теми и другими устанавливались хорошие отношения и даже настоящая дружба. Уезжая в другой город или на фронт, немцы иногда подолгу переписывались со своими бывшими хозяевами. Известны случаи, когда такая переписка продолжается даже теперь, в эмиграции.

Усиленная меновая торговля также весьма содействовала установлению дружеских взаимоотношений между завоеванными и завоевателями. Хулиганства со стороны немцев на улице не было совершенно. Этому содействовала не только природная дисциплинированность немцев, но и многочисленные патрули полевой жандармерии, день и ночь циркулировавшие по городу. Можно предполагать, что официальные правила поведения, предписанные уставом, были очень строги: и солдаты, и офицеры боялись своей жандармерии, как огня. Нужно ли из сказанного сделать заключение, что частная жизнь при немцах была сплошным раем, а сами немцы – ангелами? Конечно, нет. Были и неприятности, было и хамство со стороны отдельных немцев. Но масштаб всего этого по условиям военного времени был очень незначителен.

Реквизиции, конфискации и кражи имущества, фуража и скота, несомненно, также должны были иметь место. Но в то же время тысячи жителей в городе, не говоря уже о деревне, имели и собственных лошадей, и коров, и коз, и овец. Очень многие жители получали коров и даже лошадей уже при немцах, из числа так называемых «трофейных», организованным порядком за самую умеренную плату. Вероятно, были случаи кражи немецкими солдатами у местных жителей и кур, и свиней, и коров, хотя мне почти не приходилось об этом слышать (за три года слышал всего один раз). Но совершенно очевидно, что это не носило массового характера, так как, несмотря на большое количество войск в городе, почти все семьи имели кур, безбоязненно расхаживавших везде, где им только вздумается. Свиньи похрюкивали почти в каждом дворе, а поросенка можно было, хотя и не без хлопот, купить каждому в племенном животноводческом немецком хозяйстве около города. Породистых свиней и рогатый скот немцы систематически привозили из Германии.

Особого рассмотрения требует вопрос о взаимоотношении полов. Зная значительно большую, по сравнению с Западной Европой, чопорность и строгость русской женщины, советская пропаганда, желая не только заранее напугать население, но и совершенно восстановить его против немцев, приписывало последним чуть ли не поголовные изнасилования. Это была, конечно, самая беспардонная ложь. Случаи изнасилований должны были иметь место, но это было отнюдь не правило, а скорее редчайшее исключение. О ничтожном количестве их можно судить из следующего. Я пробыл в зоне немецкой оккупации почти три года: за все это время я слышал всего о двух таких случаях. В первом случае очень пьяный немецкий солдат на железнодорожной станции Вязьма ночью тянул за рукав уже немолодую женщину-беженку к пустому вагону стоявшего на запасных путях товарного поезда. Тянул вяло, пытаясь ей что-то объяснить, причем они все время фактически оставались стоять на одном месте. Проходившие мимо другие немецкие солдаты с котелками дали ему пинка и освободили таким образом женщину. Это я видел сам из вагона в декабре 1941 года. Другой случай произошел в том же 1941 году, только несколько раньше, в самом городе Полоцке, еще до моего прибытия туда; мне о нем потом рассказывали местные жители. При обстоятельствах, мне в точности не известных, немецкий солдат ночью вломился в чей-то чужой дом и, угрожая оружием, изнасиловал там девушку. Преступление было обжаловано, доказано и по постановлению военного суда солдата расстреляли. Об этом знал весь город.

Совсем другое дело – добровольные сожительства: они имели место в довольно значительном количестве[76]76
  Ср. это утверждение мемуариста с воспоминаниями лейтенанта Вермахта А. Шейдсрбауера (август 1943, деревня Ляды, западнее Вязьмы): «Через несколько дней я был гостем капитана Кригля, командира “прославленного” строительного батальона. Он жил один в маленьком домике. У него не было ординарца, и его обслуживала местная женщина. Вера была приятной и интеллигентной чертежницей из Белостока. Она не скрывала своих большевистских убеждений и свою веру в победу Советского Союза. Но это не мешало ей жить с Криглем, которому было за сорок, как жене с мужем. У нее было пухлое лицо, красные щеки, большая грудь, и она всегда была в хорошем настроении. Даже если она и притворялась, то все равно в ее положении у нее были все причины радоваться, поскольку единственная работа, которая от нее требовалась, заключалась в уходе за капитаном Криглем.
  Не только я, но и находившийся вместе со мной местный командир, мы оба были поражены бессовестной откровенностью, с которой Кригль пренебрегал понятиями чистой жизни и супружеской верности. Более того, то же самое происходило и с его подчиненными. Гражданские лица, исключительно женщины и подростки, не содержались под охраной. За ними просто присматривали музыканты полкового оркестра. Я слышал, что у каждого из этих фельдфебелей и унтер-офицеров, военных музыкантов на действительной службе, была своя “жена" из женщин-работниц».


[Закрыть]. Тем не менее, немцы со своей стороны неизменно жаловались на трудность заведения любовных связей в России по сравнению с другими странами, где им приходилось стоять раньше. Связи возникали по преимуществу в местах совместной работы, когда русские женщины служили в немецких учреждениях и предприятиях. Несравненно реже – по месту жительства немцев, что легко объяснимо и по-своему примечательно. Деревенские любовные связи немцев могли иметь место только в качестве самого редчайшего исключения.

Из числа известных в городе связей (а они в глухой провинции известны, конечно, все) к 1944 году заметный процент приходился на женщин, связанных с партизанами или с советской разведкой. Такие женщины были и пришлые, и из местных комсомолок. В этом отношении наивности немцев не было границ: они принципиально не считали женщину, да еще молоденькую и хорошенькую, способной на такую работу[77]77
  Cр. это утверждение мемуариста с одним из свидетельств об организации партизанского движения в Белоруссии: «В Рудне (Смоленского округа) сильно выпивший немецкий майор вскочил в дом местного жителя и расстрелял всю семью в количестве 6 человек (двое родителей, четверо детей). Этот случай сильно взволновал местное население и усилил ненависть к немцам. Этим вопросом заинтересовалось местное самоуправление, выразившее энергичный протест и требование расследования дела и предания виновного суду. В результате, майор был арестован, предан военно-полевому суду, который разжаловал его в лейтенанты и отправил немедленно на фронт. Спустя четыре месяца была раскрыта эта кровавая тайна. Убитый был в прошлом членом Коммунистической партии, по-видимому, в силу своего служебного положения (он был агрономом, занимал довольно видный пост в сельском хозяйстве). Вернувшись из плена, он стал открыто высказывать свои антисоветские настроения и заявил о своем порыве навсегда с Коммунистической партией. Не обращая внимания на его слова, подпольная группа, через некую Марию, уже пожилую женщину, предложила ему вступить в подпольную организацию. Он категорически отказался, но, несмотря на это, ему настойчиво повторили предложение. Не помогли, конечно, и запугивания, агроном оставался неумолим и даже более того – заявил, что будет бороться с большевиками всеми своими силами.
  Мария, будучи в интимной связи с немецким майором, при содействии некоторых членов подпольного движения, устроила вечеринку, на которую пригласила и майора. После подкрепления изрядным количеством водки, присутствующие заявили, что недалеко живет один агроном, грозивший донести, в случае прихода Красной армии, на Марию за ее связь с немецким майором. Не забыли, конечно, при этом сказать майору, что это бывший член Коммунистической партии, подкрепляя свои доводы все большим и большим подливанием водки. Мария далее стала плакать и просить майора защитить ее. Под влиянием слов и водки майор вскочил в дом агронома и выстрелом из пистолета покончил со всей семьей агронома. Таких случаев было немало. Если же им провокация не удавалась, а люди были для них опасны, то они просто убивали их сами».


[Закрыть]. Многим из них пришлось за это жестоко поплатиться. Большевики, зная слабость немцев, засылали смазливых девиц, прошедших специальную школу разведки НКВД в довольно большом количестве. Действие их на немцев было неотразимо и всегда безотказно. В лучшем случае такая девица неожиданно исчезала из города, захватив с собой документы, бланки и печати. А бывало и хуже. Но для русского гражданского населения любовница-разведчица была несравненно опаснее не тогда, когда она сбегала из города, а тогда, когда она, оставаясь в нем, за спиной своего покровителя и самым энергичным образом занималась провокацией. Зловредное, тонко инспирированное влияние такой женщины было несравненно труднее преодолеть, чем немецкий эгоцентризм и бездарные национал-социалистические правила и приказы. Сколько хороших людей погубили такие женщины, сколько антибольшевистски настроенных деревень было сожжено их усилиями!