Текст книги "Времена и люди (Дилогия)"

Автор книги: Кирилл Апостолов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

IX

Милена не так уж часто общалась с югненскими жителями, чтобы знать, что говорят в селе о том или о другом, но была уверена, что здесь, как и во всяком другом селе, есть люди, которые остаются незамеченными всю жизнь и уходят из нее тоже незаметно, а есть такие, без которых село и представить себе нельзя. Как только они поселились у деда Драгана, в первом же разговоре со старым хозяином она подумала, что он относится к тем, без кого нельзя… Лишится село такого человека, и людям будет явно чего-то не хватать, место его останется навсегда пустым.

После продажи пчел дед Драган целую неделю не показывался из своей «норы», как он с горькой иронией называл комнатушку в пристройке, где раньше хранили зерно и фураж, а теперь Илия определил туда отца доживать век. В эти дни дом словно онемел: не хватало веселого смеха и мудрой жизнерадостности, излучаемых стариком.

Наконец появился, но лишь мелькнул и тут же скрылся из глаз. Под вечер она увидела его снова – возвращался домой в сопровождении нескольких таких же, как он, стариков. Она заспешила навстречу, но, спускаясь по лестнице, услышала голос деда Драгана, возражавшего, видимо, сыну:

– Я у тебя на иждивении пока не жил. Или был обузой?

– Похоже, становишься.

– Разве я виноват? Я, что ли, просил: «Продай, Сивриев, пчел»?

– Сейчас время такое… каждая коза сама себе травку щиплет. Так что иди к Сивриеву, проси… Устроит куда-нибудь. На него тоже управа найдется… – И Илия выпустил такую обойму цветистых ругательств, что ей стало неловко, не за мужа – за председателя югненского хозяйства. Молодой, зло сплюнув, ушел, а старый остался сидеть на бревне перед пристройкой – поникший, озабоченный. Она заколебалась, идти ли к нему, и тут увидела возле старика Таску: возникла откуда-то, как тень, и, торопясь, сует что-то свекру в руку.

– Бери, бери, и потом я тоже…

Дед Драган разжал руку, и Милена разглядела синеватую десятилевовую банкноту.

– Спасибо тебе за доброе сердце. Присядь. – Он подвинулся, освобождая ей место. – Спасибо. Но я не возьму, не хочу я его денег…

– Это мои, из моей зарплаты.

– Вы семья, нет теперь ни его, ни твоего, все теперь у вас общее. Не хочу, чтобы у вас из-за меня разлады начались. Слушай, что я тебе скажу: в человеке много всего – на сто и одно наберется. А из этих ста одного только одно – его особенное. Откажешься от него, и останется от тебя пшик. А из остальных ста самое главное в человеке – гордость. Задавишь ее в себе хоть раз, она сама от тебя убежит.

– Тогда я попрошу товарища Сивриева.

– Ох, детонька ты моя… Да ты на свадьбу-то его позвать забоялась… Не тревожься, все утрясется.

Вечером Милене после долгих увещеваний удалось уговорить мужа поговорить со старым хозяином, и они послали за ним Андрея. Дед пришел, остановился в дверях, поздоровался почтительно, но сдержанно.

– Я поставлю вопрос на президиуме правления об оказании тебе материальной помощи. В виде компенсации за пчел. Устраивает?

Дед Драган смерил его злым взглядом.

– Я не нищий! Плевал я на твою милостыню! – И хлопнул дверью.

Оба они и даже Андрейка смутились.

На следующий день раным-рано дед Драган ушел со двора, вернулся, опять исчез, опять возвратился, и лицо его, как прежде, залучилось веселой, беззаботной улыбкой. Около полудня она увидела его с бай Тишо: стоят на улице, прислонившись к их каменному дувалу, шушукаются. Подбежал Андрейчо, и дед Драган, как обычно, загадал ему загадку:

– Ну-ка, отгадай, дедов внучок: кто по лугу босой ходит, дом на себе носит? А? Не знаешь? Ай-я-яй!

Милене все было слышно через открытое окно.

– Дедка, ты мне про эту улитку уж сто раз загадывал. Смешной ты, дед! Правда, бай Тишо? – радостно звенел голос ее сына.

– Ишь, и для тебя я уже бай Тишо. Разве так меня зовут?

– Так! Так! Я знаю! Все так говорят.

– Правильно. Молодец. А дед Драган точно смешной, ишь, по сто раз загадку загадывает.

Андрейчо поскакал по дороге, распевая: по лугу босая ходит, ла-ла-ла, ла-ла-ла, домик на спине свой носит, ла-ла-ла, ла-ла-ла!

Немного спустя появился Симо Голубов и, еще не войдя во двор, объявил, что «шеф» поручил ему все «устроить».

– Ты знаешь, старая твоя голова, что такое «устроить»? Это значит найти человеку работу, а не работе – человека. Я ее тебе нашел. Пойдешь сторожем. На место деда Геро. Будешь охранять амбары от молодух, чтоб не совались туда и не творили там того, что по закону божьему и по Конституции должны делать дома. Слаще работенки не сыскать на всем белом свете.

Дед кивнул и хитро подмигнул.

– Значит, согласен? Готовим приказ?

Старик приподнялся на цыпочки – не потому, что Симо был высок, а потому, что сам он был низковат, – и похлопал агронома по плечу:

– Ты, Симчо, стой себе в сторонке. Нашлись люди, получше вас дело уладят. Да и то сказать: что за работа – сторож? Нет, не хочу, чтобы люди об меня спотыкались. Я свою гордость блюду.

– Одно дело – хотеть, старая твоя голова, другое – мочь, а твои претензии беспочвенные, голые.

– Человек, Симчо, голым родится и голым на тот свет уходит… есть такие религии. А если о претензиях говорить, то я облаченных претензий не видел. Облачишь ее, так уже не претензия, а нечто, что в руках подержать можно.

– Как хочешь, дело твое. Будь здоров, а то селу целую неделю чего-то не хватало, тебя, наверное.

Милена после ухода Голубова спросила старика, какая другая работа, кроме сторожа, может быть в его годы. Старик ответил на ее вопрос вопросом же:

– А какая работа у сверчка? Ты сама себя когда-нибудь спрашивала: что делает сверчок? – И, не дожидаясь, пока она сообразит, продолжал: – Он поет. Радует землю и людей. Вот так-то. – И, посерьезнев, добавил: – Бай Тишо лучше их знает, какая работа нужна такому человеку, как я. Он сам все уладит.

X

Линия железной дороги проходит через все село, дома стоят близко к трехметровой насыпи, поэтому кажется, что Югне – длинная-предлинная станция. Когда международный экспресс на Афины свистнет за несколько минут до пяти или через несколько минут после пяти – в зависимости от того, опережает он расписание или опаздывает, – югнечане уже на ногах. Спящие дома один за другим открывают глаза, петухи допевают утренние песни, собаки лают нестройно, еще в полудреме, – долина пробуждается навстречу новому дню.

Свисток локомотива, как всегда, разбудил и его, но, вместо того чтобы вскочить, кое-как ополоснуть лицо и помчаться на хозяйственный двор, он позволил себе полежать, помечтать. Свисток напомнил ему, что с дневным или вечерним поездом сестра Мария и ее муж Парашкев привезут из города удочеренную ими девочку.

Про девочку он узнал два дня назад. Только он лег, в комнату ворвалась сестра – радостная, возбужденная, смущенная. Перед ним стояла другая Мария: не сдержанная, с долей самоиронии, за которой угадывалось горькое отчаяние, а жизнерадостная, улыбающаяся женщина с трепетной, но нескрываемой радостью в глазах. Оказалось, они с Парашкевом решили взять ребенка. Теперь все формальности позади, они говорили с заведующей детским домом, можно ехать и брать…

Он смотрел на ее разрумянившееся лицо и думал, что тривиальная теза – как мало надо человеку для счастья – получила еще одно подтверждение: счастливым делают человека самые простые вещи, дела; счастье раскрепощает…

Вечером прямо с работы он заспешил к Марии увидеть свою маленькую племянницу, но увидеть ее не удалось. Увидел супругов – насупившихся, сидящих в разных углах. Понял, что не ко времени, и, ни слова не говоря, прикрыл дверь. Во дворе его догнала Мария.

– Ты пришел посмотреть ребенка?

– Да.

– Я не решилась… от стыда ли, от страха ли или еще от чего, но не решилась…

Она говорила медленно, уйдя в свои мысли, а ее сухие, неподвижные глаза были мертвенно пусты. Перед его мысленным взором предстала Мария, какой он увидел ее два дня назад, – помолодевшая, счастливая, и впервые он решился высказать ей свое мнение, даже дать совет: им непременно нужно взять ребеночка, и не откладывая. Если этот им не понравился, пусть посмотрят еще и попросят другого.

– Да что ты! Этот ребятеночек – самый лучший! Я уж глядела, глядела… Волосики пшеничные, личико розовое, а глазки – маслинки.

Он спросил, кто все же: девочка или…

– Девочка! – воскликнула она. – Очень хочу девочку. Парашкеву, ему все равно.

– Коли решили – не откладывайте.

Он еще и припугнул сестру (решил вдруг, что это крайне необходимо!), сказав, что сейчас многие семьи усыновляют детей и что, вполне возможно, их ребенка завтра же заберут другие.

– Как это заберут?! Ведь мы же были у заведующей!

А он, словно большой знаток в делах усыновления, убежденно и твердо заявил, что до сегодняшнего дня девочку не имели права отдавать, но так как сегодня они от нее отказались, то дирекция вправе предложить ее другим.

Сестра, пробормотав что-то на прощанье, побежала в дом.

Идти в ресторан было уже поздно, перекусил дома и лег.

Блестящие стекла окна пропускали и свет уличного фонаря, и глухой рокот Струмы. Долго ворочался он под простыней – то было жарко, то мерзли ступни. Когда веки уже смыкались и он начал погружаться в сон, калитка скрипнула, и до него долетел шепот: «Ты стой тут, я сама». Мария, поднявшись на ступени, заглянула в окно: «Фильо, Фильо! Спишь?» Он приподнялся на локте.

– Послушай, мы с Парашкевом сейчас поедем. Утром прямо к заведующей, первыми будем. Так ты зайди кур накорми и подои корову.

– Понял. – Он махнул ей рукой и увидел в окно, как она решительно шагает к калитке, за которой ее ждал Парашкев.

Свисток локомотива растворился в легком тумане раннего утра, железные колеса отгрохотали на юг… В наступившей тишине он услышал сначала неумолчный рокот Струмы, потом нежное, любовное «гу-гу-гу».

Пока он дошел до земель, отведенных под овощи, солнце выплыло из-за горизонта и поднялось над горами – тяжелое, в оранжево-золотистой пелене, словно желток разбитого яйца.

На опытном участке женщины подвязывали испятнанные растворами фартуки, а тетя Велика отмеряла консервной банкой подкормку, высыпая ее в деревянные бочки с водой. Помидоры, крупные, тяжелые, как гири, светились в солнечном свете влажно, приветливо. Он и сам не предполагал, что каменистый кусок земли в излучине родит такой урожай и так доказательно подтвердит преимущество помидоров, не требующих подвязки.

Когда он проходил мимо Венеты, она, подмигнув, спросила, понизив голос, но так, чтобы слышали соседки:

– Ну как, пошептал им? Не смущайся, не ты один. Тетя Велика каждый день их заговаривает. Они потому так быстро и растут. Помидоры – как женщины: с ними чем нежней, тем они щедрей. Ты меня слушай, я не обману. Теория хорошо, но теория без практики… – И расхохоталась.

– Хватит тебе, – прервала ее смех одна из женщин. – Поглядите-ка лучше на небо: солнце-то как желтком облитое.

– А как всходило, так красным отливало, – подхватила другая. – Это к ветру. Ох, задует, последнюю влагу из земли выпьет.

Проверив раствор, приготовленный тетей Великой, он пошел на другие участки, откуда тоже уже раздавались голоса, в основном женские. Посмотрел и он на солнце: ни тебе желтое, ни тебе красное – обыкновенное, успокоил он себя, но тут же и забеспокоился, увидев, что на северо-западе, у горизонта, зависла огромная черно-белая туча.

Перед полуднем пришел бригадир Стоян Волокита и доверительно зашептал, что его ищет дочка бай Тишо.

– Сребро́, что ли? – спросил с хитринкой в глазах, будто не знал ее имени.

– Сре́бра, – поправил Филипп.

– Так-так, подсеребрить хочет.

– Ты эти шуточки для других побереги.

– Правда, без розыгрыша, – слегка подтолкнул его плечом бригадир, – пошли!

Бригадиру под пятьдесят, невелик ростом, ловкий, подвижный, этакий живчик. А прозвище Волокита женщины, конечно, дали, да так и зовут теперь все: Стоян Волокита.

Пока шли к парникам, Филиппу вспомнился последний молодежный вечер в приресторанном сквере. Он сидел в сторонке и пил пиво, когда к его столику подошла Сребра. Лукаво улыбаясь, пригласила на танец: «Ты разве не слышал? Дамы приглашают».

Протанцевали. Потом он ее пригласил, потом еще и еще. Партнер он так себе, танцует неважно, но с ней ему было легко – может быть, потому, что совсем некогда было думать, куда поставить ногу в следующем такте. Они все время говорили, и главным образом об опытных помидорах и их будущем. Она первая и начала эту тему, а потом похвасталась, что старший брат ее лучшей подруги работает редактором в окружной газете и что если она ему скажет, то тот напишет статью об эксперименте. Он ответил: рано шум поднимать. Когда вечер кончился, они, не сговариваясь, пошли вместе, и он проводил ее до дому. Теперь он то и дело думал о ней и об этом… журналисте, которого она выдавала за брата своей подружки. Если бы она не упомянула о нем, он, может быть, постарался бы увидеться с ней. Уж не привела ли она его на поле? Только этого ему не хватает!

– Стоян, она одна или с ней кто-то еще?

– Будь спокоен, – подмигнул тот. – Ты единственный, конкурентов нет.

Перед парниками никого не оказалось. Криво усмехнувшись, Филипп осуждающе глянул на бригадира, а тот недоуменно вертел головой. Но тут из-за угла парника вышла Сребра и заспешила к ним. Бригадир, многозначительно на него глянув, удалился в застекленную будку, где стоял письменный стол, и демонстративно принялся заполнять ведомости, весь обратившись при этом в слух. Увы, любопытство его осталось неудовлетворенным: они недолго стояли у парника. Филипп пошел проводить девушку.

– Ты заметил? Этот твой бригадир шею вытянул, как гусь… Любопытный. А почему его зовут Волокита?

– Потому… из-за того, что ты сама заметила.

Сребра прыснула со смеху. В ее волнистых пшеничных волосах, разметавшихся по плечам, весело играли солнечные блики. Естественность ее поведения, раскованность, ему самому не присущие, создавали атмосферу простоты, непринужденности и, очевидно, поэтому он чувствовал себя с ней так спокойно. А журналист, «брат» подружки? Над полем тихо, беззвучно прокатилась мягкая волна воздуха, словно вздох. Он поднял глаза: черно-белая туча закрыла уже полнеба и подбиралась к солнцу.

– В помощниках нуждаешься?

Он ответил, не задумываясь, что от помощников еще никто не отказывался.

– Я серьезно спрашиваю.

– Если серьезно, то помощники, которые приходят ко мне стаж для учебы зарабатывать, не нужны. Нужны работники постоянные, чтоб осели в овощеводстве крепко, чтоб и в селе корни пустили. В овощеводстве своя специфика, это тебе не полеводство.

– В институт меня вряд ли примут, баллов я набрала маловато, – спокойно, без тени отчаяния сказала она. – Так что можешь на меня рассчитывать.

– Ты дочь бай Тишо, у тебя привилегии, по закону.

Сребра улыбнулась светло, широко – и лицом, и глазами. Всякий, увидев ее первый раз и не зная, что она удочеренная, а не родная, сказал бы, что она точная копия бай Тишо: то же открытое лицо, те же синие глаза, та же улыбка, даже походка как у бай Тишо: вроде бы неспешная, флегматичная, а приглядись – уверенная, спокойная.

– Привилегии! Да отец ни справочки не взял, будто поступление в институт его вовсе не касается. Честно говоря, мне самой эти узаконенные привилегии, тоже не по нутру. Так что здесь остаюсь, на селе! В овощеводы пойду… к тебе. Или не возьмешь?

Где-то над Ушавой прогремел гром – короткий, резкий. Черно-белая туча впилась в землю, словно огромная медуза выпустила щупальца. Может быть, ливень, пронеслась тревожная мысль, а может быть, лучи солнца процеживаются через облака, обнадеживал он сам себя.

– Бери, не прогадаешь. Такой второй, как я, не найти на всем белом свете. Радуйся, что в овощеводство иду, не упускай счастья. – И она снова улыбнулась искренне, радостно.

– Подумаю…

– И думать нечего. Возьмешь, обязательно возьмешь! – погрозила Сребра пальцем.

Ее четко очерченные губы строго сжались, но тут же она разразилась таким веселым, заразительным смехом, что он тоже заулыбался и неожиданно для самого себя сказал, что придется взять, коли товар так расхваливают. Сказал и удивился: никогда не позволял себе фривольных шуточек с девушками, да и, честно говоря, чувствовал себя скованно, неловко, когда девчата заигрывали с ним, а тут вдруг легко включился в крайне двусмысленную игру слов.

Свисток локомотива напомнил ему, что через час с дневным поездом приедут Мария с Парашкевом и с ними чужой, незнакомый ребеночек, который станет звать его дядей… Он представил себе, как возьмет его на руки, поднимет высоко над головой. Малыш будет смотреть удивленно и чуть испуганно на незнакомого дядю. Надо будет с ним поосторожнее. Еще ни разу в жизни не держал он на руках ребятеночка. Да, а подарок! Совсем забыл. С пустыми руками нельзя идти. А что купить? Со Среброй разве посоветоваться? Хорошо бы она сама спросила, о чем он задумался, и она спросила. Он стал рассказывать подробно, даже, показалось ему, излишне подробно и долго о намерении сестры и зятя, о их колебаниях. И вот наконец сегодня они привезут ребеночка, а он подарка не купил и не знает…

– Какие проблемы? Пойдем после работы в магазин и выберем. Не забудь только: магазин в восемь закрывают.

– Не забуду.

Он проводил ее до шоссе. На обратном пути им овладело желание сделать что-то необычайное, чтобы этот день не был похож на другие, чтобы остался в памяти своей радостностью, но тяжелая, темная сила сдавила сердце, и предчувствие счастья сжалось, истончилось. А, собственно, почему? Это из-за тучи. Все живое кругом затаилось, изредка раздавались тяжелые раскаты грома, на поле не было ни души, оно казалось пустым, мертвым. Даже жаворонки, свившие гнездо неподалеку от парников и с утра до ночи распевавшие над ними, и те пропали. Будто по долине только что проползла смерть, умертвив все живое.

Со стороны шоссе загромыхала телега, запряженная парой коней.

– Тпру!

Дядя Иван. Он поручил ему перевезти бочонки, как только звено тети Велики закончит опрыскивание, вот он и едет – единственное живое существо среди безжизненного пространства.

– Не время, пожалуй, а?

– Почему?

Он не хотел признаться себе самому, что страх загнездился и в нем. Но возчик, не обращая внимания на его мальчишескую самоуверенность, показал кнутом на черно-белую тучу, зашептав таинственно:

– Слышишь?

Он ничего не слышал, нет, слышал, но это были тревожные удары его сердца.

– Ну, – снова спросил дядя Иван, – слышишь? «Ву-у-у»… Там бьет град.

Они еще поспорили, град там бьет или дождь сыплет, как вдруг долина наполнилась грозным гулом, будто в нее во всю ширь неба вторглись самолеты. Вслушиваясь в нарастающий гул, он не заметил беловато-мутную стену, разом упавшую на село и помчавшуюся с его холма на поле со скоростью истребителя.

По спекшейся коре проселочной дороги ударили первые капли. В его ушах еще не замер звук их тяжелого падения, когда стена метнулась ему прямо в лицо, мгновенно ослепив. Донесся еле слышный голос дяди Ивана: «Сюда!» Ничего не видя, шатаясь под ударами урагана, он наконец ухватился за оглобли и подлез под телегу, но уже промокнув до нитки. Дождь барабанил по телеге над их головами, грязно-белые плети хлестали размытую землю, сгустки грязи били по лицу, по одежде, впиваясь, как слепни. Наверное, и в Ушаве хлестал такой же дождь, подумал он и, словно в ответ на свою мысль, услышал голос возчика:

– Такую тучу ни с чем не спутаешь. Все приметы разом: и цвет, и запах… жди града.

– Какой запах? Колендро?

– Вот ведь молодежь! Как звать траву, выучил, а запах ее различить не можешь.

Ветер все с той же силой помчал тучу на юг.

У него зуб на зуб не попадал от холода. Возчик посоветовал раздеться, отжать всю одежду, а он его разотрет, чтобы подошла новая кровь, иначе простуда точно обеспечена.

Простая процедура сделала доброе дело. Он почувствовал, как после растирания вместо холодных мурашек по спине разлилось мягкое тепло. И только тогда до его сознания дошло, что кони-то стоят нераспряженные. А если бы рванули? Он поделился своим запоздалым страхом с возчиком, но тот в ответ только хмыкнул:

– Ишь что надумал… Да когда там было распрягать-то? Как ахнет! Да и кони смирные. В барабан над ухом бей – не шелохнутся. А вот увидят человека в бурке да в папахе – несутся, того гляди ноги переломают.

Туча ушла, и солнце, умытое, сияющее, вольготно расположившись на очищенном небе, уже стало припекать. На листьях перца, на ботве моркови алмазными сережками заблестели капли, ветерок легонько покачивал их, и они то сверкали, то гасли. Кони потряхивали мокрыми гривами, а возчик уже прошелся вожжами по их откормленным бокам. Он первый заметил девушку, бегущую к ним от станции.

Сребра… Остановилась, запыхавшись, у телеги.

– Струма… такого еще не бывало… скорее.

Он помог ей взобраться на телегу и тронул за плечо дядю Ивана:

– Гони на излучину. Тебе все равно туда за бочонками. Кстати, погрузить помогу.

Широко расставив ноги, старый крестьянин взмахнул кнутом: «Но!», и лошади затрусили в меру своих сил. Лучи солнца, скользившие по мокрым их спинам, вспыхивали молниями. Филипп хотел доехать на телеге до самого берега, но метров за сто до поля кони встали и ни с места.

– Скотина, – сказал возчик, – опасность чует издали.

Они соскочили с телеги и побежали к берегу.

Здесь югнечане лет десять тому назад построили шесть огромных дамб, чтобы своевольная река не бросалась на их поля, не заваливала бы их камнями, разным хламом, грязью.

Мутная, с красным отливом вода набухала, как тесто на дрожжах, уже еле проглядывалась в ней первая дамба, вот-вот захлестнет вторую. В водоворот между ними затянуло не то вола, не то корову: рогатая морда торчала над водой, издавая панический рев. Конец ему положило вывороченное с корнем дерево, которое, наткнувшись на первую дамбу, поднялось над водой во всю свою длину, застыло на секунду в воздухе и обрушилось на несчастную животину.

А вода поднималась и поднималась, волоча с собой стволы деревьев, балки, захлебнувшийся скот, копны сена, крыши кошар… все это плыло, неслось вниз, вниз…

– Господи помилуй, – прошептал возчик, – сейчас прорвет…

А Филипп все еще надеялся, всей душой уповая на то, что остальные четыре дамбы выдержат. Словно услышав его немую мольбу, старик разрушил ее жестокой реальностью:

– Глядите, понеслась во весь дух! Теперь ее ничто не удержит. Пиши пропало!

Филипп инстинктивно повернул голову назад: ближний к воде опытный участок. До остальных вода вряд ли доберется, но полосе на излучине – конец. Напрасны его упорство, старания звена тети Велики, его мечты. Он беспомощно оглянулся вокруг и увидел тюки соломы, завезенной сюда для окуривания гряд на случай заморозков.

– Дядя Иван! А если их на дамбы? Они же спрессованные, тяжелые. И высота по полметра…

– Брось! Этим не спасешься.

– Стоять и глядеть?!

– Точно! – поддержала его Сребра. – Нечего стоять без толку!

– Пустое. Я, ребята, побольше вас на своем веку видел, послушайте старика…

Но молодые стояли на своем, и, согласен не согласен, пришлось возчику подогнать телегу к кипам, складированным метрах в двухстах от берега. За три захода они перевезли всю солому. Теперь надо было уложить ее на дамбы. Филипп поднял на плечи первый тюк и, шатаясь под его тяжестью, понес к дальнему краю дамбы.

– Зря, зря все это, – бормотал старик.

– Помолчи! – строго оборвала его Сребра. – Не помогаешь, так хоть под руку не каркай.

– Зряшная затея. Точно говорю… Да и плавать я не умею, свалюсь в воду – каюк.

Река все прибывала. Скрылись под водой уже три дамбы, словно их и не было никогда. Грязные волны закатывались на четвертую. По пятой взад-вперед сновал Филипп. В болотистом перешейке между дамбой и берегом захлюпала красноватая муть, плоские языки прилива начали слизывать песок, а вот всплеснулась и первая волна. А по Струме неслись и неслись их полчища – встрепанные, стремительные.

Еще немного, хотя бы на этой дамбе закрепиться, повторял про себя Филипп, задыхаясь, но продолжая таскать тюки.

– Кончай! Все, что можно, сделано, – встревоженно крикнул с берега старик, когда и четвертая дамба скрылась под водой.

– Не мешай!

– Не мешай! – эхом отозвалась Сребра, подтягивая к дамбе тяжелый тюк.

На сей раз возчик решил стоять намертво.

– Не пущу! – Он встал перед Филиппом; – Бог с ним, с полем! Не пущу!

Филипп, оттолкнув старика в сторону, взвалил на плечи тюк и шагнул на дамбу. Он мгновенно ощутил, что нога промахнулась: под ней не было крепкого бетонного настила. Это ощущение длилось целую вечность, и целую вечность одна нога проваливалась в мутную, мягкую, вонючую муть, а другая продолжала стоять на сухом, твердом месте, где-то высоко-высоко…

Последнее, что он слышал, был душераздирающий крик Сребры и еще какие-то неясные голоса, далекие, как дно, которое тянуло его к себе неумолимо.