Текст книги "Времена и люди (Дилогия)"

Автор книги: Кирилл Апостолов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)

XXVII

Улица, двор, так и не вскопанный огород… все, все заполнено людьми. Словно разлилось черное горе и застыло; плывет над ним приглушенный, невнятный шепот, похожий на тихий шелест леса осенью или на шуршание южняка по голой земле весной.

Он виден отовсюду. Сначала гроб стоял во дворе на столе, как положено, но толпа подняла его на кучу песка. Не очень ровно стоит, и песок осыпается с холодным, злым шорохом, но зато видно издали.

– Глянь, сколько народу-то в Югне! – шепчет женщина соседке, а та отвечает, что и из окрестных сел понаехали.

Толпа на улице колыхнулась: освобождает путь джипу, который движется медленно, еле заметно глазу.

Филипп думает, как хорошо, что кому-то пришла в голову эта мысль. Долго обсуждали, на чем везти покойного до кладбища – на церковном катафалке, на повозке или нести на руках. И тут кто-то сказал, что для бай Тишо нет лучше транспорта, чем джип. В нем он провел чуть ли не всю жизнь, естественно и уйти из нее на джипе.

Позвали Ангела, и тот сразу же занялся переоборудованием. Снял побелевший брезент, отвинтил задний борт, убрал сиденья, нашел черную ткань, застлал ею пол так, чтобы материя свисала до земли, закрывая колеса, и газик стал похож на настоящий катафалк.

Толпа молча расступалась, а стенки коридора за машиной смыкались. Когда задние колеса уперлись в забор, Ангел слез проверить, нельзя ли въехать во двор, и даже пошатал столб калитки, но отказался от затеи.

Этой калитке всегда чего-нибудь не хватало, чтобы быть в полной исправности, подумал Филипп. То она не закрывается, то скрипит, то висит на одной петле, как сейчас. Даже на пенсии у бай Тишо времени не хватало заняться ею. Уходит человек из жизни, и остаются незаконченные дела: кто калитку «не довел до ума», кто еще что. Как быстро течет, уходит жизнь, как струйка песка: хочешь ее схватить, удержать, а она высыпается из руки, и следа не остается.

Он оглянулся на дом, где у двери рядом с Тодором Сивриевым и Маряном Генковым стояли секретарь окружкома Давидков и несколько человек из окружного и городского руководства, а чуть в сторонке от них – Нено, прежний партийный секретарь Югне.

Шесть черных «Волг» стоят на соседней улице, как стадо буйволов. Проходя мимо них, Филипп не заметил шоферов. Наверное, и они в толпе, провожают в последний путь бай Тишо вместе со всеми. Нечто невиданное. От Ангела слышал, что эти модерновые, расфуфыренные парни в подобных случаях сидят в машинах или, собравшись в одной, перекидываются в карты, дожидаясь, когда кончится «мероприятие». А тут и они отдают последний поклон.

Народ перед домом расступился. Давидков, Генков, за ними Сивриев и другие руководители двинулись к гробу. Шестеро мужчин, подняв гроб на плечи, понесли его к черному катафалку. Женский голос взвился над склоненными головами: не то плач, не то песня, не то скорбный вскрик… взвился и прервался, пресеченный осуждающим шепотом. И не слышно было больше причитаний до самого конца похорон.

Новый порядок, незнакомый Югне…

В этом краю исстари провожали близких до их вечного жилища душераздирающими воплями, причитаниями, унылыми, протяжными речитативами, в которые вкладывали свою боль, старались поведать о всем добром, что усопший успел сделать, в последний раз напомнить людям, какой хороший человек уходит от них. Это был разговор с умершим по пути  т у д а. Он продолжался и  т а м, у холмика свежей земли. Песни-рыдания не смолкали, пока не разойдутся люди с кладбища. У каждой плакальщицы своя песня, своя манера. Но все они, более талантливые и менее, при «выпевании» муки, скорби умели простыми словами высказать самое главное об уходящем. «На кого же ты нас покидаешь…» или «Уходишь от нас, ясное ты наше солнышко…» – так начинались обычно причитания, прерываемые плачем и рыданиями. Случались и самые прозаические паузы, когда плакальщица отдыхала, собирая силы и подыскивая новые слова, чтобы закрепить в памяти людской светлый образ навеки уходящего от них.

Плакальщицам вторили иногда родственники умершего, не способные сами сочинить причитание или безголосые. При других обстоятельствах их бы обсмеяли, но скорбные лица останавливали любого шутника. Некоторые матери, сестры, жены оставались лежать распростертыми на могиле, когда кладбище пустело, и, уже не в силах рыдать, причитать, всхлипывали, подобно детям, побитым и выгнанным из дома. Путь этих женщин назад, домой, был долог; обессиленные, они часто останавливались, чтобы отдохнуть и оглянуться назад, на оставленного  т а м.

И вот эта традиция сегодня нарушена. Впервые.

Кто подсказал им, простым крестьянам, что старые каноны для похорон такого человека, как бай Тишо, не подходят?

Все готово. Каждый занял подобающее ему место в процессии. Ангел за рулем и ждет знака. Открывается дверь, и из дома выходит тетя Славка, ее ведут под руки Сребра и какая-то их родственница. Трое пересекают двор и встают за джипом. Толпа на улице оттягивается к заборам, освобождая середину. Тетя Славка, ухватившись рукой за гроб, делает шаг, и процессия трогается. На повороте тетя Славка на миг выпускает свою опору и едва не падает, но успевает шагнуть быстрее и догнать черную платформу.

На кладбище длинная колонна разделяется: одни идут справа от ровной линии кипарисов, другие – слева, каждый спешит занять место поближе к уже ждущей могиле.

И опять нарушается традиция. Вместо батюшкиной заупокойной молитвы над головами молчащего множества людей звучат речи, похожие на те, что говорил им сам бай Тишо. Сегодня они, пожалуй, возвышеннее. Будто в гробу лежит не обыкновенный человек, не крестьянин, родившийся среди этих гор и долин, исходивший и исколесивший их, а великан, которому тесно под низким и узким югненским небом. Бай Тишо…

Он стоял совсем недалеко, и ему хорошо была видна его голова: закрытые глаза, заострившийся нос (никогда он не был таким длинным!), спавшие щеки, слегка ввалившийся рот. Волосы не топорщатся, гладко зачесаны со лба, но все такие же темно-русые, без единого седого волоска.

Сменяются ораторы. Какой человек был бай Тишо! Как полнокровно прожил свои земные дни! Слова, слова… Порхают над влажной ямой: оттуда сюда, отсюда туда. А тетя Славка стоит, опустив плечи, сжав губы, и ни стона, ни слезы.

Вот и словам пришел конец. Добродетели, сколько бы их ни было у человека, не бесконечны. Наступает момент, когда человек перестает существовать и в словах. Теперь черед земли: горсти желтоватой земли, а она может быть и черной, и красноватой, начинают стучать по опущенному уже гробу… последний отзвук законченной жизни. Потом и этот звук прекращается, и остается только земля, вечно живая земля, ее кидают, кидают… Мокрую, молодую, пахнущую жизнью, какой она была и тысячи лет назад. На месте глубокой ямы начинает расти холм. Вдруг почти что из-под лопат могильщиков возник суетный дед Драган.

– Люди! Глядите на нее! Глядите хорошенько! – Он взмахнул одной рукой с зажатой в ней старенькой шапкой, другой указывая на бугор сырой желтоватой земли. – Она надо всем сущим. Мы перед ней – нуль. Только она вечная. Глотает, глотает… И хорошо, скажу я вам, что глотает. Иначе горы грехов и срама раздавят нас. Им куда деваться? Или в нее, или над ней громоздиться. А мы с бай Тишо свыше отмечены. Он ушел. А я тут пока.

Симо Голубов сгреб старика в охапку, оттащил в сторону. Старик смолк, и в кладбищенской тишине слышалось лишь позвякивание лопат, заканчивающих оформление могилы.

Как долог путь человека к этому месту и как мало времени нужно, чтобы земля поглотила его!

Люди отошли в сторонку. У могилы осталась только тетя Славка. Сребра взяла ее под руку:

– Мама, пойдем. Уже раздают.

Марян Генков отделился от группы руководства и подошел к ним.

– Идемте, надо идти.

Марян и Сребра повели ее на небольшую площадку, где люди брали из блюд горстку зерен и кусочек хлеба и, кто стоя, кто присев на корточки, кто опустившись на землю, съедали их.

Филипп стоял, опершись на палку, стискивая в другой руке вареные пшеничные зерна. Их принесла ему старушка и зашептала: «Поешь, не бери грех на душу! Душа умершего не успокоится, пока не съешь». Он разжал ладонь и губами собрал с нее мягкие сладковатые зерна. Долго жевал их, наконец проглотил, и сразу же острая боль резанула по желудку. Он с трудом проковылял за кипарисы, живот распирало, а ведь он не ел с того самого вечера… Три часа провел он один на один с застывшим бай Тишо. Хотя бы прикрыли его… Доктор Стоименов, уходя, забыл натянуть одеяло или простыню, а у него самого не хватало решимости, смелости протянуть руку и закрыть покойника. Три часа смотрел он на мертвое, побелевшее лицо. Оно притягивало к себе, и он глядел, глядел, будто боялся пропустить миг, когда сомкнутые веки дрогнут, бледные губы приоткроются и он услышит… Неужели ждал чуда? Нет, ничего не ждал, просто глядел на белую подушку, лицо на ней, не мог не глядеть.

Первый раз в жизни он был рядом с безмолвием, немотой, глухотой, какою может быть лишь только что слетевшая смерть или… бессмертие. В этот первый период между ними нет еще резкой грани, разграничение придет позже. В какой-то момент мелькнула уже и раньше приходившая к нему мысль: что видел в последний миг бай Тишо? Что унес с собой? За одним из окон просматривается в сумерках холм, поросший диким миндалем, за другим – огороды и сады на том берегу реки, виноградники, редкие черешни. Он не распознал бы не распустившихся еще деревьев, если бы сам целое лето не глядел на них: окна его палаты выходили на ту же сторону. Виноградники, сады… Наверное, это и хотел увидеть бай Тишо. А перед глазами встала картина зеленой озими. Нет, сказал он себе. Последнее, что могло по-настоящему порадовать бай Тишо, что он взял с собой, были не топорщащиеся ветки миндаля, не голые виноградные лозы, а стая сизарей на фоне оранжево-золотистого заката. Он снова присел на край кровати и опять не мог отвести глаз от бай Тишо. Руки вытянуты по сторонам, кисти широкие, крестьянские, поросшие рыжими волосками, изрытые мелкими луночками, а пальцы – обрубки, без ногтей.

Вспомнилось, что слышал о нем и о следователе Георгиеве. Эта полицейская шкура вообразил, что через бай Тишо доберется до ядра нелегальной партийной организации; истязал его несколько месяцев, а когда понял, что теряет время попусту, приказал рвать ему ногти: не может не заговорить! После победы, после Девятого, попался-таки Георгиев. Привезли его прямо к бай Тишо: «Какую смерть определишь, такою и умрет!» Посмотрел на него бай Тишо: плюгавенький, ничтожный человечишка, сплющенная, полысевшая головенка, дрожит, на все готов, лишь бы шкуру свою спасти, – и сказал: «Я ведь не выше народа. Пусть народ судит». Приказал вернуть его к другим задержанным.

Около десяти дверь девятнадцатой палаты распахнулась, и тетя Славка упала на колени перед кроватью, прижавшись седой непокрытой головой к холодной груди. «Тишо! Тишо! Разве можно так сердце-то надрывать? Разве ж хватит одного сердца на весь белый свет? Ведь оно было у тебя самое обыкновенное, человеческое… Тишо, Тишо, что же ты наделал?»

Боль в животе вроде бы отпустила, он вернулся на площадку, и первое, что увидел, была большая пригоршня жита, которую Сивриев ссыпал себе в рот. Филипп смотрел, как он жует, как медленно поднимается и опускается его тяжелый подбородок, и спазм снова сжал желудок, тошнота подступила к горлу. Скрючившись от боли, он опять заспешил к кипарисам.

Стихли голоса, кладбище опустело. Примчалась стайка воробьев и с веселым щебетом опустилась на площадку. Тут же начались ссоры и бои за крошку хлеба, за половинку зернышка. Выявился и самый воинственный – ободранный сероватый воробьишка. Увидит, что собрат нашел крошку, налетает на него, а глядь, пока они дерутся, крошка исчезла, потому как кроме воюющих всегда находятся предпочитающие ухватить со стороны. Известная истина…

Неожиданно стайка вспорхнула, промчалась над ним и скрылась в зарослях акаций. Подобно привидению, из-за высоких глыб памятников возник дед Драган. Он странно подпрыгивал, обходя старые могилы, наклонялся, хватал горсти земли, сучок, камешек – что попадется – и бросал перед собой, что-то бормоча при этом. Словно он укрощал рой, подгоняя его к улью. Вот он приблизился к свежей могиле бай Тишо. Вдруг бросился вперед, сделал невероятный для его лет прыжок и упал, распростерши руки, на сырой холмик.

Церковный прислужник, пришедший забрать лопаты, завопил во весь голос:

– Ты чего разлегся? Туда же захотел, а?

Дед Драган махнул рукой: помолчи! – продолжая собирать осыпавшиеся комья земли и укладывать их аккуратно на могилу.

Филипп вышел из-за кипарисов, приблизился к ним; ему полегчало, боль утихла. Прислужник уставился на него мутными глазами – немало, видно, «принял» за упокой. Поднялся и дед Драган; отряхивая руки, поманил их таинственно к себе поближе.

– Видали? – спросил шепотом. – Я ее на место вернул.

– Кого?

– Душу.

– Душу?!

– Ну да, душу бай Тишо.

Прислужник икнул.

– Еле-еле догнал. Гляжу, тычется туда-сюда меж могил, как ярка, когда первеньким объягнится, а его отнимут. Тут я и начал – подгоняю ее, подгоняю, а она-то как подбежала поближе, так и признала место, как пчела улей. Признала могилу и в землю ш-р-р-р, ш-р-р-р. Теперь бай Тишо спокойно будет лежать… Во веки веков… И народ будет его почитать как святого. Ведь он, ребятки, свыше благодатью осенен. И бессмертен будет… И приидет воскресение его… – пропел он дребезжащим голоском.

– Какая она из себя? – осклабился прислужник.

– Кто?

– Да душа же.

– Как мышка. Как малюсенькая серенькая мышка. Кто бы другой увидал бы, сказал бы: мышка. Но меня не обманешь. Я ведь, ребятки, не думайте, что похваляюсь, я, как и бай Тишо, свыше помазан.

– Ты?! Свыше?

– Господь отличает некоторых, чтоб вели за собой стадо…

– Тебя-то точно… Тебя он в ослы определил, – прервал его прислужник. – Во всяком стаде положено иметь осла, чтобы поклажу было на кого взваливать.

– Эй, укороти язык, – взъерепенился дед Драган.

А до пьяного прислужника даже и не дошло, что дед разгневался. Сморкнувшись, он взвалил лопаты на плечо и, покачиваясь, поплелся к церквушке на краю кладбища.

Филипп осторожно тронул все еще что-то бормочущего старика за плечо:

– Пойдем, пора.

XXVIII

Погребение бай Тишо вызвало мысли о сути существования человека и тех средствах, с помощью которых отдельная личность овладевает сознанием людей. Ведь он сам почти уверовал в то, что бай Тишо после года его положения «вне игры» можно считать «списанным». Самое большее, что он оставлял ему, – памятник при жизни, мимо которого течет жизнь… И нужно было увидеть это необычное погребение, чтобы ощутить в себе потребность еще раз вглядеться в опору югненского люда, в непререкаемый для них авторитет, их кумир, и не для чего иного, как для самого себя – оценить точнее свое собственное место на земле, свою значимость для маленькой планеты – Югне.

Что бай Тишо его единственный соперник, он понял сразу по приезде в Югне. Ему, тогда главному агроному, казалось, что конкурировать с бай Тишо просто необходимо, если он хочет внедрить свой стиль работы, подчинить всех своей воле. О другом он в этом плане тогда не думал. Другие мысли пришли позже. Его прогнозы оправдались. Почти по каждому вопросу у него с бай Тишо были разные мнения, получалось это как-то само собой, если б они вдруг совпали, это показалось бы ему ненормальным. Внешне их разногласия не создавали впечатления даже спора, но, вглядываясь в них теперь, он видел, что борьба, безусловно, существовала, однако она не была поединком, она скорее походила на войну, в которой участвовал один противник, и этим противником был он сам, Сивриев.

Прежний партийный секретарь Нено, любивший поковыряться в глубинах человеческой души, как-то сказал ему, что агроном с председателем схожи в одном и не схожи в ста одном. Наверное, он был прав, потому что только конечная цель была у них единой, во всем остальном они отстояли друг от друга весьма далеко. О каком родстве душ говорить, если один умилялся, видя расцветшие лютики, собирал их в букет и восхищался местом, где они растут: ах, какая красота, радует глаз, возвышает душу… а для другого, то есть для него, появление блестящих желтых цветиков становилось поводом для досады и новых тревог, потому что лютики на лугу – первый признак того, что поднялась подпочвенная вода, и нужно срочно ее отводить, иначе плодородная земля заболотится. Какая уж тут близость!

Да, они всегда в определенном смысле были потенциальными противниками. Но вот противника не стало, и он, Тодор, почувствовал себя одиноким. Ни разу за два года и в голову не пришло, что присутствие бай Тишо ему необходимо, наоборот, он всегда считал, что от этого, в общем-то, неплохого человека вреда больше, чем пользы. Когда он обдумывал планы, решал, за что взяться в первую очередь, перед ним всегда стоял досадный заслон, который нужно было преодолевать убеждением, и, думая о контрдоводах, он сам еще раз взвешивал правильность выбранного им пути. Теперь этого заслона нет. Не существует больше «несовместимости», которая поддерживала его в напряженном состоянии, и Сивриев сам себе привиделся анодом, находящимся все в той же неизменной среде, но не способным привести ее в движение, потому что его полярная противоположность – катод – мертв.

Только ли «психологическая несовместимость» была причиной их постоянных несогласий? А средства, методы, стиль работы? Но были ведь, были и мыслишки о соперничестве…

Стремление у обоих было одно: честно, беззаветно служить благу людей, и оно превалировало надо всем в их жизни. Но… Но все дела бай Тишо были на виду, все о них знали, о них говорили, их одобряли, а его работу ради них самих люди в упор не хотели видеть! Он утешал себя мыслью, что вода катит тяжелые камни по дну, что на поверхности среди пенящихся и только на вид страшных волн болтаются щепки, что суть всегда внутри, в глаза не бросается. Так он думал раньше. Теперь же, собрав воедино частные причины расхождений, он понял, что в основе их лежало потаенное желание каждого привлечь на свою сторону людей, их души, их сердца. И еще. Он зря вообразил, что югненский кумир вытеснен из сознания местных жителей. Нужно было навалиться сразу двум напастям – конфликту с правлением и смерти бай Тишо, чтобы он увидел, что все его надежды и предчувствия скорой победы были башнями, возведенными на песке. Хлестнула первая волна – и он с горечью осознал, что мысли и сердца людей принадлежат не ему; подошла вторая – и на похоронах стало ясно, что югненский кумир не забыт и забыт не будет. Две волны, прокатившись над ним, как тяжкий сон, смыли без следа его рассудочные построения. Он думал, что с именем бай Тишо у народа связаны не только победы, но и страдания, боль, им причиненные, что они в людском представлении весомее добрых его дел, однако вот и после смерти он живет в сознании людей как радетель народа, а его, Сивриева, считают чуть ли не врагом номер один. Где же справедливость? И существует ли она вообще? Он ее не видит. Или, опять же, ищет не там, где нужно.

Одно ясно: человек является на белый свет с запрограммированным предназначением, так что выше головы не прыгнешь, как ни тужься.

Главный бухгалтер, вызванный по его поручению новой секретаршей, как всегда, явился тотчас, как всегда, невнятно произнес то ли «добрый день», то ли «здравствуйте» и, как всегда, остановился посреди кабинета. Так и будет стоять молча, неподвижно, пока не предложишь сесть или не скажешь, зачем вызывал. Подумалось опять о заложенном в каждом предназначении, о том, что некоторые знают о нем, большинство же не догадываются. Этот, к примеру, стоящий перед ним, убежден в том, что его предназначение – проводить ежедневно по восемь часов за столом, надев сатиновые, даже не черные, а какого-то лягушачьего цвета нарукавники. Восемь часов складывать и вычитать, неважно, какие цифры, неважно, что за ними стоит – радость, удовлетворение или горе, несчастье.

Спросив, какую сумму перевел на их счет Дорстрой, он распорядился на эту же сумму увеличить фонд социального обеспечения.

– Я же предупреждал…

– Помню. Однако сейчас делай, что говорю.

– Теперь уже невозможно.

Ишь ты! Что-то новенькое…

– Как это невозможно?

– Основной фонд перекраивать нельзя. Незаконно. Накажут. К концу года как-нибудь компенсируем… Я же предупреждал… Вина не моя, вы сами распорядились.

Опять завел свою шарманку, подумал Тодор. Для него цифирь важнее всего на свете: поставил цифрочку на место, и тронуть ее – ни-ни! А он еще хочет, чтобы такие, как Ванчев, понимали его, были бы ему благодарны за все, что он делает для югненской земли. Он для них «дух зла», мучитель, и они рады были бы от него избавиться… Ванчев наверняка что-то пронюхал и поэтому позволяет себе немножко подерзить.

– Завтра… ну ладно, в понедельник покажешь, как состыковал статьи. На всякий случай подготовь приказ, в котором я тебя обязываю, приказываю… перенесли сумму…

– В двадцать две тысячи…

– Да, именно.

В кабинет вошла, нет, не вошла, а прямо-таки ворвалась Милена – разрумянившаяся, чем-то довольная. Хотел спросить, в чем дело, но молча показал на стул у окна.

Когда лысое темя главбуха скрылось за дверью, Милена нетерпеливо подбежала к столу: она прямо из школы, ей предлагают не замещение, а постоянное место, полную ставку, старая учительница истории уходит на пенсию… Сколько шума из ничего! Нельзя разве до вечера отложить, да и неудобно здесь о семейных делах… Она хотела его обрадовать, да и директору обещала ответ дать сегодня же…

Э, подумал он, оставшись один, директор школы может и подождать: ничего не случится, а вот блюстители закона и демократии из окружного народного совета ждать не будут. Сегодня утром сотрудник отдела «Письма и жалобы трудящихся» вручил ему письмо по поводу жалобы югнечан. Он отодвинул от себя конверт как нечто, к чему противно прикасаться.

Приходил уже и председатель югненского совета: что делать будем? «Вызову я этого смутьяна и запрещу ему…» Тодор долго думал, прежде чем ответить. Он знал, что Гаврил поступит так, как он ему скажет. Сам он уже пришел к выводу: какие меры сейчас ни прими, ничто не поможет. Допустим, кмет запретит (а по какому праву?), так Илия все равно будет копать под них. Разговором такого прохвоста не проймешь. Действовать осторожнее будет, и только-то. Здесь нужно подрубить корни, питающие частнособственнические устремления крестьян, но у него и его сторонников нет такой возможности, нет на это власти, по крайней мере в данный момент, при создавшемся положении. Председателю совета он сказал, чтоб тот занимался своим делом и ничего пока не предпринимал. Зарядит дождь – ничего не поделаешь, но нет худа без добра – грибы пойдут.

Тодор перебрал почту, не прикасаясь к письму из окружного совета. Смерть бай Тишо лишь на время отодвинула проблему, лишь внешне примирила стороны, но он не сомневался в том, что взрыв назревает, более того, если он не произойдет в ближайшие дни, он сам должен будет вызвать его: чиновник из округа, вручивший ему письмо под расписку, предупредил, что ответ должен быть не позже, чем через две недели. Что угодно: выписка из протокола заседания правления или общего собрания или другой документ, но обязательно официально утвержденный, в противном случае окружной совет направит в Югне конфликтную комиссию.

Его абсолютно бесплодные мысли прервали Марян Генков и Филипп. Вошли, молча сели напротив, секретарь вынул пачку «БТ». Помереть успеешь, пока он достанет сигарету, помнет ее со всех сторон, закурит, затянется несколько раз.

– Мы тоже по этому поводу, – наконец показал Марян на письмо из округа, лежащее отдельно от остальной почты. – Ты что-нибудь придумал?

– Ничего.

– Нам кажется, возможны три выхода.

– Не много ли?

– Первый: отступаем.

– Мы?!

– Да. Нельзя идти против всех.

– Второй?

– Второй: убедить все же членов правления… не доводить дело до общего собрания… От него ничего хорошего ждать не приходится.

– Прекрасно! И как же ты убедишь правление?

– Как, как! – взорвался секретарь. – Сам все испортил прошлый раз… Своей отставкой.

– Третий?

– Третий… – Марян уже взял себя в руки, – третий: сообщить правлению последнее желание бай Тишо… Он хотел сделать, как мы предлагаем… Филипп скажет им…

– А так ли это? – повернулся он к Филиппу, чувствуя, как кровь застучала в висках.

– Я могу поклясться, что бай Тишо именно для этого поехал с нами.

Он смерил их обоих злым взглядом, встал из-за стола, отошел к окну. Неужели так важно, что сказал или что хотел сказать их бай Тишо? И почему его всякий раз, как щенка тычут носом в это имя? Неужели он сам как личность ничего собой не представляет? Неужели у него нет своей головы на плечах?

– На сей раз будем решать коллегиально… Оставлять решение вопроса на твое личное усмотрение нецелесообразно… Извини. Из-за больной амбиции мы не можем позволить, чтобы хозяйство лишилось такого председателя, как ты.

Как им объяснить, что выход из сегодняшнего запутанного положения для него дело второе? Главное – его внутреннее несогласие со способом, каким округ хочет обеспечить сырьем консервную фабрику. Ведь таким образом они, во-первых, расписываются в своей неспособности справиться с решением частной проблемы, которая, однако, лежит в основе целой социальной системы. Во-вторых, этой полумерой они сами усиливают частнособственническую струю в мировоззрении крестьян; это хорошо известно садоводам: при обрезке благородного дерева усиливается рост дичка снизу. Третье тоже очень важно, а для него, как для председателя, особенно важно: люди, конечно же, будут отдавать предпочтение личным участкам, а на кооперативных полях работать спустя рукава; производство продукции снизится, основа общественного хозяйства ослабеет, пошатнется… Он знал, что, защищая свою позицию, обрекает себя, скорее всего, на поражение, но не мог иначе.

Как сквозь сон слышал он монотонный голос секретаря: они уже попытались, он сам поддержал председателя и не жалеет, не уходит от ответственности, но, когда стоит вопрос о доверии людей, своих же крестьян, надо поступиться одним, только одним принципом, а не идти против народа. Так что, закончил Марян, давай не будем больше дразнить гусей: не будем натравливать людей против себя, не будем озлоблять их.

Ничего себе «ничтожная уступка» – поступиться одним, только одним принципом! Нет, не будет этого! Если он не сумеет отстоять свой принципиальный вариант, он уйдет. Жизнь и то, что составляет его личностную сущность, даны ему не для того, чтобы он разменивал их на что придется. Он за свое место никогда не держался. То, что он хочет сохранить в себе, стоит гораздо большего, и ему все равно, поймет ли его тот или этот или все вместе взятые, даже если его покинут те, кто вчера его поддерживал. Ему все равно…

Марян Генков поднялся, пошел к двери, недовольно пыхтя, а Филипп продолжал сидеть, глядя на него во все глаза, и только когда дверь захлопнулась, он, резко вскочив, побежал догонять Маряна.

Глядя им вслед, он подумал, что парень понял его лучше, чем Марян. С каждым днем Филипп раскрывался в поступках, действиях с новых, импонировавших ему сторон. Хотя бы здесь не ошибся в выборе… И он мысленно порадовался тому, что в Югне, что бы с ним самим ни случилось, будет со временем хороший агроном и умный руководитель.

Огромная пустая комната! Ни за что не хочется браться… Марян и Филипп досаждали, без них стало пусто, тяжко. Выглянул в окно: джипа нет. Ну и ладно, пройдется пешком. Возьмет Милену и Андрея и поведет их на Цинигаро. Откуда такое название? Третий год в Югне, а не нашел времени спросить. Цинигаро! Звучит как песня птицы. Надо спросить Милену, она, может быть, уже выяснила. Неосознанно он шел все быстрее и быстрее. Если бы знать, к чему спешит!

Человек никогда не задает себе вопроса, почему к одному его тянет, а от другого хочется быть подальше. Вот потянуло на Цинигаро. А ведь ему до сих пор не довелось увидеть его ни фиолетовым, ни зеленым.

Во дворе его перехватил дед Драган и, захлебываясь словами, начал похваляться, как он увидел душу бай Тишо и помогал ей найти могилу. Как прервать несчастного старика, который после смерти Таски никак не придет в себя? А дед Драган развивал целую теорию: человек боится потерь, боится остающейся после них пустоты, а напрасно. Если вчера у тебя было  н е ч т о, а сегодня оно исчезло, то ничего особенно страшного не произошло, потому что природа дает тебе взамен нечто другое и ты становишься сильнее в другом.

К ним, неслышно ступая, из-за спины Тодора подошел Илия, явно подслушивавший и предварительно обдумавший, что сказать и как сказать, потому что с первых же слов он включился в разговор, подделываясь под стиль отца: на нашей маленькой земле, где каждому отмерено свое, судьба не дает подачки два раза подряд; так что если вчера ты был  н е ч т о, а сегодня уже  н и ч т о, то не воображай, что бывшее  н е ч т о  тебе снова поднесут на блюдечке с каемочкой, другое приходит, но приходит не к тому, кто теряет… Молодой хозяин старательно изображал беспечность, веселье, а в глазах светилась наглость… А что, Сивриев ждал иного? Надеялся, что с музыкой будут провожать?

– С музыкой? Это неплохо, – попробовал он подделаться под злобно-полушутливый тон.

– Вот с такой. – Илия сунул в рот два пальца и пронзительно свистнул.

– И я, поджав хвост…

– А ты как думал? Не зря говорят: не лезь на рожон. А целое село – серьезный рожон, а? Народ – великая сила. Кто сказал? Не помню, а учил когда-то. Я ведь до последнего класса доучился и в слабаках не числился. Но земля потянула…

– И так потянула, что ты устроился учетчиком на ферму, вместо того чтобы пойти в поле.

– Землю я люблю ради благ, которые может извлечь из нее человек, а не ради красот природы.

Да, молодой хозяин точен в своей собственной характеристике и настолько искренен, что ему нельзя не верить. Точность определения Тодор замечал в нем и раньше, в том, как он определяет кратчайший путь к цели, не разбрасываясь на множество средств достижения ее, – прием, который ему откуда-то знаком, хотя сейчас не приходит в голову, у кого еще он наблюдал его. И будто в подтверждение своей мысли, услышал:

– Так чего ж ждешь? Сказал, что подашь в отставку, – подавай!

– Видно, крепко мешаю я тебе… любить землю на свой манер. Значит, хочешь, чтоб меня здесь не было?

– Не только я. Другим ты тоже не особенно мил.

– Если б я услышал это от кого-нибудь другого, от тети Велики например, я бы подумал… Серьезно подумал и, может быть… поджал бы хвост. Но так как инициатива исходит от тебя, то я себе говорю: не стоит.