Текст книги "ПОД НЕМЦАМИ. Воспоминания, свидетельства, документы"

Автор книги: Кирилл Александров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 36 страниц)

Организация агентурной сетки в моих деревнях оказалась очень трудной задачей. Здоровые элементы [из числа] жителей наотрез отказались заниматься этой работой. Правда, бургомистры давали мне сведения о каждом по первому требованию, но никакой инициативы проявлять не желали.

Наконец, мне удалось завербовать одного пожилого крестьянина по имени Семён[559]559
  Не установлен.


[Закрыть]. Он сказал мне, что будет работать, так как считает, что коммунистов надо уничтожать всеми возможными способами, но денег за это получать не желает, так как это грех. Другая моя агентка – Шурка[560]560
  Не установлен.


[Закрыть] – была из Ленинграда, где занималась проституцией. Она ненавидела равно коммунистов, крестьян и немцев. В деревне к ней относились очень враждебно. Затем я под угрозой отправки в лагерь завербовал еще несколько человек – бывших окруженцев. Все мои агенты работали с большой неохотой и материальной выгодой, кроме водки, интересовались мало.

Скоро бургомистры стали мне доносить, что в некоторых окрестных деревнях по ночам стали появляться таинственные лыжники, наутро исчезавшие. Я несколько раз пытался устраивать со своими матросами засады в домах, но никого поймать не удавалось. По неуловимым признакам я все же чувствовал, что не только советская агентура стала появляться все в большем количестве, но что кто-то сидит на месте, совсем недалеко от нашей деревни, и влияет на жителей. Я опять и опять перебирал биографии наиболее подозрительных и наконец остановился на нескольких бывших учителях и учительницах. Рядом со мной жил бывший учитель Кузнецов[561]561
  Не установлен.


[Закрыть]. Это был человек лет сорока пяти, с очень неприятной внешностью, сведения о нем были самые скудные, а его коллеги говорили о нем крайне неохотно. Как-то утром я пошел к Кузнецову, чтобы привести его в свою контору и более подробно с ним поговорить. Увидев меня, Кузнецов явно испугался, но все же надел шапку и пошел со мной.

Войдя с ним во двор дома, где находилась радиостанция, я мигнул часовому, чтобы он без меня никого не выпускал, а затем пригласил Кузнецова войти в канцелярию, где я обыкновенно вел допросы, и, посадив его на стул, вышел зачем-то в соседнюю комнату. В этот же момент в канцелярии раздался сильный шум, падение тела, а затем автоматная стрельба во дворе. Я вбежал в канцелярию и увидел, что писарь лежит на полу, обливаясь кровью, а окно разбито. Во дворе лежал в луже крови Кузнецов, а вокруг него стояли матросы. Оказывается, как только я вышел, Кузнецов схватил со стола большой камень, служивший писарю пресс-папье, ударил им последнего по голове и, разбив окно, выскочил во двор. Часовой, увидев странный прыжок Кузнецова и что тот бежит прямо на него, дал очередь из автомата, а подбежавшие матросы докончили дело.

К сожалению, Кузнецов был мертв (на таком близком расстоянии автоматная очередь всегда смертельна) и мне не удалось его допросить.

В это же время мне удалось установить, что в одиноком домике, неизвестно когда построенном, километрах в шести от деревни, в глухом лесу, появляются по ночам таинственные лыжники. Установить агентурную [слежку] при наступивших морозах [с учетом] уединенного положения дома технически было невозможно. В доме жило несколько семейств – беженцы из Ленинграда. Потому я устраивал (в одном из пустых сараев по соседству с домом) небольшие засады, обычно я и два-три матроса. Долгое время нам никак не везло, сколько мы ни сидели – никого не видели. Но вот однажды, придя на рассвете, мы увидели следы четырех лыж на снегу. Пойдя по следам, мы пришли к одной из деревень нашего района, но дальше следы терялись. Я решил все же спросить бургомистра, почтенного старовера лет шестидесяти, что он об этом доме знает.

Надо сказать, что недавно я получил от ГФП[562]562
  От нем. Geheime Feldpolizei – Тайная полевая полиция.


[Закрыть] Нарвы сообщение о том, что при допросе одного пойманного там советского курьера было выяснено, что последний ночевал у этого бургомистра. Конечно, это могло быть случайностью, но я все равно обязан был расследовать это дело. Я вошел к бургомистру в то время, как он пил чай, и сразу заявил ему, что он советский агент, причем грубо обругал [его] за это. Бургомистр побледнел, глаза его загорелись (староверы очень не любят, когда поминают в непочтительной форме их мать и отца), и вдруг [он] выхватил из-под подушки наган. Хотя я не предвидел такой реакции со стороны почтенного старика, все же я успел ударить его по голове рукояткой своего пистолета, что вызвало у него легкий обморок. После того как жена привела старика в себя и завязала ему голову полотенцем, я стал продолжать допрос.

Бургомистр вначале неохотно, а потом, очевидно, махнув на все рукой, рассказал мне следующее. В 1931 году он был раскулачен и за свои религиозные идеи сослан в концлагерь. Вскоре, уже в лагере, выяснилось, что он принимал участие в гражданской войне на стороне белых (в армии Юденича[563]563
  Юденич Николай Николаевич (1862–1933) – герой Первой мировой войны, генерал от инфантерии (1915). В 1919 – Главнокомандующий Российскими Вооруженными сухопутными и морскими силами на Северо-Западе.


[Закрыть]). Жизнь его стала невыносимой. Для своего спасения он выдал группу заключенных, готовившихся бежать из лагеря, в благодарность за что условия жизни в лагере для него были смягчены, а через год его освободили и вернули в родную деревню, но заставили быть сексотом НКВД. Последний очень его ценил, во-первых, потому что получить агентов среди староверов было очень трудно, а во-вторых, потому что он жил недалеко от эстонской границы и все местное население уважало его. В обязанности его входило следить за собравшимися бежать через эстонскую границу и за лицами, приходящими из Эстонии в Советский Союз. Его непосредственным начальником, или, вернее, передаточным пунктом, был соседский лесник.

Бургомистру было чрезвычайно тяжело работать на НКВД, но его держали, главным образом, угрозой сообщить о его работе его единомышленникам.

– Поверь мне, – сказал он мне со слезами на глазах, – смерти я не боялся, а теперь и совсем не боюсь, жизнь мне в тяготу. Но позора боюсь больше всего.

В этом я ему поверил. В 1935–1936 годах НКВД передало его ГУПО[564]564
  Главное управление пограничной охраны НКВД СССР.


[Закрыть], где он продолжал свою работу. В начале войны все его начальство сбежало, чему бургомистр очень обрадовался, ибо был уверен, что ему больше не придется иметь дело с ГУПО. Все продолжалось до октября. В первых числах этого месяца, ночью, к нему постучали и на вопрос, кто стучит, ему ответили, что он сам знает, от кого это. Затем вошедший назвал несколько слишком хорошо знакомых ему имен и объявил, что теперь к нему будут приходить советские агенты, которым он обязан будет предоставлять ночлег и продовольствие. Бургомистр на другой день думал сообщить об этом мне, но знал он меня слишком мало для этого. Затем он рассказал мне, что помимо погибшего Кузнецова советскими агентами являются Ася[565]565
  Не установлена.


[Закрыть], служившая в НКВД еще до войны, и лесник. Я решил не трогать бургомистра, так как его рассказ был вполне правдив. То, что он ненавидел советскую власть, по крайней мере, для меня [было] все всякого сомнения. Но поблажка эта не помогла ему. Через несколько дней после того как я арестовал лесника и Асю, бургомистра нашли в лесу, куда он поехал за дровами, с финским ножом в спине.

Лейтенант, командовавший матросами в Глинках, был молодой человек лет двадцати четырех – двадцати пяти, очень красивый и совершенно не интересующийся службой. Всю работу нес на себе старый фельдфебель; лейтенант же проводил все свое время с одной русской девушкой, в которую был страшно влюблен. Девушка жила в соседней деревне, звали ее Асей и было ей двадцать три года. Была она очень красива, блондинка, и к тому же хорошо говорила по-немецки. С нею жили мать и брат, придурковатый парень. Я не обращал особенного внимания на времяпрепровождение лейтенанта, так как и я и фельдфебель были довольны тем, что он ни во что не вмешивается.

Теперь положение переменилось: по словам бургомистра оказалось, что Ася была советской агенткой. Прежде всего я серьезно попросил лейтенанта, чтобы он не виделся больше с Асей. Затем я сообщил обо всем случившемся, хотя это [было] не по правилам, Клейсту из 18-й армии, прося его совета, ибо боялся, что, в случае если я дам делу законный ход, Асю немедленно расстреляют, а лейтенанта отдадут под военный суд; обоих по их молодости мне было жалко. Лейтенант меня не послушал и продолжал встречаться с Асей. От Клейста скоро пришел ответ, в котором он сообщил, что о лейтенанте поставлен в известность штаб, которому тот непосредственно подчинялся, а Асю требовал доставить к себе. Лейтенанта действительно немедленно отозвали из Глинок. Много времени спустя я узнал, что он, будучи не в состоянии забыть Асю и утешиться, вскоре попросился добровольцем на какое-то совсем отчаянное дело и погиб с честью.

Выполняя распоряжение Клейста, я посадил Асю в автомобиль вместе с ее матерью, которую она ни за что не хотела оставлять (кроме того, мною руководило соображение, что всегда полезно иметь заложником близкое лицо агента), и отвез их в Сиверскую[566]566
  С 1938 – поселок городского типа в Гатчинском р-не Ленинградской обл.; здесь же – одноименная железнодорожная станция в 57 км к югу от Ленинграда.


[Закрыть], где стоял штаб 18-й армии. Там Асю поместили в особом доме для агентов, конечно, под сильным, но незаметным наблюдением. Клейст имел намерение перевербовать ее для немецкой службы. Для матери Аси нашли легкую и приятную работу в городе Вайзенберге и тоже, конечно, установили за ней наблюдение. С Асей пока не вели никаких переговоров о ее будущей работе, но, я думаю, она догадывалась, почему с ней так хорошо обращаются. Однажды она попросила разрешения бегать на лыжах по окрестностям. Ей разрешили такие прогулки в сопровождении агента, хорошего лыжника. И вот в одну из таких прогулок Ася заколола агента его собственным кинжалом и ушла. После товарищи агента, сопровождавшего Асю, пояснили нам, что последний очень быстро влюбился в Асю, а потому, естественно, и потерял нужную осторожность в обращении с ней.

Отправив Асю к Клейсту (все эти дела заняли всего два дня), я, взяв восемь матросов и Семена, своего первого агента, отправился в лес арестовывать лесника, что нам и удалось сделать, арестовав попутно и подозрительного молодого человека в лыжном костюме, сидевшего у него. Связав им руки, мы повели их с собой, но, очевидно, пока мы шли лесом, были замечены, ибо, не доходя еще до нашей деревни, подверглись обстрелу, причем молодой человек был убит, а лесник смертельно ранен. Все же и тело неизвестного молодого человека, и раненого лесника мы доставили в штаб, где обыскали обоих. На трупе не было обмундирования, а лесник просил меня дать ему принять пилюлю цианистого калия, зашитую в его одежде (мы обнаружили ее при обыске). Будучи совершенно уверенным, что он вскоре так или иначе умрет, я сам (хотя это и было против инструкции) подал ему пилюлю, приняв которую, он очень скоро умер. Через несколько дней после смерти лесника прилетел советский самолет и обстрелял нашу радиостанцию из пулеметов. К счастью, кроме двух рыбаков, никого не задело.

После этого меня вызвал к себе в штаб начальник береговой охраны, о котором я уже говорил, и приказал мне расследовать дело его переводчика – русского эмигранта из Берлина лет сорока пяти, действия которого кажутся ему подозрительными. Опросив бургомистра и двух или трех почтенных староверов, я выяснил, что переводчик этот скупал землю у крестьян, причем в случае отказа продать землю угрожал им отправкой в лагерь в Нарву или передачей [их] как подозрительных в СД. При покупке он требовал подписания бумаги, в которой значилось, что крестьянин получил от него за землю большие деньги. В действительности же он ничего им не давал.

Такая подлость со стороны русского человека на немецкой службе, подлость по отношению к русскому же населению, страшно меня возмутила. Я попросил у капитана разрешения допросить его переводчика с глазу на глаз, на что последний согласился. Переводчик вначале не пожелал мне ничего говорить и вел себя чрезвычайно нагло. Потеряв терпение, и несмотря на то, что я был в форме и поступок мой мог иметь печальные последствия по службе, я ударил его по челюсти кулаком. Результат получился поразительный. Оказавшись страшным трусом, встав с пола, переводчик чистосердечно во всем признался, и я без труда убедил его подписать протокол допроса, после чего он был немедленно арестован и отправлен в Ревель, где его предали военному суду.

В начале декабря 1941 года я был внезапно вызван в Ревель к моему начальнику, который по приезде сообщил мне, что Гестапо из Риги прислало [по поводу] меня целый ворох обвинений и что это обстоятельство чрезвычайно неприятно и хлопотно для него. Меня обвиняли, во-первых, в том, что я имел письменные сношения с лицом, служащим на немецком аэродроме во Франции, и в том, что, служа на заводе, я [во время] своих поездок во Францию брал с собой письма рабочих, чтобы они, таким образом, избегали немецкой цензуры. Это действительно имело место; я брал письма для передачи, потому что мне было иногда жаль иностранных рабочих и хотелось помочь им. Затем мне ставили в вину то обстоятельство, что, уезжая из Ганновера на фронт, я не сообщил о своем отъезде в полицейский участок (я действительно не сделал этого) и, наконец, что при допросах я часто избиваю допрашиваемых. Последнее обвинение до глубины души меня возмутило: не органам Гестапо обвинять сотрудников Абвера в таких вещах! Не менее меня последним был возмущен и капитан, и потому, защищая меня по всем пунктам, он написал в Ригу резкое и ядовитое письмо, что несколько успокоило Гестапо и побудило их оставить меня временно в покое. Тут я вспомнил их угрозу, что, отказываясь служить у них, я еще не раз услышу о рижском Гестапо. И действительно, органы эти не останавливались ни перед чем в своем стремлении добиться нужных им грязных и безнравственных целей.

В конце нашего разговора капитан Эбергарт спросил меня, справедливы ли дошедшие до него слухи, будто на нашей радиостанции два раза в неделю устраиваются танцевальные вечера, на которых под граммофон наши матросы танцуют с девушками из окрестных деревень и угощают их сладостями. Слухи эти были справедливы, ибо по просьбе фельдфебеля, очень любившего и заботившегося о своих молодых матросах, я приказал бургомистрам собирать два раза в неделю девок и молодых баб на танцы в радиостанцию, причем мужчинам также разрешалось эти танцы посещать, но они не должны были это делать в принудительном порядке, а только по собственному желанию. Вечера эти сразу же стали пользоваться таким успехом, что нам пришлось ограничивать вход желающим, а затем перенести их в школу, где было больше места. В скором времени составился даже смешанный (из немцев и русских) оркестр и очень хороший хор. Но так как в конце 1941 года существовал еще строгий приказ фюрера об изоляции немецких солдат от населения, о котором я, конечно, знал, то мне пришлось объяснить капитану, что вечера эти устраивались населением и что если матросы и бывают там, то это случается очень редко. Капитан моим объяснением совершенно удовлетворился.

Вербовка агентуры в Нарве

Вернувшись из Ревеля, я решил развернуть работу и для этого увеличить число агентов. Для осуществления намеченного мною плана мне пришлось довольно часто ездить в Нарву. Я думал, что самым легким будет для начала поискать подходящих людей в тюрьмах, и мне пришлось поэтому обратиться в СД и в эстонскую политическую полицию. СД, впрочем без всякой охоты, дало мне разрешение на вербовку агентов в тюрьмах, но советовало еще поговорить с эстонцами.

На другой день, одевшись в штатское, я отправился в эстонскую политическую полицию. Мне было интересно посмотреть, как они обращались с публикой. Помещалось это учреждение на окраине города, в великолепном каменном доме. Часовым при входе я сказал, что желал бы поговорить с их начальником или его заместителем, и меня направили на второй этаж. Чиновник, к которому я обратился по-русски, с руганью сообщил мне, что «только свиньи говорят на этом языке», а на мое возражение, что другого языка я не знаю, неприлично выругался сначала по-эстонски, а затем, очень чисто, по-русски. Я отошел от него и пошел по другим комнатам. В доме этом царил страшный беспорядок. Всюду сидели бравые молодцы, курили, рассматривали друг у друга оружие или что-то деловито писали. Некоторые, несмотря на ранний час, пили водку и закусывали. На меня решительно никто не обращал никакого внимания.

В одной из комнат я услышал крики и, войдя, увидел, как какой-то эстонец избивал двух русских девушек. На мой вопрос по-немецки, что он делает, он ответил, что допрашивает двух русских свиней, подозревавшихся в шпионаже. Мое пояснение, что такого рода арестованных следует передавать в немецкую контрразведку, а эстонской политической полиции – заниматься своим делом, рассердило его, а мой ответ на его вопрос, немец я или русский, окончательно вывел его из себя. Он, грубо схватив меня за шиворот и ругаясь по-русски и по-эстонски, потащил в соседнюю комнату, где сидело несколько молодцев, вскочивших, когда мой спутник объяснил им что-то по-эстонски. Молодцы стали наперебой задавать мне вопросы на немецком, эстонском и русском языках. Когда я увидел, что один из них достает из шкафа резиновую палку, а другой старается снять с меня пальто, я попросил их успокоиться и отвести меня к их начальнику, предупредив, что, если они этого не сделают, им будут грозить крупные неприятности. После долгого объяснения между собою на эстонском языке, из которого я ничего не понял, они толпой повели меня на третий этаж и, постучав, ввели в хорошо обставленный кабинет. За столом сидел пожилой, очень приличный по внешности господин, которому молодцы начали что-то объяснять, сильно жестикулируя. Господин сделал нетерпеливый жест, приказав им всем удалиться, а затем очень величаво, на чистом русском языке предложил мне сесть и угостил папиросой.

– Надеюсь, что вас не успели избить? – спросил он меня. – Видите, как неосторожно вы сделали, придя к нам в штатском. Эти молодые люди – энтузиасты, очень быстро дают волю рукам, – пояснил он грустно. Оказалось, что он видел меня в форме и знал, кто я. Я объяснил ему цель моего посещения. Выслушав меня внимательно, он с радостью согласился мне помочь, сказав, что на другой день пришлет мне чиновника с биографиями подходящих для меня людей. Он также согласился исполнить мою просьбу о переводе избиваемых его молодцами девушек в тюрьму и записать их за мной. Прощаясь, он, вероятно из осторожности, сам проводил меня до выхода из здания.

На другой день из списка, принесенного мне чиновником эстонской политической полиции, я выбрал себе двух убийц, одного грабителя и одного жулика, причем последнего чиновник мне особо рекомендовал, как человека чрезвычайно ловкого. Все эти люди прекрасно говорили по-русски, и всем им грозил расстрел за совершенные преступления, ибо действовали законы военного времени. Чиновник же проводил меня в тюрьму, где я приказывал вызывать к себе кандидатов по очереди, беседуя с ними. Один из убийц оказался совершенно неинтеллигентным человеком, убившим будучи пьяным, что доказывало его несдержанность, а потому я вычеркнул его из своего списка; другой убил из ревности, до этого случая никогда не судился, бойко отвечал на вопросы, семья его жила в Эстонии (что давало мне уверенность в том, что он не сбежит), ненавидел советскую власть, забравшую его брата на службу в Красную армию, и охотно согласился быть агентом, ибо, помимо всего прочего, это спасало ему жизнь и давало свободу.

Грабитель был чисто уголовным типом, но имел красивую внешность и был очень смелым человеком. Во время советской оккупации он несколько раз побывал в Ленинграде, сошелся там с уголовным миром и находил теперь, что люди его профессии в Советском Союзе живут бедно, а риск несут значительно больший, чем в Эстонии. Это обстоятельство заставило его относиться чрезвычайно недоброжелательно к советской власти. На мое предложение он согласился, предварительно выяснив материальную сторону службы и риск, с ней связанный. Такой деловой подход к будущей работе мне понравился, так как доказывал, что грабитель этот был осмотрительным человеком. Должен сказать, что со временем из него выработался прекрасный агент, с которым было приятно работать. Жулик оказался уже пожилым человеком, с очень скромной внешностью. Он много раз сидел в тюрьмах и в Латвии, и в Польше, и в Литве, а работать у меня согласился без особого удовольствия. Но из него вышел тоже прекрасный, надежный агент. В тот же день я перевез вновь завербованных агентов на специальную квартиру, служащую только для этих целей, где и заставил их писать подробнейшие биографии.

Допрос двух девушек оказался очень интересным. Обе были студентками Института физической культуры имени Лесгафта в Ленинграде ив 1941 году учились уже второй год. В конце сентября со многими другими они были мобилизованы и перешли в распоряжение начальника партизанского штаба Ленинградской области, находившегося на улице Декабристов, в доме 25[567]567
  Ленинградский штаб партизанского движения был создан 27 сентября 1941 под руководством секретаря Ленинградского обкома ВКП(б) М. Н. Никитина с целью организации и координации деятельности партизанских формирований на территории Ленинградской обл. Находился на ул. Восстания, 41; с сентября 1943 – на ул. Герцена (Б. Морская ул.), 59. В состав членов штаба входили начальник областного управления НКВД П. Н. Кубаткин, зав. военным отделом обкома М. Ф. Алексеев, начальник разведотдела Ленинградского фронта П. П. Евстигнеев и др.


[Закрыть]. Военным комиссаром этого штаба был некий Курочкин[568]568
  Не установлен.


[Закрыть], очень талантливый и энергичный разведчик. В штабе они подписали обязательство и принесли присягу. Затем прошли краткий курс обучения. Программа этого курса была самая шаблонная, для начинающих агентов: часов пять-шесть в день их учили радировать и умению обращаться с радиоаппаратом типа «Север». Потом их знакомили с характеристикой органов немецкой контрразведки и с разными немецкими формами и знаками отличия. Много времени занимало также обучение шифрам (правда, самым простейшим), которыми они должны были владеть, и изучение индивидуальных легенд. В курс обучения входило также умение обращаться с простейшим подрывным материалом.

Когда они были, по мнению Курочкина, достаточно подготовлены, их посадили на две недели усиленного питания, ибо царивший уже в это время в Ленинграде страшный голод, несмотря на то что в школе они получали лучший продовольственный паек, придал им такой истощенный внешний вид, который не мог бы не броситься в глаза в Эстонии, где продовольствия было вдоволь и люди в массе своей выглядели упитанно. В конце концов, их прилично одели и в начале декабря сбросили с самолета в районе Кингисеппа. Парашюты девушки по инструкции зарыли в снег, а сами пошли пешком в Нарву, куда и прибыли благополучно. Отсюда они должны были ехать поездом сначала в город Еви, а оттуда в Ревель. На вокзале в Нарве их арестовали эстонцы, очевидно, привлеченные их разговором по-русски. Я, конечно, не поверил их рассказу в части, касавшейся Нарвы. Несомненно, что в Нарве они должны были иметь явку и пароль к этой явке. Я долго и упорно допрашивал девушек и по одиночке и вместе, лишал их временами пищи и сна или воды, но обе обладали исключительно твердым характером и ничего не говорили. Несколько раз я предупреждал их, что мне придется предать их военному суду, который приговорит их к смерти, и старался доказать им, как это будет печально, ибо они еще молоды и будущее их может быть хорошим, но и это не помогало.

Наконец я затребовал опытную агентку из штаба 18-й армии, которую снабдил подходящей легендой и посадил в камеру, рядом с ними. Агентка познакомилась с девушками при выходе на прогулку и, быстро войдя к ним в доверие, установила, что посланы они были именно в Нарву, к резиденту с радиостанцией, проживавшему в рабочих казармах фабрики Кренхольма. Я немедленно с помощью чинов ГФП оцепил указанный дом и арестовал резидента с радиоаппаратом. Он оказался старым эстонским коммунистом, долго жившим в России. Роль его была небольшая, и знал он очень мало, почему был мне неинтересен, и я очень быстро передал его военному суду. Девушки очень огорчились, когда, вызвав их в последний раз, я сообщил все, что узнал, и указал им, что чистосердечное признание вовремя облегчило бы их положение. Мое предложение работать в немецкой разведке они отвергли с негодованием. Преданные и осужденные военным судом, они умерли очень храбро, с криком: «Да здравствует Сталин! Смерть фашистам!»

Вернувшись к себе в Глинки, я застал там одного знакомого мне по Риге переводчика, о котором слышал уже несколько раз в штабе соседней дивизии. Он рассказал мне, что, как только попал с немецкой частью в Россию, ему стало очень противно немецкое общество, и он, подобрав себе из военнопленных группу человек в пять, предложил своему начальству заняться чисто военной разведкой. Несколько раз, переодевшись в красноармейскую форму, ходил он через фронт и рассказал мне много интересного: солдаты за Сталина драться не хотели, но боялись немецкого плена, общей мечтой было, прогнав из России немцев, перебить и сталинцев и коммунистов, установить в стране свободный политический режим, а главное – уничтожить колхозы. Познакомил он меня также со своим товарищем, бывшим военнопленным по имени Миша[569]569
  Не установлен.


[Закрыть]. Миша был парень лет двадцати шести, очень красивый и интеллигентный. Родители его были раскулачены и сосланы в Сибирь. Он несколько раз поступал в высшие технические училища и блестяще учился, но всякий раз как только выяснялось, кто были его родители, его выгоняли. Миша со слезами на глазах говорил, что ни за что не пошел бы воевать вместе с немцами, если бы видел хоть малейшую возможность жить в России для себя и для десятков миллионов других.

Мы с грустью попрощались друг с другом, и я с завистью смотрел на уезжавших в легких санках друзей. Мне тоже было бы приятней быть на фронте и честно воевать, но судьба моя сложилась иначе. Я встретился с Ш.[570]570
  Не установлен.


[Закрыть] в апреле 1945 года в Хойберге[571]571
  В Хойберге (земля Вертюмбсрг, западнее Ульма) в апреле 1945 размещался центральный штаб войск КОНР.


[Закрыть], куда он прибыл немного раньше меня. Ш. был уже майором и имел много орденов. Он был убит в начале мая советскими парашютистами в Чехии. Миша погиб в 1943 году при отступлении власовской армии.

Русские агенты, завербованные Абвером

Агенты все без исключения были добровольцы и могли в любой момент отказаться от работы, причем в этом случае им обеспечивали хорошие места в тылу. Исключение составляли только агенты, отказавшиеся от работы в последнюю минуту, т. е. получившие задание и не выполнившие его. Таких отправляли до конца войны в специальные лагеря около Кёнигсберга, которые назывались «лагерями для знающих секретные вещи» и в которых с заключенными очень хорошо обращались: получали они военный паек, много папирос, и при лагере имелась хорошая библиотека; жили заключенные по три-четыре человека в одной комнате и имели возможность гулять в саду, который, правда, был разделен по квадратам высоким забором. Самоубийства в этих лагерях были редким явлением. Довольно часто в них попадали и немцы. В 1945 году всех заключенных успели выпустить на свободу до приезда гестаповцев, желавших во что бы то ни стало расстрелять последних при приближении советских войск.

Я стал знакомиться с нашими агентами и проводить у них вечера. Кормили агентов совершенно исключительно, исполняя в этом отношении все их желания; папирос и водки тоже выдавали много, но, конечно, следили, чтобы они не очень напивались. В отдельном доме жили несколько девушек-агенток, которым было вменено в обязанности по вечерам развлекать агентов-мужчин (половые сношения были запрещены) и вместе с тем узнавать тайные их помыслы, конечно, насколько это им удавалось. Внутренним начальником у агентов был русский литовец, человек лет сорока пяти, толстый и хитрый, давно служивший в немецкой разведке.

Я был заинтересован, главным образом, узнать, что именно побуждало этих людей идти на такое опасное дело, и притом совершенно добровольно. Через несколько дней, когда мы привыкли друг к другу, я смог сделать следующие выводы: большинство из них шло в разведчики из желания отомстить; эти опять разделялись на две группы людей: первые – и их было большинство – потеряли родственников, дом, положение, друзей; их зацепило НКВД, а раз пострадавши, они по существующим неписаным законам этого органа не имели никакой надежды опять вырваться и стать полноправными людьми. Обещаниям власти, что на войне они смогут искупить свою вину, которой они за собой не чувствовали, они не верили. В начале войны эти люди были мобилизованы, в большинстве своем попадали в специальные части, из которых при первом же случае перебегали к немцам, надеясь, что смогут вместе с ними свергнуть владычество Сталина. Понимая всю ужасную и преступную политику Гитлера, они все же верили, что немцы опомнятся. «Ведь не такие же они все-таки дураки», – говорили они. Помимо этого, переходя фронт на советскую сторону, они смутно надеялись найти в России какие-то перемены к лучшему. Это были вообще люди, близкие к отчаянию и старающиеся забыться на опасном деле. Их часто мучил вопрос, правильно ли они поступают. Разведчики эти давали очень большой процент потерь, ибо нервы у них были истрепаны и жизнью они не особенно дорожили. По нашей статистике, из десяти человек, посланных через фронт, восемь погибало.

Вторая группа состояла из лиц, обиженных почему-либо начальством. Иногда эти обиды были совсем пустяшными. Долго не раздумывая, они, пустив предварительно из куста пулю в обидчика, бежали к немцам. Над переходом фронта они тоже много не думали, а работали хорошо и охотно. Некоторые попадали к немцам просто потому, что хотели уйти из советской действительности, а в разведку поступали случайно, не зная вначале, в чем будет состоять их работа. Были и просто любители опасной жизни, которые ценили время, выпадающее на их долю между двумя заданиями, когда они могли многое себе позволить. Наконец, были и такие, и их было меньшинство, которые, перейдя фронт три обязательных раза, уходили потом, согласно условию, на покой. Таким предоставляли все возможности хорошо устроиться в глубоком тылу. В большинстве своем это были люди в возрасте между тридцатью и сорока годами, смелые, но не любившие зря рисковать жизнью. Но все разведчики, представители всех абсолютно групп, ненавидели советский режим и мечтали о свержении советской власти. Приблизительно 80 % из всех категорий после трехчетырех заданий не могли больше работать: нервы их не выдерживали, их отправляли лечиться в Германию, а после лечения хорошо устраивали в тылу. Десять процентов нервно заболевало на всю жизнь.

Вскоре меня перевели стажировать во второй отдел, занимавшийся саботажем и убийствами на вражеской территории. В немецкой разведке по традиции, установившейся еще при полковнике Николаи[572]572
  Николаи Вальтер (1873 – после 1945) – полковник (на 1918), начальник разведывательного отдела Illb (Geheimer Nachrichtendienst des Heeres) германского Генерального штаба в 1913–1919.


[Закрыть], этот вид разведки не пользовался популярностью, поэтому, быстро и поверхностно изучив разные способы подрывной деятельности, я был переведен в отряд ГФП. Здесь меня ознакомили с научными методами ведения следствия, умением обыскивать людей и квартиры, а затем поручили старому и опытному криминалисту обучить меня простейшим приемам криминальной полиции, как-то: начаткам дактилоскопии, умению разбирать и классифицировать фотокарточки и быстро запоминать различные лица на них, некоторым приемам грима, а уже под конец обучения доктор-специалист учил меня простейшим приемам легальной медицины и умению обращаться с ядами. Этим мое техническое образование закончилось, и майор решил послать меня познакомиться на месте с разными отрядами разведчиков и их начальниками, так как предполагалось, что я стану их инспектором, то есть буду проверять их работу.