Текст книги "ПОД НЕМЦАМИ. Воспоминания, свидетельства, документы"

Автор книги: Кирилл Александров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 36 страниц)

7. Не дожидаясь немецкого разрешения на отряды самообороны, немедленно заняться организацией в ряде деревень на свой страх и риск системы взаимной поддержки для отпора парашютистам или партизанам. В каждом деревенском отряде иметь, хотя бы и нелегально, какое-то оружие, не доводя об этом, по возможности, до сведения всех жителей.

8. Направить в ближайшие к городу лагеря военнопленных священника для совершения богослужений и для выяснения на месте возможности облегчить положение находящихся там людей.

9. Распределить между членами группы труды и заботы по проведению в жизнь всех вышеуказанных мероприятий.

При распределении обязанностей мне, в частности, было поручено будущее церковное учреждение и сношения с немцами, М. Е. Зуеву и еще двум лицам – организация деревенской самообороны, трое других взялись за сбор денег на ремонт храмов, а о. Иоанн, объединявший и вдохновлявший всю группу, должен был отправиться в лагерь военнопленных.

Третья сила

Немцы и большевики в смертельной схватке между собой подминали под себя города, нации и чуть ли на целые части света. Какой жалкой и смешной рядом с ними казалась и в действительности, конечно, была маленькая группа бесправных русских людей во главе со стареньким, колченогим и едва живым священником! И как бесконечно трудна, как малоосуществима казалась тогда задача, взятая на себя этой группой. Однако значение группы заключалось, конечно, отнюдь не в ней самой как таковой, а в том, что стояло за ней, в тех миллионах единомышленников и друзей, которые вместе составляли независимую, национально-мыслящую силу, так называемую третью силу. Этот термин взят из популярной в то время формулы: «Ни немцы, ни большевики, а третья сила»[103]103
  Вероятно, наиболее убежденными носителями этой идеи на оккупированных территориях в 1941–1943 выступали члены НТС, как приехавшие из Европы, так и вступившие в организацию на родине. Председатель НТС, участник Белого движения на Юге России и инженер В. М. Байдалаков, выступая еще 22 февраля 1939 на большом собрании в Русском доме в Белграде, отвечая на вопрос, на чьей стороне окажется Союз в случае большой войны, заявил: «Ни со Сталиным, ни с иноземными завоевателями, а со всем русским народом. <…> Россию спасет русская сила на русской земле, на каждом из нас лежит обязанность отдать себя делу создания этой силы».


[Закрыть]. Идея третьей силы носилась в воздухе. Она была синонимом действия и борьбы. После заседания группы о. Иоанн служил молебен перед началом всякого дела…

Ни немцы, ни притаившиеся за их спиной бывшие коммунисты не возражали против создания церковного отдела при горуправе. Денежных средств для этого в городе, конечно, не нашлось, но приходы очень охотно взяли на себя все затраты по содержанию своего отдела, тем более что таким образом отдел становился как бы в менее зависимое положение от русской гражданской администрации. Почти сейчас же по организации отдела начался сбор денег на ремонт храмов. В связи со сбором три члена нашей группы получили постоянные пропуска для беспрепятственного передвижения по всему району, что тогда было большой редкостью. Началась работа также и по составлению докладных записок немцам по всем намеченным группой темам. Вскоре несколько записок было готово, зачитано на группе и одобрено, но вопрос о том, куда их посылать, оставался пока открытым.

Еще труднее было с «высокими связями». Завели знакомство с несколькими офицерами, квартировавшими поблизости. Но все это было не то. И вдруг так называемый случай совершенно неожиданно помог нам. Однажды мы с о. Иоанном отправились в ортскомендатуру ходатайствовать за одного только что арестованного местного человека. У русской полиции с ним были свои счеты. В первое время по приходе немцев этот человек сам было поступил в полицию, но, увидав, что там делается, сейчас же ушел. Очевидно, его поступок не прошел незамеченным и вызвал чьи-то опасения. И вот, как оказалось, у него недавно был сделан обыск, во время которого полиция подбросила ему пачку советских листовок (после налетов советской авиации полиция обычно собирала такие листовки, и в ее распоряжении их всегда было очень много). Листовки послужили формальным предлогом для ареста и последующего обвинения в шпионаже в пользу Советов. Опять невинному человеку угрожала смерть, и мы, собрав в приходе несколько десятков подписей, направились в ортскомендатуру, чтобы выяснить, что можно было для него сделать.

Наша миссия прямого успеха не имела. К самому коменданту нас не допустили, а всесильный переводчик весьма нелюбезно выпроводил нас вон и рекомендовал никогда больше не соваться в дела, которые нас совсем не касаются. Однако в перебранке с нами, которая под конец приобрела довольно резкую форму, переводчик обмолвился словом, которое глубоко запало нам обоим в душу. «Если вам не нравятся наши действия, обратитесь в фельдкомендатуру, в армию или хоть к самому Гитлеру», – сказал он. Вечером того же дня я узнал от знакомого немецкого хозяйственного офицера, что такое фельдкомендатура и «армия» (то есть штаб армии фронта); о Гитлере я уже и сам имел к тому времени некоторое представление. Самое же главное, что мне сообщил офицер, было то, что фельдкомендатура нашего военного округа территориально находится в непосредственной близости от нас, то есть в самом городе Полоцке.

Эта фельдкомендатура была чисто немецким военным учреждением штабного типа с несколькими десятками человек штатного персонала и в то время еще не имела никаких непосредственных точек соприкосновения ни с местным населением, ни с русскими гражданскими учреждениями. Она занимала огромное здание бывшей школы на противоположной монастырю окраине города. Жила своей довольно замкнутой жизнью, и о ней тогда никто из русских, должно быть, просто ничего и не знал. Кто ж его действительно знает, что там у немцев внутри делается? Это была удача. Мы отправились в фельдкомендатуру на другой же день, захватив с собой на всякий случай и докладную записку о немедленном роспуске колхозов[104]104
  По крайней мере, в начальный период оккупации новые власти, особенно на территории установленных рейхскомиссариатов, выступали за сохранение старого советского порядка землепользования, облегчавшего эксплуатацию сельского хозяйства. Однако многие военные коменданты Вермахта сочувственно относились к идее восстановления частных крестьянских хозяйств и в зоне ответственности армии часто не препятствовали фактической ликвидации колхозной системы и явочному разделу населением колхозной земли.


[Закрыть].

Нашему приходу очень удивились, но приняли нас вежливо и выслушали внимательно. Взяли рекомендательное заявление от приходов касательно арестованного и обещали навести справки в Гестапо о положении дела. Тогда мы показали докладную записку о колхозах. Записке удивились еще больше, чем факту нашего посещения, но, однако, предложили ее оставить для доклада фельдкоменданту. Мы оставили. Через несколько дней после этого немецкий солдат-вестовой принес в церковный отдел срочный вызов для нас обоих в фельдкомендатуру. Оказалось, что сам комендант, полковник и барон, как предупредительно сообщил нам дежурный офицер, желает с нами лично познакомиться. Эта наша первая беседа с фельдкомендантом, сыгравшая такую огромную, решающую роль в целом ряде последующих событий, продолжалась несколько часов подряд.

Комендант, оказавшийся сухоньким, донельзя вылощенным и подтянутым военным старичком аристократической внешности, был не только светски приятным, но даже и очень интересным собеседником. Все указывало на то, что это человек старой школы, живущий понятиями дисциплины, чести и воинского долга. В его обращении с нами не было и тени высокомерия, хотя ни мой нагольный полушубок с чужого плеча, ни заплатанная ряска о. Иоанна, сшитая из каких-то старых женских юбок, не могли, конечно, ему импонировать. После ряда вопросов, имеющих целью выяснить, с кем он имеет дело, комендант рассказал нам кое-что о себе, и, в частности, как он в Первую мировую войну провел несколько лет на русском фронте. При этом он заметил, что сейчас не узнает России – так изменился к худшему ее внешний облик, люди и вся жизнь. Мы невольно при этом взглянули сами на себя и усмехнулись. «Да-да, – сказал он, – и это тоже; я никогда раньше не предполагал, что русского интеллигента или священника можно встретить в таком виде. Но тем приятнее мне познакомиться с вами. Расскажите мне, пожалуйста, как это все у вас получается».

С нашей запиской о колхозах комендант был уже прекрасно знаком. Он не возражал против нее принципиально, но выразил зато недвусмысленное сомнение в том, чтобы Берлин мог с ней согласиться.

«Они никогда не были сами на Востоке, и это очень жаль», – прибавил он, посмотрев куда-то в сторону. Мы переглянулись с о. Иоанном; нужно было рискнуть: такой случай мог больше не повториться. И вот о. Иоанн, который при всей своей безграничной скромности одинаково спокойно и уверенно, притом еще с какой-то детской простотой говорил и со следователем НКВД, и с беглым военнопленным из красноармейцев, и с немецким фельдкомендантом, начал говорить. Он высказал все, чем болела тогда русская душа, почти все, что говорилось на нашей группе. Полковник долго слушал молча, прямо глядя в глаза, кивая время от времени головой. Отдельные вопросы показывали, что он напряженно следит за разговором и все воспринимает правильно. Но когда речь дошла до городских коммунистов и их провокационной работы, направленной на то, чтобы взаимно ожесточить немцев и русских друг против друга, когда о. Иоанн перечислил лиц, невинно казненных на базарной площади немцами, комендант вдруг вскочил, побагровел и закричал: «Вы священник, Вы должны думать о том, что Вы говорите», и забегал по кабинету из угла в угол.

Мы встали: трудно было предвидеть, что может произойти в следующую минуту. «Скажите ему, – попросил о. Иоанн, – что я думаю вот уже почти 77 лет, а теперь перед смертью пришел откровенно рассказать ему о том, что я думаю. Я говорю правду. Меня несколько лет подряд допрашивали в НКВД, но я и там всегда говорил только правду». Эти слова, а может быть и то невозмутимое спокойствие и скромное достоинство, с которым они были сказаны, произвели на коменданта очень сильное действие. Он взял себя в руки, подошел к нам и стал нас опять усаживать. Острый момент, очевидно, прошел. Однако лицо полковника было взволнованно: было ясно, что рассказ о. Иоанна произвел на него просто потрясающее впечатление. Он сказал, что прежде чем продолжать разговор, он хочет сначала подумать и навести справки. Он обещал нам дело арестованного, с которого началось наше знакомство с фельдкомендатурой, взять из Гестапо и передать в военный суд. Он хотел, чтобы мы пришли к нему снова через неделю и привели с собой двух-трех городских старожилов по своему усмотрению. Кроме того, ему нужен был список всех известных нам невинно пострадавших от немцев лиц. Но уже после того, как мы простились у дверей кабинета, он начал было снова говорить: «Если все, что вы сказали, правда, то…», но не окончил, махнул рукой и, повернувшись на каблуках, быстро пошел по направлению к своему столу. Так мы и не поняли тогда, что же будет, если мы сказали правду. Это выяснилось само собой уже много-много спустя.

Весна и лето 1942 года

С первыми признаками весны, выражавшейся еще только ярким солнцем и живописными синими тенями на глубоком снегу, началась немецкая подготовка к новому наступлению. День и ночь через город шли и ехали войска на Восток. Люди в городе забыли о тишине: скрип саней, рычание моторов, громкая перебранка людей на чужом, непривычном для слуха наречии, непрерывно, всегда на протяжении многих-многих недель оглашали воздух. Поездами, автомашинами и гужом везли немцы огнеприпасы, амуницию и продовольствие для фронта. После бесконечного ряда очень крупных немецких лошадей, блестевших красивой, новой, хорошо пригнанной сбруей и запряженных опять же в новенькие деревянные, абсолютно однотипные сани военного образца, следовали жалкие, донельзя разнообразные, готовые каждую минуту развалиться подводы мобилизованных белорусских крестьян, больше всего похожие на старую, давно сломанную детскую игрушку, запряженную для смеха мышонком. Под наплывом постороннего шума город молчал, затаив дыхание.

С замиранием сердца следила Белоруссия за тем, кто же, в конце концов, наделает больше глупостей – «гениальный» ли Гитлер или «мудрейший» Сталин, ибо от этого прежде всего зависела теперь ее судьба. Казалось, что оба вождя со своей стороны уже успели к этому времени сделать все от них зависящее для того, чтобы проиграть битву за русский народ. Но вот игра начиналась сызнова. И не было почти никаких данных для того, чтобы судить, чем она кончится. А время шло, как полагается, своим чередом. Постепенно начали обнажаться поля, приближалась пора сельскохозяйственных работ. Немецкие хозяйственные учреждения где-то вперемежку с воинскими эшелонами пригнали в город составы с высококачественным семенным зерном и племенным скотом. Около земельной управы постоянно стояли десятки крестьянских подвод в ожидании выдачи семян. Немцы явно имели большие виды на расцвет колхозной системы землепользования под целесообразным управлением прусских, саксонских, баварских и прочих крестьян, самодовольно напяливших на себя форму хозяйственных унтер-офицеров и видевших свою главную обязанность в изображении из себя очень высокого начальства.

Наши встречи с благородным фельдкомендантом, полковником и бароном продолжались, и взаимное доверие раз от разу росло. Однако заметных реальных результатов от этого не было. Наш подопечный, арестованный с советскими листовками, был переведен из Гестапо в военную тюрьму. Его не били и не допрашивали даже, но и не выпускали на свободу. Комендант хмурился и бурчал: «Сложное дело, сложное дело». А что в нем было сложного? Целая серия докладных записок была отправлена нами через фельдкомендатуру в Берлин, но никакого ответа на них не последовало. При вопросах на эту тему фельдкомендант махал неопределенно рукой и цедил сквозь зубы: «Там у них тысячи подобных записок сложены…»

Относительно системы использований бывших коммунистов в гражданском управлении на занятой территории мы постепенно выведали у него следующее: партия была за использование, армия – против. Спор по этому поводу в высших сферах все больше и больше разгорался, а с мест все чаще и чаще поступали в центр сведения, вполне подтверждающие наши слова. Симпатии самого коменданта были в этом вопросе явно на нашей стороне, но положение вещей в городе от этого не менялось.

Мы рассказали фельдкоменданту, что кое-где по деревням жители для защиты от парашютистов и зарождающегося «партизанского движения» пытаются организовать самоохрану. Это вызвало с его стороны самый живейший интерес и сочувствие. Но вооружать мужиков он не видел абсолютно никакой возможности: «Я вижу, вы хотите, чтобы Гестапо сделало из меня главного партизана», – шутил он. Так и стояли наши воинственные мужички по ночам вокруг деревень, прикрывая свои контрабандные винтовки от «дурного глаза» одной только темнотой и рискуя одновременно получить или партизанскую пулю спереди, или визит карательного отряда – сзади. Это казалось каким-то символом исторической России вообще, которая вот уже тысячу лет честно и самоотверженно стояла на часах между неистовым Востоком и холодно-жестоким Западом. В серьезную опасность партизанского движения[105]105
  Оставленный летом 1941 в районе Заболотье – Кополь отряд H. Т. Козлова (около 40 чел.) осенью 1941 разошелся по домам. Действующий партизанский отряд под командованием А. Я. Марченко – участника группы С. В. Суховея – появился в окрестностях Полоцка в мае 1942. Одновременно в районе совхоза «Полота» появился и более крупный отряд Я. X. Сташкевича. Оба эти отряда послужили основой для 3-й партизанской бригады, оперировавшей в Полоцком районе. В других районах в прифронтовом тылу местное население неоднократно демонстрировало враждебность по отношению к партизанам. Так, например, в донесении связного Дмитровского отряда (Курская обл.) В. М. Болотина сообщалось, что с 28 октября 1941 партизаны прекратили боевую деятельность по требованию местных колхозников.


[Закрыть] тогда не верил никто из немцев: не верил даже наш относительно разумный фельдкомендант, который в других случаях был склонен более внимательно прислушиваться к чужому мнению.

Между тем город продолжал жить своей странной, ненормальной жизнью военного времени в условиях иностранной оккупации. В силу совершенно исключительной, небывалой еще политической ситуации и эта жизнь, и эта оккупация настолько не походили на всякую другую жизнь и на всякую другую иностранную оккупацию, что для понимания ее (а вместе с ней – и всей современной России) обычные человеческие мерки абсолютно не годились.

Чтобы дать хоть какую-то возможность всякому «непосвященному» составить себе собственное, более или менее обоснованное представление о том, что происходило в полоцком микрокосмосе весной и летом 1942 года, мы постараемся перечислить ниже все главнейшие события того времени, особенно волновавшие умы и сердца. Анализ и оценку их мы предоставляем читателю. Но во избежание грубых ошибок последний должен предварительно отрешиться от очень многих общепринятых в так называемом культурном обществе взглядов и представлений.

1. Однажды, еще очень ранней весной, немецкий военный чиновник зашел по ошибке во время обеденного перерыва в помещение банка. Увидев его, писавшая на машинке девушка быстро выдернула работу и как-то уж слишком опасливо спрятала ее в стол. Чиновнику показалось это подозрительным. Он вышел на улицу, а через несколько минут вернулся обратно вместе с уличным патрулем. Оказалось, что машинистка размножала советскую инструкцию по принудительной мобилизации крестьян в партизанские отряды. Машинистка и начальник банка были тут же арестованы. Переводчик банка, который в эту минуту был в отсутствии, в тот же день бежал из города.

2. Служащий городской полиции, переодетый партизаном, пришел ночью к одному из пригородных крестьян и, угрожая оружием, потребовал письменного согласия работать на стороне Советов. Крестьянин против воли подписал готовую бумажку, а на утро прибежал в город к о. Иоанну за помощью и советом. Мы направили его в фельдкомендатуру. Там его допросили и оставили временно при рабочей команде. На другой день Гестапо явилось в деревню за мужиком. Не найдя его дома, власти чуть-чуть не расстреляли его жену и детей. Смилостивившись, они все же подожгли хату, а жену сбежавшего крестьянина, его соседа и деревенского старосту арестовали. Скандал получился страшный. Неприятности из-за него между Гестапо и фельдкомендатурой продолжались несколько месяцев. Кончилось дело, однако, ничем, если не считать сгоревшей хаты. Из людей не пострадал никто – ни сам «партизан», ни его семья, ни полицейский-провокатор.

3. В самую распутицу в городскую больницу из деревни Россоно, расположенной в 25–30 километрах от Полоцка, привезли «на излечение» трех женщин – мать и двух дочерей. У матери были отрезаны груди и выколоты глаза, у девушек были отрублены ноги выше колена. Все три, конечно, очень скоро скончались в страшных мучениях, ибо у них, кроме того, были отбиты все внутренности. Это была семья крестьянина, которого незадолго перед тем партизаны попытались насильно взять к себе в отряд. Крестьянину удалось обмануть начальника отряда и бежать к родственникам в город. В наказание за бегство, а главное «чтобы и другим было неповадно», партизаны зверски расправились с его семьей.

4. В марте на Полоцк был сделан большой налет советской авиации. Город, совершенно засыпанный снегом, сливался во мраке с окружающей равниной, а на небе были развешаны зловещие «лампады» осветительных ракет, которые медленно спускались на парашютах. В разгар бомбежки, когда сильные фугасные бомбы беспорядочно падали на огромные пустыри и на оставшиеся от пожара немногочисленные жилые дома, в окнах большого каменного здания ортскомендатуры, стоявшего на высоком берегу Западной Двины, вспыхнул яркий электрический свет. Кто-то повернул, очевидно, выключатель в комнате с незавешанными окнами, и верхний этаж здания сиял, как фонарь. Немецкие часовые, которые во время бомбежки предпочитают обыкновенно сидеть в укрытии, не сразу заметили с земли этот свет. Зато самолеты ринулись на огонь со всех сторон. Свет был, в общем, все-таки довольно быстро потушен, зато бомбы еще в течение целого часа ложились около ортскомендатуры. Последнюю, очевидно, спасло высившееся рядом здание бывших Иезуитских коллегий, занятое под немецкий лазарет, а также громада Николаевского кафедрального собора, расположенного на той же площади. Комендатура совершенно тушевалась рядом с ними. И бомбы попадали в госпиталь, в собор, в реку, на площадь, но только не в комендатуру. Причина несвоевременной иллюминации не была выяснена, но с той поры во время воздушной тревоги стали выключать ток сразу во всем городе прямо с электростанции.

5. В связи с участившимися визитами парашютистов и партизан в отдаленные деревни и непринятием немцами действительных мер для охраны и защиты от них населения, началось массовое бегство крестьян в город. Весной они наводняли со своими семьями улицы Полоцка, не находя для себя ни крова, ни работы. От полной безвыходности своего положения они начали добровольно записываться на работу в Германию. Около биржи труда, где шла запись, и на вокзале железной дороги, где происходила погрузка в вагоны, целыми неделями стояли очереди в десятки и сотни человек. Немцы были этим очень довольны.

6. Ранним июньским утром к дому, где жил один из младших врачей городской больницы, хирург по специальности, подъехала подвода. Врача просили оказать срочную помощь опасно больному крестьянину в пригородной деревне. Врач собрал инструменты и отправился. К вечеру он не вернулся. Так его больше никто и не видал. Нарождающиеся партизанские отряды постепенно обзаводились собственным медицинским персоналом. Но на немцев подобные случаи по-прежнему производили удивительно малое впечатление.

7. С наступлением темноты в городе по ночам время от времени были слышны сильные отдаленные взрывы. Это партизаны взрывали полотно железной дороги. Зимой этого совсем не было. Немцам пришлось пустить для охраны полотна подвижные патрули, кроме того, они из предосторожности стали всегда прицеплять перед паровозом по две порожних платформы. Крупная катастрофа от взрыва поезда в течение лета 1942 года мне известна только одна. Тогда целую ночь и весь последующий день возили раненых в полоцкий военный госпиталь, единственный между Витебском и Двинском. Что же касается взрывов полотна, не имевших серьезных последствий, то к концу лета они имели место почти каждую ночь.

8. Вернувшись в середине лета 1942 года на родину, местный житель, высланный в свое время из Полоцка большевиками за политическую неблагонадежность, встретился на улице нос к носу с бывшим следователем НКВД, который несколько лет тому назад вел его дело и на допросе собственноручно выбил ему все передние зубы. До крайности удивленный и взволнованный господин последовал за своим бывшим следователем, благо тот его не заметил. Так они дошли до дверей городской управы: бывший энкаведист занимал там должность заведующего финансовым отделом. Тут пострадавший разразился, наконец, бурным негодованием и поднял такой крик, что сбежались все сотрудники. С помощью дежурной полиции его долго пытались унять и наконец выпроводили вон силой. Вечером того же дня он был арестован. Опять для спасения человека должен был выступить на сцену фельдкомендант. Человека спасли, но бывший следователь НКВД так и остался в горуправе на своем финансовом посту. Он, как оказалось, кроме горуправы весьма предусмотрительно работал еще и в Гестапо. Фельдкомендатура не имела реальной власти над этим особым учреждением.

9. На собранные путем добровольных пожертвований довольно крупные суммы уже с весны энергично производился ремонт старых церковных зданий. О. Иоанн жил сам более чем скромно, на хлебе и воде в буквальном, а не переносном смысле этого слова. Все свои личные, очень большие доходы он отдавал на восстановление монастыря, где за лето собралось уже свыше 35 монахинь.

Для вновь открываемых церквей нужны были священники. Верующие стали выдвигать из своей среды подходящих кандидатов. Их можно было тогда уже посылать или в Смоленск к епископу Стефану[106]106
  Филофей [в миру – Владимир Евдокимович Нарко] (1905, село Заноточки Виленской губ. – 24 сентября 1986, Гамбург) – архиепископ РПЦЗ. Сын учителя, ставшего позднее священником. Окончил Виленскую духовную семинарию (1924), богословский факультет Варшавского университета (1929). Зимой 1927/28 пострижен в Почаевской Лавре в монахи. Служил наместником монастыря св. Онуфрия (с 1929). С 1933 – настоятель, благочинный и заведующий Духовной миссией в Галиции. Архимандрит (1934). Преподавал в Варшавской духовной семинарии, магистр богословия (1937). С 1938 – доцент по кафедре нравственного богословия на богословском факультете Варшавского университета. Настоятель Белорусского православного прихода в Варшаве (1940), член Варшавской духовной консистории (1941). 23 ноября 1941 собором епископов Белорусской Автономной Церкви хиротонисан во епископа Слуцкого. С 9 марта 1942 – на кафедре епископа Могилевского и Мстиславского. Член Синода Белорусской Православной Церкви (БПЦ), заместитель митрополита всея Белоруссии Пантелеймона (Рожновского). Архиепископ БПЦ. С 1944 в эмиграции. В 1946 принят в состав епископата РПЦЗ. Окормлял паству в лагерях перемещенных лиц в Германии. Управляющий Северо-Западным викариатством Германской епархии. С 1982 на покое.


[Закрыть], или в Минск к епископу Филофею[107]107
  Стефан [в миру – Симеон Севбо] (17/29 апреля 1872 – 25 января 1965, Зальцбург) – архиепископ РПЦЗ. Сын сельского псаломщика. Окончил духовное училище, Минскую духовную семинарию и рукоположен в сан священника (1896). Служил в Минской епархии, с частью которой в 1920 оказался на территории Польши. За защиту православной веры подвергался репрессиям со стороны властей. В 1941 принял монашеский постриг. После июля 1941 наречен во епископа Смоленского, хиротонисан 17 мая 1942. С осени 1943 в эмиграции. В 1946 назначен архиереем на Венскую и Австрийскую кафедру РПЦЗ. Неустанно занимался духовным окормлением беженцев, эмигрантов «второй волны» и миссионерской деятельностью.


[Закрыть] для рукоположения. Но вот однажды к общему удивлению, действуя через головы церковной общественности, предложил сам свою кандидатуру один старый городской педагог, естественник по специальности, хорошо известный местной молодежи при большевиках в качестве добровольного антирелигиозного пропагандиста. Он не был никогда в партии, но всегда старался перещеголять своим усердием партийных товарищей. Когда церковный отдел его категорически отверг, заведующему отделом была предложена крупная взятка. Приходилось только удивляться, откуда у скромного человека могут быть такие большие средства. Но и это ему не помогло. Решением Совета приходов кандидат был окончательно отвергнут.

Каково же было общее удивление и недоумение, когда через некоторое время мы узнали, что вышеуказанное лицо, получив прекрасную рекомендацию от бургомистра города и проездные документы от ортс-комендатуры, отправилось через голову церковного отдела в Минск на рукоположение. Пришлось срочно принимать меры: провести это было уже не так трудно. За один день под заявлением протеста собрали сотни подписей. Бумага была послана епископу, и рукоположению удалось помешать в последнюю минуту. Из-за этой истории я имел большие неприятности от ортскоменданта. Ему это дело кто-то представил в превратном виде, и он был в полной ярости на меня и на Совет.

Случай этот показал, что оживление церковной работы наконец обратило на себя чье-то совсем не благосклонное внимание. Приходилось, очевидно, держать ухо особенно востро. К слову сказать, самозваный кандидат в священники, спустя значительное время, был изобличен в причастности к активной коммунистической организации города.

10. В казармах русской полиции с ведома гестаповского начальства был устроен самосуд. Полицейские целую ночь истязали одного из своих же товарищей за измену. Дикие, нечеловеческие крики и стоны были слышны далеко за полночь, приводя в ужас и смятение всех соседей. Замученный человек не был близко известен никому из членов нашей группы, так же как и старым прихожанам наших церквей. Что в действительности было причиной его ужасной участи, так и осталось невыясненным. Но всем было ясно, что под тонкой пленкой поверхностного натяжения в городе что-то кипит и клокочет. Ясно ощущаемые подземные удары следовали один за другим.

11. Качество хлеба, выдаваемого в городе по карточкам и выпекаемого на городском хлебозаводе, в течение весны непрерывно ухудшалось, а летом казенный хлеб не могли есть уже не только люди, но и домашние животные. Мы показали краюху карточного хлеба фельдкоменданту; он долго с великим удивлением его рассматривал, потом пожевал, выплюнул и распорядился послать для ознакомления к великим мира сего в Берлин. Самым удивительным было то, что зимой, весной и летом для выпечки хлеба отпускалась одна и та же более или менее удовлетворительная мука, а качество хлеба все ухудшалось и ухудшалось. Никакие жалобы и расследования не помогали. Общее возмущение достигло крайних пределов. Самые терпеливые – и те приходили в бешенство. Для беженцев это был просто зарез. В горуправе пожимали плечами, разводили руками и совсем недвусмысленно намекали, что если немцы отпускают для гражданского населения мякину пополам с соломой вместо муки, то нет такого пекаря, который бы мог из этой смеси сделать хороший хлеб. Это был явно несправедливый намек, хотя отдельные немцы могли, конечно, принимать в этой акции какое-то гнусное участие. Переплет между русскими и немецкими инстанциями, воровство и, несомненно, злая воля делали следствие над плохим хлебом безнадежно трудным. Но всем было ясно, что преобладает в этом деле именно злая воля.

12. Партизаны во многих местах пытались помешать весеннему севу. Советские листовки, сбрасываемые с самолета, запрещали крестьянам под страхом смерти обрабатывать землю «для немцев». В Белоруссии очень много леса, поля обычно окаймлены деревьями. По работающим в полях из леса нет-нет, да и постреливали из винтовок. Были убитые и раненые. Создавалась далеко не уютная обстановка для работы. Местами из-за этого почти совсем нельзя было выходить в поле. Крестьяне, возлагавшие всю свою надежду на урожай, впадали в отчаяние и – по большей части тщетно – взывали к немцам о помощи. Наконец прибыли немецкие отряды для охраны полей. Это были чаще всего маленькие группы, состоявшие из пожилых нестроевых людей. Потом появились какие-то русские казачьи отряды[108]108
  По некоторым признакам весной 1942 это могли быть только подразделения 102-го казачьего батальона (Ost Kosakenabteilung 102.) майора И. Н. Кононова из состава корпуса сил безопасности группы армий «Центр», подчинявшегося командующему тыловым районом генералу пехоты М. фон Шенкендорфу. Все остальные казачьи батальоны (622-й, 623-й, 624-й, 625-й) появились в этом районе в тылу 3-й танковой армии Вермахта только осенью 1942. При этом в районе Полоцка оперировал 622-й батальон (на май – июнь 1943).


[Закрыть]. Трудно было понять, почему чужим казакам можно дать оружие в руки, а крестьянам, которые пламенно желали сами охранять свое добро, нельзя.

Тем не менее, присланные отряды все же позволили с грехом пополам засеять почти всю земельную площадь: силы партизан в то время были ничтожны. Стрельба из леса по работающим крестьянам производилась пока, как правило, единичными гастролерами, непрестанно переходившими с одного места на другое. У дальновидных людей возникали, однако, сомнения в том, как придется осенью собирать урожай. Но немцы обещали прислать к осени для охраны сильные отряды. Урожай интересовал их не менее, чем крестьян, и можно было надеяться, что они сдержат обещание. Они его, собственно, и сдержали, но за лето количество партизан и парашютистов так возросло, что в итоге соотношение сил изменилось далеко не в пользу немцев. Урожай собрали. Но если засеяно было почти все, то собрать всего урожая не удалось. Партизаны к осени не только стреляли в людей, но и жгли хлеб на полях, а это было хуже. Легкомысленное отношение немцев к партизанской проблеме и полное непонимание того, какого совершенно особого противника имеют они в лице большевиков, начинало сказываться.

13. Насильственная вербовка крестьян в партизанские отряды стала в течение лета 1942 года обычным явлением. Успеху этого мероприятия в значительной степени содействовали сами же немцы своей косностью, примитивным формализмом и строгостью, применяемой без всякого смысла и разбора. По немецким правилам крестьянам запрещалось без особого на то разрешения выходить за пределы своих земель. Всякое исчезновение человека из деревни на один день считалось уже большим преступлением, почти доказательством связи с партизанами. Родственные связи с другими деревнями не принимались во внимание. Отсутствие документа с немецкой печатью, удостоверяющего личность, расценивалось тоже как принадлежность к партизанам, парашютистам или шпионам, хотя бы человека давно и хорошо знали все в окрестностях. Бефель есть бефель[109]109
  От нем. Befehl – приказ.


[Закрыть]: не взял вовремя документ или утратил его – пеняй сам на себя. Все это упрощало задачу советчиков до последней степени. Они уводили крестьянина из деревни силой (пусть даже при свидетелях – свидетелям немцы не верили, да и некому их было опрашивать), сейчас же уничтожали все его документы, перегоняли его под конвоем в другой район. После этого человек был кончен, он не мог больше возвратиться к легальному положению и должен был – хотел он этого или не хотел – остаться навсегда у партизан. Худшей трагедии трудно себе представить.

Немцы ужасно любили в качестве наказания и острастки жечь деревни, а после этого вообще нечего уже было терять. Разве это тоже не надежный способ пополнения партизан? А тут еще двухсторонняя провокация со стороны полиции и других «русских» властей – невозможность своими силами сопротивляться разбойникам за отсутствием оружия и сомнительная помощь охранных отрядов, которые сами были иногда не лучше других партизан. Комментарии, конечно, излишни.

14. Три района, в которых у нас была заведена крестьянская самооборона, были единственным, которые не обращались к немцам за помощью во время сельскохозяйственных работ. Они сеяли и растили в условиях относительного спокойствия, вводя этим в заблуждение многочисленное немецкое начальство и вызывая нездоровое любопытство русской администрации. Только членам группы было известно, какие маленькие кровавые трагедии скрываются под этим завидным спокойствием. Иногда же это были не только трагедии, но и страшные тайны. Так, например, еще во время весеннего сева в мужичка одной из зуевских деревень[110]110
  То есть тех деревень, которые входили в своеобразную автономную староверческую «республику Зуева».


[Закрыть], работавшего в поле, было из леса сделано несколько выстрелов. Пока удивленный мужик делал вид, что бросил работу и уходит с поля, дежурная группа самоохраны, скрывавшаяся тоже в лесу, вышла в тыл стрелявшему и быстро покончила с ним. К всеобщему удивлению и замешательству лесной стрелок оказался городским полицейским, проходившим, очевидно, со своим казенным оружием по какому-то тоже казенному делу в этих местах. Полицейского зарыли вместе с его винтовкой под тем же самым кустом, из-под которого он стрелял. Предполагал ли кто-нибудь в городе, где и как окончил он свои дни?