Текст книги "Времена и люди (Дилогия)"

Автор книги: Кирилл Апостолов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)

III

– Останови!

– А разве не в ресторан?

– Нет. Я здесь сойду.

Сивриев медленно поднимается наверх по мраморной лестнице. Ополоснув лицо холодной водой, ложится. Ступни свисают с тахты, но он настолько устал, что не в силах подняться, взять стул и подставить.

Уже года три каждая весна превращается для него в какой-то кошмар: начинаются вдруг головокружения, он становится раздражительным, быстро устает. Как-то ездил в Хасково, к врачу, выписали ему кучу лекарств, посоветовали не курить. Выйдя из поликлиники, он переложил пачку «Солнца» из одного кармана в другой, а рецепты выбросил в первую же мусорную урну. Естественно, сказал он себе тогда, что после длительного подъема всегда немного задыхаешься. Чему же удивляться? Пройдет, а если не пройдет – значит, такой у него был запас жизненных сил, и некого тут винить.

Отдохнув, он подходит к окну, расчесывая жесткие свои волосы. Из трубы соседнего одноэтажного домика струится в небо синеватая ниточка дыма. Даже на расстоянии он ощущает запах сгоревшей соломы и еще чего-то, напоминающего родину, детство и вкус домашней луковой подливки…

Закрыто. Ресторан не работает. Поневоле приходится возвратиться в холодное, глухое здание, где, вероятно, никогда не витал запах сладкой луковой подливки. Шаги одиноко звучат в пустоте коридора. Ни единого признака человеческого присутствия, никакой жизни…

Не однажды за два эти месяца в минуты позднего бдения после многочасовой напряженной работы смотрели они друг другу в глаза – он и тишина огромного каменного здания. Днем здесь много людей, с утра до вечера сидят служащие, но их пребывание в канцеляриях – пребывание в чужом, временном месте. Под вечер расходятся по домам, ничего личного на работе не оставляя, забирая и унося все, что хранилось в душе, куда-то в иное место – свое, укромное, родное. Может быть, именно по этой причине в любом частном доме, каким бы необитаемым ни казался он с виду, никогда не испытываешь чувства полной оторванности от мира. Там всегда найдется что-нибудь, пусть незначительное, пусть случайное, что молчаливо свидетельствует о человеческом присутствии.

На следующее утро он посылает машину в Д. за своим багажом.

Еще и часа не прошло после разговора с диспетчером автопарка, когда является председатель.

– Я так понял, ты вещи сюда перевозишь? Это хорошо. Но ты мне еще не сказал, есть у тебя жена, детишки? Ты никогда об этом не говоришь…

Сивриев медлит с ответом.

– Да я ведь так… Это, конечно, твое дело, – продолжает бай Тишо. – Я распоряжусь, чтоб и другую комнату освободили, а? Тебе просторнее будет, да и удобно здесь – вода, канализация… В Югне такое не в каждом доме найдешь. И платить ничего не придется.

– Нет, квартиру я сниму.

– Тогда в семье Филиппа, ушавского агронома. Весь дом будет в твоем распоряжении. Год назад отец умер, а брат не здесь живет.

– Это было бы хорошо. Но, по-моему, Филипп должен в Югне вернуться. Парень изучал огородничество, а ты его послал табак растить, рожь да овес… Он ведь ячмень от пшеницы не отличит. Специалист – курам на смех, только профессию позорит…

– Ты не прав. Он старательный, обвыкнет. А что наши сельские зубоскалят… Так они над всеми нами подшучивают – и над ним, и надо мной, и над тобой. На всякий роток не накинешь платок, верно?

– Не думаю. И прошу тебя, прислушайся, я говорю серьезно… Сейчас я к учетчику. Я слышал, он комнаты сдает.

– А, к Илии? Ну, одно могу гарантировать: с отцом его, дедом Драганом, не соскучишься!

Сивриев легко находит дом учетчика.

– Здравствуйте, здравствуйте, – говорит хозяин. И смущенно бормочет: – А я как раз из свинарника, дай-ка, думаю, курам насыплю.

Виноватым себя чувствует, потому что начальство застало его дома в рабочее время.

– Если хотите хлева наши посмотреть, идемте…

– Я хочу комнаты посмотреть, – прерывает его Сивриев. – Мне квартира нужна.

– Проходите, глядите – комната большая, светлая, а цена… Не больше двадцати левов!

– Мне нужна еще одна – вот эта, маленькая.

– Там отец живет.

– Ну, если так, пойду еще поищу.

В обед Илия Чамов подсаживается за его столик, фамильярно приветствует:

– Здорово!

– Слушаю.

– Бери и маленькую комнатуху, я согласен.

– У меня багаж придет после обеда. Если дома никого не будет, дай ключи.

– Да буду я дома, буду, как можно! – Илия встряхивает кудрявой головой. – Скарб домашний дам – все что положено. Помогу… Чтоб по-человечески. Только вот…

– Что?

– Цена. Мы про двадцать левов говорили, однако если и маленькая комнатуха…

Ворота у Чамовых широко распахнуты. Шофер подает машину во двор задним ходом и принимается помогать – вносит вещи и сваливает их посреди комнаты.

– Спасибо, остальное я сам разберу, – говорит Сивриев хозяину, когда грузовик уезжает, но, поскольку Илия продолжает топтаться рядом, раздраженно спрашивает: – Что еще?

– Да понимаешь, сегодня в ресторане ты мне про оплату маленькой комнаты ничего не сказал.

– Я согласен.

Вечером у ворот его поджидает низкорослый дедок. Щурясь, сообщает, что Илия – его сын, и предлагает поговорить. Они садятся на бревно, лежащее над обрывом против дома, внизу бушует поток невидной в сумерках Струмы, и речи старика кажутся такими же нескончаемыми и неотвязными, как ее шум.

– Давно ты живешь над этим грохотом? – спрашивает Сивриев. – Здесь и днем не выдерживаешь, не то что ночью. Какой же тут сон?

– Ко всему привыкаешь, – отвечает собеседник миролюбиво. – Да и примета такая есть: коли дом стоит над бурной водой – это беспременно к добру. Так себе и напиши. Тут всегда помнится, что человек на белом свете – всего лишь пылинка малая…

Сивриев взглядывает на него удивленно, но дед Драган уже перешел к другой теме – рассказывает, как грузовик сбил курицу и курица эта, попав под заднее колесо, лопнула, точно камера автомобильная.

– Каждая животинка, – заключает он, – завидя смерть, к дому бежит. Так оно всему живому суждено – знать одно место на земле, свое собственное…

Потом он заводит новую байку и даже объясняет, почему именно ее хочет рассказать, но Сивриев уже устал от монотонной его болтовни. Он поднимается с бревна и идет к дому.

– И мой тебе совет, – продолжает дедок, семеня следом, – ежели работаешь с человеком, перво-наперво узнай, кто он да каков он. Ведь человек – не только то, что на виду, но и то, чего снаружи не видать. Он как то дерево: сколько над землей, столько же и под землею…

Утром Сивриев выходит нахмуренный, сердитый: всю ночь Струма билась под его окнами, не давала уснуть.

Дед Драган выскакивает из-за низенькой пристройки, подобно клопу прилепившейся к дому, и, указывая на противоположный склон, хихикает тонко и скрипуче, словно крякает:

– Хе-хе-хе!.. Вот и Цинигаро запел. Через денек-другой, помяни мое слово, явится третья сестра.

– Что за сестра?

– Хе, что за сестра! Чтоб ты понял, давай по порядку. Первая сестра поит мезгу древесную. Вторая – цветы распускает. А третья, меньшая, – самая буйная, от нее зеленеют трава и деревья. Слышишь, река бурлит, холм напротив – по прозванию Цинигаро – отвечает ей, звенит тоненько-тоненько, ровно паутинка на ветру: «Ви-у-у! И-у-у-у!» А это самый что ни на есть верный признак, что идет со стороны моря знойная волна.

Сивриев прислушивается – тоже хочет услышать тоненькое, как паутинка, «Ви-у-у-у! И-у-у-у!»… Да уловишь ли это сквозь грохот реки.

– У природы для любого дела – свои бариометры и магниты, – говорит дед Драган. – И у скота есть бариометры. Только у человека их нету, потому как оставил он все науке, потерявши свое природное. Вот как, к примеру, потерял он свой хвост…

Потом хозяин разъясняет Сивриеву конкретные проявления этих самых «бариометров».

– Перед землетрясением, – толкует он, – волы мычат. К дождю моча у них становится желтая, точно медок, а из носу пар валит. Овцы играют – к ветру, отряхиваются – к дождю, много едят и блеют – к снегу. А к землетрясению очень делаются неспокойные, того гляди побегут бог знает куда. Перед дождем выползают на берег жабы. Пчелы уже за полчаса до перемены погоды не покинут улья, а те, которые в поле, спешат поскорее домой возвернуться.

Набросив пиджак, Тодор Сивриев выходит на улицу. Дед Драган семенит рядом, не отстает.

– Послушай, – говорит агроном, – если у тебя есть что еще сказать…

– Есть, есть!

– Тогда оставим до другого раза, а? Я спешу.

– Жду тебя вечером, – охотно соглашается дедок. – Мои дела не спешные. Мы и не спешили никогда, а вот вишь, доехали, докуда надоть. Но коли вы, молодые, выбрали себе такую жизнь…

Сивриев поднимает руку над головой, давая понять, что уже не слышит, и торопливо шагает вниз по улице.

IV

Соловьиная роща подковой врезается в село. В дальней части этой подковы, почти в лесу, в стороне от людского шума и дорог, притаился дом бай Костадина.

Филипп стоит у открытого окошка. Утренняя свежесть, многоголосие соловьиных трелей, рев потока – невидимого, несущегося где-то внизу, на дне ущелья, – опьяняют его, завораживают.

– Филипп! Эй, Филипп!..

Парень вздрагивает, неизвестно почему прикрывает створки окна и выбегает из дому.

– Давай сюда! – кричит бригадир. – Главный пришел.

Они оба в зернохранилище: Тодор Сивриев сидит на мешках, а бай Костадин, бригадир, стоит перед ним, вытянувшись в струнку, и вроде докладывает ему о чем-то.

– А, вот он ты, – бормочет Сивриев, увидев Филиппа. – Почему затягиваете сев кукурузы? Хорошую погоду упускаете.

Бай Костадин снова принимается объяснять: дескать, поля вспаханы на аршин, инвентарь отремонтирован, все готово, так что хоть завтра сей.

– А семена? Обработаны?

На этот раз бригадир смотрит на Филиппа.

– А эта работа, Фильо, пожалуй, как раз для тебя.

Сивриев встает, растирает каблуком на цементе погасшую сигарету.

– Я пойду к ямам с картофелем, а вы начинайте.

Филипп медленно, вразвалку подходит к ящикам и мешкам в углу склада. Он нарочно медлит, будто бы для того, чтобы вспомнить, как же именно производится обработка семян. Да разве вспомнишь то, чего не знал никогда?

Сказав бригадиру, что должен ненадолго выйти, он идет к себе на квартиру. Но в учебниках, которые привез с собой, пишется все об овощах и ни слова о кукурузе и пшенице. Парень возвращается на склад почти в отчаянии. И надо же: именно в это время приходит Сивриев. С ним целая толпа зевак, которые останавливаются в дверях, и в зернохранилище сразу становится темно.

– Ну, давай-ка посмотрю, что вы тут успели.

Дальше все происходит как во сне. Филипп не помнит того, о чем расспрашивал его Главный и что он ему отвечал. «Иди собери вещи и жди меня около джипа», – как в тумане слышит он голос Сивриева. Смысл сказанного доходит не сразу, и потому парень продолжает стоять как истукан.

Сивриев тем временем отдает людям какие-то распоряжения. Засучив рукава, он консервной банкой черпает препарат для обработки кукурузы. Нечаянно подняв голову, вдруг замечает оцепеневшего, поникшего Филиппа.

– Ты здесь? Что ж, если пешком идти хочешь – твоя воля. У меня времени нет ждать. У меня еще триста дел, понимаешь?

Филипп бежит на квартиру, туда, где подкова рощи выгнута круче всего, запихивает в чемодан свои вещи и, избегая встречных, выходит на дорогу, ведущую в Югне. Вокруг зелено, щебень сухой, утоптанный, и шаги звенят и отдаются эхом, как в пустой бочке. То и дело останавливаясь, он прислушивается, не едет ли джип Сивриева, и снова шагает, не чувствуя ни усталости, ни тяжести облупленного своего чемоданчика.

Сильная боль обычно притупляет незначительные неприятные ощущения, а иногда и вовсе их заглушает. Может быть, тогда человек становится менее чувствительным. Наверное, это в таких случаях говорят, что каждая последующая струя воды кажется не такой холодной, как предыдущая…

Ребристый снежно-белый щебень обрывается перед Струмой, и старый каменный мост выводит дорогу к широкой асфальтовой ленте, тянущейся по дну ущелья.

Филипп останавливается на середине шоссе, голосует при появлении первого же грузовика. Незнакомый шофер наказывает ему придерживать ящики в кузове, чтобы не болтались. И вот грузовик несется по пустому белому пространству, где, кроме разгулявшегося невидимого ветра, ничего больше нет. Ветер продувает спутанные мысли, то и дело возвращая их к началу дня.

В сущности, что случилось? Может, он сам накачал себя, как футбольный мяч, а на самом деле не произошло ничего из ряда вон?..

Грузовик въезжает в Югне. Филипп опускает голову, пригибается к борту. Когда приближаются к его улице, он стучит по крыше кабины и, не дожидаясь, пока машина остановится, спрыгивает на землю и бежит к дому, точно вор. Запершись у себя, он бросается на кровать вниз лицом.

До вечера его никто не тревожит. Но около шести часов вдруг влетает Таска, секретарша председателя. Хлопнув дверью, останавливается на пороге.

– Партийный секретарь сказал, чтоб ты немедленно явился.

– Зачем?

– Не знаю. Они там ругались. Сивриев, Нено и бай Тишо. Бай Тишо говорит: «Моя ошибка! Моя ошибка!..»

– Не пойду!

– Да ты что?

– Так и скажи – не пойду.

Вскоре приходит сам Нено.

– Отправляйся обратно в Ушаву.

– Это что, приказ?

– Да.

– И кто приказал?

– Я. И бай Тишо. Мало тебе?

– А Сивриев?

– Сивриев другого мнения. Но председатель хозяйства – бай Тишо, ясно?

Филипп вскакивает с постели, подходит к окну.

– С голоду помру, – произносит он, стоя спиной к секретарю, – но в Ушаве ноги моей не будет!

– Подумай. Советуем для твоего же блага.

– Для моего-о-о?!

– Для того, чтобы авторитет твой не уронить. И, естественно, авторитет бай Тишо, который тебя назначил.

Партсекретарь уходит, но Филипп долго еще стоит у окна. Приоткрытая занавеска дает возможность увидеть крохотный отрезок улицы да часть стрехи соседского дома…

Мысленно Филипп возвращается к тому ненастному зимнему дню, когда бай Тишо представил его жителям Ушавы и укатил, а они с бригадиром зашагали по темной, в рытвинах дороге.

– Комнаты у меня – хоть на коне скачи, – говорил будущий хозяин, бай Костадин. – Понравится тебе – живи, нет – поищем еще где-нибудь. Квартир здесь сколько душе угодно, дома большие, а народу мало. Ну, по сравнению с другими горными селами наше еще хоть куда, населенное. Из-за климата или, скорей всего, из-за минеральной воды. Да и мраморный карьер поблизости. А иначе бы и Ушава опустела, как и другие села. У нас только трое или четверо уехали, но придет весна – выползут из ущелья на такси, то крышу подправить, то оградку, огороды вскопать, колодцы почистить. На лето сюда приедем, говорят. Дачники.

Они поужинали. Бригадир поспешил раскрыть свою знаменитую записную книжку. Полистав, сказал: «Ага, вот оно!» – и принялся пытать Филиппа бесконечными своими вопросами. Экзамен устроил. Филипп, весь в поту, стискивал зубы, терпел, отвечал запинаясь.

На помощь пришла хозяйка, жена бай Костадина:

– Косте, и завтра день будет! Успеешь, поспрашиваешь еще парня.

Хозяин принял критику во внимание – незаметно, непринужденно стал рассказывать о том, как бай Тишо его «начальником сделал».

– Я его первый поддержал, когда задумал он виноградарство возродить у нас в ущелье. Я за него горой встал! – говорил бригадир, слегка захмелев от сытной еды и крепкого питья. – Зато и бай Тишо обо мне не забыл – бригадиром поставил, понял?

– Косте, ложился бы ты! А для тебя, парень, я там постелила, – суетилась хозяйка.

В комнате, которую ему отвели, пахло тимьяном, и Филипп с радостью вдохнул этот с детства знакомый запах. Вдруг стало страшно, что от сладкого этого тимьянного запаха можно задохнуться, и он слегка приоткрыл окно. В узкую щелку, как кнут, вонзился свист падающей с высоты реки, и сквозь голые ветви деревьев сверкнуло белое, расчесанное камнями водяное руно.

На третий день Филипп не столько понял, сколько почувствовал, что приезд сюда был ошибкой. Возвращаться неудобно. Больше всего из-за бай Тишо. Можно было, конечно, хитрить – он слыхал, другие так делали. Можно было. Можно было предоставить все делать бригадирам, в первую очередь бай Костадину. А самому вертеться возле для порядка да отвечать на его вопросы, почитывая тем временем кое-что по новой специальности. Можно было, но он не захотел. Жизнь его должна быть полноценной, не желал ее поганить бесконечным враньем. Он был нерешительным и всегда сомневался в себе, но ложь ему претила: за ней ведь все равно не спрячешься.

Он начал читать. Вслушивался в разговоры крестьян. Было трудно, особенно в самом начале. Получалось, что знания, вынесенные из техникума, не пригодились: там учили только огородничеству. А здесь он должен был учиться, а затем и людей учить, как выращивать рожь, овес, табак и лаванду. Да к тому же ушавцы (как, впрочем, и все крестьяне на земле), отлично зная свое дело, придирчивы были к тем, кто приезжает откуда-то их поучать. Уверенность, которую Филипп с каждым днем приобретал, понемножку вдыхала в него надежду, что придет час – и он почувствует себя полноценным специалистом. Естественно, находились и шутники, которые частенько подшучивали над новичком, только подковырки их не ранили его так, как несколько слов Главного сегодня утром… Имел ли Сивриев основания его упрекать? Наверное. Тогда откуда же эта горечь, разъедающая душу?.. Должно быть, есть в отношениях между людьми нечто неуловимое, незаметное, чего до поры не принимаешь во внимание. А потом оказывается, что именно оно, это незаметное и неуловимое, влияет на ход событий и даже его направляет…

Назавтра он решается пойти к Марии. В самые тяжелые годы она не переставала заботиться о нем, как мать родная. Надо рассказать ей о бегстве из Ушавы.

Но дом ее на запоре, и Филипп отправляется на птицеферму, где работает сестра.

Вечерний ветер проносится над желтовато-зеленым покровом лугов, ласково теребит молодые деревца и затихает в винограднике, где-то по другую сторону дороги. Но, может, это вовсе и не ветер, думает Филипп, а последнее живительное дуновение уходящего дня – чтобы слабые, неокрепшие ростки выдержали до утра, до восхода солнца?

Вот и строгие стены центрального корпуса, где работает Мария.

Брат и сестра, сдержанно поздоровавшись, садятся на скамейку. Мария чувствует неладное, и его желание исповедаться постепенно тает. Он, боясь скандала, прерывает рассказ, делает вид, будто пошутил. Сообщает небрежно: высокое начальство переводит его в Югне. При этом нарочно не упоминает имени – пусть сама гадает, что за начальство вершит его судьбу.

Мария прижимается спиной к стене, закрывает глаза. Объяснение, видно, успокоило ее.

– Так-то оно и лучше, – говорит сестра. – Да и дом больше пустовать не будет.

На ее лице, расслабленном, примиренном, не вздрагивает ни один мускул – маска маской. Филипп размышляет об этой ее странной усталости, доходящей до отчаяния. Прошло полгода после смерти ее свекрови, а Мария все еще не чувствует себя хозяйкой в доме Парашкева. Словно дух умершей царит там так же, как это было все восемнадцать лет, пока старая была жива. Мария несколько раз собиралась покинуть ненавистный дом, и если все-таки выдержала, то скорее всего из упрямства – не хотела выйти побежденной из этой борьбы. Не хотела победы человека, которого ненавидела больше всего на свете. Но она дала себе обет: как только Зло уйдет, на другой же день покинуть Парашкева. Это стало бы ее отмщением. Да жаль, осуществить его не удалось. Случайно подслушанный разговор заставил Марию изменить первоначальное решение. В смертный час старая позвала сына, попросила сесть у своего изголовья и поклясться, что, когда она умрет, он прогонит бесплодную жену. Дескать, восемнадцать лет напрасно ждали ребенка, хватит. Надо взять в жены девушку, которая народит ему детей. Род Парашкева не должен прекратиться, он всегда был первым на селе – и по имуществу, и по скоту, и по дому, и по богатству. Все они были маленького роста – такова уж их порода, – единственный он, ее сын, вырос высокий, и если б ему повезло с женитьбой, не было бы второго такого счастливого, как он. И потому, дескать, она его заклинает, как только опустят ее в могилу, прогнать бесплодную. «Мама, не требуй этого от меня!» – испуганно вскрикнул Парашкев. «Поклянись!» – прерывающимся голосом твердила старуха. «Не могу я этого сделать. Сердце не велит. Я ее и такую люблю…»

Всегда безгласный, уступчивый, Парашкев на этот раз держался мужественно. Мария, оценив его поступок, осталась с ним, хотя ясно сознавала, что никогда не забудутся прежние обиды и унижения, пусть даже Парашкев станет относиться к ней, как к царице…

Долина тонет в тумане, вокруг все меркнет и темнеет, а разговор продолжает крутиться вокруг самых незначительных вопросов. Не видались почти две недели, есть о чем друг другу рассказать, но слова, которые вернули бы им прежнюю близость, улетучились.

Является ночная дежурная – шумная, разбитная женщина – и принимается хлопотать, точно без нее тут работа стояла. Брат и сестра уходят, вытесненные ее энергией и жизнерадостностью.