Текст книги "Времена и люди (Дилогия)"

Автор книги: Кирилл Апостолов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)

XXIV

Чтобы жив был дом, недостаточно только того, чтоб окна его не были выбиты, потолок не протекал, а в углах не дремали пауки. Нужны взгляды, слова, нужны ежедневные шаги, шаги, шаги, которые бы постоянно держали в бодрствовании душу дома.

В состоянии ли Филипп своими тихими шагами от буфета к столу, от стола к постели вечером или, как сейчас, от гардероба к зеркалу на стене, в состоянии ли он поддерживать бодрствующую душу дома?

А костюм у него прекрасный. Подчеркивает солдатскую выправку, широкие плечи и скрывает выпирающие лопатки – единственный видимый его недостаток. Он хотел понравиться Виктории, поэтому и послушался, когда портной посоветовал подложить побольше бортовки.

Раньше, когда Филипп собирался в город, он сам искал Голубова. Сейчас – старался, чтобы тот его не увидел. Агроном никогда не ездил автобусом, и уж одно это до известной степени облегчает задачу Филиппа.

Внешне в их отношениях вроде бы не было никаких перемен, но при упоминании имени Виктории Симо как-то настораживался. А Филипп выпячивал грудь самодовольно – ни дать ни взять Дон Жуан местного значения.

Он шел бодрым мальчишеским шагом, вскинув подбородок. Вишнево-красная «шкода» ждала на площади будто именно его. Не глядя по сторонам, он уселся на заднем сиденье.

Возле лесничества, в нижнем конце села, автобус остановился, чтобы взять новых пассажиров. И едва, набирая скорость, въехал в открытую к югу Струмскую долину, высокие холмы, протянувшиеся с востока на запад, быстро отступили назад. Небо, заключенное между ними, выросло, распахнулось и стало похоже на море.

Филипп, подпрыгивая на тряском сиденье, вспоминал другое свое путешествие. Оно было так давно, что он и не помнит, ходил ли тогда в школу. Он поехал из-за нее – хотя бы издали ее увидеть. Но каково было его удивление, когда, приближаясь к городу, сообразил, что забыл ее образ. Она перестала его волновать. По-детски наивно он заключил тогда, что самое прекрасное для него – не то, где она сейчас, а где была когда-то: в селе, у Струмы, в комнатах, в коридоре с давнишним зеркалом, перед которым стояла часами, расчесывая роскошные свои каштановые волосы…

Он мечтал о тени, а забыл о дереве и о том, что они всегда существуют вместе, где одно, там и другое, что тень никогда нельзя искать там, где она была прежде… Только сейчас он понял притягательную прелесть города, в котором живет она…

Банк – одно из самых красивых зданий, построенных четверть века назад. Легкое, кокетливое, оно вполне может соперничать с более новыми, современными.

Виктория вышла наконец – прическа, косметика, оживленный вид. Она не похожа на своих подруг, изможденных рабочим днем, боровшихся с сотнями и тысячами цифр, бегущих перед их глазами. Ни на тех, для которых сидение за письменным столом – отдых, после которого они бегут по магазинам, как бежит к водоему стадо, застоявшееся в стойле. Динамика провинциального города, суета возле прилавков Виктории чужды. Спокойствие, которое излучает она, поднимает над окружающими ее буднями.

Кафе под старой чинарой – уютное местечко, где в любое время дня звучит тихая музыка. Какие-то школьники посмотрели в их сторону с завистью. Над их головами висит сизое облачко дыма, хотя в руках у ребят не видно сигарет.

Филипп и Виктория говорят о вещах незначительных, но для Филиппа они имеют особый смысл. В первый раз ему посчастливилось узнать сладость улыбки, обращенной к нему, и ласкового взгляда, и цену недосказанного и недоговоренного, и полные значения жесты. Она сидела напротив, так близко, что, если бы он посмел, он прикоснулся бы к тонкому ее лицу, к грациозной шее…

Как он жаждал тихой ее близости. Вот так, сидя рядом, вдыхать знакомый с детства аромат ее волос, ощущать ее присутствие. Но не могут же они вечно быть в этом кафе, как бы приятно здесь ни было. Когда они вышли, его язык словно прилип к гортани.

Виктория сама повела его по улице, с двух сторон обсаженной березками. Она предполагала, очевидно, что он предложит пойти еще куда-нибудь, например в ресторан, но Филипп молчит. И тогда она проговорила:

– Зайдем ко мне?

В современной квартире с холодильником, баром и большим буфетом всегда можно найти что-нибудь съестное. На первый взгляд невероятно сложная жизнь и в двадцатом веке остается неизменной, простой: как и тысячу лет назад, она предъявляет к людям приблизительно одни и те же требования. И радости, которыми она их одаривает, тоже не бог весть как разнятся. Век техники внес лишь одну существенную гуманную поправку в этику веков: эмансипацию женщины. И, таким образом, в большинстве случаев передал инициативу в ее руки – дань, которую мужчины должны были заплатить с лихвой за долголетнюю свою тираническую власть над нежным полом.

Филипп слушал ее удивленно – не ее это слова, думал он, не могут быть ее словами. Уловив недоумение в его взгляде, Виктория сказала с улыбкой:

– Философия твоего друга Симо Голубова. – Сменив интонацию, как бы между прочим спрашивает: – Он тоже здесь?

– Не знаю. Кажется, нет.

Вместо того чтобы продолжить путь по улочке с березками, Виктория вдруг просит свернуть на главную. Перед кондитерской она замедляет шаги.

– Войдем, а? У меня кончились шоколадные конфеты, чем я тебя угощать буду?

Пока Филипп стоял в очереди, Виктория осмотрелась в зале – так, словно искала кого-то… Он испытал довольно неприятное чувство: вот он здесь, возле нее, а она будто хочет другого кого-то увидеть?

На оживленной улице они опять шли молча, он – почти в смятении, она – спокойно, походкой королевы красоты, уверенная в своей неотразимости, – неотразимости, какую иногда вдруг приобретают тридцатилетние женщины. Прекрасные густые волосы двумя подковами падают ей на плечи, взгляд казался бы томным, если бы не вспыхивала в глубине его настороженность. И вдруг Филипп невольно сравнил эту женщину с Таской. Да, львица – и пугливый зайчонок… От Таски он мог уйти в любой момент, когда вздумается, а тут – только тогда, когда Виктория сама скажет, что ему пора. С Таской всегда было приятно, болтали они или молчали; с Викторией же Филипп обдумывает каждое свое слово, каждый жест. С Таской отдыхал, с Викторией непрестанно чувствует себя в напряжении, натянут, как струна.

Пересекая небольшую площадь перед автовокзалом, Филипп думает, что какой-нибудь югнечанин непременно наблюдает сейчас за ними и еще до вечера «обрадует» Таску. Старый домишко почти не виден среди фруктовых деревьев, словно сорочье гнездо, тщательно скрытое в листве. К дому ведет дорожка, выложенная замшелыми плитками. Эта сельская обстановка напевает на душу покой и уверенность, которой Филиппу так недостает.

Они останавливаются в сумраке просторной комнаты. Окна распахнуты настежь, буйные побеги виноградной лозы, увешанные тяжелыми гроздьями, смело, по-хозяйски заглядывают сюда со двора. Виктория, усадив гостя, исчезает, и некоторое время Филипп рассматривает почти полностью обновленную обстановку, сделавшую это жилище современным. И вспоминает рассказы Виктории о том, как они с матерью приводили здесь все в порядок («На мою-то зарплату, да еще при полном нежелании матери что-либо менять!»).

Вернулась Виктория, одетая уже по-домашнему. Мягкие складки длинного халата подчеркивают изящество ее гибкой, девически стройной фигуры. Никогда еще так остро не ощущал Филипп влекущей ее женственности. Шаги прошелестели у него за спиной, и он увидел всю ее, отраженную в зеркале напротив, – высокую, гибкую, с бледным лицом и тревожно сияющими огромными глазами. Когда она, словно плавая, приближалась к Филиппу, голова у него начинала кружиться от терпкого запаха духов. Незабываемый (не забытый с детства!) аромат…

– Сколько я тебя помню, всегда от тебя пахло этими духами, – сказал он. – Не знаю, откуда я взял – может, выдумал, но мне казалось, Георгий, брат, присылал их тебе из Гвинеи.

– Помолчи! – вскрикнула Виктория, останавливая Филиппа жестом протянутой руки.

От умоляющего ее взгляда у него сердце сжалось.

Потом она тряхнула головой, словно приходя в себя, и сказала уже уверенно и даже слегка насмешливо:

– А я-то думаю: в чем дело? На кого ты так похож? Вот, оказывается, на кого. Ну что же, с такими делами не шутят.

В следующее мгновение она опять иная. Словно забыв обо всем, что встревожило ее только что, Виктория принимается весело накрывать на стол, наливает янтарно искрящееся вино, улыбается, щебечет. Всем своим видом показывает, что ничего не случилось, но Филипп знает: случилось непоправимое. И самое страшное, что он, теряя одновременно и настоящее, и прошлое (луч света, нечто святое, да-да, святое), понимает, что для Виктории это просто неприятный эпизод, не больше.

Она сидит напротив, скрестив руки на груди, и приглашает его отведать сандвич, такая внимательная и любезная. Чересчур внимательная и чересчур любезная, но сейчас она меньше всего похожа на ту Викторию, которая так дорога была ему всегда.

Когда Филипп поднялся, чтобы уйти, она подошла к нему и поцеловала его. Впервые поцеловала, но не в губы, а в обе щеки – так, как в те далекие его детские годы. Она пригласила его заходить еще, хотя прекрасно понимала, что это последняя их встреча.

Потом она потонула в сумраке своего сада (он некоторое время слышал, как тяжело и устало шаркает она по плиточной дорожке). А Филипп, пошатываясь, шел по середине улицы, словно моряк, давно не ступавший на сушу. И чувствовал, что, как моряк, заложил в кабаке то, что никто никогда не закладывает – не должен бы закладывать! – воспоминания детства. Забвению предал детство, думал он. Забвению – половину моей жизни!..

Только разве жизнь состоит из двух половин? Если так, то первая – уже за спиной. Но тогда вторая – еще впереди?

Сколько людей уходит из жизни, не успев и подумать о второй ее половине. Следовательно, в чем же истина? В том, что прошлое больше никогда не вернется? Или в том, что никто еще не вернул его, а некоторые вообще никогда не будут его иметь? Или в том, что, занимаясь самокопанием, люди невольно позволяют втянуть себя в неизвестное будущее, и волнения, полнящие их грудь, являются не чем иным, как стремлением ускорить ход жизни.

Значит, если Виктория для него потеряна безвозвратно… И Таска – тоже… Следовательно, он остался без прошлого и без настоящего. Один!

Нет, есть у него родная душа – Мария. Она всегда была с ним. Отчуждение, которое уже несколько раз отбрасывало их друг от друга, словно удар тока, оказалось всего лишь крайней границей родственной их близости.

XXV

Работа все меньше его радовала. Второй месяц исполнял он должность бригадира, но все продолжали смотреть на него как на подсобника, и зарплата у него тоже не изменилась. Филипп догадывался, кто может быть причиной этому. Сивриев! Запомнил его еще с Ушавы, не иначе.

Он думал об этом, идя по еще пустому росистому полю. Над Желтым Мелом вставала прозрачная осенняя заря. Нимб над холмом рос, и из оранжевой его плазмы выступал золотистый пульсирующий шар. И вот легко – как бы шутя, вмиг – солнце выскакивает из-за гребня и заливает всю долину буйными своими лучами. Легкий туман над рекой, побелев, медленно поднялся по склонам, освобождая русло Струмы. Земля открыла свое желто-коричневое лицо. Остались под тонкой голубой пеленой лишь дымящиеся пары, укутанные собственным дыханием.

Приехали одна за другой подводы, разрисовали следами потемневшую от влаги проселочную дорогу. Молодой осенний день наполнился гомоном и смехом.

– Серафим! – закричала тетка Велика возчику, пожилому низенькому человечку. – Опять забыл трубку свою в Яворнишкове? Гляди, как дымится-то!

За рекой тоже дымились пары.

– Дед мой говорил, бывало: осенью, чуть только синева появится над вспаханным полем, бросай зерно – и не бойся. Одно посеешь – десять родится…

– А коли родится, – подхватила в том же шутливом тоне звеньевая, – надо его убрать вовремя да вывезти, а не оставлять на поле. Потому не придерживай-ка лошадей, погоняй их, погоняй-ка. Из-за вас, возчиков, вчера восемьдесят ящиков перца неубранными остались. Заморозки небось не за горами!

День выпил росу, трава потемнела. А проселочная дорога стала белой. Солнце начало припекать и так будет целый день – заставит раздеться людей, работающих на полях и огородах, а к вечеру, задолго до захода, снова забудет, что не только светить должно, но и греть. И тогда крестьяне вспомнят о сброшенной одежде, и перестанет она казаться им такой тяжелой…

Осень!

Она всегда здесь такая.

В овощеводстве обычно работают женщины. Потому такое количество мужчин на уборке капусты кажется им чем-то невероятным. Женщины из бригады тетки Велики остановились, смотрят:

– А ведь намекают некоторые: в нашем селе, дескать, мужчин нету…

– Нету? – вступает вторая. – Поди-ка вечерком погляди: у каждого порога, где женщина живет, башмаки стоят мужские.

– А кой-где и две пары – по ошибке!..

Велика торопит их, однако те не уступают:

– Погоди, дай хоть посмотреть на них среди бела дня. Наши-то к ночи являются, как во сне.

Со стороны парникового хозяйства кто-то прокричал:

– Филиппа там нет? Ищет его бай Тишо…

Филипп, отряхнув землю с ладоней, пошел. Издалека увидел председателя. И Голубов с ним – идут рядком вдоль поросших бурьяном канав, о чем-то беседуют. О чем? Филипп приближается со страхом – вдруг отчитывать будут за неубранные парники? Да старается, старается он, только суток для всего не хватает…

Бай Тишо, пожав ему руку, отвел в сторону.

– Не хотелось возвращаться к этой теме, – говорит он, запинаясь, – да приходится, ты не взыщи…

– О чем вы?

– О личном, – председатель мнется и повторяет: – Не взыщи. Я, конечно, старик и, верно, по-стариковски смотрю на мир…

Покраснев, Филипп выслушивает длинное вступление о том, как на мир смотрели прежде и как смотрят на него нынешние молодые, а потом вдруг начинает догадываться, что бай Тишо говорит о Таске. О том, что уже месяца два она в тревоге, потеряла веру в себя, а в таком состоянии человек не всегда принимает правильное решение. А Илия, учетчик, будто почувствовав отчаянное ее настроение, стал за ней ухлестывать – понятно, закоренелый холостяк, в конце концов, и у него должен быть дом, но не тот он человек, Илия, не для нее…

– Может, я и не прав, – заканчивает бай Тишо, – может, ошибаюсь, но ради Таски согласен этот грех взять на себя. Она душа нежная, она дорога мне. Вот поэтому и решил с тобой посоветоваться.

– Да мы с ней… Мы разговариваем. Нет, не совсем…

– Как бы то ни было, надо уберечь девчонку от неверного шага.

– Лучше это вам сделать.

– Мои слова не помогут, – признается бай Тишо. – Как только начинаю говорить об этих вещах… Короче, попытайся ты.

– Хорошо, попытаюсь, – обещает Филипп.

Однажды вечером он дождался ее после работы. Начал с того, что бай Тишо уже говорил с ней об этом, вот и он счел своим долгом…

Вначале Таска слушала с затаенной надеждой, с тихой радостью, искрящейся в глазах, но, поняв, с чем он пришел, вдруг нахохлилась, точно рассерженный воробей.

– Не нуждаюсь в твоем сочувствии! И бай Тишо скажи, чтобы не присылал ко мне никаких таких… ангелов-хранителей!

Появился Илия. Завидев его, Таска бросилась ему навстречу, раскинув руки.

Они уходят вдвоем, и Филипп слышит в спину ему обращенный снисходительно-насмешливый голос:

– Эй, Филька, привет!..

Никогда это приветствие не задевало его так сильно. Когда был пацаном, слова эти делали его прямо-таки счастливым: еще бы, взрослый обращается к нему, как к равному! Годами Филипп жил в заблуждении, что произносились эти слова от души. Прозрение наступило позже, когда учетчик принуждением пытался получить от Марии то, чего другой мужчина добивается другими, более достойными средствами. Возненавидел его Филипп отчаянно. Любой ценой решил защитить сестру и думал, что это ему удалось. Но то, что испытывал он к нему сейчас, когда учетчик уходил вдвоем с Таской, не сравнить было ни с чем. Такое было чувство, что всю жизнь Илия, словно орел-стервятник, только и смотрит, когда он упадет, чтобы его растерзать… И сейчас, едва дождавшись, пока Филипп отдалился от Таски, распростер свои черные крылья над ее головой… Нашел момент, защитничек.

Надо было спасать подругу детства, но благородная эта мысль омрачалась: не любимую, думал он. Не любимую. Подругу детства…

Вечером он пошел искать Ангела-Белешака.

– Когда-то ты был готов сделать для меня все что угодно?

– Я и сейчас готов. Только объясни сначала, в чем дело.

Рассказывая вкратце историю Таски, Филипп умолчал об их последней встрече, однако сделал упор на разговоре с бай Тишо. И опасения – свои и его – выложил.

– Илия трусоват, – закончил он. – Все село это знает. Возьмешь на испуг – и все дела. Он тут же оставит девчонку.

– Можешь на меня положиться, – говорит Ангел спокойно. – Ну, а когда мы прогоним учетчика, ты снова пойдешь к ней? Вернешься?

– Н-н-нет! Это невозможно.

– А, вот видишь? Твоя история смахивает на историю о собаке, которая и сама не ест кость, и другим не отдает… Не собираюсь я марать руки, чтоб ты знал. Таске не пятнадцать лет, у нее своя голова на плечах.

Филипп уверяет его чуть ли не со слезами на глазах, что ничего плохого Таске не желает – и он, и бай Тишо только хотели предостеречь ее от неверного шага.

– Что касается бай Тишо, – прерывает его Ангел-Белешак, – он как начнет распространяться о добром, начисто забывает о плохом. – Встав, он чуть не задевает потолок комнатки, построенной явно не по его росту, потом выпивает залпом почти полкувшина воды и завершает уже другим тоном: – Если неспособен сделать человеку добро, лучше ничего не делай.

После этого разговора Филипп и сам перестает верить в искренность своих намерений.

Луна восходит над Желтым Мелом и медленно плывет по лиловому небосводу. Тени, неясные, призрачные, принимают очертания деревьев, столбов, заборов. За каменными оградами во дворах постанывает скотина, время от времени сонно кудахчут куры на насесте. Неподалеку от дома Филипп видит какое-то непонятное светлое пятно и осторожно приближается – посмотреть, что это. Здоровенный белый петух отбегает на десяток метров и вновь останавливается, точно лунатик, посреди улицы.

Летучие мыши кружат над его головой. Со стороны станции слышен яростный лай. Начинают лаять все окрестные собаки, затем и вся долина заполняется их неистовым воем.

И люди, думает Филипп, все время всматриваются в темноту, окружающую их, и иногда поднимают вой. А придет утро, посмотрят – и видят, что лаяли зря…

На другой день, явившись рано утром, Ангел-Белешак еще от дверей начинает басить, что вчерашняя их схватка ничего не значит, а жизнь как шла своим чередом, так и идет и сама сглаживает всякие шероховатости…

– Ты для того и пришел? – обрывает его Филипп. – Чтобы рассказывать о шероховатостях?

Напротив, пришел он сообщить нечто хорошее. Недавно сам слышал, как начальники ругались из-за Филиппа – ну не то чтоб ругались… Сивриев (наверняка и Филипп это знает) иногда такой кислый, будто кувшин полынной настойки выпил. Вот и нынешним утром – брови у него под носом, усы – под подбородком… «Почему до сих пор не утвержден Филипп? Он, мол, два месяца кряду исполняет обязанности бригадира!» Главбух кивает на председателя. А бай Тишо: «Ведь ты, Сивриев, сам против парня – из Ушавы его прогнал… Нет ведь людей без недостатков…» Главный огрызнулся: «Меня работа интересует, а не людские недостатки. Парень здесь – на своем месте и сто́ит больше, чем участковый агроном». И приказ посоветовал пометить задним числом, чтобы Филипп в зарплате не потерял.

– Вот я и пришел, – заканчивает Ангел, – обрадовать тебя.

Филипп продолжает стоять перед столом, не прикасаясь к завтраку. Жизнь как шла своим чередом, думает он, так и идет, так и идет…

Не нужны и даже жалки наши попытки сгладить ее шероховатости, скажет он себе через год, когда несчастье, низко пролетевшее над его головой, однажды его отрезвит. Привычка считать себя пупом земли – признак незрелости, к такому выводу придет он, стоя в молочно-белой тишине, пропитанной запахом карболки. То, что вокруг нас, всегда будет неизмеримым по сравнению с тем, что каждый в отдельности носит в себе… Но, чтобы осознать это, необходимо время, и даже не столько время, сколько созревание, обусловленное временем и обстоятельствами…

А пока ему не оставалось ничего иного, как повторить слова приятеля и согласиться с ним.

Вечером он идет к Марии. Сначала ему кажется, что он хочет похвастать прибавкой в зарплате, но потом Филипп понимает, что просто хочет увидеть сестру.

После той давней ссоры на птицеферме она кажется ему еще более растерянной и одинокой. Неужели все-таки испытывала к Илии какие-то чувства? Чем он мог привлечь ее? И почему она тогда прогнала его? Из-за Таски? Нет, к Таске Илия пристал гораздо позже.

Новый мост ведет теперь в Моравский Квартал – совсем молодое село, возникшее по ту сторону Струмы, рядом со старым Югне. Все здесь переселенцы с гор, преимущественно моравчане, отсюда и название.

Ворота заперты на засов. Пока Филипп думает, стоит ли идти на птицеферму или отложить встречу на завтра, старческий голос из соседнего двора подсказывает ему, что Мария с мужем пошли собирать виноград.

Филипп находит обоих на краю виноградника: Мария сидит, поджав ноги, Парашкев прислонился спиной к корзине, доверху наполненной гроздьями.

И он, поздоровавшись, садится неподалеку.

– Сидите и молчите, как старички.

– А о чем разговаривать-то? – говорит Мария глухо. – О сегодняшнем или о завтрашнем?.. Наша, браток, песенка спета. Живые слова, что от сердца, давно пересохли, а новые – их вырастить надо, а после привыкнуть к ним… Могло прийти, как у всех людей, да не пришло, вот и зажгли мы свечи…

Солнце скрылось за ближайшим холмом, сразу повеяло прохладой. И вдруг Филипп встает – ему чудится запах мыла. Он осматривает бурьян, ищет эту дикую травку, аромат которой возвращает его в детские годы.

– Как только приходит время собирать виноград, начинает пахнуть мылом, – говорит он взволнованно.

– Будет пахнуть, – раздраженно отвечает Мария, поглядывая на мужа. – Вот, не успели вскопать виноградник. Бог знает что там вырастет…

Филипп помогает погрузить корзины. После они вдвоем с Марией идут пешком вслед за телегой. Снизу навстречу им плывут сумерки, скрывая неровности изрытой проселочной дороги. Филипп хочет посмотреть сестре в глаза, чтобы понять, уместно ли здесь, сейчас спросить ее, но не может оторвать взгляд от дороги.

– Илия, учетчик, – все-таки спрашивает он, – заходит еще на птицеферму?

– И будет заходить. Работа у него такая! А что?

– Да ничего. До недавних пор он ходил вокруг тебя… Как собачонка, которая ждет, что ей кость кинут.

– Ну и что? – Мария понижает голос. – Зато сейчас он все больше возле Таски. У вас с ней… окончательно, что ли?

– Да. Но у нас с ней и до этого ничего…

– Да? И у меня ведь с ним – ничего.

В ее словах, в тоне скрытая ирония, которую она воинственно противопоставляет всему, что может ее задеть. А может, сестра воюет не с окружающими, а сама с собой?

– Каким бы ты сильным ни был, – говорит Мария после паузы, – нельзя всю жизнь верить в то, чего у тебя никогда не будет! Плохое ли, хорошее, все равно оно твое, и сердиться не на кого. Хоть глаза закрой, хоть прикуси язык, а оно все равно настигнет тебя, даже если и побежишь. Все равно настигнет. А потому тяни свою лямку и моли бога, чтобы скорей пришел конец.

– Хватит себя отпевать! Как будто только ты одна…

– Не только я. Но каждый лучше всех самого себя знает. Есть такая травка, растет по краям дорог, серая и слабая… Приходит весна – проходит, наступает лето – кончается, за ним осень – тоже проходит, всякое живое существо приходит в свое время и уходит. А она всегда одна и та же. Никто за ней не следит, даже скотине и той она не нужна – пыльная и помятая. Бесплодная трава, потому и названия не имеет. Так и я…

– Перестань, – просит Филипп. – Не такая уж у тебя жизнь черная.

– Черная? – говорит сестра тем же мертвым, бесстрастным голосом. – Кто сказал, что черная? Я ведь сказала тебе: серая эта травка. Серая, пыльная, помятая. Черное – оно, конечно, черное, но все равно это цвет… Жизнь, братик!

И нет в этих словах никакой иронии, лишь глубокая, сокровенная мука.

Чтобы рассеять ее печальные мысли, Филипп осторожно спрашивает, знает ли она, что местное начальство представило ее к ордену.

Знает, вызывали ее в правление, чтобы сказать об этом, анкетные данные взяли.

– А говорила я тебе, – спрашивает Мария немного погодя, и зрачки ее блестят в надвигающейся темноте, – говорила тебе, что так, как идет…

Их с грохотом нагоняет телега.

– Тпр-ру-у-у!

Парашкев, подвинувшись на край доски, освобождает для них место.