Текст книги "Времена и люди (Дилогия)"

Автор книги: Кирилл Апостолов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц)

V

Первым делом, когда он вылезал из теплой постели, было выйти на балкон, посмотреть, какая погода. Если нужен дождь, а горизонт над Огражденом прозрачно-синий, бай Тишо, вздохнув, скажет: «И сегодня будет жарища!» Если ненастье, а все стосковалось по солнцу, заметит: «Опять потоп будет!» Славка, проснувшаяся раньше мужа, повернет голову к балконной двери, где он размахивает руками, спросит: «Мне вставать?» Его ответ, как и ее вопрос, всегда один и тот же: «Лежи себе!» Закончив с утренней гимнастикой (три взмаха руками, три приседания, три наклона), он подойдет к жене, поцелует в щеку: «Ну, доброе утро, старушка моя седенькая!» Славка оттолкнет его: «Да ладно, ладно!» – но только после поцелуя.

Все это давно вошло в привычку, и должно случиться нечто невероятное, чтобы изменился порядок их утреннего пробуждения.

– Сегодня поведу Главного на площадку, где будут теплицы. Принести тебе что-нибудь?

– Если пойдешь – принеси… А этот ваш Главный, люди говорят, строгий, никому спуску не дает.

– Крепкий мужик, так оно и есть.

– Гляди, чтоб народ у тебя не отбил.

– Не отобьет, будь спокойна.

Впрочем, разве этот человек не беспокоит и его самого? Вторжение Сивриева в Югне (бай Тишо иначе и не называл про себя приезд Сивриева в хозяйство) поначалу даже испугало. Не потому, что тот мог оттолкнуть от него людей – это председателю и в голову не приходило! – просто мучили сомнения: не пойдут ли все эти новшества вкривь и вкось, не отвратят ли крестьян от хозяйствования? Сейчас, на третий месяц после приезда Сивриева, председатель понимает: кое-какие нововведения были нужны. Даже то, что табак – не на разбросанных грядках, а на больших участках, оказалось на удивление простым (как сами не додумались?) и разумным. Дела с рассадой и в Ушаве, и в Хиляднове идут отлично. На последнем окружном совещании похвалили Югне, а секретарь Давидков несколько раз в своем выступлении упомянул имя Тодора Сивриева. И все-таки – что он за человек, Главный? Почему всегда хочется сравнить его с ежом, выставляющим колючки раньше, чем ты к нему приблизишься? И вообще невозможно понять, сколько в нем хорошего, сколько плохого.

Однажды председатель поделился этими мыслями с Нено. «Купи себе счетчик Гейгера», – посоветовал шутливо партсекретарь. «Тебе легко говорить, – сказал бай Тишо, – не на твою голову он свалился. А вот спроси-ка меня – я только и думаю, как бы не ляпнуть что-нибудь не то. Уж и не знаю, какой счетчик завести…»

Этот разговор состоялся месяца три назад. Тогда Сивриев еще изучал хозяйство, сидя в канцелярии, по бумагам. Сейчас бывали дни, когда он и не заглядывал в свой кабинет, но это не делало его более доступным и понятным.

Подымаясь на железнодорожную насыпь, бай Тишо замечает, что трава лоснится, а гребень Ограждена скрыт прозрачным туманом, размывающим далекую линию горизонта. Воспарит туман облаками, потянутся они над долиной, опустятся на село – того гляди дождь зарядит.

Перед дверью правления он видит Нено – тот присел на верхней ступеньке, ждет.

– Раненько, раненько. Опять пожар какой-нибудь?

– Слушай, – говорит партсекретарь, преграждая ему путь, – ты должен немедленно назначить комиссию!

– Для чего это?

– Были у тебя вчера бригадиры из Верхнего и Нижнего Хиляднова?

– Были. Их поля – через реку, не с руки им. Договорились, что поменяем им участки, дадим в Потоке и Свирчовце.

– А дальше-то что было?

– Дальше-то? Не знаю.

– Они к Сивриеву пошли!

– Я их сам послал. Негоже решать через голову главного агронома. Вишь, как получилось-то с назначением Фильо.

– Тебе негоже, а Сивриеву – гоже!.. – Нено усмехается. – Запретил Главный менять участки. И, заметь, после того, как ты сказал людям «да», он выругал их, обозвал чурбанами, лентяями и отправил несолоно хлебавши. Назначь комиссию, бай Тишо, пусть она на месте разберется. Бригадиры правы: зачем работницам время терять на дорогу – час утром, час вечером? Надо дать им поля в Потоке и Свирчовце… Или, может, и ты считаешь, что несколько сот килограммов перца стоят больше ежедневной усталости десятков женщин?

– Нет, – говорит бай Тишо, – я за то, чтобы обменять участки. Но зачем весь этот шум – комиссии, осмотры, протоколы? Ведь можно…

– А затем, – перебивает Нено, – что время такое. Это нужно всем – хозяйству, людям, тебе как председателю. Да и Сивриеву… Пришла пора ему понять, что Югне не овечий загон.

– Как бы нам его не обидеть, а, Нено?

– Сладких лекарств не бывает. Председателем комиссии назначь Голубова. Он, конечно, стопроцентный юбочник, но на работе честный, надеюсь, не подведет.

Бай Тишо вздыхает, оценивающе посматривает на западный край неба: туман над хребтом поднялся, и ветер уносит его на юг.

– Не будет сегодня дождя, – вполголоса говорит председатель и раздраженно бросает шоферу Ангелу, чтобы тот немедленно разыскал агронома Голубова.

В тот же день члены наскоро сформированной комиссии, бай Тишо и Нено садятся, тесня друг друга, в джип и отправляются осматривать участки, на которых столкнулись противоположные мнения и интересы многих людей.

VI

Когда комиссия заканчивает работу, Симо Голубов отводит в сторону партсекретаря, взяв его за локоть, и они шагают вдоль поля, оставленного под пары.

– Ну, у вас, кажется, нет оснований быть недовольным?

– Да мне что! Это для людей. И для бай Тишо. Не могу спокойно смотреть, как Сивриев топчет его у всех на глазах. Знаешь, для нас, югненских, бай Тишо не просто председатель хозяйства…

Они идут рядом: Нено – высокий, худой, с серыми, по-заячьи круглыми глазами, и Симо – чуть выше среднего роста, широкоплечий, с мечтательным взглядом. Голоса их далеко слышны в вечернем весеннем поле. Ноги проваливаются в рыхлую землю по щиколотку, и оба то и дело останавливаются, чтобы вытряхнуть обувь.

Облака, которые с утра, к сожалению бай Тишо, уплывали на юг (те же самые, а может быть, и не те же самые), снова садятся на гребень хребта. Вместе с ними из-за Желтого Мела вырастает другая громада облаков и вскоре закрывает половину югненского небосклона.

Симо и партсекретарь спешат к стоящему на обочине джипу.

По дороге Голубов размышляет, зачем, к чему понадобилась эта скоропалительная комиссия с актами, протоколами. И является ли она выражением силы – или, напротив, слабости? Не затеял ли ее сам председатель? Это, в общем-то, в его характере: взорвется, а потом остынет и забудет. Но как объяснить усердие Нено? Мало сказать – усердие! Упрямство, полное нежелание ограничиться компромиссом. А ведь партсекретарь всегда считался тонким психологом и линию свою вел гибко…

Джип останавливается на хозяйственном дворе, и Симо сразу пересаживается на мотоцикл, который ждет его под навесом. Возле бакалейного магазина он догоняет Сивриева и тормозит, ждет, пока тот сядет.

– Я слышал о какой-то комиссии, – говорит Главный. – Ну что, вышло?

– Вышло.

– Прекрасно. От добра добра не ищут… Данные почвенной карты, однако, говорят совсем другое.

– Механический состав почвы – не постоянная величина… Здесь сойдешь?

– Да, спасибо.

Голубов разворачивается. Если бай Тишо и Нено, думает он, считают, что подобными мерами они напугают Сивриева, они заблуждаются: его амбиции станут еще больше. Симо представлял себе таких людей бирюками – небрежно идут и по улице, и по жизни, и их совершенно не интересует происходящее вокруг. Таких не напугаешь ни окриком, ни ударом колокола. Симо не может пока сказать, нравятся ли ему приемы Сивриева, но в одном он абсолютно уверен: они эффективны. Вот пример с двухминуткой. Югненские бригадиры, хитрецы, год за годом работу посложнее перекладывали на плечи бай Тишо, оставляя себе труд полегче да хлеб помягче. Сивриев вызвал их на двухминутку – и для чего? Всего лишь чтобы сказать: «Я не хочу, чтобы меня беспокоили из-за всякой ерунды. Мои, а также и председателя, обязанности заключаются не в том, чтобы ходить по домам и агитировать людей вовремя выходить на работу. Обязанности наши – в том, чтобы направлять экономическое развитие района. Впредь каждый из вас должен выполнять свою работу, не ожидая, пока другие ее сделают». Или случай с табаком в Моравке и Водилцах. Раньше табака там не знали, и бай Тишо очень гордился, что сумел расширить его площади. А мысль о том, чтобы поднять табак в горные села, нашептали ему опять же югненские бригадиры. Эти расчетливые мужички очень умело плели свои сети – лишь бы самим было полегче. А что табак осенью спустится с горных склонов черный, недосушенный, заплесневевший и снизит цену всего урожая, это их мало волновало. Лишь бы их бригадам премии получить.

Голубов видел все это, но помалкивал. Платой за молчание был ему план бригадиров, которыми он руководил: план всегда был на уровне. Но вот приехал Сивриев, такого действительно ничем не напугаешь – ни окриком, ни…

Бай Тишо машет ему: мол, остановись. Симо притирается к бордюру.

– Думаешь, таким и должно было быть решение? Может, на тебя что-то повлияло, а? К примеру, то, что мы с Нено именно на такое решение и рассчитывали…

Его грызет совесть. Боится, не стал ли (благодаря своему участию в этом фарсе) невольной причиной утверждения неправды.

«Эх, председатель! Весь ты как на ладони!»

Решительно опровергнув предположение бай Тишо, Голубов отъезжает. Вслед ему – поднятая в прощальном приветствии рука с грубыми, заскорузлыми пальцами.

«И как мало человеку надо, чтобы он развеселился… Ребенок, большой ребенок!» – думает Симо.

VII

Две тучи, одна сизая с закругленными краями, другая черная и какая-то рваная, сталкиваются – и небо над Югне грохочет.

Проводив агронома, бай Тишо спешит домой. Последние метры по двору преодолевает уже бегом и едва успевает ступить на цементную площадку, как начинается дождь.

Жена встречает его на лестнице.

– Был в теплице?

– Не добрался, другие дела закружили.

И рассказывает ей историю с обменом хилядновских участков.

– Как думаешь, правильно я поступил, положившись на Нено? Он мужик разумный. Тот-то, Главный, конечно, мрачный да нелюдимый… Но ведь все-таки человек, а?

Славка отвечает уклончиво, и это еще больше бередит ему душу. Дождавшись, пока кончится дождь, он спешит в центр села: в это время Сивриев ходит в ресторан ужинать.

Бай Тишо хочется еще сегодня, прямо сейчас, лично от Сивриева услышать, что комиссия и обмен участков его не обидели.

Главный с бригадиром огородной бригады разговаривают около лужи, оставленной только что пролившимся дождем.

– Ты куда смотришь? На каком свете живешь – на земле или на небе? – спрашивает Сивриев.

– Между небом и землей, – в тон ему отвечает бригадир. – Так живу, чтоб, если дров наломаю, чокнутым притвориться. А с чокнутого и взятки гладки, верно?

– Не крути, говори прямо.

– Так ведь ты ж это… Ты меня искал, чтобы сказать мне, почему, дескать, бригада еще не укомплектована. Да потому, что забрал ты у меня лучших людей и отправил их обучать моравчан, новое звено. А мне дикарей подсунул, из тех самых, из новоселов, которые, если им скажешь: иди рассаду пикировать, смотрят на тебя, как с луны свалились.

– Это не причина.

– Ага, не причина! Вот даже как? – щурится бригадир. – А вот тебе и причина: никто не хочет работать на огородах. Бегут на виноградники, в крайнем случае в садоводство или в полеводство.

– Почему?

– Да я всего-навсего исполнитель! Есть ведь главные, под ними – замы, под ними – еще и помзамы. Пускай они вам и думают.

– Слыхал? – обращается Сивриев к председателю. – Пойми, и на вопросы нормирования труда время нужно. Время, время!.. А Нено надумал, чтобы я ему еще и семинар по экономике вел.

– Это не его прихоть, бюро так решило. Все-таки ты самый подготовленный.

– Не будет этого, так секретарю и передай! – нервно бросает Сивриев.

Он исчезает за стеклянной дверью ресторана, а бай Тишо возвращается домой с еще одной заботой. Что же на этот раз станет перекраивать Главный? Нормирование?..

Тревожился председатель недаром. Дня через два проскальзывает в канцелярию, не постучав, дед Драган и, сияя, рассказывает, как квартирант его Сивриев посетил виноградарей и поставил на свое место «хитрованов этих из третьего звена во главе с Софронием».

– Они себе работают, а наш-то все рядышком, рядышком идет, – квохчет дедок. – Мужики шуточку какую подбросят – он ответит, он им словцо кинет – они отвечают. Так и идут все вместе. Да, а потом Главный-то замолчал. «Ха, иссяк наш-то!» Это виноградари решили, посмеиваясь над ним. А он себе стои-ит, только усами шевелит. И под конец: «Спасибо, – говорит, – вам за все. Приятно было послушать таких разумных мужей. Так с вами полезно беседовать, что вскоре опять загляну». Остряки сзади: «Хи-хи-хи!» А он: «Однако, – говорит, – советую впредь поменьше болтать да побольше работать. Потому что, к вашему сведенью, распорядился я проверить нормы на виноградниках. Смекайте сами: сейчас пять часов, а вы уже в три имели по норме с четвертью. Чтобы такой трудодень выработать, овощеводы спины гнут от зари до зари. Впрочем, вы и сами это знаете, до прошлого года половина из вас были овощеводами и именно из-за низких заработков с огородов ушли. Знаете это, однако помалкиваете: так вам выгоднее. Вот и все, что я хотел сказать. Правда, я не такой заводила и весельчак, как вы, даже совсем не весельчак – для этого дар особый нужен, не так ли?.. А сейчас – счастливо оставаться».

– А наши?

– Языки прикусили. Слова не могли вымолвить.

И дед Драган выбегает на улицу, где его окружает толпа слушателей.

На другой день бай Тишо высказывает своему главному агроному восхищение по поводу «хитрованов этих с виноградника».

Сивриев спрашивает:

– Бывает в селе что-нибудь, чего бы ты не знал? – И еле заметная улыбка приподнимает кончики его пышных усов.

– Пожалуй, не бывает, – простодушно отвечает председатель. – Что поделаешь, приходят люди, рассказывают, а я слушаю. Так и о тебе… Ты вот ничего мне не говорил о семье своей, о том, что каждый месяц половину зарплаты в Хасково посылаешь, однако я это знаю. Не говоришь, почему их оставил, – и не надо, это мне будет доложено рано или поздно, ты уж мне поверь…

VIII

Пустовавший месяцами и годами дом снова распахивает окна и двери, оживает.

Когда Филипп видел отца в последний раз, тот уже истаял в болезни – лицо стало маленьким, как у ребенка. Очень просил, чтобы до последнего его часа окно держали открытым, – хотел слушать журчание реки.

Струма и сейчас поет вековые свои напевы, и стены старого дома бай Лазара привычно их принимают.

Филипп сидит, облокотившись на стол, слушает эту музыку и мысленно переносится к прежним временам. Может быть, только люди не совсем такие, как когда-то, а все остальное – такое же: дом, и улица, и Струма, которая засыпает к вечеру в тени холма, и голуби… На месте конюшни, где они раньше гнездились, строится нынче хлебозавод. Но голуби, переселившиеся в заброшенный соседний дом, здесь. Они все так же грациозно переступают тоненькими своими ножками по стрехам и подоконникам, так же порывисто вертят головками и посматривают вверх – не обманывает ли ветер? – беспокойные, трепещущие. А потом, словно по сигналу, вдруг одновременно взмахнут крыльями, взмоют в небесные выси – и только ржаво-коричневое перышко планирует в воздухе над крышами.

И сейчас (сколько лет с тех пор минуло?) повторяют они то, что делали когда-то их далекие предки.

По поводу такой вот пасторальной картины Филипп вопросил себя однажды, в дни юности: не является ли все живое только повторением того, что было раньше? И люди, которые явятся после нас, – не должны ли они пройти нашими путями-дорогами? Мы ведь тоже, послушные странным, неведомым внушениям крови, повторили жизнь тех, кто был до нас? Должны были пройти годы, чтобы он понял: каждая жизнь сама по себе неповторима, но всегда в ней есть и будут вещи, которые повторяются. Цветок розы – часть целого куста, самое замечательное, то, без чего куст не был бы розой. Но каждое лето он умирает, исчезают эти цветы, удивительные, неповторимые, а куст все-таки остается. Он растет, он неистово стремится утвердить себя, самое свое главное, самую свою суть. Пока однажды и он не ляжет в землю, туда, откуда к нам и явился. А все эти рассуждения о путях-дорогах – наверное, из книг. Нахватался…

По улице спешит куда-то Ангел-Белешак, он поднимает руку в приветственном жесте:

– Поздравляю! Вот ты и на своем месте.

Помощник бригадира огородников в Югне – конечно, понижение, и все-таки Ангел говорит ему, что он – на своем месте.

А бай Тишо! Пришел сообщить ему о новом назначении и все время охал, как напутал тогда, необдуманно направив его в Ушаву. А Филипп в это время думал, какие из этих слов («напутал», «необдуманное решение») его и какие – не его. В Югне сегодня лишь один человек может позволить себе обвинить председателя в чем-то, известно кто – Главный. Это он предложил работать учетчиком на огородах или помощником бригадира огородников – чисто производственная деятельность. Филипп выбрал второе. Не хотел, чтобы какая бы то ни было работа связывала его с этим человеком. Ненавидел его всеми фибрами души. Не надо от него ни меда, ни жала, ни кнута, ни пряника…

По дороге в сад он заглядывает на хозяйственный двор, встречает Илию.

– Эй, Филька! – кричит тот. – Привет!

Снисходительно-шутливый тон настораживает Филиппа.

Он не думал заходить сегодня на птицеферму к Марии, но вдруг испытывает непреодолимое желание видеть сестру – немедленно, сейчас же. Может, разговор с ней хоть как-то утешит, ободрит, поможет разобраться в сложностях людских отношений.

– Ну, доволен? Люди-то бегут от черной работы. А ты за нее схватился. Ну да от скромности до глупости – всего шаг. Эх, сам Главный настаивал, а ты…

Она не знает об ушавской истории, и это к лучшему… Их разговор прыгает, будто горная речка с камня на камень, – никакой связи, ни к чему не обязывает. Филипп молчит о своей встрече с учетчиком, да и что сказать? Дескать, видел Илию, и он мне крикнул: «Эй, Филька!..» Что можно сказать о вещах, которые даже имени не имеют, которые маячат в сознании, словно неясные тревожащие тени?

Первые дни в огородах проходят тяжело. Филиппу вообще любое начало дается трудно. Он хочет сразу, с размаху войти в работу, подчинить своим рукам и разуму, но она не дается, она убегает, точно вода сквозь пальцы. Казалось бы, что сложного было, когда велели, например, подвязывать помидоры?..

Женщины разбрелись по полю. Окучивали. Он прошел участок пятого звена и заметил, что густота посева там превосходит все нормы. Спросил звеньевую, тетю Велику (точнее, прямо потребовал объяснения), почему она сажает так густо. Она ответила со снисходительной улыбкой: дескать, делянка – опытная.

В это время подошел Голубов, отведя мотоцикл с дороги.

– Дай-ка я на моих красавиц посмотрю! – балагурил он. – Та-а-ак! Ну, тетушка Велика, как, не сдаемся? Чего нос повесила? Выше голову!

– Симчо, Симчо, мне-то что! Ты о себе-то подумай. Не то усатый…

– Погоди, когда покажешь ему, чего добилась… Он сам придет просить прощения, да еще и ручку у тебя поцелует!

– Ты что, на смех меня поднимаешь?

– Я и на руки бы тебя поднял, тетка Велика, на руки! Вот так! – Он поднял ее осторожно и понес через грядки с помидорами. – Из шестнадцати звеньевых одна ты рискнула, да еще и план перевыполнила.

– Симо, Симо, чтоб ты жил сто лет, отпусти меня! Слышишь, негодник эдакий?

Женщины, перестав копать, заверещали:

– Сама говорит «негодник», а сама – «чтоб ты жил сто лет»!

– А вы сами-то, – спросил агроном, – вы смерти моей хотите, что ли?

– Думаешь, заплачет кто, ежели и помрешь? – закричала самая молодая. – Больно уж польза большая от таких, как ты. Одни городские на уме! А мы-то – второй сорт, что ли?

– Молодец, Венче! – закричали бабы. – Давай-ка теперь тебя, агроном, послушаем. Венче-то тебе точно сказала, какой ты есть на самом деле.

– С такими, как Венета, молодыми да красивыми, просто и не знаешь…

– Это ты да не знаешь? Ты?!

– Цветком любуются, ягненка ласкают. А здесь…

– Ну скажи, скажи!

– А здесь – все вместе… А сейчас скажите-ка, нам разве легко?

– Ох и трепач же! С тобой ухо держи востро!..

Помахав рукой, Симо еще раз спросил, все ли им понятно относительно опыта.

– Да поняли мы, – откликнулась тетка Велика. – Давай гони коня и не переживай. Как велел, так и сделаем.

Филипп кинулся за ним следом.

– Бате[6]6
  Бате – почтительное обращение к старшему брату, к старшему родственнику.


[Закрыть] Симо, что ж ты мне до сих пор ничего не сказал?

– Давай со мной, по пути поговорим.

С того дня Филипп занялся стелющимися помидорами и приписан был к звену тетки Велики.

Повсюду – в поле, в ресторане, дома – разговоры велись о небывалых в эту весну дождях. Ни дня без дождя не было. Но раньше даже помидоры сажали в дождь. Кое-кто торопился с выводами: дескать, коли весна слякотная, лето будет сухое.

Вот и сейчас день на закате, скоро начнет смеркаться, и каменистые вершины холмов вокруг села окутаны темными взлохмаченными облаками. Дороги, ведущие с полей, еще засветло запружены людьми и скотом. Крестьяне хорошо изучили капризы природы и стараются перехитрить ее как могут и где могут.

Поднимается ветер, становится холодно. Женщины из звена тетки Велики, согнувшись в три погибели, торопятся закончить грядку. Под свист северного ветра слышится лишь звон мотыг, ударяющих о камень. Все – и молодые и старые – работают в брюках, одна Венета в платье, да притом и не в длинном. И Филипп боится поднять глаза.

Наконец дошли до конца поля. Вскидывают торбы и мотыги на плечи и гурьбой отправляются в село. Ветер дует в спину, подталкивает, и это единственное, что помогает им сейчас, когда они так устали.

Филипп тянется в хвосте и так же, как и все, бежит трусцой, когда ветер задувает сильнее. У входа на хозяйственный двор он встречает Марию.

– Уходишь?

– Нет. Я дежурю, – отвечает сестра. – Ночная сменщица больна, а я ферму боюсь оставить.

К ним подходит учетчик Илия.

– Вот тебе накладная, которая у тебя не сходилась. Я ее переписал.

Филипп идет дальше, в село. По пути его догоняет Таска и приглашает зайти. Он идет за ней наверх по деревянной лестнице, на чердак, где ее комнатка, и Таска сразу же снова убегает вниз.

Оставшись один, Филипп берет со стола альбом. «Блокнот для записей Таски Костадиновой, ученицы десятого класса…»

Он переворачивает страницу.

«Просто любить, страдать, встречая удары судьбы улыбающимся взглядом; положить букет роз на могилу любви – и все-таки улыбаться…

Таске – на память о том уроке истории, когда мы оба были невнимательны. Ваня».

«Что такое Любовь? Кто предназначил ее людям? Грешно ли любить? Любовь – это дар или наказание? Это солнце, под которым все расцветает, или огонь, который превращает в пепел самые святые чувства?»

Филипп улыбается. Ох уж эти ученические излияния, сочиненные, конечно, на уроке!.. И писали-то, наверное, о Любви (с большой буквы, конечно) по расчерченным карандашом линеечкам, подложив под ладонь чистый листочек…

В двадцать три года человек может смотреть на будущее с восхищением, но на собственное прошлое и на прошлое своих сверстников – беспощадно. Снисхождение (уже не к тому, что прошло, а к сегодняшнему дню) придет гораздо позже. Еще позднее, ближе к закату, явится и последний судья, который, может быть, отрежет и отбросит кое-какие излучины среднего течения, но начало будет вспоминать только хорошо.

Где-то на середине дневника Филипп листает его назад и снова перечитывает страницы, подписанные каким-то Поликсеном.

Для прекрасных, для бархатных глаз, в чьих глубинах тонул я не раз, обезумевший, только молю: «Пощади, я люблю…»

17.III.1963 г.

Поликсен С.

Приходит Таска, сталкивает локтями книги со стола и ставит поднос.

– Угощайся. Кто знает, с каких пор не ел. Когда человек один…

Как это так, что он до сих пор не знал о существовании этого ее альбома, думал Филипп, жуя сухой бутерброд. Между прочим, существование Поликсена не вызывает у него никакой боли, никакого волнения, и это открытие его удивляет.

День, незаметно вырвавшись из вод Струмы, по-мальчишески нетерпеливый, перескакивает через хребет. Последним угасает Желтый Мел. Когда и его макушка темнеет, Филипп благодарит за угощение и поднимается. На пороге они встают рядом, и он на миг ловит свое отражение в ее блестящих зрачках. Он вспоминает: «Для прекрасных, для бархатных глаз, в чьих глубинах тонул я не раз…» Вопрос «Кто это – Поликсен?» готов сорваться, и он даже говорит себе: вот еще один чудесный повод для ревности, но он не испытывает ничего. Любопытно знать, кто этот Поликсен, откуда он, но ревновать не стоит.

Стал ли он со временем равнодушным к Таске? Или для этого есть какая-то иная причина?