Текст книги "Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.7"

Автор книги: Кир Булычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 59 страниц)

Сегодня, разглядывая календарь памятных событий начала века, видишь в них последовательное движение к войне. Тогда же эти события были настолько не связаны между собой, что не сочетались в общую угрозу. Ну что может быть общего между устремлением России к Дальнему Востоку, ее активными действиями в Маньчжурии и попытками утверждения в Корее, что привело к конфликту с резвой, воинственной Японией, также претендовавшей на главенство в тех краях, с отчаянной сварой между французскими и германскими коммерсантами и генералами за город Фец и господство в Марокко? А что общего между аннексией Австро-Венгрией формально принадлежавшей дряхлой Турецкой империи Боснии и Герцеговины и, скажем, переговорами между Россией и Англией о разделе Ирана на зоны влияния? Да и что объединяет внезапное нападение Болгарии 29 июня 1913 года на своих недавних союзников по антитурецкой коалиции Сербию, Черногорию и Грецию и, скажем, провозглашение Албании королевством, во главе которого был поставлен один из мелких немецких князей?

Но все эти события и конфликты, вместившиеся в десятилетие перед началом первой мировой войны, были предупредительными вспышками молний или шквалами, доказывавшими тому, кто хотел видеть, что ливень не за горами. Именно об этом и предупреждал Андрея Сергей Серафимович, один из немногих людей в России, убежденных в том, что война начнется не позже осени 1914 года.

К тому времени завязалось несколько неразрешимых узлов противоречий: спор Австро-Венгрии и Сербии за гегемонию на Балканах, в котором Австро-Венгрию поддерживала Германия, а Сербию – Россия. Борьба Германии и Франции за Эльзас и Лотарингию, а также за господство в Северной Африке. На стороне Франции выступала Англия, обеспокоенная попытками Германии сравниться с Альбионом на морях, то есть поставить под угрозу раскинувшуюся на полмира Британскую империю.

В последние сто лет европейские державы делили между собой остальной мир и создавали колониальные империи. Они могли сосуществовать до тех пор, пока сохранялись возможности дальнейших завоеваний. Пока было куда направлять свои броненосцы и дивизии. Но к началу XX века спор между старыми колониальными державами, которые успели захватить самые сочные куски мира, и теми, новыми, которые опоздали к дележу, между Британской империей и Францией, с одной стороны, и Германией и Японией – с другой, стал неразрешим – пришла пора отнимать награбленное. Между этими двумя лагерями существовали и «промежуточные» державы, такие, как Австро-Венгрия, Россия и США. Австро-Венгрия, хоть и считалась дряхлой и беззубой, тоже спешила участвовать в переделе мира, в первую очередь за счет умирающей Турции, Россия свои колонии, в отличие от иных держав, имела под боком и расширяла империю за счет слабых соседей. Очередным слабым соседом оказался Китай. Соединенные Штаты укреплялись в Латинской Америке и на Тихом океане, но там они столкнулись с Германией, которая все же успела захватить чуть ли не половину тамошних архипелагов, а также тихой сапой забраться в Китай.

Все были неудовлетворены своим положением, все надеялись преумножить свои богатства и ограбить соперников. Все ждали первого неверного движения этого соперника. Притом соперничающие группировки все время изменяли свой состав, и порой вчерашние лучшие друзья готовы были вцепиться друг другу в глотки.

К лету 1914 года германскому правительству казалось, что наступил выгодный момент. Успешно проходили переговоры с Англией о переделе между ней и Германией португальских колоний в Африке. Создалось впечатление, что англичане не ввяжутся в конфликт на континенте, если Австро-Венгрия нападет на Сербию, а затем Германия втянет в войну Россию и Францию. В таком случае перевес будет на стороне Тройственного союза (то есть Германии, Австро-Венгрии и Италии). Рассуждая так, кайзер Вильгельм стал подталкивать Австро-Венгрию к тому, чтобы та ударила первой – и решительно – по Сербии.

Главным проводником идей Германии в Австро-Венгрии был наследник престола Франц-Фердинанд, хотя формально на престоле восседал его дряхлый дядя Франц-Иосиф.

В середине июня Франц-Фердинанд встретился с кайзером Германии в Конопиште. На этой встрече была решена война. Франц-Фердинанд заявил во время переговоров, что сейчас можно не опасаться России – слишком велики ее внутренние затруднения. Германский император благословил австрийцев на быстрый и энергичный удар по Сербии. Если Франция или Россия все же будут реально возражать, Германия с помощью Австро-Венгрии их быстро разгромит, тогда наступит очередь главного врага – Великобритании.

Далее Франц-Фердинанд отправился в главный город недавно захваченной Австро-Венгрией Боснии – Сараево. Там он решил провести большие маневры, буквально вызывая на конфликт Сербию.

В Сербии маневры были расценены однозначно – как провокация. По всей стране прокатились демонстрации. Но патриотическое общество «Черная рука» полагало, что одними демонстрациями с австрийской угрозой не справиться. Был замыслен террористический акт. 28 июня 1914 года гимназист Гаврила Принцип совершил покушение на Франца-Фердинанда. Эрцгерцог был убит.

Узнав о гибели своего союзника и друга, кайзер Вильгельм решил, что мертвый наследник австро-венгерского престола должен выполнить свой долг – довершить то, что не успел довершить при жизни. Именно его смерть стала формальной причиной согласованного с Германией австрийского ультиматума Сербии.

Правда, этот ультиматум последовал далеко не сразу. Гаврила Принцип убил Франца-Фердинанда в тот день, когда экспедиция профессора Авдеева покинула Вологду. В день начала раскопок завершились экстренные переговоры между Германией и Австро-Венгрией о том, как вести будущую войну. В те дни начала июля можно было себя тешить тем, что все еще раз обойдется и ливень не выльется. Последней гирькой на весах войны стал разговор германского посла в Лондоне с министром иностранных дел Великобритании сэром Греем. Посол намекнул Грею, что Германия полагает необходимым проучить Сербию, пользуясь тем, что Россия столь слаба, что ее можно не принимать в расчет. Английский министр сокрушенно покачал головой и согласился с тем, что Россия очень слаба. Немецкий посол счел этот жест индульгенцией и признанием того, что Англия вмешиваться не станет. Этот разговор произошел 6 июля… В тот день на раскопках была теплая погода и потому много комаров.

20 июля президент Франции Пуанкаре срочно прибыл в Петербург. В течение трех дней он вел переговоры с русским императором и правительством. Посол Англии сообщил в Лондон, что Франция и Россия решили поднять перчатку, брошенную тевтонами.

Наконец, 23 июля последовал австрийский ультиматум Белграду. Сербию в нем обвиняли в попустительстве террористам и неумении вести свои дела, вследствие чего ей предлагалось отказаться от суверенитета и стать вассалом Австро-Венгрии.

Вечером того дня Тилли нашла шахматную фигурку, сделанную из кости. Авдеев предположил, что это моржовая кость. Значит, находка свидетельствует о связях славян с жителями Ледовитого побережья.

24 июля Россия объявила мобилизацию в Киевском, Московском, Казанском и Одесском военных округах, а также на Балтийском и Черноморском флотах. Англия хранила молчание. Сербия миролюбиво ответила на ультиматум, приняв почти все его пункты. Правительство Австро-Венгрии заявило, что не удовлетворено позицией Сербии, и 28 июля ее войска перешли сербскую границу.

Германскому и австро-венгерскому генеральным штабам ситуация казалась более чем благоприятной. Слабая сербская армия отступала. 1 августа был объявлен германский ультиматум России с требованием прекратить мобилизацию. Россия отказалась. Ей была объявлена война. 2 августа Германия потребовала у Бельгии пропустить ее войска, чтобы нанести удар по Франции, а на следующий день объявила войну Франции.

Но тут отлично продуманная Германией схема начала давать сбои… Англия потребовала не нарушать нейтралитет Бельгии. Германия в растерянности молчала – ведь Англия должна остаться нейтральной!

Не получив ответа от Германии, Англия также вступила в войну. Зато Италия, казалось бы верный член Тройственного союза, вступить в войну на стороне Германии не пожелала.

Кайзер Вильгельм был в бешенстве. На телеграмме германского посла из Лондона об объявлении войны он написал:

«Англия открывает свои карты в тот момент, когда ей кажется, что мы загнаны в тупик и находимся в безвыходном положении».

Кайзер был прав. Но его правда станет очевидной лишь через четыре года, когда Германия подпишет капитуляцию.

* * *

Прогремевший на весь мир роковой выстрел боснийского патриота Гаврилы Принципа до озера не докатился, как не докатился в свое время звон мечей и свист стрел под Грюнвальдом. Только через неделю, будучи на почте в Белозерске, Иорданский узнал об этом событии и привез последнюю вологодскую газету. Но трагедия в Сараево не оказала влияния на жизнь экспедиции, так как старик Авдеев убедил своих соратников в обыденности таких событий на бурных Балканах. Насколько Андрей не был готов к последствиям рокового выстрела, можно судить по строкам в письме Лидочке, которое он отправил через неделю и которое она получила уже после начала войны. Там Андрей написал буквально: «Как трудно здесь, в краю привольных лесов и зеленых лугов, думать, что где-то в мире прогремел выстрел и пролилась кровь на белый мундир случайной жертвы».

Лидочка получила письмо Андрея с опозданием, потому что в начале июля, за несколько дней до ультиматума Сербии, объявленного Австро-Венгрией, господин Потапов с дочерью Маргаритой, также успешно закончившей гимназию, прибыл на своем «Левиафане» в Ялту и уговорил Иваницких отпустить Лидочку с ними на Кавказ, куда пароход отправлялся по торговым надобностям. Известие о начале войны застало Лидочку в Поти.

Андрей узнал обо всем только к середине июля. Правда, к тому дню напряжение и тревога, разливавшиеся по Европе, проникали все глубже в беспредельные пространства России. Разумеется, в белозерской тиши неизвестно было о патриотических манифестациях в Петербурге либо австрийских угрозах в адрес Сербии, но даже приходившие с большим опозданием вести из Вологды несли в себе ощущение катастрофы.

Археологи в те дни трудились энергичнее, чем раньше, как бы стараясь приглушить трудом свои тревоги. Дни стояли жаркие, напоенные ароматом скошенной травы и сладких цветов, вода в озере прогрелась настолько, что даже княгиня Ольга в предвечерние часы опускала свое плотное тело в эту парную взвесь, а молодежь спасалась в воде, подобно жеребячьему табуну, преследуемому слепнями.

Угловатая Тилли на удивление хорошо плавала, и вечером 17 июля после ужина она предложила Андрею переплыть на дальний берег озера, чтобы набрать там расцветших кувшинок.

С помощью Андрея Тилли набрала большой букет. Тяжелые плотные головы цветов свисали со стеблей, похожих на вареные зеленые макароны. Волосы Тилли были мокрые, они прилипли к худеньким плечам, и белые кувшинки, прижатые к груди, сделали ее похожей на русалочку. Андрей сказал ей, что она похожа на русалку. Тилли смотрела на него не отрываясь, на длинных, слипшихся от воды ресницах висели маленькие капельки воды. Вдруг Тилли широким театральным жестом отбросила букет в сторону и сказала:

– Потом я сплету из них белый венок.

Очевидно, это была цитата из какого-то неизвестного Андрею символиста. Тилли пошла вверх, Андрей – за ней.

– Заклание, – сказала Тилли, не оборачиваясь. – Я – древняя жертва.

Они отошли от воды, за орешник. Между ним и вековым еловым лесом тянулась узкая, недавно скошенная поляна. На краю ее стояла копна сена.

Неловко раскидывая на бегу ноги, будто никогда раньше ей не приходилось бегать, Тилли побежала к копне, с разбега упала на нее лицом и раскинула длинные руки, будто сраженная пулей. Андрей подошел и сел рядом. Матильда перевернулась на спину и зажмурилась оттого, что луч солнца, опустившегося к самому лесу, ударил ей в глаза. Быстро дыша, она сказала:

– Я твоя.

Андрей наклонился и поцеловал темное от загара горячее плечо. Дрожь прошла по телу девушки, и она обхватила Андрея руками и привлекла к себе. Он целовал ее в жестко сжатые обветренные губы. Тилли стонала, отворачивала голову, царапала ему спину и шептала о судьбе, бросившей их в объятия, о вечности любви и, главное, о том, что она принадлежит Андрею, и только Андрею.

– Ты мой первый! – шептала она. – Я берегла, берегла себя, я клянусь, что сберегла себя!

Голые ноги были горячими, словно раскаленными, сено кололось, в нем почему-то было много сучков, и Андрей успел удивиться, что в такой момент думает о сучках.

Купальный костюм Матильды был снабжен множеством пуговичек, и Андрей старался расстегнуть их, а Матильда не помогала ему и умоляла быть с ней нежным и не презирать…

Когда она поняла наконец, что обнажена и беззащитна, то вдруг страшно испугалась и принялась отталкивать Андрея, заплакала и громко сказала:

– Ты же на мне не женишься! На таких, как я, не женятся!

Андрей молча и упрямо боролся с ее руками, с ногами, превратившись в насильника, и, поняв, что не может более противостоять его натиску, Тилли заплакала и сквозь слезы повторяла:

– Ты никогда на мне не женишься! Ты только хочешь меня обесчестить… – И в этой нелепой, пыхтящей, потной борьбе Андрей вдруг, так и не достигнув желаемого, почувствовал облегчение. Экстаз миновал, и сразу стало стыдно за себя и за эту заплаканную длинноносую интеллигентную девушку, которой из-за неопытности Андрея удалось отстоять свою честь.

Андрей отстранился от Тилли и сел, прислонившись спиной к копне. Ее обнаженное бедро было перед глазами, и Андрей отвернулся. Матильда всхлипнула и замолчала.

– Ты сердишься на меня? – спросила она через некоторое время.

– Нет.

– Ты сердишься, я знаю, ты сердишься. Я оскорбила тебя как мужчину. Я так стремилась к тебе, но не думала, что это так страшно. Ты должен понять и простить меня.

– Пойдем, – сказал Андрей. – Скоро ужин. Нас ждут.

– Ну как ты можешь говорить об ужине! Значит, ты в самом деле меня презираешь.

– Честное слово, я к тебе хорошо отношусь. Ты хорошая, и у меня нет оснований тебя презирать.

Матильда глубоко вздохнула и сказала:

– Иди ко мне. Я постараюсь быть покорной.

Андрей поднялся. Стараясь не глядеть на нее, он отошел на несколько шагов. Он услышал, как зашуршало сено. Матильда, не дождавшись его, поднялась и приводила себя в порядок.

Они вернулись в лагерь экспедиции перед самым ужином, исцарапанные сеном, искусанные комарами, опасаясь, что остальные догадаются, а княгиня Ольга выгонит их из экспедиции, как тех легендарных студентов, которые были изгнаны из авдеевского рая лет пять назад, потому что «обесчестили экспедицию».

Но никто не заметил их прихода. Потому что еще час назад в экспедицию приехал сотский из той деревни, где Авдеев нанимал рабочих, и сказал, что в губернии объявили частичную мобилизацию.

После этого раскопки продолжались почти неделю, но всем стало ясно, что полевой сезон завершается. Чиновники беспокоились, что их разыскивают. Иорданский на следующее утро уехал в Белозерск, чтобы узнать новости. Профессор Авдеев к глубокой обиде обнаружил, что его верные ученики ставят сегодняшние политические дрязги выше интересов вечной истории. Выйдя на следующее утро на раскопки, Андрей долго сидел неподвижно на краю траншеи, размышляя о тех, кто находился далеко, и беспокоясь о них, потому что воображение рисовало ему страшные морские сражения у берегов Ялты, турецкие и австрийские дредноуты, обстреливающие крымские берега. Потом он принялся за работу, ему повезло – он отыскал россыпь ржавых наконечников стрел, но эти наконечники говорили о сегодняшнем и вечном насилии, крови и жестокости войны. Он совершил непростительный для археолога проступок – засыпал эти ржавые железки землей и затоптал эту могилу. Никто не заметил варварства.

Вскоре пришла Тилли, которая принесла крынку холодного молока и кружку. Она знала, что Андрей любит молоко. Часто моргая, она смотрела на Андрея, потом набралась храбрости и прошептала, что он – ее избранник.

– Сегодня, – сказала она. – Я решилась. Я буду твоей. Сегодня. Прости меня, что я так плохо вела себя вчера.

Андрею не хотелось молока, но он выпил кружку под ее влюбленным взглядом.

– Наверное, надо будет уезжать, – сказал он.

– Я не могу думать об этом, – прошептала Тилли.

В раскоп спрыгнул палеограф Россинский, увидел крынку и сказал:

– Вот хорошо. А то жара несусветная.

Трясущимися от злости руками Тилли налила ему в ту же кружку: палеограф не имел права вторгаться в мир ее мечтаний.

– Иорданский вернулся, – сказал Россинский. – Теперь уже полная мобилизация.

– Это еще ничего не значит, – ответила Тилли с вызовом, будто мобилизацию Россинский устроил ей назло.

– Мобилизация слишком дорого обходится государству, чтобы проводить ее ради сотрясения воздуха, – сказал палеограф. – Я пойду, Иорданский привез газеты и слухи. Говорят, что австрийские войска уже подходят к Белграду.

Он вернул кружку Тилли и полез из раскопа.

Андрей сунул рабочий нож за пояс.

– Ты тоже пойдешь туда?

Она приблизилась к Андрею так, что касалась его грудью.

Если бы не Тилли, Андрей, может быть, возвратился бы домой вместе с экспедицией. Но мысль о неизбежном развитии романа подвигла Андрея на немедленные действия.

После ужина, когда все сидели за столом и горячо спорили, но не о князе Мстиславе Удалом и даже не о варяжской теории, а о национальном характере пруссаков, которые, вернее всего, бросятся на поддержку своих родственников – австрияков, а также о несчастной судьбе южных славян, еще томящихся под гнетом выжившего из ума Франца-Иосифа, Андрей тихо прошел к себе в палатку и собрал заплечный мешок. К счастью, он не брал в экспедицию чемодана.

Когда он вышел и крадучись пошел прочь от навеса, то прощальный взгляд его, которым он обозревал склон кургана и берег озера, упал на патетическую тонкую фигурку Тилли, которая сидела на берегу и ждала своего неверного возлюбленного, видно, окончательно решив сегодня ночью пасть спелой вишней к его ногам. Андрей испугался, что Матильда обернется и его увидит.

Он нырнул в высокую палатку, где складывали на столе находки и вели их опись. Там он оставил записку Авдееву, что, к сожалению, ему надо срочно возвращаться в Москву и он, не желая смущать остальных, сделал это по-английски. Он надеется на прощение господина профессора и его супруги.

Затем он пошел по лесной дороге. Через час он миновал засыпающую деревню и вышел на большак. От шагов поднималась сладковатая пыль, звенели комары, неяркая на бесцветном небе луна часто скрывалась за быстрыми ажурными облаками.

К ночи он был в Белозерске, переночевал в маленькой двухэтажной монастырской гостинице, а на следующий день добрался до Вологды.

Там уже все было иначе. Дома были украшены флагами, по улицам ходили возбужденные люди с трехцветными кокардами в петлицах. Андрей еле достал билет до Москвы. Станция была переполнена народом, первый эшелон с новобранцами уходил на запад, играли сразу десяток гармошек, голосили бабы, гимназистки вручали новобранцам цветы. Кончалось 1 августа – в тот день Германия объявила России войну.

* * *

Андрей предполагал сразу же уехать в Симферополь, но задержался в Москве. Каждый день приходили все более ошеломительные новости. Лишь два дня отважная Россия, поднявшая голос в защиту маленькой Сербии, оставалась одна перед лицом могущественных врагов. У манифестов государя, наклеенных поверх названий опереточных спектаклей на круглых афишных тумбах, а то и на стенах домов, толпились люди. Наконец телеграф принес долгожданную весть – Россия не одинока! Через два дня Германия начала войну против Франции, и на следующий день гордый Альбион сообщил человечеству, что встает на защиту демократии и свободы против немилосердных гуннов.

Андрей, захваченный общим порывом, был в манифестации возле британского консульства и даже купил английский флажок, которым размахивал в ожидании вышедшего к русскому народу консула, забыв о прошлогоднем предсказании отчима. Страх за близких, охвативший Андрея под Белозерском, быстро миновал, потому что любому человеку было очевидно, что германцы и австрийцы перед лицом подобной боевой мощи и единения благородных наций не продержатся и месяца. Наши части уже готовились к вторжению в Восточную Пруссию, сербы отчаянно сопротивлялись, а бельгийская армия совершала чудеса героизма.

Андрей готов был по зову сердца отправиться на войну волонтером, но его усилия потребовались пока что в самом университете. В течение двух недель Андрей с другими добровольцами участвовал в оборудовании госпиталя, под который было выделено одно из университетских зданий. И работа эта была нешуточная, так как в первые же дни обнаружилось, что в бюрократической России существует громадный разрыв между благими намерениями и возможностями. Все, от железных коек до постельного белья и полотенец, надо было где-то доставать, выпрашивать, требовать, вымаливать и лишь затем привозить и устанавливать.

Тем временем Андрей направил телеграммы тете Мане и Лидочке. От тети Мани он получил ответную телеграмму:

Все благополучно. Буду работать в госпитале. Очень занята. Жду приезда. Береги себя. Твой долг учиться.

Мария

Андрей понял, что тетя боится, как бы он не пошел на фронт. Но Андрей еще не решил, как принести наибольшую пользу Отечеству.

От Лидочки ответа не было. Зато через два дня пришло письмо от Лидиной мамы. Видно, она уже знала о существовании Андрея и сочла необходимым не волновать молодого человека в столь опасное и трудное время. Евдокия Матвеевна писала, что Лидочка должна вернуться в Ялту в начале августа.

Склоняясь к мысли о том, чтобы записаться в вольноопределяющиеся, по примеру некоторых своих товарищей, чтобы успеть принять участие в окончательном разгроме германских агрессоров и войти в Берлин вместе с победоносными союзными войсками, Андрей все же решил сначала съездить на родину. Ведь не исключено, что его участие в освободительной войне будет роковым и до внезапной смерти он никогда более не увидит ни тети Мани, ни прекрасной Лидочки, ни Глаши.

Не сказав никому в Москве о своем решении, Андрей с трудом раздобыл билет до Симферополя. Движение войск, припасов и оружия по стране сразу же нарушило привычную строгость расписаний, и Андрею пришлось простоять почти час в кассе Курского вокзала, прежде чем он достал билет в жесткий вагон.

Тетю Маню Андрей чудом застал дома. Она как раз забежала домой из госпиталя пообедать. Тетя располнела, серебряных нитей в ее темных волосах стало больше, ноги опухли, и при ходьбе она переваливалась как утка. Она была безмерно счастлива его приезду, потому что ее замучили подозрения, не ушел ли Андрюша в действующую армию, где его сразит немецкая пуля.

Тетя призналась, что заготовила и хотела послать телеграмму, в которой требовала его немедленного приезда по причине своего сердечного приступа. Тетя уже три раза ходила на почту, чтобы послать телеграмму, но мысль о том, что она солжет Андрюше даже ради высокой цели, настолько была противна ее христианскому сознанию, что она в слезах возвращалась домой, так и не решившись на обман.

Несмотря на радость по поводу приезда племянника, тетя Маня, покормив его, поспешила к себе в госпиталь, где без нее никто ничего не мог сделать.

Проводив тетю, Андрей хотел было навестить сперва соседей, но, оказавшись в своей комнате, надолго задержался. Тетя, стирая там пыль, ничего никогда не трогала с места. Это был как бы маленький музей племянника. А так как Андрей и сам не любил расставаться с вещами, то, начав раскопки сначала в своем столе, потом на книжной полке и даже в сундучке под кроватью, он обнаружил много интересных вещей, о которых он давно забыл, но которые принялись, перебивая друг дружку, рассказывать о давней жизни некоего мальчика Андрюши Берестова, подобно тому, как наконечники стрел и грузила поведали о жизни славян под Белозерском.

Со снисходительным узнаванием Андрей отыскал стихи, писанные в шестом классе и посвященные девочке, которая уже года два как уехала из Симферополя, рисунок с натуры, изображавший цветущую яблоню, и другой, где рыцари подъезжали к замку. Там была тетрадка, на обложке которой было написано квадратными буквами «Дневникъ» и внутри три записи. Первая в целую страницу, следующая через неделю на два абзаца и третья, еще через месяц, с сообщением, что ничего нового не произошло. Старые учебники, книги, солдатики и самодельная пушка из ружейной гильзы, прикрученная проволокой к свинцовому лафету…

Взглянув на часы, которые сообщили, что он уже два часа занимается раскопками, Андрей сообразил, что прощался с детством, прощался с самим собой, которого порой с умилением узнавал, а иногда удивлялся или посмеивался. И еще он подумал, что если бы этими раскопками занимался не он, а, скажем, профессор Авдеев, то вряд ли он составил бы себе объективное мнение о человечке, которому принадлежала эта комната. В ней большое место занимали папки с гербариями и коробки с жуками и бабочками. Но это вовсе не означало, что в Андрюше жила страсть к энтомологии или ботанике. Папки и коробки остались от того лета, когда Сергей Серафимович пытался пробудить в Андрюше биологические наклонности и они многократно гуляли по скалам за Ялтой. Эти походы Андрею были умеренно интересны, и, привезя коллекции в Симферополь и порадовав тетушку, он сложил их в сундук в своей комнате и более к ним не возвращался. Тщательно сделанные, с настоящими реями, холщовыми парусами модели шхун и фрегатов были подарками тетиного поклонника, отставного капитана Евсея Семеновича, который лет десять назад жил по соседству и даже вроде бы просил руки и сердца Марии Павловны и всегда появлялся у них в доме с очередной моделью корабля. Один из корабликов размещался внутри толстой бутылки. Потом Евсей Семенович в одночасье умер от удара, а кораблики остались.

Спохватившись, что ведет себя неосмотрительно, Андрей собрался было выйти из дома, но тут вернулась запыхавшаяся тетя Маня. Готовя ужин, а затем кормя опасно похудавшего, на ее взгляд, племянника, она выкладывала скудные новости.

Ахмета она давно не видела, старик Циппельман все так же торгует в своей кондитерской, Фира счастлива и родила мальчика, Грудзинский неожиданно уехал в Варшаву, Нина ухаживает за отцом, который совсем плох, Сергей Серафимович приезжал недели две назад.

На этот раз на мотоцикле. Он, оказывается, купил себе мотоцикл «Стэнли», блестящий и ревущий, как тысяча чертей, и тетя Маня боится, что на каком-нибудь перевале он сломает свою глупую шею. Это же надо – на старости лет!

Андрей сказал, что завтра с утра поедет в Ялту.

Ночью тетя тихо плакала.

* * *

В Ялту Андрей приехал на линейке – автобус был, оказывается, реквизирован армией. В Алуште, купив газету, Андрей узнал, что пал Брюссель и германские армии ведут пограничное сражение с французами, тесня их к западу. В Мобеже заканчивается развертывание английского экспедиционного корпуса, который должен ударить германцам во фланг и тем переменить неблагоприятно складывающиеся обстоятельства на фронте.

Два грека, сидевшие рядом с Андреем, все время спорили о том, выступит ли Турция на стороне Германии или сохранит нейтралитет. С моря дул сильный горячий ветер, и, когда дорога за Алуштой поднялась вверх, стало видно, что море покрыто белыми барашками.

Встретился грузовик, в нем сидели матросы. Потом, уже ближе к Ялте, в море показался военный корабль, и греки снова стали спорить. Один говорил, что это «Георгий Победоносец», а другой твердил, что это «Императрица Екатерина». Греки сердились, призывали в свидетели других пассажиров, но те в спор не вмешивались. Корабль казался маленьким и нестрашным.

В Ялте на набережной было безлюдно. Может, из-за войны, а может, из-за сильного ветра.

Волны были так сильны, что перелетали через парапет и растекались по мостовой до самых домов.

Вольным шагом прошли два морских офицера. К молу был пришвартован катер с подушечкой на носу, покрашенный в шаровый цвет. Два матроса в тельняшках сидели, свесив босые ноги за борт, и кидали чайкам кусочки хлеба. Чайки подхватывали хлеб у пенных верхушек волн. Хоть за молом было куда тише, чем в море, катер подбрасывало вверх, но матросы на это не обращали внимания.

С Алушты Андрей дебатировал пустой вопрос: куда идти сначала – к отчиму или к Иваницким. Уверенности в том, что Лидочка уже вернулась из Батума, не было, так что долг требовал визита к отчиму. Но ноги сами провели Андрея мимо великого старого платана, который на своем веку видел уже столько войн, что полагал их естественным состоянием людишек, и выше, за армянскую церковь.

Хоть Андрей никогда раньше не был в квартире Иваницких, но за последние месяцы он столько узнал о них из писем Лидочки, что уже совсем не опасался строгого взгляда Евдокии Матвеевны, которая, кстати, если, конечно, Лидочка не преувеличивала, также немало знала об Андрее и против переписки не возражала.

Так что Андрей смело поднялся на второй этаж и позвонил.

Евдокия Матвеевна оказалась почти такой, как он предполагал из Лидочкиных писем. Даже если бы Андрей встретил ее на улице, он бы ни на секунду не усомнился, что она – Лидочкина мать.

Евдокии Матвеевне было тридцать девять лет, но можно было дать меньше. Ее лицо было совсем без морщин, а волосы – без седины, значительно темнее, чем у дочери. Только лежали прямо, не вились, туго стянутые лентой на затылке. Правда, в отличие от дочери, Евдокия Матвеевна была склонна к полноте.

Андрей сразу почувствовал расположение к Евдокии Матвеевне и даже радость от того, насколько она схожа с дочерью.

– Здравствуйте, – сказал Андрей, но больше ничего сказать не успел, потому что Евдокия Матвеевна его сразу перебила.

– Андрюша, – сказала она, – заходите, я вас сверху увидела, вижу – знакомая фигура, помните, как вы наш дом зимой осаждали? Да вы не стесняйтесь, проходите, только башмаки снимите обязательно, мы сегодня пол мыли, дайте я вам помогу шинель снять. Нет, в этом нет ничего дурного, я хозяйка дома, а вы – милый гость. Вот, возьмите туфли Кирилла Федоровича, они вам должны быть впору, как хорошо, что вы прямо к обеду пришли, сейчас Кирюша должен быть, с минуты на минуту. Да проходите в залу, садитесь…

Евдокия Матвеевна говорила вроде бы не спеша и негромко и вовсе не суетилась, но Андрей вскоре понял, что ни одного слова вставить в ее монолог не может, и покорился, фаталистически понимая, что Евдокия Матвеевна сама ему все расскажет.