Текст книги "Времена и люди (Дилогия)"

Автор книги: Кирилл Апостолов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

XXII

Снег, последний в этом году, подтаял, осел, зачернели кучи перепревшего навоза в поле, словно рыл под ним свои ходы огромный крот.

Он пришел на поле «проконтролировать». Сребра послала. «Иди проконтролируй. Хотя ты теперь и большой начальник, опыт с помидорами для тебя важнее. С каких это пор шоферам стал доверять? Свалят где попало, где надо и не надо… Сама видела». Вот он и пошел. Спорить со Среброй почти всегда бессмысленно. Она, когда говорит, смотрит так пристально и строго, что ослушаться невозможно.

Кучи выстроились ровной цепочкой, на равных расстояниях, одинаковые по высоте. Снег вокруг них пожелтел. Он сел в последний грузовик и уже по дороге вспомнил, что они со Среброй уговорились пойти с работы вместе. Остановил машину, заспешил назад в теплицы, но там уже никого не было, кроме дежурных и сторожей.

Дед Драган подмигнул с хитрецой: та, что ищешь, уже ушла. Ждала-ждала и ушла. Разве дело, чтобы девушка ждала? Испокон веку их ждали.

– А тебе откуда знать, кого я ищу? – прервал он его раздосадованно. Его всегда раздражала странная привычка старика совать нос в чужие дела.

– Откуда бы ни узнал, а знаю. Может, она мне сама доверилась.

– Глупости говоришь.

– Для вас, для молодых, все глупости, что старшие говорят. До тех пор, пока сами глупость не сотворите. Вот уж воистину: сначала лоб разобью, потом под ноги погляжу.

Он, не дослушав его болтовни, пошел в село. Дойдя до хозяйственного двора, решил свернуть на птицеферму. Со Среброй все равно уж не встретится, хотя бы Марию повидает. Она обычно допоздна на ферме – привыкла, пока свекровь была жива.

Но на сей раз и сестра ушла домой вовремя. Мог бы и раньше сообразить! С тех пор как они взяли ребенка, дом, которым она раньше чуть ли не тяготилась, стал для нее смыслом жизни. С кем ни заговорит, все к одному сводит, к ребенку. Чуть девочка прихворнет, Мария в панике: то в поликлинику бежит, то в аптеку. Времени ни на родных, ни на знакомых не остается, к работе и то стала относиться формально. Говорят, что на птицеферме, где технология была отлажена как часовой механизм, дело пошло хуже. Подумать только! Всего за несколько месяцев его строгая, суровая на вид, бесчувственная сестра, передовая работница превратилась в замкнувшуюся на ребенке мать.

Едва тьма за окнами поредела, Филипп поднялся и отправился в теплицы. Он полюбил приходить сюда, пока никого еще нет, а дед Драган дремлет в караульной будке у входа. На улице ни ночь, ни день, тишина, и ты один на всем белом свете. Можно ни о чем не думать, а просто идти в этой тиши навстречу еще не пробудившемуся дню, когда шпалеры теплиц смотрят затуманенными от напирающего изнутри тепла глазами, когда заря над Желтым Мелом зреет, набухает медленно-медленно и вдруг вылупится золотой серпик солнца… Придут остальные работники, в основном женщины, наполнят стеклянный город движением, гомоном, и его мир – маленькая частица пространства вокруг него и он сам – растворится в повседневной суете, которую всегда создают люди, собираясь вместе.

В одном из пролетов увидел Сребру: синий фартук, платок в синий горошек, большие синие глаза – настоящая незабудка. Сердится ли за вчерашнее? Робко приблизился к ней.

– Вечером вчера не застал тебя…

Делает вид, что копает, а сама поглядывает на него, будто хочет что-то сказать. Только бы не возвращалась к вчерашнему опозданию. Нет, не о том, о завтрашнем дне посещений в больнице. Все забыли про отца. Хоть бы он съездил. Конечно, сказал он. Прошлый раз пропустил, но завтра обязательно поедет. Сребра отбросила лопатку и, наступив (как можно?!) на нежные ростки рассады, выбежала на дорожку: поедем вместе! В первый момент он не понял, о чем она, хотел даже спросить, но Сребра опередила вопрос: не об автобусе речь, а о том, чтобы вместе пойти к отцу. Нет, ответил он, заколебавшись. Лучше по одному. Не скажет ли бай Тишо…

– А я говорю: да, да, да! И уговорю маму завтра не приезжать. Чтобы были только мы. Понимаешь?

Целый день он сомневался: удобно или неудобно? Может быть, все же лучше по одному… В итоге решил вообще не ездить. Но назавтра зашла Сребра уже с сумкой гостинцев, счастливая: уговорила маму остаться дома.

Бай Тишо обрадовался им несказанно. Филипп сидел на стуле и думал, что Сребра права: ничего страшного и ничего неудобного. В автобусе они опять спорили об этом, и она сказала насмешливо: «Твоим фантазиям ни конца ни края. Ты из простейшего умеешь делать сложное. Береги ум на другие, более важные дела».

…Сестра второй раз заглянула в палату; время истекло, а бай Тишо только сейчас вспомнил об Илии Чамове: перестал он подстрекать людей или продолжает подпольно распространять заразу? Так и сказал: подпольно распространять заразу.

Он передвинул стул поближе к бай Тишо и только произнес «Этот тип», как Сребра наступила ему на ногу.

– Папа, нам пора. Сестра уже сердится. Но мы еще придем. Правда, Филипп? А об Илии не думай – все в порядке. Похоже, что разговор с тобой прочистил ему мозги.

В коридоре он посмотрел на нее осуждающе. Зачем врать? Неправда, что Илия прекратил… Вообще он становится все влиятельнее.

В глазах Сребры заблестели слезы.

– Неужели непонятно? Из-за папы. Он же все близко к сердцу принимает и, если узнает, что этот тип…

Ему хотелось закричать: «Сребра, прости! Я последний дурак!», но вместо этого он в мыслях сказал себе: вот и на сей раз она поступила рассудительнее, умнее, чем он, хотя он старше. Будет ли бай Тишо лучше, если он узнает правду? Тогда какая же польза от его, Филиппа, стремления к правде? Никакой! Нуль. И всегда так. Потому что носится со своей правдой как с писаной торбой и ничего вокруг не видит.

Они вышли из больницы, и Сребра, будто и не было размолвки, взяла его под руку, доверчиво прижавшись к плечу. Как похожа она на бай Тишо своей отходчивостью!

– Вот видишь, папа обрадовался.

Он тоже заметил, но самому неудобно было об этом сказать.

Они пошли в город и долго обходили магазины на центральной улице. Сребра не пропускала ни одной витрины: смотри-ка, это тебе подойдет, и это можно купить… Ой, а вот эта спортивная куртка прямо на тебя, у тебя плечи широкие, будет сидеть как влитая. Все ее привлекало, все ей нравилось, дай ей волю, закупила бы все подряд.

А его уже тяготило это бессмысленное хождение. К тому же начал тревожиться о возвращении. На Югне вечером два рейса – в шесть и в одиннадцать. Если ехать шестичасовым, то пора двигаться к автовокзалу. А она будто и знать ничего не хочет – тащит от одной витрины к другой. Он все же сумел отвлечь ее внимание на минутку, и она выбрала первый рейс. Но пока разглядывали разную мелочь в комиссионном магазине, время ушло, и волей-неволей пришлось оставаться до одиннадцатичасового. Теперь торопиться было уже ни к чему, и он предложил поужинать в ближайшем ресторане. Сребра сначала посмотрела на него удивленно, потом спросила, нет ли в городе ресторана получше, с оркестром, с певицей, и сама же вспомнила о ресторане в Доме охотника.

Крутая лестница с сотнями ступенек повела их вверх по холму, возвышающемуся над городом. Лестница эта появилась недавно, когда на месте непритязательной корчмы «Балкантурист» построил отель с рестораном. Поднимаясь по лестнице, Сребра смущенно призналась, что впервые в жизни идет в ресторан с молодым человеком и хотела бы запомнить этот вечер навсегда.

Им принесли ужин; ели, разговаривали, а Сребра все поглядывала в соседний зал, откуда доносились звуки музыки. Он понимал, что ей хочется потанцевать, но стеснялся пригласить, потому что танцы были новомодные, а он и в старых-то не был силен. И уж совсем стеснение сковало его, когда она сама намекнула о том, что ждет его приглашения.

Он беспомощно оглянулся, ища спасения, и оно явилось: Симо Голубов и Виктория усаживались за столик недалеко от них.

Он поманил официанта, расплатился и прошептал ей на ухо, что они должны немедленно уйти. В гардеробе она взглядом спросила его: «Почему? Ведь еще есть время…»

– Разве ты не видела? Симо Голубов и Виктория.

– Ну и что?

Он начал объяснять, что Виктория – бывшая жена его брата и ему неприятно видеть ее с Голубовым, промолчав о том, что сам когда-то побывал с Викторией в этом самом ресторане.

– А-а… – неопределенно протянула Сребра и предложила погулять по сохранившемуся здесь островку леса.

Асфальтированная аллея, вьющаяся по холму, вела их все выше и выше. Вершина холма уже не просматривалась в темноте, и создавалось впечатление, что они поднимаются прямо в небо, что звезды – вот они, рукой подать. Посмотришь вниз, на город, а там – второе небо, такое же черное и тоже усыпанное бессчетными звездами: белыми, желтыми, синими.

Под фонарями, разбросанными по лесу на первый взгляд беспорядочно, ни души. Он прислонился спиной к дереву, чтобы дать отдохнуть ноге, а Сребра, словно ждала этой минуты, прижалась к нему и спрятала лицо под воротник его плаща. Лицо было холодное, как лед.

– Ты замерзла.

– Да.

– Тогда пойдем.

– Хочется в тепло.

Они стали спускаться по той же аллее, еще не решив, куда бы пойти погреться, потому что до отхода автобуса оставалось целых полтора часа. «Нет, нет, – воспротивилась она, видя, что он сворачивает на дорожку к ресторану. – Ведь поужинали, да и оркестра не слышно… Лучше пойдем к тете, она отсюда совсем недалеко живет…» Удобно ли, подумал он, и не скажет ли Сребра потом когда-нибудь: что за мужчина, который не может позаботиться о девушке? Но она стояла на своем: пошли! И ключ от дома у нее есть. Погреются у электрического камина, к тому же до автовокзала оттуда недалеко.

Они поднялись на второй этаж, в ту комнату, которую она когда-то занимала. Сребра включила камин и пошла поздороваться с тетей. Вернувшись, с порога радостно воскликнула:

– Как тепло! Ну что я тебе говорила!

Она упала навзничь на кушетку, не раздеваясь, не разувшись, и протянула ноги к теплу. Филипп присел рядом, снял с нее туфли. Ступни совсем закоченели. Сначала нерешительно, робко, потом все смелее он стал растирать их. Приподнявшись на локте, Сребра доверчиво следила за движениями его рук.

– Сейчас начнут отходить, больно будет… Что ж ты раньше не сказала?

– Было так хорошо, что я ничего не чувствовала.

Где-то скрипнула дверь, в прихожей раздались шаги, и он метнулся на стул. «Сребра, деточка, – послышался голос хозяйки, – я лягу, а ты, если решишь ехать, запри входную дверь на ключ».

Он опустился на колени у ее ног и снова принялся растирать ступни. К потеплевшим пальцам уже вернулся их обычный цвет. В какой-то миг его взгляд упал на ее колени, нежные, округлые, как яблоки, и его внезапно охватило волнение, подобное тому, которое он испытал однажды в том же ресторане, поднимая зонтик Виктории.

Он где-то прочел, что сильный взрыв чувства никогда не повторяется, а если и приходит это чувство вновь, то лишь как тень первого. Лучше, если б было не так. Ведь человек может обмануться, зачем же ему помнить всю жизнь о своем заблуждении, почему ошибочное чувство должно быть сильнейшим?

Сребра ему ближе и дороже любой другой. Да и была ли другая-то?

Их глаза встретились.

– Уже лучше.

– Когда ногам тепло, то тепло и всему телу.

А сказать хотелось не то. Совсем, совсем не то. Он поднялся с пола, сел рядом с ней на кушетку, показалось, что так легче будет найти нужные слова, решиться выговорить их, самому их услышать, а потом…

Но она, как всегда, опередила его и на этот раз первой приняла решение… протянула к нему руки и прошептала:

– Иди ко мне…

Он склонился к ней медленно, робко.

…Когда они взглянули на часы, до одиннадцати оставалось совсем немного. Быстро накинули плащи и со смехом помчались по пустой улице. Из-под навеса автовокзала протянулись два луча, и они прямо через сквер бросились на дорогу, чтобы успеть проголосовать автобусу.

На другой день, уже к концу рабочего дня, Сребра, оглянувшись, не подсматривает ли кто за ними, поманила его в сторону, за угол теплицы.

– Я сказала маме.

– Сказала? Что?

– «Мама, мы с Филиппом любим друг друга».

Он посмотрел ей прямо в глаза: не обманывает ли? Может быть, хочет его проверить?

– А мама спросила: «Ты уверена в себе?» «Да», – сказала я. «А в нем ты уверена? Ты уверена в том, что он тебя любит?» «Да», – снова сказала я. Я ведь не обманула ее?

Он не был готов к этому вопросу. Он ответил что-то нечленораздельное, но не был даже уверен, что произнес хоть слово вслух. Но она, видно, поняла все с полуслова, и поняла лучше, чем он сам себя понял. Не дожидаясь, пока он соберется с мыслями и как-то выразит их, она чмокнула его в щеку и нырнула в ближайший вход в теплицу. Через минуту стеклянные стены зазвенели от ее песни.

Филипп вернулся за своей палкой, которую уронил, когда Сребра потащила его за угол, и, подняв ее, медленно зашагал по главному проезду, разделяющему теплицы на «северные» и «южные».

Теперь спокойно, каждый знает свое место, свое дело. Но вначале было далеко не так.

Некоторые с осени обивали порог председателя, настаивая на «назначении» в теплицы. Впервые в жизни они хотели быть «назначенными». Слово «назначение», как он узнал позже, ввел в обиход сам Тодор Сивриев. Оказывается, на одном из собраний он заявил, что для работы в теплицах будут отбираться лучшие овощеводы и близкие к ним по показателям и оформлять их на работу будут приказом, как рабочих на заводах. Женщины ходили за ним по пятам, не давая покоя; видя, что из-за этих «назначений» ему некогда будет заниматься делами, он велел Таске написать объявление: желающие работать в теплицах должны подавать заявления заведующему теплицами, он и будет решать, кого брать. Но это уже позже, когда он сам был «назначен». Женщины переключились на него. У каждой свои причины, свои претензии. «Я пятнадцать лет на грядках спину гну. Хоть под конец свет белый увидеть», «У меня ноги совсем больные. Нельзя мне на дожде да на холоде, дай в сухом, теплом месте поработать», «У меня среднее образование»… У всех основания, но всех-то не возьмешь. Начались ссоры, пересуды… Некоторые и сейчас еще недовольство высказывают: почему ее взяли, а не меня. Но все же поспокойнее стало, и можно работать.

Однажды пришел отец будущей абитуриентки, которой нужен был трудовой стаж для поступления в институт.

– Возьми к себе, Филипп, как сына прошу. Поработает годик, сам знаешь, без стажа трудно поступить.

Наверное, отвечая ему, он не был достаточно категоричен, потому что крестьянин пришел снова. Пришлось снова говорить об условиях приема на работу в теплицы. Оставив дипломатию, любящий отец перешел в наступление: в теплицах должны работать в основном люди со средним образованием, сам председатель так сказал, а получается, барин дал, да староста отнял! Так, что ли? Набрал своих любимчиков из овощеводов, а для ребят со средним образованием и места нет! А еще, говорят, Велику сделал начальницей, ишь, звеньевыми стала командовать! Это с ее-то незаконченным начальным!

В соседнем пролете он увидел Сребру, которая знаками показывала, что дело очень срочное. Он кивнул ей головой: подожди! – и обратился к напористому папаше:

– Ты прав, у тети Велики образования нет, но она стоит десятка образованных вроде твоей дочери. Прав ты и в другом: людям со средним образованием – преимущество, но только в том случае, если они остаются здесь. А перелетные птицы, на годик для стажа, нам не нужны. Придет, будем учить, и ф-р-р! – нету мастера. Нам нужны постоянные работницы… а тот, кто решил из села сбежать, может стаж и в полевых бригадах заработать. Там люди всегда нужны.

Крестьянин ехидно покосился на Сребру.

– Эта, что ли, постоянная работница? Где уж нам тягаться с бай Тишо! Мы люди второго сорта.

Он ответил ему как можно спокойнее, что дочь бай Тишо работает и впредь будет работать в теплицах.

Проситель отвернулся, а он заспешил навстречу Сребре. Испуганная, побледневшая, она, глотая слова, сказала, что Таску отвезли в больницу, а тетя Велика плачет и плачет.

XXIII

Он который уже раз возвращался к мысли пойти в отель и позвонить в Югне – пусть присылают машину. В горах пока зима, но похоже, что она и здесь к концу: нового снега не подсыпает, а старый набряк, осел, деревья сбросили снежные шапки, и лес сразу почернел; к полудню, если день солнечный, с деревьев, кустов осыпаются невидимым роем семена и опускаются на снежный покров, как мошкара. Полушубок кажется уже тяжелым… Что-то уходит, зримо уходит, а разглядеть то, что должно его сменить, занять его место, пока не дано. Новое явится разом, как взрыв, но только тогда, когда весь мир будет готов радоваться ему: мы забыли тебя, но теперь время пришло, и мы ждем тебя! Ждем!

Весна в горах не волнует. Другое дело – весна на равнине! Там земля меняет свой облик у тебя на глазах: холмы сначала оденутся в фиолетовый наряд – от нежно-розового до почти черного, потом зазеленеют; поля, вспаханные прошлым летом под пар, с утра окутаны туманом, а к полудню над ними сплетаются в воздухе тонкие сетки, сверкая, словно шелковая паутина; сизари, сбившись в стаи, мчатся к дубовым перелескам искать новые места гнездовий – более тихие, более потаенные, чем в прошлом году; в глазах телят и жеребят, появившихся на свет зимой, а теперь переведенных в летние кошары, светится веселое нетерпение…

Да, на равнине весна совсем иная. Там видишь, как из ничего рождается жизнь, и можешь проследить процесс рождения.

Он сидел на террасе, вытянув ноги, откинувшись на спинку плетеного кресла, и наблюдал, как зима отступает все выше и как Андрей бегает по сохранившимся прожилкам наста, ловя солнечные блики, вспыхивающие на мгновение на вершинках подтаявшей снежной зыби.

Гонится за неуловимым! И еще долго будет гоняться. Жизнь не каждому дает оседлать себя.

Из-за угла хижины выскочила Милена и, прицелившись, бросила в Андрейчо снежок. Андрей смущенно глянул на террасу, будто просил, чтобы отец защитил или хотя бы осудил «разбойное нападение», но замешательство его длилось недолго. Прыгнув к ближайшему стволу, он укрылся за ним, и оттуда полетели снежки.

Подрастает и сам начинает справляться, подумал он, довольный сыном.

Милена, отступая, провалилась в сугроб. Не теряя ни секунды, Андрейчо выскочил из укрытия, прыгнул на нее, повалил. Они барахтались в снегу, как щенки, которым впервые дали поиграть костью… Милена сдалась и побежала в дом. Оглянувшись назад, он увидел, как она сбрасывает мокрую юбку. Ноги выше колен горели огнем.

– Тепло, а снег мокрый, ледяной.

Она вытащила на террасу второе кресло и села рядом, закутав ноги и оголив плечи.

– Маленький, а жилистый, сильный. Всю вывалял в снегу.

– Сама напросилась.

Милена, прикрыв глаза, подставила лицо солнцу и вздохнула:

– Боже, до чего же здесь хорошо. Словно мы на другой планете.

– А я что-то начинаю нервничать. Что, если я позвоню, вызову машину?

– Как хочешь. Но неплохо бы еще здесь пожить.

– Беспокойно на душе. Ночью спал плохо. Сон приснился… Ты же знаешь… Сколько раз себе говорил: бабушкины сказки, предрассудок, не верь… А обязательно неприятность случается.

– Это все-таки самовнушение.

Выходящего из леса человека они увидели одновременно – один из официантов отеля. Письмо! На его имя.

Андрей уже мчался ему навстречу и, выхватив конверт, побежал к отцу.

Синий безликий конверт. Он пробежал глазами две страницы и ощутил, как усы, отяжелев, опускаются вниз. Он не услышал тревожного вопроса, вернее, это был крик: «Что?! Что случилось?!» Он второй раз прочел ровные ряды строк и поднялся.

– Вот и говори теперь, что нет предчувствия…

Бросил письмо ей на колени, и через минуту его дорожные ботинки прогромыхали по лестнице. Путь до отеля показался ему совсем коротким. Сравнительно быстро соединили его и с Югне. Он назвал номер Таски, но телефонистка ответила, что никто не подходит; пока он думал, на чей номер лучше переключиться, в трубке послышался голос главного бухгалтера. «Ванчев! Сивриев на проводе. Немедленно пошли газик в Семково». Тот бормотал что-то невразумительное. С досады накричал на него. Нехорошо. К тому же в присутствии директора отеля… В конце концов он понял, что газик придет, а это и было для него самое главное.

Вернулся в хижину, велел Милене собираться, пошел к бай Сандо, расплатился за постой и спустился вниз наколоть дров – закон гор в горах блюдется строго. Пришел бай Сандо и взял из рук топор: «Оставь, Тодор, иди помогай. Я же здесь остаюсь».

Снизу, со стороны невидимой поляны, где расположился отель и угодья лесничества, послышался натужный рев мотора. Кто-то пытался преодолеть подъем. Минут через пятнадцать завывания смолкли, а еще через полчаса на поляне показался Ангел.

– Ты случайно не на вертолете? Я всего час назад говорил с Югне.

– Да я с утра поехал.

– Вот как… А чего ради?

– Да вот ведь… – мямлил гигант, кривя губы. – Я потому поехал, чтобы вас отвезти, если захотите… Таска умерла. – И, будто боясь, что они станут его расспрашивать, еле сдерживая слезы, добавил: – Вчера в больнице… Похороны сегодня к вечеру. Вот я и поехал за вами…

Молча дотащили чемоданы, молча погрузились, поехали. Горная дорога была разбита машинами, мокрый снег разъезжался из-под колес, шофер шепотом ругался. Наконец спустились в котловину. Тут было почти сухо, и газик сразу набрал скорость. Андрейка уснул на руках у матери. Тогда только Милена спросила, что же произошло.

Таска была уже на шестом или на седьмом месяце… а Илия… Он и раньше ее не жалел, заставлял наравне с ним работать: и мешки таскать, и копать… Илия был на станции, заглянул в приемный пункт и там у Драго-закупщика узнал, что цена на латук с завтрашнего дня снизится вдвое. Илия, конечно: «А по какой цене сегодня заплатишь?» – «По сегодняшней. Но поторопись, в восемь вагон запечатаю».

Они въехали в село бай Сандо, но на этот раз оно не показалось им ни чистым, ни уютным: глухое, безлюдное. Может быть, потому, что снег уже стаял и уличные проезды почернели – сплошная грязь.

За селом Ангел стал рассказывать дальше:

– Илия домой: лошадей, телегу, ящики. Знаете же его – горы своротит, если деньгами запахло. Примчался в правление, Таску, как скотину, погнал, говорят, чуть не волоком волок, силой на телегу втащил. Растряс ее. А в огороде наравне с ним. Шутка сказать: почти два декара и на каждом по восемь тысяч кустиков. Можете себе представить, каково это: к каждому нагнись, каждый положи в ящик, да не как-нибудь, а рядком, чтобы листья не помять. Тяжелая работа… Потом еще тащи ящик, поднимай на телегу. Носился, соседи говорят, как угорелый, а на нее все орал, что еле поворачивается, что толку от нее никакого, как от городской белоручки. Он бегает, и она с ним, таскают, таскают. Упала она… прямо в борозду. Да уж когда все было сделано. Оставалось только ящики подправить на телеге. Видел, гад, что упала, а не подошел, заорал, что ходит, как слепая курица, грядки топчет, подвязал ящики – и на станцию. Вернулся через два часа, а ее нету – отвели в здравпункт, а оттуда на «скорой» в город, в больницу.

Дорога снова побелела: начался снежный пояс Предела – перевала между Рилой и Пирином. Две ощетинившиеся горные цепи потянулись по обеим сторонам шоссе.

– Думали, Предел – предел, оказалось, что начало, – попробовал сменить тему Ангел, давая полный газ. Но все молчали.

Горы остались позади, снег тоже. Начался спуск в долину Струмы. Невысокие, пологие холмы были окутаны нежно-фиолетовой дымкой, о которой Тодор затосковал в Семкове. Собственно говоря, холмы были еще серые, невзрачные, и только опытный глаз угадывал пробуждение природы. Андрей поднял голову, поглядел удивленно в окно, спросил, где же Семково. Щеки его зарумянились от сна. – Погоди немножко, уже скоро дома будем.

Ангел продолжал прерванный рассказ, старательно подбирая слова, чтобы не во все посвящать мальчика.

– Сделали, что надо, полежала, к выписке дело шло. И тут одна из сестер, типун ей на язык, ляпнула ей, что детей не будет. С того дня не пила, не ела – затосковала. Только повторяла: «Зачем жить? Опять к нему… Одна-одинешенька. Не хочу. Лучше умереть». Остались кожа да кости. Врачи сказали, что не из-за… этого умерла, а не захотела жить, и все тут.

Ангел вздохнул и так сжал руль, что суставы побелели.

– Мы с ней выросли вместе, ровесники. Ребята ее во всех играх жалели – уж больно слабенькая была. Прозвище у нее в школе было Соломинка. А ишь какая сила в ней оказалась. Очень надо быть сильным, чтобы решиться не жить.

– Мама, кто это – Соломинка?

– Одна тетечка.

– А зачем она? Почему она не ела?

– Вот и подъезжаем.

– Она поэтому умерла? – настаивал на ответе мальчик.

– Да. И помолчи.

Ущелье кончилось. Последний поворот, и замелькали по обеим сторонам дороги дома, как птицы, опустившиеся на обочину.

Газик остановился перед домом деда Драгана.

На дворе полно народу, но тихо, все разговаривают шепотом.

Ангел помог внести багаж.

– Не уезжай, можешь понадобиться.

На бревне у пристройки увидели деда Драгана, безучастного ко всему, что происходит вокруг. Андрейчо радостно бросился к нему, обхватил руками за шею. Разжав его руки, Тодор отвел сына наверх.

– И ни шагу из комнаты!

– Почему? Разве фашисты пришли?

– С чего это ты взял? Просто будь здесь и не выходи. Понял? Поиграй один. – И он пошел вниз.

Слабый свет, проникающий через занавешенное окно, и мягкие лучи дрожащего язычка восковой свечи падали на ее нежное, действительно очень осунувшееся лицо. Выражение лица спокойное, глаза закрыты. Русые волосы зачесаны назад… Нет, не такой представлял он себе смерть. Подлинная смерть делает человека страшным. А Таска словно уснула. Только в уголках губ что-то затаилось – едва проступающая горечь последних мгновений. Нет, это не смерть. Смерть воплотилась скорее в черном платке тети Велики, завязанном огромным узлом под ее дрожащим подбородком. Сидя неподвижно у изголовья дочери, она молчала, уставившись в одну точку. Лицо спало, резко обозначились скулы. Подходили люди, выражая соболезнование, она молчала. И только когда подошел Филипп, уронила голову ему на грудь и разрыдалась, выкрикивая душераздирающим голосом:

– Фильо, Фильо! Ушла наша Таска! Оставила нас…

Кто потупился, кто отвернулся, не было мочи глядеть на материнскую муку.

А дед Драган все сидел на бревне у пристройки, по-прежнему безучастный к тому, что происходило в его доме.

Он не шелохнулся даже тогда, когда процессия вышла за ворота и направилась к кладбищу. Что-то болезненно ненормальное появилось в его взгляде. Наступил вечер, а старик все сидел, склонив голову набок, словно дремал. Не слышно было его ни на другой, ни на третий день. Заговорил дед Драган вечером третьего дня, склонившись над рюмкой ментовки, которую поставили перед ним, как только он появился в ресторане.

– Слушайте, люди! Я познал человека. Теперь я знаю о нем все. Ничто в нем от меня не сокрыто.

Сидевшие за соседними столами опустили глаза – ни смешка, ни улыбки: старика любили, несмотря на его чудачества.

– Человек – гость. Появляется из ничего и уходит… Конец! Черная прибирает его к себе. Ее население все множится. Кто не знает, слушайте меня! Ее населения больше, чем нас. Как дерево: его под землей больше, чем над землей… Так вот, живет человек, надрывается из-за своей и из-за чужой глупости. А чего ради? Был человек, нет его, конец. И Христос умер. И божья матерь умерла. Теперь даже говорят, что сам бог-дух умер. Что шумим-то столько, скажите вы мне, если все кругом – ложь вековечная! Даже если выше орла взлетишь, все равно в землю ляжешь. И там настает равенство. Вы меня спрашиваете: какое оно, равенство? И я вам отвечаю: равенство как равенство. Жизнь наша с червей начинается, червями и кончается. Только эта вот, – старик пяткой стукнул по полу, – вечная. Все умирает на ней. Через час ли, через год ли, через тысячи лет, а умирает. А она все та же. Глотает, глотает, и плохое, и хорошее, и ни слова ни о плохом, ни о хорошем. Скажи, Сивриев, истину говорю я?

Тодор позвал официанта: посчитай! – и повернулся к старику:

– Пойдем домой. Провожу.

– Ты, Тодор, никогда меня за ровню не считал и сейчас не считаешь. Я знаю. А черви-то одни есть нас будут – и тебя, и меня.

По селу прошел слух, что дед Драган сошел с ума. Но он продолжал, как и прежде, ходить в теплицы и самым добросовестным образом выполнять обязанности сторожа или, как он сам считал, материально ответственного лица. Никаких отклонений на работе у него не замечали, и тем, кто сталкивался с ним впервые, не казалась особенно странной его болтовня. Есть кое-какие странности в его жестах, в присказках. Да ведь кто теперь без странностей? Ушавчане, что ли, которые встают и ложатся с разговорами о своем многовековой давности вине или об об их «прародителе», геройском римлянине? Или югненские старцы, с утра до вечера сидящие на скамейках у ворот и рассказывающие друг другу небылицы?

А что же Илия?

Первым его делом, едва зарыли Таску, было пойти к Драго, приемщику на станции, и получить деньги за латук, а на следующий день со списком в кармане отправиться по селу, вербуя новых приверженцев в борьбе за получение частных огородов. Однако момент на сей раз он выбрал самый неподходящий. Кто стал бы с ним говорить после Таскиной смерти? Поэтому, в чьи бы ворота он ни постучал, ему отвечали, не открывая: «Иди отсюда и больше не лезь ко мне с этим делом». – «Но ты же обещал». – «Раньше – да, теперь – нет. Ступай себе. Я не согласен с нашими начальниками, открыто говорю, но чтоб с тобой в одном ряду числиться… Нет уж!» Двое из подписавших пришли узнать, отправил ли он «то» наверх.

– Какое «то»? – спросил он, будто не поняв, о чем речь.

– То, с фамилиями.

– А вам зачем знать?

– Вычеркни нас, мы не хотим.

– Поздно, уже послал.

Видя, что подписей больше не прибавится, он сочинил надлежащий текст, приколол к нему список, запечатал конверт и отправил заказным письмом куда следует.