Текст книги "Времена и люди (Дилогия)"

Автор книги: Кирилл Апостолов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

IX

Мария долго рассматривает смятый листок, который дал ей учетчик. Когда наконец поднимает глаза, она осознает, что брат ее ушел, а рядом Илия, который за ней наблюдает, словно хочет ее мысли прочитать. Она молчаливо засовывает накладную в карман фартука и уходит на птицеферму.

Железная дверь скрипит, поет на все голоса, и Мария думает, что надо найти время смазать петли. Сев на скамейку перед зданием, она прикрывает глаза – так лучше всего отдохнуть можно. Дома-то все что-нибудь да испортит настроение или же о прошлом напомнит. Вчера бай Тишо заговорил после заседания правления: «Как поживаешь? Теперь вас как-никак двое…» – «Ну и что же, что нас двое?» – оборвала она его. «Никто не мешает, устроите свою жизнь…» Ей с Парашкевом просто не о чем говорить! Раньше, пока жива была старуха и Марии непрестанно приходилось думать о самообороне да о предстоящих схватках, она будто не замечала расстояния между собою и Парашкевом. Не замечала отчужденности. Но сейчас это стало вдруг главным в совместной жизни, наполнило дом, воздух, которым они дышат. Оба двигаются теперь по жизни, словно тихие безмолвные тени, словно лунатики, для которых нет ни ночи, ни дня…

Она закрывает глаза, отгоняет видения…

Есть и еще кое-что: столько лет она жила в напряжении, в вечном страхе перед новой бурей, что наступившее затишье после смерти свекрови, вероятно, ее испугало. Быть может, от этого – неосознанное желание быть дома как можно меньше.

Она не слышала, как проскрипела дверь. И вот он стоит перед ней, улыбается. И во взгляде что-то нахальное и бесстыдное, как и тогда, на дороге.

– Как это ты открываешь так, что дверь и не скрипнет?

– Открываю, – колеблясь, отвечает учетчик, потому что по голосу заведующей не понять, хвалит она его или ругает.

– Послушай! Сколько времени ты возле крутишься… Я боюсь неискренних таких людей, понял? Противно всегда быть настороже. Может, это похоже на то, когда думаешь: кто-то о тебе знает такое, что не хотелось бы, чтобы знали…

– А ты? Словно нож держишь за пазухой. Однако учти: лезвие-то у него обоюдоострое…

Вокруг потемнело. Ветер согнал к Югне все тучи, откуда только можно. Далеко-далеко за Желтым Мелом посверкивало.

В такую ночь село кажется позабытым, покинутым, потому что единственный выход к окружающему миру – долина Струмы – точно закупорен темными громадами гор. Молнии, которые выхватывают из мрака все холмы, обступившие Югне, близкие и далекие, с треском ударяются в крутые их лбы, отраженные оконными стеклами.

Илия продолжает стоять – и не уходит, и не садится. Мария видит, подняв голову, что глаза его вспыхивают по-волчьи, и внутренний голос шепчет ей сдержанно, смиренно, однако и безрадостно: вот он, рядом, ведь за этим и пришел. И можно попробовать в первый и последний раз. Попробовать – чтобы дом не был пустым. Но прежде всего – для самой себя хоть немного радости…

Мария вдруг почувствовала, что губы ее шевелятся. Да что они произносят?

– Я сама! Моим ножом – в мою грудь! Я сама…

Учащенное дыхание обожгло лицо. Рука Илии двинулась неуверенно по ее спине и остановилась под мышкой – чужая рука, не такая большая, как та, другая, но такая же сильная. Мужская рука…

Над Желтым Мелом прокатывается мощный электрический разряд, освещая двор птицефермы. Илия спохватывается – надо прибрать под крышу какой-то мешок. Он бежит к воротам, и там его высвечивает вторая молния – согнувшегося, спешащего под ближайший навес.

Через час-полтора Мария снова видит его уходящим – с мешком на спине. Темнота поглощает его, прячет от ее глаз, стихает стук захлопнувшейся двери, а она продолжает неподвижно стоять в черной рамке окна. Ветер загибает воротник ее платья, ощупывает холодными пальцами, но губы ее не перестают повторять: «Я сама! Я сама!..»

Яблоня во дворе склоняется до земли, зачерпывает тучи пыли, несет их на своих ветвях, из сада слышен треск, будто ломают кости. Над Югне вспыхнула стрела молнии и с тихим прерывистым шипением ударила в дубовую рощу за Струмой.

Мария закрывает глаза. Все снова как раньше…

На какое-то время небо стало таким спокойным, таким тихим, что она слышала свое дыхание, когда внезапно белая вспышка высветила окно, обнажив комнату до последней песчинки в стене, и Мария увидела собственные свои руки, протянутые ввысь, будто пытающиеся схватить воздух над головой. Но там не только воздух, там – светловолосая голова, представляющаяся воображению… Отсветы молний отрезвили, заставили все-таки опустить непослушные ладони вдоль бедер. Что-то сломилось в ней. Единственный порыв, родившийся в душе в эту необыкновенную, невероятную ночь, умер еще в зародыше. Она слышала, как молодые женщины рассказывают… Нет, ей нечего вспомнить – разве только внутреннюю гармонию, желание услышать голос его, обнять. Она знала, что ей нужно, хотела попробовать, ничего больше…

Она стоит, опершись голыми локтями о подоконник. Вокруг тихо, словно в пещере. И в пещерной этой тишине, подобно капле, набухавшей часами и наконец-то со звоном упавшей в невидимые воды, с треском сваливается на землю сломанная ветром ветка.

Буря проходит, не уронив ни капли дождя.

Бесплодная буря.

X

После беспокойной ночи рано поутру в понедельник Тодор Сивриев идет к зданию правления, громоздящемуся, как замок, посреди пустой площади. С другой стороны ему навстречу движется плотно сбитая, массивная фигура председателя бай Тишо. Оба одновременно втискиваются плечами в широко распахнутые двери.

Зайдя в свой кабинет, Сивриев мгновенно замечает листок на письменном столе. Приподняв пепельницу, он читает:

Товарищ главный агроном! Вчера поздно вечером вас искал бригадир из Ушавы, бай Костадин. Сказал, что-то важное.

Тодор Сивриев садится, охватывает ладонями виски. Он этого ожидал, предполагал, что что-нибудь да испортит сегодняшний день. После беспокойного сна на него обычно сваливаются неприятности. Нет, это не суеверие – в сны и бог знает во что еще он не верит, – это убеждение, что между ясно очерченными границами, в которые укладывается наша обыденность, и неведомыми метаморфозами нематериального мира существует какая-то таинственная связь. Некая сигнальная система, опережая события, как бы предупреждает подсознание. Еще одно непризнанное проявление живой материи или неизвестная форма самых примитивных инстинктов?.. Откуда бы ни подавались эти сигналы, Сивриев по опыту знает, что, хоть они и опережают события и всегда вовремя его предупреждают, до сих пор они ни разу не помогли ему избежать несчастья или хотя бы изменить ход событий. Будто набат колокольный, тревожащий его сон, – лишь отголосок, эхо чего-то, что уже где-то свершилось…

Солнце поглядывает с вершины Желтого Мела, наполняет комнату вспышками света, но для Сивриева день уже безвозвратно потерян. В последнюю поездку в Ушаву обнаружил он в двух-трех местах на табачных грядках едва заметные следы заболевания растений. Несколько дней он жил под угрозой этой табачной чумы, однако, поскольку бригадир его не разыскал, как они договаривались, мало-помалу успокоился: у страха, думал, глаза велики. И вот тебе – новость.

Подойдя к председателю, он протягивает ему записку.

– Хочу сейчас же в Ушаву поехать.

– Что-нибудь случилось?

– Да. Табачная рассада.

– Так и знал! – огорченно вздыхает бай Тишо. – Народ не зря говорит: «Когда чересчур хорошо – это не к добру»… А так хорошо шел табачок!

Он откладывает в сторону просмотренную корреспонденцию, встает.

– И я поеду. Бумаги подождут.

Увидев, что они спускаются по мраморной лестнице, Ангел захлопнул капот.

– В Ушаву? – спросил он, встряхивая своей львиной гривой. – Я с вечера дежурил на телефоне. Бригадир бай Костадин, по-моему, свихнулся: «Горит, гори-и-ит!» Что, спрашиваю, горит? Полчаса объяснить не может.

– Это со страху, дорогой мой. Это ведь наш хлеб.

– Не в том дело: совесть у него нечиста, – прервал председателя Сивриев сиплым голосом. – Я его предупредил, но ему, кажется, наплевать.

В минуты ярости губы у Главного сжимаются, а усы обвисают.

– И раньше так бывало, Сивриев. Считай, каждый год душу из нас вынимали. Не вини человека. Нужно людям-то больше верить…

– У меня доверие к истине. К фактам. А все, что к ним не относится, вызывает у меня подозрение. Тогда я даже сам себе не верю.

С широкой просторной дороги джип въезжает в буйную зелень Раеца. Узкое извивающееся шоссе приводит их к поднявшемуся на семьсот метров над рекой плато. На одном пятачке дороги, едва-едва позволяющем разминуться двум машинам, стоит грузовик сельхозпотребкооперации. Бай Тишо подает знак Ангелу, чтобы тот свернул на обочину. Подойдя к незнакомому шоферу, он встает за его спиной и, пока тот копается в моторе, расспрашивает: «Там посмотрел? А там? Или, может, вот тут?» На все подсказки парень отвечает одно и то же: «Не там. И не там».

Спустя некоторое время председатель кивнул Ангелу и, когда тот подошел, наказал ему привезти колхозного механика.

– А вы с Главным? – спросил Ангел.

– Подождем. Вон как здесь расчудесно – зелень, чистый воздух… Не оставлять же человека в беде. Притом и женщина в машине…

Ушавец выразил сомнение, захочет ли приехать механик Спас, поскольку грузовик принадлежит сельхозпотребкооперации.

– Захочет, захочет. Если скажете, что я распорядился…

Ангел всунулся в открытую дверь.

– Слышали, товарищ агроном?

– Нет уж, ты сначала отвези меня туда, куда мы ехали, а потом делай что хочешь.

Парень кивнул.

Первая, вторая! Вторая, первая скорость! Джип ползет по склону с воем, характерным для низких скоростей у этих автомобилей. На одном повороте Сивриев заметил метрах в трехстах ниже машину сельхозпотребкооперации. Брезентовый ее верх мелькнул на долю секунды и исчез в зелени полевых участков, набегающих друг на друга, словно квадратики черепицы.

Канцелярия открыта, но там никого нет.

Сивриев глядит на противоположный склон, где зеленеют табачные грядки, и подает шоферу знак – дескать, поехали.

– А те, внизу?

– Подождут. Воздух чистый, зелено кругом… А ну скажи, эта, которая в кабине, она шоферу кем приходится?

– Жена брата. Столько лет у нее детей не было, и вот наконец… Да какие-то женские сложности, вот и надо было показать ее врачу.

Трое во главе с бай Костадином бегут навстречу, испуганные и смущенные. Сивриев шагает через грядки, а они стоят и ждут на краю, будто наказанные школьники. Когда он снова выходит на дорогу, бригадиры все еще стоят неподвижно. Он забирает бай Костадина с собой и подталкивает его к газику.

– Едем. У нас в канцелярии дело.

Через полчаса (уже после того, как удалось поговорить с округом и дать распоряжения в Югне и Хилядново) главный агроном, положив трубку на облупленную телефонную вилку, закуривает.

– Ты будешь?

– Я-то? Как прикажете, товарищ агроном.

– Блокнот с тобой?

– Разрешите прикурить?

– Теперь записывай…

На следующее утро Сивриев отвозит Филиппа на поля Нижнего Хиляднова, наказывает ему, чтобы не отлучался от парников с рассадой, а сам возвращается в Ушаву. В течение пяти дней один лишь раз спускается он в долину, и не в Югне, а опять в Хилядново. С раннего утра до позднего вечера – напряженный, злой, готовый отругать каждого, кто преградит ему путь или сделает что-нибудь не так, как нужно. Присутствие бригадиров раздражает его, но чуть только он узнает, что все они куда-то уехали, посылает за ними нарочных. Словно весь мир для него крив и неправеден. Поселился он у бай Костадина. Но и ночью в ушах у него свищут распрыскиватели оросителей и мерещатся голубые фонтаны. Иначе как же он мог не услышать и оглушительного грохота реки, и нескончаемых ночных концертов в Соловьиной роще?..

Этот день – день, когда он возбужденно воскликнул: «Я и не знал, какие у тебя здесь певцы, Костадин!» – начался на заре. Никому ничего не говоря, отправился Сивриев пешком на поле. Еще накануне вечером он приметил, что заболевшие листья рассады сворачиваются, меняют цвет, зеленоватый становится желто-зеленым, а верхушки стеблей выпрямляются. В таких случаях крестьяне говорят: «Рассада развеселилась!» Точнее и вернее сказать невозможно… Окунувшись в пощипывающую утреннюю прохладу, Сивриев шел от участка к участку, бессознательно ускоряя шаги. Эти на глазах выпрямляющиеся растеньица задели его сердце, оно билось как-то неравномерно, с перебоями – он и сам не ожидал от себя такой чувствительности.

Незадолго до восхода подъехали и другие. На лицах у всех скрытая радость – и, вполне естественно, такая же в глазах Главного.

– Ну что, шеф, можно уезжать? – спросил Ангел.

Сивриев ответил вопросом:

– А ты как считаешь? Имеем право?

Подмигнув, шофер рассказал, что накануне они с бай Тишо ходили в Верхнее Хилядново, там тоже все в порядке, председатель остался очень доволен. А на полях Нижнего Хиляднова Филипп так рьяно взялся за дело, что не позволил высохнуть ни одному корешку.

– Значит, говоришь, право имеем?.. Хорошо, жди на площади.

Бригадиры, нерешительно переминаясь с ноги на ногу, вытаскивают блокноты. Когда все расписано по дням и по часам, все вслед за бай Костадином направляются к селу. На своде каменного моста остановились перед табличкой «Памятник архитектуры».

– С римских времен стоит, – сказал бригадир. – Царь Траян строил, если ты, конечно, слыхал. Ученые из Софии приезжали, измеряли, прикидывали. Запретили нам здесь ходить. Так сельсовету пришлось новый мост построить, вон там, за ольховником. Да ведь люди привыкли… Иное дело, конечно, когда на машине или скот гонят.

Сивриев облокотился на разъеденный временем каменный парапет. Бурлил водоворот внизу, в скалах. Над вспенившейся водой – или, вернее, над голубыми, зелеными, белыми вихрями – повисла коротенькая, едва заметная радуга. Единство хрупкой цветной паутины с оглушительно гремящим потоком кажется невероятным.

На противоположном берегу их встречают заросли покрытого росой орешника. Со свисающих веток нападало бесчисленное количество капель, и тропинка стала рябой. В другое время Сивриев, наверное, не заметил бы этих подробностей, ни их, ни того невообразимого пения сотен, а может, и тысяч соловьев. Казалось, все бурлило и клокотало в листве, сливаясь в необузданный щебет словно заведенных или с ума сошедших от восторга птиц.

Он встал как вкопанный. И вдруг подумал: интересно, а какое у меня сейчас лицо…

– Я и не знал, что у тебя здесь, возле самого дома, такие певцы, бай Костадин!

Голос у него тоже необычный – как-то мягче, тише зазвучали слова.

– Ну, они всегда так, товарищ главный агроном, когда им приходит пора. Особливо как перевалит за полночь! Если кто без привычки, то не дадут сны досмотреть. А лесок, что около села, мы так и зовем – Соловьиная роща.

Вышли на площадь. К ним подходит Ангел.

– Бай Коста уже рассказал тебе о Раеце? – спрашивает он, ухмыльнувшись почему-то.

Сивриев нахмурился, будто напомнили ему о чем-то неприятном.

– Не пришлось еще, – ответил вместо него бригадир.

– Расскажи, расскажи.

Словоохотливый ушавец не стал дожидаться повторного приглашения.

– Это давно было, много лет назад. Весь Раец тогда был террасами покрыт. И трудно было вывозить виноград, потому-то бочки и стояли там же, на месте. Но по какому-то неписаному закону пили из них только мужчины. А хозяева были скотоводы, большую часть времени пасли скот в ущелье, куда зима позже всего приходит и раньше всего уходит. Вот мужики и пили вино прямо из бочек, что среди скал стояли. Вытащит затычку, подставит бутыль из тыквы – что еще нужно? А вино стоящее было, такое густое, что не замерзало и в самые большие холода. И завязывать его можно было в платок, точно отжатый творог…

Что примечательного находят местные в этих легендах, думал Сивриев спустя некоторое время, когда ехал в машине. Гордятся они жизнью своих предков? Завидуют ли их суровой жизни? Или сожалеют об ушедшей романтике? Не подвел ли этот квасной патриотизм самого бай Тишо, когда тот надумал создать современное промышленное виноградарство в Раеце? Эти клочки земли на склонах… Ну не наивные ли мечты и планы?

XI

Оба незаметно привыкли к этим вечерним разговорам и самым усердным образом соблюдали порядок, который сами же и установили. Сначала Тодор считал, что бесполезно теряют и без того редко выпадающее свободное время, но не прошло и недели, как он обнаружил, что полчаса в компании старика больше нужны ему самому. Целыми днями он на людях, но живет отчужденно, одиноко и, главное, ни разу не задал себе вопроса, кто в этом виноват. Открытие, что ему нужна болтовня деда Драгана, его удивило. Он не стал, впрочем, более любезным или разговорчивым, но, к счастью, это и не обижало доброго человека – старику нужен был слушатель, а вовсе не собеседник.

Хозяин обычно ожидал его у калитки, приветствовал, снимая шапку, и шел следом. Потом они усаживались рядом на бревне, и Сивриев доставал сигареты. Всегда предлагал старику, и тот, махая рукой, отказывался: дескать, спасибо, не хочу, но потом привычным движением разламывал сигарету пополам, закусывал одну половинку, а другую бережно опускал на дно кармана. Выпуская первое колечко дыма, он принимался рассказывать, и Сивриев слушал, не особенно стараясь вникать в эти рассказы. Полчаса, иногда и больше, – но этого было вполне достаточно для того, чтобы отдохнуть и освободиться от забот прошедшего дня.

В первый вечер после возвращения Сивриева из Ушавы старик был несколько более нетерпелив, чем обычно. Едва заметив, что Главный заворачивает к дому, распахнул руки и бросился ему навстречу.

Не успев усесться, не успев еще получить сигарету, дед Драган взволнованно начал:

– Бригадиры молчат, точно языки проглотили. Вылечить табак для села очень важно, спору нет, все на него надеются, но это и для тебя важно, Тодор. Сегодня народ в Югне верит тебе больше, чем вчера, так и знай.

Струма ревет среди скал, а Цинигаро в противоположной стороне ей подпевает – вроде бы та же песня, да не совсем…

– Одна сильная, а другая красивая – хоть и не такая сильная, но за сердце больше хватает.

В этот вечер и Сивриеву вроде бы удалось их различить. Он старается слушать, что говорит старик, но вместо голоса его слышит голос Цинигаро, слышит песню, которая «красивая, хоть и не такая сильная». Похоже, Соловьиная роща запала ему в душу, если продолжают приходить в голову такие мысли.

Нелегкой выдалась для Сивриева прошедшая неделя, трудной, изматывающей. И, поскольку напряжение отпустило резко, словно вскрытый нарыв, Сивриев вдруг увидел себя таким, каким (он знал это) никогда не был.

В другой день, в другой час вряд ли бы он это почувствовал, но после того удивительного, необыкновенного состояния в Соловьиной роще, а теперь и после разговора с хозяином… Да, недельное отсутствие его никто так тяжело не воспринял, только болтливый и вроде легкомысленный, а в сущности несчастный и одинокий старик. Совсем такой, каким он и сам скоро себя почувствует…

И вспомнилось: на обратном пути из Ушавы он попросил шофера остановиться в Раеце. Увидел своими глазами хваленые-перехваленные террасы, увидел и то, что сейчас делают там ушавчане. Подумал, что не дал бы и гроша ломаного на восстановление этих террас, не то что на промышленное там виноградарство. Подумав это, тут же с радостью понял, что мимолетные чувства, вызванные Соловьиной рощей, померкли.

Но вот встреча со старым хозяином снова толкнула его неизвестно куда. Подумаешь, радует или нет кого-нибудь его возвращение из Ушавы! Нет, не годится останавливаться на подобных размышлениях. Они впору разве что бай Тишо или же Симо Голубову. Да и какой может быть в них прок, если они делают человека слабее.

Встряхнув головой, Тодор поднялся.

– Придет ко мне Симо Голубов, скажи ему, я в ресторане, ужинать пошел.

XII

Симо действительно пришел, и дед Драган передал ему просьбу Главного.

– Предпочитаю подождать его здесь.

Старик присел возле него. Наверное, эти ужины в ресторане навели его на мысли о семье, которая есть у Главного где-то в Хаскове.

– Вполне естественно, – сказал Симо.

– Ну да, естественно-то естественно, а то, что жену и дитя бросил, что один живет, вот это не естественно. Я у тебя спросить хотел, как у человека ученого: посоветовать ему, что ли, перевезти семью сюда?

– И как ты ему скажешь, интересно?

– Как – не твоя забота. Для всего слова есть. Нено, партийный, все меня укоряет: притчи, дескать, распространяешь антинаучные… Но я и ему приберег горяченькую, ты знаешь: о том, как один каштаны из огня таскал голыми руками, а другой в сторонке ждал готовенькое…

– Хочешь и Сивриеву притчу? – смеется Симо.

– А почему бы и нет?

– Сначала послушай-ка мою «притчу»: не суй палец в открытую дверь – прищемишь!

Старик хмыкнул.

– Сигаретки случайно не найдется?

Голубов протянул ему пачку.

– Ишь ты! Сивриев смолит «Солнце», а эти – с мундштуком. Оченно славно придумано. – Затягивается несколько раз и продолжает: – Я и тебе могу сказать кое-что на пользу.

– Мне – говори. Но туда, куда я тебе сказал, нос не суй.

– Это чтобы жена тебе по душе пришлась, – смеется старик. – Ну да, ты уже выбрал, да лишнее-то знанье не повредит… Условий – три.

– Слушаю.

– Покупаешь два одинаковых рюкзака, набиваешь доверху. Один даешь ей, другой сам берешь. Отправляетесь на самую высокую вершину Пирина.

– Ну?

– Так мотор у нее проверишь, хорошо ль работает.

– Ты смотри!

– И чтобы мельницу у нее проверить: хорошо ли мелет? Не мелет – приведешь в самый плохой ресторан, куда и собаки не забегают, и дашь ей поесть самую плохую еду.

– А третье?

– Третье… Ты это и сам знаешь, мне тебя учить нечего. Это за пазухой. Запусти руку, погляди, все ли на месте, настоящее ли.

Симо похлопал его по плечу:

– И ты свою так выбирал когда-то?

– Что тебе сказать? Человек или может, или знает, но чтобы и то и другое вместе – никогда.

Калитка заскрипела. Издалека послышалось, как кашляет Сивриев. Дед Драган и Симо поднялись на три цементные ступени. Хозяин, пригласив гостя сесть на единственный стул, выходит из комнаты.

А комната большая, кажется совсем пустой. Железная кровать в углу, стол у окна, новая книжная полка… Холостяцкая, в общем, квартира, нет ничего лишнего. Часть книг беспорядочно разбросаны на кровати. Философская литература, книги по специальности – и ни одной художественной…

Сивриев уже в домашней рубашке и вельветовых брюках. Заметив в руках у гостя книгу, начинает издалека:

– Повседневность нас деформирует, как ветер – дерево. Вот, например, возьми хлопоты с табачной рассадой в последнее время. И разве только это? Месяцы, годы все одно и то же – и ты сгибаешься, сгибаешься, неприметно для себя и других… А чтение такой литературы подкармливает иллюзии. И кажется, что идешь прямиком к какой-то цели.

Голубов улыбается, но пока молчит.

– И еще, – продолжает Сивриев. – Невозможно жить только с конструкциями, предметами, нормами своего времени. Нужны какие-то возвышенные представления об этих конструкциях, предметах, нормах. Нужны идеи. Даже самая уравновешенная личность ищет пути вырваться из-под власти серой, невзрачной повседневности. Шаблона здесь нет, каждый решает сам за себя. Для нашего бай Тишо, например, это стремление постигнуть какую-то красоту – независимо от того, нуждается ли в ней мир или нет. Согласен?

Голубов, слушая эти почти спонтанные излияния, спрашивает себя: действительно ли Главный не понимает, насколько он неубедителен в своих рассуждениях? Пли, ослепленный сомнениями и, может быть, даже прахом, просто не замечает кричащего несоответствия между тем, что он защищает сейчас, и тем, что делает каждый день и каждый миг? Нет, не может он не знать. Знает – и именно потому необходимы ему эти часы разгрузки. Прямолинейный, целеустремленный, не знакомый с колебаниями, человек этот кажется внутренне очень противоречивым, и остервенение его в работе, и отношения с людьми, и все его поведение – лишь маска, прикрывающая внутренне раздвоенную жизнь.

Сивриев выходит, чтобы принести рюмки, и Симо снова открывает тоненький томик с избранными статьями Ницше. Для чего ему это, чем ему может быть полезен такой философ, как Ницше, и именно сейчас, в наше время? Гость листает книгу, может быть, в надежде найти какие-нибудь пометки, подчеркнутые строки, то, что подсказывает обычно, чем живет человек. Нет, страницы чисты, хотя и видно, что их неоднократно листали.

Сивриев наливает ракию, натуральную троянскую, с веткой душицы в прозрачной ее глубине, и спрашивает, где бы найти настоящую сливовую, домашнюю.

– Только у деда Методия из Моравки. Туда трудно добраться – бездорожье. Но если доберешься – не пожалеешь. – И вдруг Симо добавляет: – У старика снохи красивые. Особенно младшая.

– Твое здоровье.

Неоднократно возвращались они к прежней теме, но всякий раз Главный прерывал Симо довольно неделикатно, выдвигал множество доводов, навязывая свое мнение. Постепенно Голубов потерял всякое желание разговаривать и из собеседника превратился в слушателя. Он вдруг понял, почему у Сивриева нет приятелей в селе, почему никто с ним не дружит. Все контакты – в рамках служебных обязанностей. Ну, разговаривали они несколько раз на равных, хотя, если вдуматься, Симо понимал, что и тогда Сивриев настаивал на своем. Однажды Главный, вызвав его в свой кабинет, сказал, что лично его будет считать ответственным, если из-за его «эксперимента» (так в насмешку он называл опыт со стелющимися помидорами) звено тетки Велики не выполнит план. «Кооперативное хозяйство – не экспериментальная база, а производственное предприятие на хозрасчете! Новшества – будь то технология или сорт – должны внедряться уже родившимися, вскормленными, целенаправленно воспитанными. То есть они уже должны пройти обязательный свой путь творческой обработки». Здесь и начался спор, который так ни к чему и не привел. Симо внимательно и деликатно его прервал, сказав, что считает рассуждения Главного крайними и что даже самый незатейливый, простенький опыт, независимо от того, проводится ли он на строго размеченных участках НИИ или же на сельской земле, по существу такое же творчество, как и всякое другое.

– Человек носит в себе неосуществленные мечты молодости, – сказал Сивриев спокойно. – Но жизнь – это нечто совсем другое. Она требует, чтобы человеческое дело имело второе свое реальное выражение, второй смысл, по которому можно определиться и определить общественную стоимость.

Симо, решив прижать Сивриева его же собственными доводами, заявил:

– Когда ученый выдвигает какую-то идею, какой бы отвлеченной она ни была, он неизбежно вкладывает в нее чувство, не задумываясь над тем, что это могут быть «неосуществленные мечты». В конечном счете всякая идея, которая нас осеняет, имеет и второе реальное выражение, второй смысл. Она служит человеку, а следовательно, общественно необходима.

– Но ты забываешь, – сказал раздраженно Главный, – что в девяноста девяти случаях из ста мы просто подменяем одно другим. Подменяем научное открытие экспериментом, реальные ценности вещей – желанием их иметь! Я – за разграничение деятельности. Недавно читал где-то об этих, которые вроде бы все могут, там написано: «В наше время они знают все меньше и меньше о все большем и большем количестве вещей и приходят к тому, что не знают ничего, но обо всем. То есть ни о чем!»

– Если ты читал об этом, – перебил Голубов с насмешкой, – ты наверняка прочел и о том, что твои «чистые» ученые с каждым прошедшим днем знают все больше и больше о все меньшем и меньшем количестве вещей. В итоге они знают «все, но ни о чем».

– В двадцатом веке невозможно овладеть более чем одним видом деятельности – или ты только такой, или ты никакой. Пора энциклопедистов давно миновала, – сказал Сивриев уверенно.

– И тем не менее математики стали общепризнанными корифеями того же двадцатого века! – вскричал Симо и добавил уже более спокойно, что любое новшество впервые проявляется как ощущение, толчок в механизме жизни и не следует объявлять ничтожеством того, кто способен ощутить лишь эту общественную потребность.

Спор закончился неожиданно, поскольку в комнату вошли.

– Слушай, сколько тебя можно ждать?

– Кто это?

– Кто же еще, кроме деда Драгана? Пошли-ка на улицу. Посидим на бревнышке, чтоб не мешать спать Тодору…

Выйдя, они садятся и закуривают. Огоньки сигарет то вспыхивают, то гаснут. Луна еще не взошла, но зарево ее уже обрамляет нимбом макушку Желтого Мела.

– Тодора нет – могу разговаривать с тобой откровенно, – начинает старик. – Софроний из бригады виноградарей чересчур много треплется… И я хотел тебе сказать: заткни ты ему фонтан. Он нездешний, и нечего ему клепать на нас.

– Кто нездешний? Софроний?

– Он. Болтает много, и не где-нибудь – в корчме, при всех! – повторил старик раздраженно. – А нездешний – Сивриев.

– Ну и что? Что вообще Софроний знает о Сивриеве?

– Что, что! Много ли нужно знать о ком-то, чтобы опорочить?

– Ты поэтому меня вызвал?

– Поэтому. Ты Софронию начальник, он тебя послушает. А можешь и припугнуть его.

– Знаешь, дед, я могу открывать и закрывать только собственный рот. Что касается пуганья, то я и сам не знаю, чего больше боюсь – других или самого себя!

Затоптав недокуренную сигарету, Голубов встал.

Он не хотел ни с кем встречаться, да и кого можно встретить в этот поздний час? Но на всякий случай не пошел освещенной улицей. Думал заглянуть к Лиляне. Не заглянул. Почему? В сущности, для чего Сивриев его позвал? Когда он спросил о хлопке в Присове (трактором ли его окапывать или вручную) и начал объяснять, что наклон там большой и культиватор будет заносить, Сивриев его остановил: «О работе завтра!» Тогда зачем же приглашать его к себе? Или за последние дни в Ушаве так намолчался, что надо было выговориться? Тоже мне, громоотвод нашел.

А Лиляна, кажется, и в самом деле стала ему надоедать. И даже если бы Симо не был у Сивриева, вряд ли бы к ней пошел. Но ведь, чтобы понять, что женщина тебя уже тяготит, нужно встретить другую, а ведь у него другой нет. И все же – входит в возраст, начал ощущать привкус одиночества, не знает, напал ли и нападет ли когда-нибудь на след, оставленный лишь для него. Он его ищет и находит поначалу – в любой красивой женщине свою видит, единственную, а чуть только раскроет она себя перед ним до конца, очарование исчезает. Тяготит. И в конце концов… Ох, мучительные эти тридцать три с гаком! Знаешь много, видел еще больше, требуешь страшно много, а мир, как всегда, несовершенен…

Дом выделяется темным пятном среди пышных куполов фруктовых деревьев. Симо входит на цыпочках, надевает пижаму, ложится, не зажигая лампы. На душе муторно. Будто что-то нарушило установленный порядок жизни. Что? Отшельничество Главного? Нелепая мысль, что и он, Симо, к тому же движется? Или виновата Лиляна? Или, может, собаки виноваты, которые бешеным своим лаем разогнали сонную тишину над селом?