Текст книги "Времена и люди (Дилогия)"

Автор книги: Кирилл Апостолов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

Потом выступит крестьянин из Яворнишкова.

– Велика права, – скажет он. – Главный – справедливый мужик, знающий. И надо, чтобы и в будущем был он у нас агрономом всего хозяйства. С ним как-то надежно… Но ежели речь о председателе, то у нас он один – бай Тишо.

И зал снова прокричит:

– Бай Тишо! Бай Тишо!

Тогда председатель очень тихо попросит Давидкова сообщить собранию первое решение бюро окружного комитета. Давидков, тоже шепотом, спросит:

– Да ты ведь отказался?!

– Оставь это сейчас, пускай люди утихомирятся. Изберут нового председателя, а дальше – все будет легче.

И Давидков выйдет на трибуну.

– Мы предлагаем бай Тишо возглавить общинский комитет в Югне, чтобы укрепить районную партийную организацию, – сообщит он.

– А-а-а, так вот в чем дело-то!

– И верно, у нас будет свой человек наверху.

– Все сверху увидит!

– Так-то можно… А что касается Сивриева, он справится. Крепкая рука, холодный разум.

Неожиданный поворот собрания. Нено выпустит карандаш, которым постукивал по столу, губы у него побледнеют. Когда они наконец останутся втроем, бай Тишо признается, что не пойдет в общинский комитет: ему отдых нужен, а не новая работа. Нено даже и тогда не покинет мрачное настроение. Целый вечер потом – и в канцелярии, и в ресторане, где они будут «обмывать» председательство Главного, – он не выдаст себя ни словом. Бай Тишо его молчание покажется обычной усталостью. И никогда не узнал бы он о Голгофе, на которой распинал партсекретарь свою душу, если бы бай Тишо не пришел рано утром к нему домой.

Они встретятся посреди двора, грязного, раскисшего под повеявшим на долину южным ветром.

– Что с тобой? Расхворался?

Одежда Нено пропахла ракией. Неясные, односложные объяснения не могли бы сказать о нем больше того, что увидит бай Тишо: человек пьян… Только через час Нено выйдет из этого ненормального состояния и произнесет каким-то неузнаваемо изменившимся голосом:

– Говоришь, расхворался? Да я всю ночь пил, а меня не берет!

– Иди спать. Поговорим завтра, на свежую голову.

– Нет, когда бы мы ни говорили, будь то завтра, послезавтра, после-послезавтра, ты меня не поймешь.

И Нено шепчет таинственно ему на ухо, что все их неурядицы с Главным были только ради него, ради бай Тишо, что, защищая его, Нено хотел сохранить его доброе имя и авторитет председателя, первого человека в районе. Однако бай Тишо предал его, всадил нож в спину. А теперь ему все равно. Но ничего, он станет чиновником, поедет в Д. и будет там работать, везде люди живут… Еще не успеет рассеяться предрассветная мгла, когда бай Тишо (с новой заботой на душе), еле волоча промерзшие ноги, притащится наконец домой.

Да, все произойдет именно так – но не сейчас, а позже, через долгих два месяца.

Перевод Михаила Федотова.

Книга вторая
СОЛЬ ЖИЗНИ

I

– Нет, это невозможно.

Он перешел на другую сторону улицы; официант, увидев его в окно, услужливо распахнул дверь:

– Прошу, товарищ Сивриев.

Он сел на свое привычное место, и тут же подали суп – единственное блюдо в такую рань, зато горячее и сытное.

Склонившись над тарелкой мутно-серого варева, он стал хлебать быстро и шумно. На белую скатерть упала тень; он поднял голову и увидел своего хозяина, деда Драгана.

– Что еще?

– Да все то же. Лучше бы дал разрешение-то…

Вот пристал как банный лист! Полчаса на улице голову морочил – убеждал, что Илия, его сын, скоро станет главой семьи и потому имеет право на отдельный участок. Сюда пришел – опять за свое.

Дед уселся напротив, показав официанту: «Одну маленькую». Принесли рюмку ментовки[10]10
  Ментовка – мятная водка.


[Закрыть], и старик, удерживая официанта за рукав, зашептал:

– Мне в счет запиши. Денег у моего квартиранта хватает, да только что люди скажут… лебезит, мол, председатель перед своим хозяином, подпаивает его. Ты думаешь, председателю нашего хозяйства приятно будет, если такие слухи пойдут?

И зло на старика, и смешно. Крикнул буфетчику:

– Еще одну большую!

Выложил деньги за обе и поднялся.

– А решение? – подскочил старик. – Что я дома-то скажу?

– Не надо считать других глупее себя. Вы с Илией одна семья? Одна. Питаетесь вместе? Вместе. Участок на семью полагается один. Он у вас есть. Что еще?

– Я бай Тишо пожалуюсь, так и знай.

– Кому угодно! – еле сдерживаясь, ответил Сивриев и решительно направился к двери.

– Да нельзя же так, – простонал старик, – пойми ты, пойми…

Это «пойми» стояло в ушах до самого правления.

Только сел, вошла секретарша: звонили из округа, его ходатайство об ушавском мраморе не удовлетворено. Добытый, но не проданный до первого числа, мрамор становится собственностью дирекции карьера. Ладно, нет худа без добра. Он задумался, а подняв глаза, увидел, что Таска еще в кабинете. Взглядом спросил, в чем дело, а она так же безмолвно показала глазами на пухлую папку: ждут подписи.

С досадой просмотрел несколько бумаг. Сколько же времени пройдет, пока он искоренит привычки помощников, годами насаждавшиеся бывшим председателем? Одну накладную брезгливо отложил. Таска, уловив неприязнь на его лице, начала оправдываться:

– Хозяин сказал, что приезжали от товарища Гергова, а все, что для руководства, всегда проводили по нашей смете…

Он знал, что Таска говорит правду, что хозяин ничего не приписал, но, бог свидетель, он больше этого не допустит! И начнет именно с вина товарищу Гергову. Каждый садящийся в кресло руководителя заводит свои порядки, утверждает свои принципы жизни и работы, моделирует людей, хотя бы наиболее приближенных, по своему образу и подобию. Он не хочет быть исключением из этого правила, тем более что убежден в необходимости перемен.

Сивриев подал папку сконфуженной секретарше и поручил вызвать главного бухгалтера. Минуту спустя тот уже стоял у стола.

– Дай мне все материалы по ушавскому мрамору. И выпиши фактуру на продажу – задним числом.

– А какому предприятию? И как: по весу, по объему?

– Как хочешь. Главное – мрамор продан.

Лицо бухгалтера скривилось: фиктивный документ, не имеющий силы. Да, фиктивный… Что тут непонятно? Бумажка не в суд – в вышестоящую контору, там не проверяют, точнее, верят бумагам и подписям. Сивриев оценивающе глядел на своего помощника: человек средних лет, полысевшая, чуть сплюснутая голова, нос крючком. Во взгляде сомнение. Неужели настолько туп, что не понимает: не предъяви документа о продаже, пусть фиктивного, никто не утвердит трудовые затраты и зарплату, выплаченную за добычу мрамора. Нет, не тупица его министр финансов, скорее осторожен и труслив.

Через четверть часа Сивриев увидел в окно: шагает взад-вперед по асфальтированной площадке перед правлением, будто судьба всей жизни решается. Это развеселило его. Уж очень смешно выглядела отрешенность этого ограниченного, мелкого человечка. Букашка, в сущности, а туда же… Вдруг «на сцене» внизу появилась дородная фигура. Перебросившись с бухгалтером несколькими фразами, пришедший вытащил уже знакомый бланк, и бухгалтер тут же его подписал.

– Ишь ты! – Сивриев присвистнул и, встав из-за стола, прошелся по кабинету. В его черных, слегка навыкате глазах сверкнули грозные молнии. Снова сел за стол, мысленно приказав себе не вызывать бухгалтера, дождаться, пока не явится сам.

Тот пришел с полностью подготовленными материалами по ушавскому мрамору. Фактура – фиктивная, не фиктивная – выглядела вполне достоверно.

– Могу идти? – хмуро осведомился финансист, выражая, вероятно, сухостью тона свое возмущение тем, что его принудили участвовать в нечистом деле, а он-де принципиальный противник очковтирательства.

Когда бухгалтер уже взялся за ручку двери, Тодор окликнул его:

– Извини, забыл спросить про десять литров для Гергова. Все в порядке?

– А, мелочевка. Все оформлено.

– Уплатил полностью?

– Кто?

– Гергов.

– Да что вы такое говорите, товарищ председатель? Будто в первый раз… При бай Тишо…

– Оставь в покое бай Тишо. Что было, то было. Мне, собственно говоря, не важно, кто будет платить, он ли, другой ли, например тот, кто разрешил или кто подписал… Главное – не за счет хозяйства. Ведь так?

Углубившись в документы по мрамору, он не обращал больше никакою внимания на бухгалтера.

Вошел шофер Ангел, оперся исполинскими кулаками о край стола для заседаний и уставился на председателя, не мигая. Тот поднял глаза: в чем дело? И тогда гигант дал волю смеху: на лестнице встретился главбух Ванчев… это надо слышать… как с раскаленной сковороды…

– Ругается, говоришь? Отборным?

– Экстра! Прима!

Тодор улыбнулся, сам не поняв – чему: невоздержанности ли всегда сдержанного бухгалтера или искренней радости шофера.

Сивриев остановил машину, не доезжая до села, шофера отправил домой, а сам, перейдя черную ленту шоссе, пошел пешком через луг. Оставшись один, сделал несколько махов руками, присел, снова несколько махов, снова приседание. Он давно уже приметил: добьется того, что долго вынашивал в душе, – охватывают необъяснимые внутренние порывы, так бы и выкинул глупость. И выкинул бы, да всегда кто-то да есть рядом.

Пятница, все-таки пятница! Ему всегда везет в этот день, а если она к тому же приходится на тринадцатое, как сегодня… Эти знатоки в окружном управлении как миленькие клюнули на фиктивную фактуру, и теперь в его руках весь добытый в Ушаве мрамор. Хорошо продвигается и вопрос об отказе от дойки овец – разрешено опробовать на половине стада.

На вершинах справа и слева от Струмы еще светят последние лучи солнца, а здесь, в глубокой долине, уже ложатся их, югненские, предвечерние сумерки.

Он шел по лугу медленно, расслабившись, ощущая под ногами мягкую упругость многолетнего дерна. Невдалеке от себя заметил двух пасущихся коней (вернее, не пасущихся – что в это время найдешь, кроме жесткого прошлогоднего будыля, – а резвящихся). Когда подошел ближе, увидел, что это жеребец и кобылка. Кобылка, светлой масти, то позволяла самцу прижать голову к своим сытым, гладким бокам, то отбегала, увлекая его за собой. Конь, самозабвенно устремляясь за ней, догонял, но, стоило ему коснуться ее, жеманница снова отскакивала.

Сивриеву пришло в голову поймать кобылку, остановить ее. Он снял ремень, спрятал за спиной. Кобылка глядела на него своими огромными черными глазами спокойно, доверчиво, но, едва он обхватил рукой ее крутую шею, а другой набросил ремень, она резко дернула головой и помчалась. Жеребец помчался вслед, но вдруг замер, выгнув спину, и его потный, лоснящийся круп затрепетал, дрожь сотрясла его тело. Больно было смотреть на обманутое, сникшее существо, подумалось, что жизнь сильна совершенством зачатия и потому надо этот миг щадить. Но вот ведь только что изначальная, важнейшая форма жизни излилась совершенно бесполезно и умрет, не успев обеспечить своего продолжения.

Обессилевший конь стоял посреди луга, безвольно свесив голову. А кобылка пощипывала своими капризными губами прелые травинки, довольно фыркала и кокетливо косилась на него. Для нее все это было лишь игрой, и ей, видно, хотелось, чтобы игра продолжалась и дальше.

Только молодость способна на такое легкомыслие и жестокость, осудил он кобылку и вне всякой связи вспомнил, что две недели назад он вступил в свой сорок третий год. Чего ради вспомнил, сам не знал, но настроение, с которым ехал из города, потускнело, прогулка показалась ненужной, и, вместо того чтобы идти к реке, он повернул к селу. В четырех стенах по крайней мере его не будут будоражить ненужные живые миражи.

Но и дома он не отрешился от них. Два силуэта – поникшего жеребца и игривой молодой кобылки – неотступно стояли перед глазами, а когда удавалось их отогнать, начинались угнетающие сновидения.

Разрываясь всю ночь между видениями наяву и призрачным полузабытьем, Тодор встал рано, совсем разбитый, и, кое-как побрившись, что-то проглотив наскоро, вышел на улицу. У ворот ждал Илия:

– Значит, старик не имеет права на личный участок? Так, что ли?

– Все, что полагается по уставу кооператива, вы имеете.

– И это окончательное твое слово?

Тодор кивнул и вытащил пачку сигарет.

– Запо-о-мним, – протянул значительно молодой хозяин. – Но и ты запомни: око за око…

– На испуг берешь? Из дома, что ли, выгонишь?

– Ха, нашел дурака! Квартплату, может, и увеличу. Нет, я иначе поквитаюсь с тобой, и вдвойне. Уж это-то точно.

– Ну, совсем застращал.

– Что тебя стращать, ты не дите. Мое дело предупредить.

Перед безлюдным в такую рань сквериком правления стоял его джип. Он послал шофера привезти Голубова и зоотехника, а сам хотел подняться в кабинет, но подошел Марян Генков, сменивший два месяца назад Нено на его секретарском посту.

– Далеко собрался?

– На Моравку.

– Ты не забыл… прошлый раз говорили… надо и его время от времени подключать.

Кто с ним впервые столкнется, подумал Тодор о новом партсекретаре, непременно решит, что он астматик, поэтому так и говорит – медленно, с передышкой. А ведь и речи нет ни о какой болезни, просто манера такая.

– Бай Тишо… – добавил Марян, заметив непонимание в глазах председателя.

Да, совсем из головы вылетело. Был разговор: дескать, надо его впрягать… в общий воз… «Кого?» – «Нельзя оставлять в одиночестве…» – «Да кому ж это хомут понадобился?» – «Бай Тишо, – наконец-то дошел до сути секретарь, – его надо привлекать… чтобы не чувствовал себя изолированным». Тодор сразу понял, куда он гнет. «Стоп! Если хочешь сделать из меня няньку, то это не мое амплуа, а если ко мне хочешь няньку приставить…» – «Не о том речь, – снова тянул волынку Марян, – случай серьезный… ведь речь-то не о ком-нибудь… считай, что это моя личная просьба». Что было делать? Пришлось пообещать. Обещал и, конечно, тут же забыл.

Резко скрипнули тормоза, из кабины высунулся Ангел:

– Порядок! Укомплектованы и запакетированы, – и, подмигнув, скосил глаза внутрь джипа.

– А сейчас давай к бай Тишо и его тоже… запакетируй. Ну что глаза вытаращил? Еще одна морока на голову! Других мало!

Через пятнадцать минут Ангел доложил:

– Не застал. Ушел рано утром, а куда, даже тетя Славка не знает.

Джип промчался через Струму по новому мосту и с завыванием полез вверх по крутым склонам.

Сидя рядом с шофером и равнодушно глядя перед собой, Тодор размышлял: что же заставило его предпринять эту неожиданную для него самого поездку? Голубову и зоотехнику сказал, что едут выбирать место для кошар, так как вопрос о прекращении дойки овец не сегодня завтра решится и им нужно быть готовыми. А себе самому что сказать? Как бы правдоподобно ни выглядела причина, он в глубине души знал, что она не единственная. И даже если единственная, то почему мысль о возможной встрече с Еленой, младшей снохой деда Методия, порождает беспокойство и ненужную суету? Они ни разу не встречались после той летней ночи в сарае с одурманивающим запахом только что убранного сена, с непрестанным стрекотом кузнечиков. Да, были и кузнечики, которых он расслышал уже потом, когда улегся сумбур в его голове, а расслышав, уже не мог от него отстраниться. Вот только никак не вспомнить, где они стрекотали всю ночь: то ли рядом с ними в сене, то ли в травяных зарослях снаружи. И чем дальше отодвигается та летняя ночь, тем все тусклее и стрекотание кузнечиков, и запах молодого сена, и густая тишина под черепичным сводом и все воспринимается как случай, просто случай… Неужели он все еще ждет чего-то от этого не такого уж далекого, но почти забытого воспоминания? И что вдруг подтолкнуло его снова ворошить в памяти ту ночь?

Шоссе, вернее, еще только прокладываемая трасса будущего шоссе вьется среди взгорков, забираясь все выше. Дубы, боярышник, дикие груши свалены в огромные кучи по обочинам. Прощай, старый проселок, наезженный телегами, утоптанный конями. Кое-где в стороне еще мелькают остатки старого пути, как выброшенная ветхая одежда. А ведь жители гор веками ходили по этой дороге и она была для них пуповиной, связывавшей их с большой землей в долине. И прогресс, и жизнь, такая, как она есть, – переменчивая, все время движущаяся, – поднимались к местным жителям тоже по ней, навьюченные на лошадей, словно мешки с зерном. Может, из-за трудного пути и обезлюдели небольшие, радовавшие глаз поселения, разбросанные по горам, как сорочьи гнезда? Остались только самые упорные, такие, как дед Методий.

Может быть, и самому двинуться по другому пути? Можно… Но ведь кто-то должен думать о Моравке как о месте развития скотоводства?

II

Раньше, когда был председателем, каждый будничный день начинался затемно и кончался затемно: долгий, долгий день; но и его всегда не хватало, и всегда что-то оставалось недоделанным. Поутру день виделся отчетливо, словно в зеркале, хотя нередко нельзя было предугадать, какие дела на него навалятся и каким образом он будет их решать.

Теперь выходил из дому не раньше восьми, а то и полдевятого, а в пять всем известные предвечерние югненские сумерки настигали его уже в полутемной кухне, самом теплом и наиболее обитаемом уголке дома. Как же короток день! А мыслей по всем направлениям хозяйства и жизни так много, и так хочется поделиться ими! Вот ведь как получается: с излишествами труднее свыкаться, чем с недостатками. Недостатки рано или поздно начинаешь воспринимать как нечто неизбежное, как предопределенное судьбой, а с излишеством просто не знаешь, что делать, и оно мало-помалу начинает завладевать твоим сознанием, обрекая ночи на истощающие бессонницы, а дни – на не менее мучительную сонливость.

И в это утро он встал поздно, с ломотой в теле, с тупой болью в голове – следствие долгого лежания. Вышел на балкон подышать свежим воздухом, поразмяться, как в былые времена. Но несколько случайно пришедших на ум упражнений не в состоянии были подбодрить его ослабевшие мускулы, да и неудобно размахивать руками, когда люди давным-давно в поле.

Над вершинами за Струмой появилось легкое, синеватое, прозрачное марево, которое начало полегоньку смещаться, ползти, совсем как туман. Но он знал: это не марево и не туман, а просто видение, обычный весенний обман зрения. Во всей картине мартовского утра таилась скрытая притягательная сила. Захотелось включиться в весеннюю работу природы, и он спустился в сад.

Приусадебный участок был больше декара, как у большинства дворов в Югне, удобный для пахоты и волами, и трактором; он так и вспахивал его всегда, теперь же решил вскопать собственноручно. Знал, что этот тяжелый труд стал анахронизмом: никто в наше время лопатой не копает. Зато отвлечется от мыслей, не будет мучиться бездельем, которое действовало на него угнетающе. Да и к тому же, расставшись с председательской должностью, он стал ощущать в себе неуверенность: ну как идти просить трактор или даже пару волов? И что люди скажут? Копать он любил, и не обязательно торопиться, а то опять без дела останешься.

Он начал со старой яблони за домом. Земля под ней, утрамбованная за лето и еще не совсем оттаявшая, поддавалась с трудом, и это его успокоило: работы хватит надолго.

– Ишь, завелся с утра. Хватит! Работа не волк…

Он поднял голову. С балкона, опершись на деревянные перила, звала Славка, жена.

Усевшись на кухне у печки в ожидании завтрака, он стал вслух размышлять о страшном количестве болезней, которые обнаружил у него врач.

– Не помню что-то, чтобы ты раньше болел, – прервала его Славка, – а как вышел на пенсию, так, смотри ты, все сразу заболело. Триста хвороб! Ты дождешься – накличешь их на свою голову. Человек без дела не может… А ты стал байбак байбаком!

– Разве я без дела? Копаю…

Славка гнула свое: для него уткнуться в личное хозяйство – не работа, для другого человека – да, для него – нет. Нечего торчать дома, иди на люди. Вон стариков сколько! Можно трубку купить, нет, лучше четки, и не какие-нибудь, а резные, не последний он все же человек в селе. Лучше на скамейках у калиток сидеть, чем мельтешить у нее перед глазами.

– А впрочем, это тоже не поможет, – закончила она. – Тебе нужна какая-нибудь общественная работа, увлечешься ею, и все хвори пройдут.

Раньше укоряла: вся жизнь – людям, что дома делается – не знаешь, а теперь сама посылает. Жалеет его.

Он подошел к умывальнику. Нет, не бай Тишо глянул на него из зеркала. Мешки под глазами, обвисшие щеки. Старик, спевший свою песню.

– Садись, остынет.

Сели, как всегда, друг против друга. Ели молча, каждый глядя в свою тарелку. И вдруг Славка раздосадованно хлопнула ложкой о стол: жуешь, жуешь, а запить нечем. Бутылку лимонаду в селе не купить!

Славка права: осенью еще обещал ей вызвать на правление председателя коопсоюза и намылить ему холку за плохое снабжение. Не успел.

– А тебе и дела нет. Пошел бы, расшевелил его. Все тебя уважают, все слушают.

Вот ведь! Пока был начальством, сам старался власть свою не выпячивать, а если – хоть редко, но бывало – заносило: «Я сказал!.. Я велел!», так она тут же – хвать за узду: «Не ты власть, а народ, люди! Твоя власть не наследная!»

А Славка все не отступалась: надо вызвать председателя коопсоюза, пусть отчитается. Ракия и вино у него всегда есть, все о плане заботится, а о населении позаботиться – так его нету… Он пообещал позвонить Маряну Генкову, чтобы тот вызвал коопсоюзовских лентяев и снял с них стружку.

– При чем тут телефон? Сам пошевелись, сам сходи. Целый партийный комитет выбрали, а валите все на секретаря! Он человек новый, еще не вник. На чужой горб вали, вали – все мало. Тоже мне актив! Ну, ступай, ступай. Хоть это дело сделай. Да и мне пора за уборку.

Только и ищет повод отправить его из дому. Радоваться или нет этим ее нехитрым уловкам? По опыту знал ее непреклонность: уж если что надумала – своего добьется, спорить с ней – все равно что море чашкой вычерпывать. Смолоду такая. Вышел на двор, оглядел его придирчиво, по-хозяйски. Заметил, что дров осталось мало, и взялся за топор.

Рубил не спеша, механически, не примеряясь, и не заметил, что вместо поленьев вылетают из-под топора лучины на растопку. Всеми мыслями был он там, на своем последнем собрании… Вставали в памяти отдельные лица, написанные на них беспокойство и страх, слышал ропот в зале, когда назвали имя нового кандидата в председатели: «А бай Тишо? Почему не бай Тишо?»… До сих пор звучат в его ушах голоса людей. Правильно ли он поступил, попросив Давидкова объявить, что бай Тишо возглавит местную партийную организацию? Он это сделал с чистой совестью и без колебаний, потому что был убежден, что только так можно утихомирить взволновавшихся односельчан и заставить их голосовать за нового председателя. Так и получилось. Услышав, что он, бай Тишо, остается в селе, все поуспокоились и на скорую руку выбрали Сивриева. Секретарем он, однако, не стал. Не могу, оправдывал он сам себя, я уже стар для этого. Устал. Болен. Да, он сам не проявил желания, и не из-за здоровья. Тогда и речи не было про «триста хвороб», хотя Славка и настаивала, чтобы ушел на пенсию, отдохнул наконец. А из-за того, что если бы сдержал слово, данное на собрании, то пришлось бы перемещать куда-то Нено, то есть сломать все личные планы своего на протяжении многих лет верного помощника.

А вот Тодор Сивриев… этот воспринял перемену как нечто само собой разумеющееся. Уселся на председательское место, которое на протяжении пятнадцати лет принадлежало бай Тишо, и тотчас погрузился в дела. Не нашел времени ни семью свою из Хаскова привезти, ни его, бывшего председателя, пригласить, хотя бы для проформы: сдать-принять документацию. Сивриев не позвал, а он сам не стал навязываться. Между ними незаметно словно бы гора выросла, разделила их, будто бы и не крутились они вместе на одном вертеле. Он хорошо успел изучить своего преемника, чтобы ждать от него внимания, уважения, заботы. Поведение Сивриева не удивило – оно было как раз в его духе. Удивило то, что открыл в себе самом. Получалось, что в служении людям заключались не только смысл и радость жизни, но и тщеславие. Тщеславие! Притаившийся червь, который вызывает убеждение в том, что те, кому служишь, за кого радеешь, нравственно обязаны тебе. Он и в мыслях не допускал, что такое может быть ему свойственно. Всегда считал, что тщеславие присуще только самовлюбленным, тем, кто, кроме себя, своих личных интересов, не признает никого и ничего. А оказалось, что и он носил этого червя в груди, но обнаружил его только тогда, когда потерял надежную опору в жизни.

А может быть, он ошибается? Может быть, люди и сегодня такие же, какими они были вчера и позавчера? И не так уж черно вокруг, просто надо учитывать время, в которое живешь…

Мысли несутся одна за другой. Это, наверное, от старости, набросившейся на него неожиданно, вдруг, без подготовки. И из-за избытка времени, с которым он просто не знает, что делать.

Солнце коснулось Огражденского хребта. Лысое темя Желтого Мела потемнело, и на долину стали наползать привычные для югнечан синие предвечерние сумерки.

Лучины, словно белые перья, продолжали вылетать из-под острия топора, и чем больше сгущались сумерки, тем стремительнее.