Текст книги "Времена и люди (Дилогия)"

Автор книги: Кирилл Апостолов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

Он вспомнил рассказ Сивриева о верхолазе, который расстраивался, когда ему предстоял спуск, и радовался вершинам, которые предстояло покорить. «Этот верхолаз, – сказал ему Тодор, – или же много страдал и познал, что, как ни крути, радость победы длится лишь одно мгновение и, чем оно ближе, тем скорее расставание с ним. Или же это был какой-то маньяк, который не рассказывает о пережитом, а только комментирует его. Или он был философ – видел дальше нашей повседневности, человек, для которого день – не просто сумма добра и зла, радостей и страданий, а сплав, в котором благородных металлов и бесполезных примесей поровну и все они имеют одинаковую стоимость…»

А зачем Сивриев рассказал эту легенду? И есть ли какая-то связь между историей верхолаза и тем, что он сам делает, думает и переживает? Тоже не говорит о пережитом, тоже лишь комментирует прошлое…

Луна проникает в тонкий просвет между оконными занавесками и рассекает комнату надвое. Светлый луч выхватывает из темноты «Одинокое дерево» Шишкина, и оно словно оживает на стене.

Симо включил ночную лампу и протянул руку к стопке книг на тумбочке.

XIII

Эта южная земля!

Коричневая, словно опавшая листва весной; светло-каштановая, похожая на высушенный табак, взращенный на ней; черная как смоль или белесая как известь… Иссохнув, становится она цвета сыромятной кожи, такая же морщинистая. Трава выцветает, жухнет листва деревьев, поля и пашни, разделенные на квадраты, прямоугольники, многоугольники, покрываются трещинами, а колеи тонут в мягкой пыли. Когда же выпадет дождь (а он всегда выпадает), первые его капли брызжут на спекшуюся землю и звонко барабанят по ней, точно клювы петухов по жестяной крыше. И сразу же все заполняется тем странным запахом дождя, который не спутаешь ни с чем другим. Потом все тонет в едином бесконечном гуле, хлюпанье, клокотанье… В этом хаосе земля раскрывает свою грудь, и по трещинам – квадратам, прямоугольникам, многоугольникам – посылает живительные струи жаждущим корням трав и деревьев.

Ожившая от дождя и людской помощи, земля приходит в себя и начинает возвращать то, что месяцами держала за тремястами замками. Опаленные ростки поднимаются, деревья меняют обветшалые свои одежды на яркие, зеленые; зарастают трещины, все будто начинается с самого начала. Все как было и как будет до той поры, покуда не научится человек командовать погодой. Тогда в земной тверди не будет этих живых ран, и деревья не будут оголяться, и травы не будут умирать в середине лета.

Вот о чем говорят сегодня поутру бай Тишо, Нено и Сивриев, направляясь на огороды в Яворнишко.

Полчаса назад председатель послал газик за Манолевым, директором оросительной системы, а отправились все же пешком.

Вытирая вспотевшую шею, бай Тишо идет вперед так же бодро, как когда они выходили из села, переваливаясь всем своим тяжелым атлетическим корпусом то в одну, то в другую сторону. Нено и Сивриев шагают следом как конвой: партсекретарь идет прямо, пружинящей мальчишеской походкой, а в шаге Сивриева есть что-то тяжелое, старческое.

Доходят до поля, останавливаются в изнеможении.

Девять часов, а листья уже увяли. Веточки (где в цвету, где с плодами – сморщенными зелеными пупырышками) повисли на мягких черенках.

– Глядите! – Бай Тишо, склонившись, погладил стебельки. – Похожи на тени. Нет, не на тени – на детишек, что росли в нищете и голодухе. Ну разве не жалко? Солнце их не радует, а мучает. Сивриев, ты правильно говорил – чтобы не верили никаким обещаниям, пока не увидим, что вода течет.

Никто не отвечает: в этот момент все трое смотрят в сторону Югне, где над мягкой колеей, изгибающейся по склону, клубится, словно растрепанная кудель, пыльное облако.

Спустя немного, переехав через деревянный мостик, мотоцикл выруливает напрямую к ним. Филипп прислонил красную «Яву» к придорожной алыче, затем ров канала – пустой, сухой – скрывает его от глаз. Когда он показывается уже на этой стороне, председатель встречает его первым и спрашивает, приехал ли Манолев и предупредили ли Ангела, что он должен везти его сразу сюда.

Парень пожал плечами: дескать, не знаю. Он приехал посмотреть, не упали ли колышки – сушь не дает забивать их глубоко.

– Фильо, ты осмотри тут, что надо, и поехали в село.

– Ладно.

– Голубова опять в город понесло? – спросил Сивриев, кивнув на мотоцикл.

– Нет, он на винограднике. Дал мне мотоцикл, чтобы я пешком не мотался.

Через полчаса возле алычи останавливается машина, и все бросаются туда.

– Смотри, смотри, Манолев! – еще издали кричит ему бай Тишо. – Гибнет труд людской, гибнет. Ты уверял, что уже в этом году поля орошаться будут из канала. Ты! Сроки пуска, график – бог знает что там еще… Тридцатого марта! Ну, когда мы сажали – дожди шли, ну а сейчас?!

– Не моя вина, запоздали строители. Ты сказал, пусковой срок был тридцатого марта. Так что виноват не я.

– Ты не виноват, другие слово не сдержали. Я не виноват, что поверил тебе. Он, – указал на Сивриева, – тоже не виноват. Виноватых нет. Все в ажуре! У всех чисты руки. Да, а помидоры-то сохнут, не могут наши чистенькие ручки их сберечь. Вот я и спрашиваю тебя: когда наконец пустите воду?

– Ждем, когда комиссия примет объект.

– Об этой комиссии я уж больше недели слышу!

– Это от меня не зависит. Закончат в одном месте – сюда приедут.

Бай Тишо, напирая, совсем прижал его к обрыву над сухим каналом.

– Закончен канал? Закончен. Из-за твоей комиссии урожай загубим.

– Таков порядок…

– Не-е-ет, уж в этот раз мы ваш порядок обойдем! И я не из каприза сделаю, а по жестокой необходимости. Вот почему никакую комиссию мы ждать не будем – пустим воду, и все дела.

– Я – не могу. Не имею права.

– Тогда… – Ненадолго задумавшись, председатель отрубил: – Под мою ответственность. Ну, что скажешь? – Он поворачивается к Главному.

Тот неопределенно пожимает плечами.

– Нено, и ты вот так же меня поддержишь?

– Думаю, Манолев прав. Нам не надо торопиться. Рискованно.

Бай Тишо, махнув рукой, почти бежит к машине.

– Может, у вас у всех и есть права, но на этот раз я по совести поступлю, хоть у меня и нет прав. Не буду прятаться за чужие спины. Пошли.

Они останавливаются у водосброса, и тут Манолев уже начинает просить:

– Бай Тишо, ты человек уважаемый, тебя в округе слушают… Хребет у тебя крепкий… Но прошу тебя, не надо этого делать.

– Помидоры засыхают!

– Если что случится – с меня спросят. И ведь могу под суд пойти.

– Занимайся своим делом, а меня пусть судят. Одни меня уже судили – теперь пусть и наши судят, лишь бы народу на пользу.

– Ты член пленума окружного комитета, и весь удар на меня придется. Врежут мне…

– Ну что здесь тянуть? – Бай Тишо рвал задвижку, словно от того, откроет ли он ее, зависела жизнь и его, и всего человечества.

– Не надо, прошу тебя.

– Говори, эту, что ли?!

– Ну, эту…

Струя, закручиваясь, словно в раздумье, заскользила по белому дну канала.

К вечеру вода дошла до помидорных полей. Рабочие, подвернув штанины, с какой-то остервенелой радостью направляют ее мотыгами в иссохшие, потрескавшиеся борозды. Поливка продолжается и ночью, при свете фонарей.

Бай Тишо, возвратившись домой поздно вечером, еще с порога кричит:

– Давай ужинать! Я голодный. – И на вопрос Славки, чего это он такой веселый, не сокровище ли нашел, отвечает: – Да. Настоящее сокровище. Канал пустили.

– Наконец-то. Комиссия приехала?

– Обошлись. Ее ждать – до седьмого пришествия!

– И ты на себя взял, на свою голову?

– Ну, взял. Пусть люди видят, я за чужой спиной не прячусь.

– Тишо, Тишо! Старик ведь уж, а рассуждаешь, точно дитя малое. Люди, говоришь? Какие? Те, что тебя судить будут? Случись что – не свои люди тебя судить будут, а бог знает кто!

– Что ж ты предлагаешь? Дать помидорам сгореть? И ты туда же! Возвращаюсь домой счастливый – тебе мало этого?

– Ну а, не дай бог, если случится что?

– Не случится, не каркай. Течет себе вода и течет. Случи-и-ится…

Больше о канале ни слова. Поужинали, улеглись, и только тогда заговорила Славка о дочери их, Сребре: забегала на часок и опять уехала. Собрала ей черешни большую корзину – пусть полакомятся…

Бай Тишо спросил:

– Только за этим и приходила?

– Нет… Кажется, оценка там какая-то – вроде тройка по болгарскому…

Около полуночи громко застучали во входную дверь.

Бай Тишо вышел на террасу, спросил, кому это неймется в такое время.

– Это я, Димитр, Митрето, полевой сторож. На канале прорвало опорную стену. Там, где яворы… Вода а низ несется – ужас с какой силой!

Бай Тишо, охнув, схватился за сердце.

– Ты ее остановил – воду-то? Заслонку не мог закрыть?

– Не знал я, как она закрывается! И потом, не мое это дело. Мое дело – сообщить!..

Попади-ка на суд к такому, думает председатель. Уж в кутузку. И глазом не моргнет, что он рисковал для его блага и для блага всех.

Этот тебя упечет. Беспременно упечет. Того гляди, Славка правой окажется.

Отослав сторожа разбудить Ангела, шофера, он на цыпочках прошел в комнату, оделся наскоро и вышел на улицу ждать машину.

Ангел подогнал джип к самому водосбросу и направил свет фар на заслонку. Разогнув проволоку (хорошо, хоть замок не поставили!), председатель начал опускать железную дверь. Механизм работал исправно.

Когда наконец мутный клокочущий поток остановился и вокруг наступила тишина, стало слышно, как в соседней яворовой роще ухает филин…

Вернулись в село. Мокрый, потный бай Тишо прямым ходом пошел в канцелярию, послав Ангела за остальными. Вскоре явились и Нено, и Сивриев и молчаливо сели, словно ничего необычного не было в этом ночном заседании. Каждый, по-видимому, вспомнил, как решали весной, сажать ли помидоры в районе Яворнишко. Бай Тишо с энтузиазмом описывал тогда свою поездку к Манолеву, который твердо обещал: не позже тридцатого марта канал «задействуют». Сивриев сказал, что не поверит никаким обещаниям, пока своими глазами не увидит воду в канале. Нено тогда ничего не возражал, но и ничью сторону не принял.

– Не хотите посмотреть? – спросил наконец председатель.

– Прорыв?

– Не прорыв – живая рана…

Никто больше не проронил ни слова, так и просидели, оцепенев, в ожидании рассвета.

Во многие двери придется стучаться, многим начальникам кланяться. Это они понимали. Бай Тишо боялся, что одному придется ехать в округ расхлебывать кашу, и, лишь когда все уселись в машину, немного воспрянул духом.

Комиссия, прибывшая в тот же день, вынесла заключение: чтобы «залатать» разрушения, причиненные водой, потребуется по крайней мере еще две недели.

Сивриев, вызвав диспетчера автотранспорта, распорядился возить воду на поливку помидоров цистернами. Тот начал было увиливать: это, мол, адский труд, а у него полно и своих забот, с машинами. Главный не дал ему договорить.

– Выполняй то, что тебе приказано, – велел он. – И в будущем не советую мудровать над тем, над чем уже до тебя помудровали. Ясно? Ты свободен.

Через два дня бай Тишо срочно вызвали в окружной совет.

Вернулся вечером – усталый, глаза ввалились.

– Малость помяли, пооборвали крылышки? Ну ничего, это тебе урок на будущее, – сказала Славка. – А покуда садись поужинай. Я, ты знаешь, целый ящик лимонада притащила. Его давно не было, кто знает, когда опять подвезут… Почему вы не поговорите с общинным-то комитетом о снабжении? Стыдоба ведь: лимонаду нет, зато от ракии да вин полки ломятся!

После ужина бай Тишо так и рухнул на кровать. Раскрасневшийся от горячей еды, а может, и неотпускающего нервного напряжения, ворочался, не в силах заснуть.

…Манолев, конечно, подвел его весной, подвел своими обещаниями, а он пошел на поводу, как слепец… Поверил директорским его басням – вот в чем его вина. А в окружном комитете, вместо того чтобы оборвать ему уши именно за легковерие, принялись бить по голове за… «превышение власти». Он не виноват, он все сделал по совести. Как будто, если б сначала приехали бы эти, из комиссии, что-нибудь бы изменилось… Ничего бы не изменилось: канал точно так же приняли бы и вода точно так же прорвала бы опорную стенку. Просто было бы одним банкетом больше. А сейчас, может, и постыдятся.

Жена, неторопливо убирая со стола, слушала его исповедальные речи. Действительно, наболело. Действительно, тяжело мужику. Такой воз тянет. Да что эти мысли теперь изменят? Всей душой желая отвлечь от них мужа, Славка заговорила о непорядках в сельпо и преуспела: всегда готовый найти в своем сердце место для чужих забот и бед, бай Тишо попался на удочку. И начал пуще Славки ругать плохое снабжение в селе и в районе.

А вскоре Славка услышала, как он начал тихонько похрапывать. Вот такой он всегда, думала она, готовясь ко сну. Все его ошибки – от чрезмерной горячности, от желания как можно скорее то восстановить справедливость, то навести порядок… И в молодости таким был, и годы его не остудили.

…Она вспомнила: весной было, да, именно в это время или чуть раньше. Повсюду жгли прошлогоднюю листву. Она тоже зажгла во дворе костер. Муж вошел, не прикрыв за собой калитку, – верный знак, что взволнован или рассержен. Он никогда ничего не скрывал от Славки и в тот раз рассказал, что на заседании подпольного окружного комитета отклонили его предложение послать разведчиков в немецкий лагерь, который был возле Ситницева. Друзья обвинили его в авантюризме, но, поразмыслив, все же разрешили ему попробовать – одному. Чтобы в случае провала не выглядела его попытка организованной акцией. Был пасмурный вечер, когда он и еще один товарищ (нарушивший решение бюро) вошли в лагерь. Разузнали много: расположение постов, караульных помещений, складов, маршруты патрулирования, и Тишо выбрался, а вот товарища его сцапали. Потом дело известное: допросы, пытки… Но не вырвали ничего, он твердил одно и то же: заблудился в тумане, когда шел в Ситницево. И поскольку не нашли у него ни оружия, ни бумаг никаких, к тому же в полиции он на учете не состоял, то парня отпустили под залог. Случай этот тем не менее послужил поводом к аресту нескольких ответственных коммунистов. Первым, кого забрали, был Тишо. И снова обыски, допросы, очные ставки. Георгиев (как говорили, «широкий социалист», ренегат), обманутый внешней кротостью и простоватостью Тишо, вообразил, что сможет его заполучить для своих дел, а если бы это вышло, он бы раскрутил всю окружную партийную организацию. Применял к нему какую-то специальную «систему» обработки. А как увидел, что ничего не выходит, взялся за испытанные полицейские способы. И потянулись недели, месяцы… Начали и Славку таскать по участкам. Она тогда беременна была. Никогда не забудется страшная та ночь, когда, разъярившись, с налитыми кровью глазами, Георгиев приказал подвесить ее вниз головой, точно заколотого козленка. «Сука! Или расскажешь что надо, или коммунистическое семя, которое у тебя внутри зреет, ртом у тебя выскочит! Может, тогда откроешь свою пасть…»

Она не заговорила, но и ребеночек не выжил. Родился до срока там, в участке. Волосы у нее тогда поседели… После Победы удочерили они с Тишо девочку, Сребру. Но Славка была уже не та, не прежняя беззаботная и ловкая молодуха…

А Тишо и сейчас такой же – краснощекий, ни единого седого волоска в шевелюре и, как и прежде, готов воевать за человека, за человечество, за человечность. Люди в районе знают его доброту, вот и используют ее, кто как умеет, а начальство повыше прощает ему ошибки, потому что знает, что совершенных людей нет, как нет и абсолютно плохих…

Она посмотрела на кровать: зажав в руке газету, муж крепко спал. Черные тучи тревоги давно исчезли с его широкого добродушного лица, чистого и беззаботного, как лицо младенца. Славка присаживается на кровать, осторожно гладит его лоб и разрумянившиеся щеки. И думает, что, может быть, именно это и спасает его – способность забывать зло, не помнить его долго. Он зашевелился от ее прикосновения, но не проснулся. И не проснется, пока жена будет его раздевать, пока вытащит из-под него покрывало. Он будет спать до половины шестого, а потом встанет, подойдет к балконной двери и посмотрит, что там за погода. Если нужен дождь, а небо ясное, вздохнет: «И сегодня жарища!» Если же дождливо, а ему нужно солнце, скажет: «Опять потоп будет». Сделав утреннюю гимнастику, он хлебнет из миски кислого молока – и вот уже готов к работе. Уйдет утром веселый, беззаботный. Вечером же обрушит на ее голову дневные свои тревоги, а сам позабудет о них до утра. И так – изо дня в день, изо дня в день.

XIV

Мотор джипа загудел на небольшой площадке и затих. Выглянув в открытое окно, Сивриев видит двух незнакомых мужчин. Это специалисты, его надежда: от их слова зависит, прекратится ли спор с бай Тишо о теплицах или вспыхнет с новой силой.

Все садятся в машину, едут к римским горячим источникам.

Стоящие в ряд холмы по ту сторону Струмы пестреют, словно ожерелье, внизу текут тоненькие ручейки, иссякающие день ото дня (как говорят, не жильцы на этом свете). Над нешироким югненским горизонтом время от времени пролетают стаи сизых голубей.

Джип проносится мимо молодой дубовой рощицы – единственного здесь яркого желто-зеленого пятна.

– Последние, – говорит бай Тишо, показывая на дубки. – И осенью они тоже последние. У других деревьев листья давно осыпались, а эти держат свои, и целую-то зиму ветер их треплет. Особые деревья. Даже цветенье у них не похоже ни на какое другое. Вот так и люди некоторые: поздно к ним приходит развитие, однако после его уж не остановить.

Сивриев сосредоточенно глядит прямо перед собой и думает над последними словами председателя. Не объясняет ли эта простоватая философия его собственное позднее развитие? В семнадцатилетнем возрасте он был самым маленьким в классе, прозвали его «удодом» – и из-за роста, и из-за бездеятельности, и из-за угрюмой невозмутимости, которую мальчик противопоставлял сыпавшимся на него разного рода обидам. И только тогда, когда закончил гимназию, когда соученики его повзрослели, он начал догонять их. Стал самым высоким среди сверстников, бездеятельность его переросла в неудержимую активность, и только угрюмость осталась такой же, какой была в юности, – не потому, чтобы противостоять обидам (теперь их было мало), а для того, вероятно, чтобы с ее помощью вершить запоздалое возмездие за все горькое, что довелось хлебнуть. Одним словом, он никогда не жил в полном взаимопонимании с тем, что его окружало. И раньше, и теперь. В юные годы он сам себя во всем винил: считал себя ущербным, наказанным самой природой. Ведь любой из его соучеников мог похвалиться чем-то таким, что отличало его от остальных, только он не блистал ни умом, ни остроумием, никаким талантом – не писал, например, стихов, не рисовал, не обладал физической силой, которая (это очень понимают подростки!) применяется, когда необходимо постоять за себя. После, когда он вырос и приобрел, кроме всего прочего, и положение в обществе, он обнаружил, что, в сущности, и в молодые годы он был не хуже своих сверстников, но реабилитироваться было уже поздно, горькая чаща была испита до дна. Это чувство еще более усилилось у него, когда он окончательно понял, что тогдашние гимназические божества вовсе не являлись таковыми. Одно из них за десять лет службы не смогло достичь ничего значительнее места делопроизводителя. Другое, окончив факультет журналистики, так и осталось провинциальным газетчиком самого низкого пошиба. Третье (некогда любимец всего класса), его коллега, пополнил ряды тысяч добросовестных, исполнительных служащих, верных и исполнительных помощников. Он не стал агрономом-творцом, агрономом-руководителем, стал всего-навсего посредственным чиновником. А вот Сивриев уже на восьмой год после получения высшего образования стоял во главе самого большого кооперативного хозяйства Хасковской округи и, если бы не вступил в конфликт с начальством из-за террас, до сих пор бы работал… Вот почему он больше не верит в божества, а предпочитает прислушиваться к тому богу, которого носил в душе и с которым, считал он, может лучше всего служить людям. Понимал, что эта его убежденность делает его несколько самоуверенным и необщительным – не только с подчиненными, но и с равными по положению. Он, конечно, сознавал это, однако ему и в голову не приходило как-то изменить свой характер.

– Весна меня радует всегда, но больше всего в эти вот дни, когда природа расцветает не по дням, а по часам…

У каждого в этом мире своя песня, думает Сивриев, слушая излияния бай Тишо о премудрой матери-природе.

– Можешь ты спокойно глядеть, – взахлеб продолжает председатель, – как мир просыпается, оживает у тебя на глазах – и движется неведомо куда?.. А ты стоишь и смотришь, дивишься этому чуду и вроде сам час от часу делаешься сильнее. И понимаешь тогда: не единственное ты существо на земле, которое это пробуждение наблюдает, но единственное, которое умеет ему радоваться! Ну скажи, неужто этого мало? – Вздохнув, он повторяет задумчиво: – Эх, неужто мало этого?

Кто-то из техников отвечает:

– Нет, конечно. Не мало.

А Сивриев молчит: вспомнил о весенних своих кошмарах.

Белая колея вдруг обрывается, упершись в полянку, которая густо заросла смоковницами. Известковая пыль, поднятая колесами, медленно оседает на смолистые их листья.

Бай Тишо идет вперед по правому берегу русла. Техники, захватив снаряжение, спешат следом. Парень, что ростом повыше, поднимает на плечи какую-то бакелитовую трехногую коробку – за две ножки держит, третья торчит над головой. Сивриеву этот жест кажется вдруг странно знакомым… Ну конечно: не раз вот так же поднимал он на плечи своего сына.

…По воскресеньям они втроем ходили на прогулку до самого Кенана. Андрейка просил: «Пап, покатай на лошадке!» Посадив сына на плечи, Сивриев бежал, подпрыгивая, и цокал языком. Жена убегала от них, носилась по лугу, пока усталость не одолевала ее, и тогда она с разбегу падала в траву. Андрейка, визжа, валился к матери с высоты отцовского роста и немедленно затевал борьбу. А Сивриев садился в стороне, любовался ими и хохотал, когда ни одна из воюющих сторон не желала признать себя побежденной. Потом сын принимался ловить бабочек. Милена, подобравшись к Сивриеву поближе, ложилась горячей от солнца головой ему на колени. И пока он, склонившись, загораживал ее (потому что или блузка была расстегнута, или платье надо было одернуть), она расслабленно, лениво отдыхала, смежив ресницы и гладя волосы мужа маленькой своей ладонью…

Споткнувшись о корень посреди тропинки, Сивриев приходит в себя.

Техники заканчивают измерения, и Ангел отвозит их в город. Сивриев же и бай Тишо остаются, чтобы осмотреть заросли смоковниц, террасами сбегающие вниз.

– Ты еще настаиваешь на своем? – удивленно спрашивает Главный.

Председатель хмурит выгоревшие брови.

– Парни, как видишь, подтвердили мои опасения, – продолжает Сивриев, – воды мало, не хватит ее, чтобы отапливать теплицу. Не надо лезть на рожон. Что, я не прав?

– Еще раз тебе говорю: Югне нужна теплица, – твердит бай Тишо, тряся головой, и кудри, волнами сбегающие к его вискам, подпрыгивают воинственно. – Чтоб и зимой ребятишки лопали свежие овощи, ясно? Чтобы росли они здоровыми да крепкими! Приглашу настоящих специалистов – из Софии или из другого города, но не отступлюсь. Эти-то бандиты, думаешь, понимают что-нибудь?

Через некоторое время, успокоившись немного, с посветлевшим лицом, он останавливается возле дикой груши. Достав из кармана садовые ножницы, подстригает ей ветки.

– Одно удовольствие – дички облагораживать, – говорит бай Тишо. – С детских лет к этому тянет. Отец мой был голытьба голытьбой, и, веришь, даже дички у нас не росли, на бедняцкой-то нашей ниве. Я старался, прививал по всем правилам. А уж радовался, когда получалось! Во все глаза, бывало, глядишь, как хилый черенок вырастает, как превращается он в молодой, сильный организм со всеми качествами благородного дерева… За исключением, правда, способности размножаться. Очень это меня удивило. И заставило крепко задуматься над смыслом моего труда. Но смысл этот я быстро нашел: ведь от того, чем я занимался, до всего остального было рукой подать…

Сивриев, не дослушав, уходит осматривать террасы. Тонкие ветки сомкнувшихся вокруг кустов напоминают ему вдруг, как некоторое время назад вся Болгария пустилась перекапывать голые холмы. А потом никто во всей Болгарии не поинтересовался, растет ли что-нибудь на «освоенных» землях или не растет. И может, только совестливый какой-то председатель или агроном, сжигаемый жалостью и злостью при виде гибнущей в августовском пекле молодой поросли, ведром воды пытался продлить ей жизнь… А чего стоит кампания в городе Ломе? Или, к примеру, навозные горшочки. Почин…

И ни одно из этих «мероприятий» не дожило до наших дней. В чем причина? Недоношенные идеи, спешка, отсутствие научного подхода? Возможно, многие действительно не знали, где проходит граница между законами природы и закономерностями общественного развития, не задумывались, как они взаимодействуют, до каких пор одни благотворно влияют на другие и с какого момента начинают враждовать. Не знали? Возможно. Однако с тех времен остался страх, боязнь эксперимента, не прошедшего испытаний в каком-нибудь НИИ. Вероятно, именно по этой причине опыт Голубова с помидорными кустами без колышков вызывает досаду и даже раздражение. Вероятно…

Склонившись к смоковнице, он протягивает руку в каком-то исконном, неосознанном желании погладить ее – да, побег жив. Может быть, он ошибается и все не так черно и безутешно? Потому что побег жив, у него даже есть ответвления длиной в два-три сантиметра… Оглядываясь, Сивриев далеко, метрах в тридцати, видит и другой такой же кустик.

Дорого стоят югненским кооператорам эти живые мощи, слишком дорого, думает Главный.

– Сивриев! Эй, Сивриев!..

В село идут пешком. Главный спрашивает, какую площадь занимают террасы.

– Четыреста декаров смоковниц да яблонь и слив столько же.

– Наверно, тебя похвалили за них?

– Ага, похвалили. Первые мы в округе оказались.

И вдохновенно рассказывает о том времени, когда он, будучи уже председателем, месяцами копал здесь землю наравне с молодыми, как вечером все строем возвращались в Югне, хоть усталые, но обязательно с песней. А однажды ранним утром на этом вот холме, где они сейчас побывали, смотрят – висит между двумя дикими грушами плакат: «Мы строим террасы – террасы строят нас!»

Сивриев слушал его словно в полусне. Так кто же, в самом деле, старше? Шестидесятилетний дядька, грузный, но полный сил и энергии, восторженно повествующий о труднейшем периоде обновления болгарского села? Или он, Сивриев, со старческими своими, угрюмыми мыслями, превративший обычные, будничные заботы в цель и смысл жизни?

На площади расстаются. Бай Тишо поворачивает к дому, а Тодор Сивриев по пути к себе на квартиру встречает Нено.

– Опять кое-кто тобой недоволен, – сообщает тот.

– Не ошибается тот, кто ничего не делает, – отвечает Сивриев небрежно.

Он ждет разъяснений – кто на него жалуется, но, поскольку партсекретарь молчит, добавляет, что лягают начальство чаще всего специалисты, бригадиры и учетчики. И признает, что всегда строго спрашивал с сельских чиновников.

– Нет, на этот раз не чиновники недовольны. Пастухи в Моравке, пастухи югненских стад, которые мы весной погнали в горы по твоему настоянию. У меня целая делегация была во главе с Мироном. Как видишь, все камни – в твою сторону, – заключает Нено и наконец-то улыбается – белозубой своей, вежливой улыбкой.

Некоторое время они идут молча, затем партсекретарь спрашивает, был ли Сивриев на участке, где намечено построить теплицы.

– Да.

– Ну?

– Ничего не выйдет из этой вашей «термы».

– А бай Тишо?

– Уперся, как осел на мосту.

Останавливаются около ресторана.

– Зайдем? По рюмочке.

– Можно, – соглашается Главный и первым толкает стеклянную дверь.

Двое официантов тут же выносят стол и застилают его снежно-белой скатертью.

– Вот та-а-ак! – довольно говорит Нено, потирая руки. – Войдешь сюда – и тонус твой вдруг… А посмотри, вон и твой хозяин, видишь? Вон в уголке. Готов, тепленький уже. Но не так, как я однажды его видел… Было это лет пять назад. Сидим мы в клубе на собрании – долго сидим, всем уже осточертели ненужные речи, и в последних рядах люди, кажется, спали. Где-то часов в одиннадцать, а может, и позднее, хлопнула дверь, и наш дед Драган, в сдвинутой на затылок меховой шапке, изря-я-ядно выпивший, заходит в зал. Поморгав пьяными глазками, сует два лева тому, кто сидит ближе всех, и говорит: «Еще одну – и ко-не-ец, ухожу. Ухожу! Давай-ка на посошок!» И ты знаешь, сон у людей как рукой сняло!

– Верно, так оно и было, – поддакивают из-за соседнего стола. – И после, Нено, помнишь, чуть кто вставал выступать да слишком задерживался, ему начинали подсказывать: «Давай на посошок! Давай-ка на посошок!»

Между тем герой этих воспоминаний, чуть пошатываясь, приближается к ним, обходя столики.

– Приготовься выслушать эпопею о Югне, – предупреждает Нено. – Если он еще не успел рассказать. От царя Гороха до наших дней… – И деду: – Ну, садись, садись, пожалуйста!

– Всех приветствую. А ты, Нено, перестань-ка насмехаться над дедом Драганом. Все я слышал. Со слухом у меня пока в порядке. Ну и что, что я выпил? Собрались добры молодцы – хлоп рюмку, хлоп вторую… Что еще нам, неумытым, остается!

– А ну выдай-ка притчу какую-нибудь.

– Рассказывай, рассказывай! – выкрикивают из-за соседних столиков.

– Однако глядите, ребятушки, уж коли слушать – то слушать до конца, нравятся или не нравятся вам мои сказки… Ну так вот. Согрешили Адам и Ева, и вытурил их господь из рая. Пошли они в леса Тилилейские, забрались в чащобу, да такую, что ни господь, ни сам дьявол не смогли их отыскать. И натворили они там кучу детей. Люди, сами понимаете, должны же чем-то заниматься. А если делать нечего, занимаются они друг другом. Прошли годы. Прилетел к ним однажды ангелок-херувимчик и сказал, что, дескать, грядет к ним сам дедушка господь и надо встретить его, как и положено встречать дорогого гостя. А ребятишки у Адама и Евы такие были замызганные, что решила Ева срочно их помыть. Срам ведь господу сопливых да загаженных показывать. Успела она отмыть трех то ли четырех, а тут снова ангелочек: дескать, встречайте. И Еве ничего не оставалось, как велеть чистым ребятишкам стоять на виду, а грязных, чтобы спрятать, погнала с поляны хворостинкой, точно паршивых ягнят. Потом вернулась на святую поляну и показывает отмытых своих голодранцев дедушке господу. «Ты будешь царем. Работать будешь одним перстом, повелевая, и все-таки будешь богат!» – благословил господь первого.

Сивриев поманил пальцем официанта, чтобы тот принес чего-нибудь старику.