Текст книги "Времена и люди (Дилогия)"

Автор книги: Кирилл Апостолов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)

– Говорим о волке, а он в овчарне.

– Так что именно сказал вам Сивриев? – спрашивает Нено.

– Да говорит, прекратите, мол, уходите. Еще окончательно не решено, где будут новые посадки персиков – выше дороги или ниже.

Бригадир топчется на широких паркетных планках, и они злобно взвизгивают у него под ногами.

– Так что теперь? Вскакивать иль нет? Кмета слушать иль сторожа?

– Подожди, тебе скажут.

Петко снова принимается жалобно перечислять: только-только наладил работу, целый литр ракии, они второй раз не поедут, пропал его авторитет… А сам выжидательно смотрит на партийного секретаря.

– Ну-ну, кончай хныкать, – говорит бай Тишо и выпроваживает его.

Когда они остаются вдвоем, Нено вскакивает.

– Неисправим… Этот человек неисправим! – выстреливает он как из пулемета. – Знаешь, я настаивал на комиссии по обмену блоков в Хиляднове – больше всех настаивал я. Думаешь, почему? Только для того, чтоб ему доказать, что так нельзя! Нельзя ему решать вопросы  в м е с т о  председателя. Что получится, если все начнут распоряжаться, кому как вздумается? И я, наивный, вообразил…

Нено все-таки берет домой папку с разработками Главного (хоть и видно, как неохотно он это делает).

Вечером бай Тишо рассказывает Славке о реакции партсекретаря на поведение Главного. И вдруг спрашивает задумчиво то ли жену, то ли себя самого:

– Что же делать-то, ежели Нено скажет «нет»?

– О хорошем плане, – отвечает она, – Нено не скажет плохо.

– Есть у него еще кой-какие причины, о которых ты не знаешь.

– Тем более он будет осторожным, ты что, Нено не знаешь? Разумный мужик.

Она гасит лампу, и ветви яблони исчезают в черной бездне за окном.

Где-то у реки пропел петух. Голос его сперва звучит одиноко в тишине ранней ночи. Но потом, разбуженные упрямым горлопаном, начинают кукарекать все его окрестные собратья.

– Погода испортится.

– К тому идет. И коленки у меня крутит, – говорит, кряхтя, бай Тишо и возвращается к мыслям о Нено: – Как быть, если он заупрямится, если все-таки скажет свое «нет»?

– Насколько мне известно, председатель-то ты, а не он, – со смешком отвечает жена, и в тоне ее слышится не передаваемая никакими словами непоколебимая уверенность, которая убаюкивает бай Тишо и уводит потихоньку в глубокий целительный сон.

– Ну как? – спрашивает на следующий день бай Тишо.

– Прочел внимательно.

– И как его находишь?

– Что хорошо, то хорошо. Не скрою, меня даже взволновало все это.

– Меня тоже, – обрадованно вставляет бай Тишо. – Только эти мелочи, о которых я тебе говорил…

– Я не нахожу, что отказ от римской термы – недостаток плана, как считаешь ты. Напротив, это его преимущество. Сивриев смело решил вопрос с районированием культур – например, табака. И с овцами местной породы верно распорядился, хотя я и убежден, что от этой меры ничего в общем не изменится. Да, я приветствую этот план, но к автору его… – Нено умолкает. Подумав секунду, говорит: – Впрочем, может быть, именно такой человек и мог вникнуть в проблемы. Но беда в том, что не кто иной, как он, должен привести эту программу в действие. Вот откуда и начинаются мои опасения. Человек с характером Сивриева способен использовать эти разработки в качестве оружия, направленного против всего, что сделано до сего дня в Югне… Против людей, против всего доброго, что есть в самом этом плане.

– Как это так? С одной стороны – хороший, с другой – нехороший! – недоумевает председатель.

– Да, опасное оружие… – повторяет Нено словно про себя. – Обрати внимание на генеральную линию разработок. Все там до такой степени централизовано и укрупнено, так точно приведено в соответствие с его, сивриевскими методами администрирования, что надо быть слепым, чтобы не увидеть опасности. Крестьяне, механизаторы, производственники фигурируют там не как живые люди с их духовными и материальными потребностями, а как организационные единицы – звенья, бригады, предприятия. Болгарин с незапамятных времен к земле привязан. После кооперирования эта его первая, а для некоторых и единственная любовь, кажется, поостыла, но и в наши дни все еще продолжает его волновать… В своих перспективах Сивриев, однако, напрочь искореняет крестьянское у крестьянина, убивает творческое его отношение к труду, превращает человека в какое-то примитивное орудие. Рассчитывает на науку, а также на себя – как на квалифицированного специалиста. Неужто этого достаточно? Вот тебе и парадокс: провозглашая на каждом шагу достижения науки и технического прогресса, он не произносит и двух слов об опыте со стелющимися помидорами. Да, первые результаты не слишком-то хороши, но ему как специалисту непростительно не видеть перспективы! В разработках его таятся глубокие противоречия, понимаешь? Они изнутри раздирают основную идею. И если не знаешь автора, верно, и не заметишь этого. Короче, Тодор Сивриев отразился в этом документе, будто в зеркале, – со всеми его добродетелями и недостатками!

Нено умолк неожиданно, и эхо последних его слов, ударившись о стены, тут же возвратилось гулко: «…атками, атками!..»

– Ну и что-о-о же? – протяжно вопрошает бай Тишо. – Я думаю, надо познакомить округ…

– Познакомим. Только от чьего имени-то выступать? От имени руководства или же…

– Зачем? От его имени! Он голову ломал, не спал ночами.

Нено представляет, какой взрыв вызовет этот план в округе, взрыв, который может поднять на воздух всю нынешнюю хозяйственную политику югненских руководителей. И прежде всего – деятельность бай Тишо, многие годы возглавлявшего хозяйство, – конечно, если окружное начальство увидит в программе Сивриева только то, что лежит на поверхности. Безусловно – доброе, безусловно – новое… Но они не знают Главного настолько, чтобы вместе с плюсами увидеть и минусы в его работе. Чтобы утверждать, что глубоко знаешь Сивриева, недостаточно быть свидетелем того, что он сделал. В данном случае более важно знать, к а к  он пришел к результату, ценой  к а к и х  лишений.

– Нет, – резко говорит Нено. – Я тебе не советую.

– Почему?!

Он что, и вправду не понимает, что острие доклада от первой и до последней строки направлено против него самого, думает партсекретарь, или хочет его испытать? С тех пор как себя помнит, Нено всегда был рядом с председателем, точно росток, точно побег возле мощного его ствола. Сначала был комсомольским секретарем, потом инструктором в окружном, а в конце – секретарем околийского комитета. Когда его выбирали, представитель орготдела заявил югненским, что их секретарь – самый молодой во всем округе, и это большой плюс. Однако Нено помнит, какую битву тогда должен был выдержать бай Тишо, потому что человек, который на собрании говорил о его молодости, сам-то как раз был против его выдвижения…

– Я предлагаю, – сказал Нено, – обсудить сначала эти разработки со специалистами, с активом района. Обдумать все возможное – и хорошее и плохое. Естественно, люди станут предлагать новые идеи, и в конце концов мы составим какую-то стройную генеральную программу. Вот тогда и отдадим ее в округ как постановление совета и всего районного актива.

– Да! – Бай Тишо засмеялся. – И будем мусолить его месяцы, а может, и годы… Ты подумай-ка! Здесь нам человек предлагает абсолютно новый раскрой. Хотя противоречия, конечно, налицо…

– Ты меня неверно понял, бай Тишо, – поправляет его партсекретарь. – Я вспоминал о внутренних противоречиях, но для меня это не самое важное. Замысел, в общем, правильный, я его одобряю. Меня тревожит какая-то смутная философия, которая пронизывает весь план, словно невидимая ниточка… Не могу обозначить ее точным словом – чувствую только ее присутствие… И повторяю: если б эту программу должен был выполнять кто-то другой, а не сам Тодор, возможно, мои страхи уменьшились бы наполовину. С Сивриевым мне страшно, слышишь? Ощущение такое, будто дьявол читает Евангелие…

Бай Тишо, опершись ладонями о письменный стол, твердит:

– Одно знаю: я сделаю непоправимую ошибку, если послушаюсь тебя!

Нено, постучав нервно по столу, опустил голову, губы его все больше и больше бледнеют.

– Эй, идем, что ли? – спрашивает председатель, вынимая из ящика большую коричневую сумку.

– Нет.

– Вот какие люди несговорчивые! Чтоб ты знал: с такой несговорчивостью руководить народом нельзя.

– Я советую тебе для твоего же добра. Чтобы после не посыпал ты голову пеплом.

Нено подходит к окну – оттуда смотрит на него Желтый Мел, который кое-кто в Югне и посейчас называет Черноморец. Для них он теплый южанин, доползший до Струмы и остановившийся перед тесными воротами русла. Другие считают, что легенда не кончается здесь, что есть у нее продолжение… Но это уже рассказы деда Драгана, и мало тех югнечан, которые ему верят. Как-то столичный журналист, путешествовавший по долине Струмы, побывал в Югне, переночевал, а когда через полгода писания его увидели белый свет, директор избы-читальни обнаружил, что есть в них кое-что и об их селе. «В тени Желтого Мела, прозванного еще и Черноморцем, – писалось в газете, – живет восторженный ребенок, который с радостью смотрит на луну, пересекающую маленькое югненское небо, грустит о старой чинаре, вывороченной прибывающей Струмой и унесенной ветками вперед, часами напролет может любоваться восходами и закатами… Этот человек – достопримечательность Югне, такая же, допустим, как вершина Желтый Мел…» Когда люди узнали о написанном, одни воскликнули: «Хорошо, но очень мало!» Другие сказали: «Очень мало, зато хорошо!» А сам бай Тишо, который последним прочел статью, потому что именно тогда делал югненскую революцию, изрек: «Написано здесь действительно обо всех вас, ступивших на новый путь, но не забывайте о своем Черноморце да о маленьком югненском небе…» Все-таки большинство крестьян осталось при том мнении, что написано о них. И не могли они простить журналисту, назвавшему их ребенком – пусть даже и восторженным.

Смахивает на выдумку, решил Нено, и все-таки это сама истина. Пусть и не абсолютная. Но разве было бы Югне тем, чем является оно сейчас, без Желтого Мела, без Черной Тисы, без Струмы? Без… бай Тишо: не он ли первый посеял в их душах большие тревоги нашего времени, не он ли первый заговорил с ними просто и открыто, по-человечески убедительно? Он всегда с ними плечом к плечу и в радости и в беде. Журналист хорошо сказал: «Вершина наравне с Желтым Мелом!» Лучше сказать невозможно.

Нет, он никому не позволит бросить тень на его имя и деятельность, никому, а тем более человеку, который здесь без году неделя и который не представляет, что значит бай Тишо для здешних людей.

Подойдя к председателю, Нено кладет руку на сумку, которую тот долго не может закрыть.

– Говорю тебе совершенно серьезно, оставь эту поездку в Д. Мы рассмотрим план на правлении, дадим ему зеленую улицу… Но прошу тебя, пока не показывай его никому из вышестоящих.

Председатель отстраняет его руку и, хлопнув со злостью по сумке (замочек при этом щелкает, и сумка сама закрывается), бормочет себе под нос:

– Вам хорошо… Только бай Тишо не в вашем возрасте. А вы этого не понимаете… Ладно, хватит. Решай сам, и завтра утром…

Притормозив на площади, Ангел спрашивает, не захватить ли начальника – он вроде бы тоже собирался в Яворнишково.

– Пожалуй. Но скажи ему, чтобы поторопился.

Бай Тишо остается в машине. Прямо перед ним, в соседстве с почтой, новый дом Нено – огромный, трехэтажный, прибранный, точно богатая невеста. Двор отгорожен от улицы невысокой цементной стеночкой, выше которой – железные решетки. На воротах – две кованые собачьи головы. Смотри-ка ты, целое общежитие возвел Нено, думает бай Тишо. Зачем ему столько-то? Почти неосознанно председатель поворачивает голову в противоположный конец площади, где стоит дом деда Драгана… У того, у Главного, нет ничего. И в Хаскове ничего своего не было – жил с семьей в государственной квартире. Гол как сокол. А он ведь тоже крестьянин, как Нено, и не может быть, чтобы хоть во сне не подсказывал ему голос практичного сельского разума: до двадцати пяти – женитьба, до тридцати пяти – дети, ну а до сорока пяти – имущество!.. Не могут они этого не знать, оба знают. Тогда что же их разделяет? Взять, к примеру, да и сравнить, как они ходят по улице. Один выступает важно, насупленный, уверенный в своих силах и значении, другой, углубленный в свои мысли, сутулится, не видит себя со стороны – и одет бог знает как, и стеснительный, точно бедняк последний…

Бедняк? А то, что в зеленой папке? Папка эта целого состояния стоит. И не этот ли груз его согнул – груз богатства, который он и днем и ночью держит на своих плечах? Теперь подумать: если он, председатель, и Нено, партсекретарь, допустим, обкорнают содержимое папки или, того хуже, умолчат о ее существовании, не дадут ей ходу? Вот где грех. Вовек не замолишь.

Ангел, бесшумно открыв дверцу, приглашает своего начальника в машину.

– Планы у нас малость переменились, – говорит председатель, поворачиваясь к заднему сиденью. – Вместо Яворнишкова, видишь, должны поехать в Д. Так что извини, Стефан. Ангел, рули к канцелярии. Нужно взять одну папку, завезти ее в округ…

– И Нено поедет?

– Захочет – и его возьмем.

– Ну, если речь идет о зеленой папке, не захочет.

– А ты откуда знаешь?

– Бывает, и мы, рядовые, кое-что знаем. Иначе зачем нам глаза да уши?

Бай Тишо похлопывает его по широкой спине.

– От тебя, человече, ничегошеньки не скроешь. Ну, поехали.

XXIII

За все лето Сивриеву не пришло в голову пойти куда-то искупаться. Обычно он пользовался самодельным душем деда Драгана – баком, в котором всегда была вода. И вот сейчас, в конце сентября, когда и день короче, и солнце не так уж печет, и вода стала холодная, он решает побывать у реки Влашки. И именно в тот день, когда Нено попытался его уколоть выдуманной историей, относящейся скорее к Тридцатилевке, а бай Тишо со своей наивностью перешел к нравоучениям: «Они и нас разнесут за такие-то дела. И впредь разносить будут…» Простое совпадение или между воспоминанием о Елене и импульсивным желанием искупаться есть все-таки какая-то связь?

Неподалеку от читальни ему встречается Симо Голубов.

– Поедем на Влашку-реку?

– Как это в рабочее время, товарищ начальник?

Главный подталкивает его молчаливо вперед.

– Я вообще-то в Хилядницу решил поехать, есть у меня там дело. – И Симо пытается увернуться.

– Как решил, так и перерешишь! – смеется Сивриев. – Ну? Жалко, что Струма не годится для купания.

– Ох, какая она чистая была – ну точно слеза! И вода мягкая, как оливковое масло. Но стала жертвой… технической революции, а также человеческой неряшливости.

Миновав крайние домики села, они ненадолго останавливаются там, где Влашка отдает кристальные свои струи черной, плотной на взгляд струмской воде. Потом петляющая тропка выводит их наверх по тесному, каменистому ее ложу.

Разговор сперва о том о сем, и слова – мелкие, незначительные, скачут, точно водяные брызги по камням, не оставляя в душе никакого следа. Но через какое-то время, словно попав в надежное русло, становится кротким, подобно спокойной небесной синеве, отраженной заводями, и они долго не меняют тему. Говорят о двух истинах: одной – которую каждый несет в себе, полностью независимой, самостоятельной, и другой – известной и видной всем, по которой люди и судят о данном человеке.

– А бывает, истины эти расходятся. И мы постоянно живем с неверным представлением о человеке. Ну, до тех пор, пока неожиданные события или обстоятельства не откроют нам глаза на  в с ю  истину…

– Да. Неприятное недоразумение между отдельной личностью и обществом, – соглашается Сивриев.

– Есть и еще кое-что. Допустим, моя истина не нравится тебе. Или, как гласит одна из многочисленных притч деда Драгана: «Пока жив человек, он обязательно кому-нибудь свет застит»…

– Как думаешь, смог бы это сказать Нено?

Симо, вскинув голову, быстро взглядывает на собеседника (да у него глаза рыси, думает Сивриев) и отводит взгляд.

– Мог ли что-либо подобное сказать Нено? – повторяет Главный.

– Каждый из нас – раб собственных представлений об устройстве мира и микромира, который нас окружает. Тебя удивит, если я скажу, что Нено – не исключение из общего правила?

– Вероятно, ты прав… – Он закуривает и, выдохнув клуб дыма, который неподвижно висит над его головой, как облако, повторяет задумчиво: – Да-да, ты, конечно, прав.

Голубов еще видит на поверхности заводи, у самого берега, тень табачного дыма, но вот она тает и в воде отражается строгое узкое лицо Сивриева, его клиновидная бородка, длинный тонкий нос (ну точно перец сиврия, только не лимонно-желтый, а смуглый…). Отведя взгляд от зеркального отражения, Симо видит черные ласковые глаза Главного, которые смотрят на него в упор, испытующе. Вот человек, думает Голубов, строгий даже тогда, когда и сам, кажется, не хотел бы выглядеть строгим… И все же есть что-то, что разрушает образ сурового, а подчас и жесткого человека, – это губы, пухлые, цвета темной корицы. Они смягчают напряженное выражение лица, делают его добрее, благороднее… Не потому ли Сивриев и отпустил усы, почти скрывающие эти добрые губы, чтобы спрятать таким образом какую-то  с в о ю  истину от чужих глаз?..

Чем дальше против течения, тем теснее становится русло реки, зажатое гулким каменистым ущельем. Вспугнутые кузнечики скачут вокруг, точно состязаясь, кто прыгнет выше и дальше.

Раздевшись, они идут босиком к самым глубоким заводям. Сивриев – худой, белый, только шея и руки загорели до черноты. Голубов – среднего или чуть ниже среднего роста, стройный и крепкий, и загар у него ровный по всему телу, шоколадный.

Поток, сорвавшись с двухметровой высоты, тяжелым белым рукавом пробивает зеленовато-синюю поверхность реки и бежит, бурля и задыхаясь, к подводной впадине у берега под нависшей скалой.

Они садятся, чтобы выкурить по сигарете, и Сивриев вдруг заводит разговор о Моравке, о доме деда Методия. И, точно ночные бабочки, летящие на огонь, мысли его кружат и кружат вокруг Елены. Свесив ноги к воде, Голубов внимательно слушает. Конечно, он слышал, он знает о посещении дома в Моравке, но рассказ Сивриева не производит на него никакого впечатления. И потому отвечает Симо двусмысленно:

– Лучше на устах у людей, чем в ногах. Впрочем, все ведь очень относительно. Я, например, думаю так и считаю, что я прав. Ты можешь рассуждать совсем иначе и тоже считать себя правым. Вопрос, с какой точки зрения. Говорят, каждый воспринимает действительность в меру своей… воспитанности. – Симо смеется. – Зависит от того, какими глазами мы смотрим на мир…

Снизу показался какой-то человек – идет неспешно вдоль берега, оглядывая прибрежные кусты. Узнав его, Симо кричит издали:

– Никак зайцев ищешь? Или зайчих?

Дед Драган, приближаясь, глядит на них из-под ладони и вскрикивает радостно:

– Вот вы где! Полчаса ищу вас на речке, да глаза уже никуда не годятся, чтоб им пусто было. Видал, как вы площадь пересекли, – говорит он, садясь рядом с ними. – Смекнул, куда путь держите. Дай, думаю, и я за ними… Вот-вот догоню, вот-вот, да куда-а-а там! Старый человек гроша ломаного не стоит: прикажешь ему выполнить что-то – не может; скажешь ему: иди – сядет на первом же перекрестке; станешь укладывать его спать – не могу, говорит, кости болят. Так и я…

– Ладно, – перебивает Голубов, – а зачем тебе понадобилось тащиться аж сюда?

– Ха, зачем! Когда еще такое случится – чтобы сразу двое ученых людей и чтобы я говорил, а они оба меня слушали!

– А ты откуда знаешь, что мы тебя слушать будем?

– Будете, будете. Знает дед Драган, кому сказки рассказывает.

– Сказал я недавно Сивриеву твою притчу о бревне в глазу.

– Иногда думаешь: лучше быть бревном, чем глазом.

– Ладно, ладно, негоже тебе демонстрировать отчаяние. – Симо, обняв деда, похлопывает его по плечу. И, обращаясь к Сивриеву, продолжает: – Вот сейчас шел он по бережку, шарил в кустах, и вспомнился мне случай один в Хиляднице, дело было, хэ-э-э!.. Первая весна кооперации. Мы, кажется, забыли, что и при социализме землю пахать надобно. Когда в голову передовикам это стукнуло, было уж поздно, и нас подобрали в воскресенье пахать – бай Тишо первый, а мы по его примеру… И веришь, прямо на нас выскочил из кустов заяц. Мы его криком пугаем, а он, бедняга, прыг, прыг – между ногами дед-Драгановых волов, притаился и дрожит. Прибежал дед Драган с двухстволкой, и не успели его предупредить – дескать, осторожнее, – слышим: «Ба-ба-ах!» Заяц понесся сломя голову, не обращая внимания на наши крики, а лысый вол, хромая на переднюю ногу, стал скакать по пашне. Побежали все мы, окружили его – эх, заяц-то удрал… Убежал. Однако вола мы все же поймали. Так это было, а, дед?

– Вот почему коллективное мне нравится, – говорит, развеселившись, старик и тянется к пачке сигарет, которые предлагает ему Голубов. Взяв сигарету, он кладет ее за ухо и подмигивает своему квартиранту: – Дай, Тодор, из твоих, потому как очень, очень я к этим, с фильтром, непривычный.

Разломив сигарету надвое, он берет в рот половинку, другую прячет осторожно в карман и продолжает:

– Мне завсегда такие люди нравились, которые собираются вместе. В компании ведь и над собой можно посмеяться, и над другими, и покалякать сколько душе угодно. А при частном, как было раньше, хозяйстве ежели и придет тебе на ум какая-нибудь байка, держишь ее под языком и думаешь: кому же сказать-то? Жене или волам? У жены свое в голове, а скотинке – ей все одно, со словом к ней или без слова, сыпь только корму поболе. Вот и получается, слова сказать не с кем. Но человек не может жить только хлебом да водицей, потребна ему родная душа: чуешь ее подле себя, слышишь голос ее – сам ей отвечаешь… Даже вот незнакомец какой приезжает, иностранец – и он ведь ищет общества, хочет в связь войти. И в старых писаниях сказано: «И на всей земле один был говор, одна речь…» Да, но господь позавидовал тогда человеческому единству и создал множество языков. Понятно, почему коллективное мне нравится? Ежели хотите знать, я потому и пошел в колхоз. Грех мучать самого себя, держать язык насильно связанным. И еще мне в коммунизме нравится: земля, общая земля ведь не тягостна! А раньше что было? И земля с людьми враждовала: одно богатство с другим богатством, одно поле с другим – где граница, там и груша стоит на меже. Так вот, умиротворилась земля, и люди понемногу становятся добрее. Вот так, ребятишки. Слова мои простые, каждый сам их сказать может. Если бы Нено был здесь, он бы сказал: дескать, много болтаешь! А что тут такого – новое время мне язык развязало! Верно?

Симо просит его:

– Расскажи, как бегал в Эрдене.

– С этим-то? – отвечает охотно дед Драган. – С подожженным кизяком? Ну, так я бросал его в турченят, а они бог знает за что его приняли – давай бежать от меня без оглядки, и мне показали, где выход из окружения…

Склон по ту сторону реки уже в тени, пожелтевшая вялая травка там приобретает какой-то синий цвет, и это напоминает Тодору о том, что пора собираться.

– Глядите, как солнце весь мир божий изменяет. В тени он один, а на солнце – совсем другой, – говорит старик, бросая камень в заводь. – Вода темнеет и вроде даже густеет…

Они встают. Дед Драган предлагает возвращаться напрямик, садами. Тропинка вьется по берегу канавы. Насыпь здесь разделена на участочки, и на каждом огород, где растут и овощи, и бобы, и кукуруза, и цветы, обыкновенные садовые цветы, каких, впрочем, нигде больше не увидишь. Каждый из этих огородов, величиной с разостланную рогожку, являет собой отдельный мир с чертами, только ему присущими.

Дед Драган простирает руку над этой землей обетованной (точно Наполеон, когда тот говорил своим солдатам, что их ждут пирамиды под небом Египта, думает Сивриев).

– Вот вам здесь все Югне целиком! – говорит старик. – По огороду можно об хозяине судить: труженик он иль лентяй, любит красоту да порядок иль неряха какой, скупердяй иль душа у него нараспашку… Словом, каков поп, таков и приход. А берега насупротив, которые отсюда лучше всего видать, – там наше село начиналось. Когда-то привозили люди плодородную землю, строили себе хижины на скалах, точно птицы. Внизу, где сейчас у нас почта, постоялый двор был для путешественников всяких. Потому как, да будет вам известно, по Струме проходил древний путь из Средней Европы к Черному морю. От того, первого села и следа не осталось, а нынешнему Югне – всего-то лет двести. Самые старые – три дома подле яворнишского моста, они еще из деревянной эпохи. Здоровенные да тяжеленные дома, что у ресторана (и мой тоже!), – из каменной. За ними идет кирпичная эпоха – строили сперва из необожженного кирпича, после обжигать стали. Эта эпоха совпала как раз с переселением к нам беженцев-фракийцев. Фракийцы эти, не побоявшись открытых мест, взялись строить прямо в чистом поле. А местные-то испугались, что не останется хороших земель, спустились к берегам Струмы и тоже принялись ставить дома на ровном месте!.. Все похожи друг на друга, точно двойняшки, – по плану строились. На краю, почти в поле, рядом с нынешним хозяйственным двором, стоят дома уже цементной эпохи…

– Дед, – перебивает со смехом Голубов, – осталось упомянуть только панельное строительство!

– Слыхал, – кивает старец серьезно, – однако сюда оно не дошло покуда. Хорошо бы дожить, чтоб и на него поглядеть.

Прежде чем войти в село, оба успевают не раз перекинуться остротами, то едкими, то безобидными: когда один в наступлении, другой отступает, потом другой берет верх в словесной битве – и опять все начинается сначала.

Сивриев слушает полушутливую, полусерьезную их перебранку и думает о своем месте в этой повседневности, в таких обычных человеческих отношениях. И почти физически ощущает, как напор этой повседневности гнет, толкает, понуждает что-то совершить и, вероятно, заставит рано или поздно себя проявить… У каждого живого существа, говорят, есть свой двойник. Так в чьем лице из тех, кого он видел и с кем знаком, может он обнаружить своего двойника? В сущности, возможно ли это, когда сам не вполне убежден, что доподлинно знаешь самого себя?

Вот и сегодняшний день. Сначала обещал быть обыкновенным, чем-то совсем незначительным – одно только купание! И это его радовало. Но все вдруг как бы утонуло в холодном ущелье, в зеленой заводи… Да будет, будет! Наверное, крестьянину не станет легче, если ему скажут, от чего его вол помер. И все равно, по какой причине он, Сивриев, снова один. Он слышит шаги, разговор, шутки, но далек от всего этого – так далек, как могут быть далеки друг от друга только люди.

Неужто рождается человек на свет лишь для работы? Может быть, и так. Потому что единственно работа (и чем тяжелее, тем лучше!) в состоянии отвлечь, дать возможность забыться, почувствовать себя целостной личностью от головы до пяток.

Чуждо ли ему все остальное? Не совсем так. Он вспоминает ночь в Моравке… и нерешительную попытку бай Тишо его вразумить. Вспомнил и ликующие птичьи песни в Соловьиной роще, и небесную радугу над прозрачными зеленоватыми клубами тумана среди скал.

Тодор прислушивается к голосам своих спутников – да, говорят о Влашке-реке, о заводях ее, о чистой ее воде.

– Хорошо было, а? – восклицает он вдруг неожиданно для самого себя. – Холодная, но чистая, бодрящая водица.

На площади перед рестораном дед Драган, дергая за рукав то одного своего спутника, то другого, показывает на пологий склон, сбегающий в сторону Струмы, и говорит тоненько, фальцетом:

– Слышите? «Ви-у-у-у! И-у-у-у! И-у…» Цинигаро запел!

И вот уже перескочили его мысли к другой теме, вовсе не связанной с тем, о чем только что велись разговоры.

Симо не выдержал, не дождавшись очередного совета старца, ушел. Но Главный был в добром настроении: не только выслушал деда Драгана, но и предложил ему зайти в ресторан.

Так вот и завершился прохладный сентябрьский день, выбранный главным агрономом для купания.