Текст книги "Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.7"

Автор книги: Кир Булычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 59 страниц)

А потом вдруг сразу стало спокойно и солнечно.

Корабля не было – никогда не было, – только спокойное искрящееся море вокруг с множеством купальщиков, лодок и всяких плавучих предметов.

А берег Кавказа уже близок настолько, что можно различить у воды строения батумского порта и мачты кораблей, что стоят в порту.

* * *

Если бы не брюки – в брюках даже хорошему пловцу плавать трудно, – происшествие с Андреем окончилось бы для него приятным купанием в теплой воде. Скоро – ведь из Батума наблюдали гибель транспорта – здесь будут катера и лодки, все поспешат спасти людей. Только мало кто спасся, по крайней мере триста раненых так и остались на нижних палубах.

Андрей решил было плыть к миноносцу, размышляя, стащить ли брюки, – но тогда останешься вообще и раздетым, и разоренным.

«Ладно, всегда успею». Неподалеку раздался крик:

– Андрей! Андрюша! Помоги! Скорее!

Андрей поплыл на крик – голова человека была совсем рядом, но разглядеть ее черты все не удавалось – солнце отражалось от морской ряби и било в глаза.

Оказывается, звал его Иван Иванович – он плыл, продевшись в спасательный круг, но при том мучился, потому что на этот же круг он норовил поставить свой чемодан, с которым так и не расстался, но круг не выдерживал дополнительного веса и переворачивался – крестьянский сын отчаянно откидывался назад, чтобы создать противовес чемодану, но видно было, что в этой борьбе он изнемогает и скоро вынужден будет сдаться.

– Андрей, – прохрипел Иван Иванович, – спаси…

– Да ты брось чемодан, – сказал Андрей. – Нас обязательно спасут, ты не бойся. И брось чемодан.

– Я не могу его бросить, – сказал Иван Иванович, подтягивая к себе чемодан и пытаясь перехватить ручку другой рукой. – В нем вся моя жизнь. Это сокровище… Андрей! Наука… нам этого… не простит.

Чемодан потянул Ивана к себе, и тот вынужден был окунуться, следуя за чемоданом, и это движение было комическим со стороны, но наверняка ужасным для Ивана Ивановича, – так и не выпуская чемодана, он последовал за ним в глубину, спасательный круг встал на ребро, и на поверхности в его кольце оказались лишь ноги крестьянского сына и его длинные полосатые трусы.

Андрей в два гребка оказался рядом и, обхватив крестьянского сына руками за пояс, дернул его на себя – сопротивление чужого тела было велико. Андрей почувствовал, что вот-вот надорвется – но все же хоть и с неохотой, море выпустило голову Ивана – глаза выпучены, рот раскрыт, лицо перекошено мучительной гримасой – он жадно дышал – все-таки удержался, не нахватался воды! И главное, пальцы его были судорожно сплетены вокруг ручки чемодана.

Андрей, чувствуя, что инерция движения закидывает Ивана назад и сейчас он снова уйдет в воду, только затылком вперед, поддержал его, стараясь свободной рукой освободить чемодан из его пальцев, но Иван зарычал – хотя только что был почти в беспамятстве – и стал рваться из рук Андрея. Андрей понял, что в помраченном сознании Ивана осталась лишь одна цель – спасти чемодан.

– Ну и черт с тобой! – закричал Андрей. – Так ты сам погибнешь и еще меня утянешь.

– Я поделюсь, ты поймешь, – хрипло закричал Иван. – Это нельзя погубить – это важнее для нас… это важнее, чем Шлиман, клянусь, это будет наша с тобой общая находка.

Андрей отлично понимал, что в чемодане лежит груз опиума, стоящий немало тысяч рублей, – светлое будущее, каким оно представляется корыстолюбивому мозгу Ивана Ивановича.

Иван плакал – странно было видеть и угадывать слезы на мокром от морской воды лице.

– Андрей, я тебя умоляю… я назову сына твоим именем!

Почему именно это обещание должно было растрогать Андрея, неясно, но Иван оставил его напоследок как тяжелую артиллерию.

Во время обмена репликами Андрею все время приходилось поддерживать и чемодан, и его владельца. Он устал и начал крутить головой в надежде увидеть какую-нибудь доску или бревно, чтобы можно было положить на него чемодан. В рассказах о кораблекрушениях по соседству с терпящим бедствие героем всегда оказывается доска или бревно, но ничего подобного Андрею не попалось – впрочем, много ли бревен и досок на палубе военного транспорта?

Так что Андрею, чтобы не слышать более стенаний крестьянского сына, пришлось плыть рядом с ним, поддерживая проклятый чемодан и подгребая одной рукой.

Плыть таким образом было нелегко, и Андрей уже готов был плюнуть на все и отправить чемодан на дно, как увидел, что на них надвигается нос шлюпки – это была шлюпка с миноносца, в которой было уже немало спасенных. К счастью, вода была теплой. Матросы сначала отказывались взять на борт переполненной шлюпки чемодан, но Иван Иванович кусался, вырывался из их рук, предпочитая сгинуть в пучине вместе с чемоданом. Пришлось вступиться Андрею, он сказал офицеру, который командовал шлюпкой, что в чемодане важные научные материалы. Лейтенант смилостивился. Чемодан был спасен.

Когда шлюпка подошла к миноносцу и надо было подниматься на его, такой низкий после борта транспорта, борт, Ивана Ивановича оставили силы – он лежал на дне шлюпки, прижимая к себе чемодан. Андрею пришлось вместе с чертыхающимся матросом втаскивать Ивана и чемодан на палубу, где Иван отказался опускаться в кубрик, потому что боялся утонуть, когда и миноносец утонет.

Андрей потерял интерес к свихнувшемуся археологу и пошел по узкому и такому тесному миноносцу, заглядывая в лица тех, кого подняли на борт, – почему-то ему так хотелось найти девушку, прыгнувшую с верхней палубы в море и подавшую Андрею пример, – он был уверен, что узнает ее. Спасенные женщины – большей частью сестры милосердия – были закутаны в простыни и одеяла; их звали внутрь, но почти никто не согласился. Как и Иван Иванович, они более всего сейчас боялись закрытого пространства.

Андрей взглянул туда, где потонул «Измаил». Там было совсем тихо и спокойно – только одна из шлюпок медленно пересекла это пространство, на котором виднелись плавающие предметы, но не было более видно человеческих голов.

Андрей представил себе, что обтекаемое акулье тело «Измаила» уже достигло дна, подняло тучу ила и осторожно и важно устроилось на вечную постель в мертвой, без живых существ, глубине Черного моря. Внутри корабля еще не все погибли – в некоторые помещения вода не проникла, переборки и двери удерживают пузыри воздуха. И там, в кромешной тьме, не понимая еще, что никто никогда не придет к ним на помощь, ползут к дверям раненые, разматывая по полу бинты, и зовут сестер или доктора, и есть среди них сестры, которые не побежали наверх со здоровыми, а остались с немощными, потому что в том был их христианский долг. Они не думают о смерти, только о долге, и сейчас, в последние минуты, пока не хлынула, не прорвалась холодная вода, сестра милосердия шарит руками в темноте, отыскивая стонущих и зовущих ее страдальцев и стараясь тихим голосом утешить их, обещая помощь и спасение, а может, и сама веря в то, что помощь придет… И радостно откликаются раненые на стук в переборку – стук снаружи! И не знают, что стучат такие же, как они, жильцы еще одной обреченной планеты – еще одного пузырька воздуха.

С палубы миноносца Андрею было видно, как из глубины моря вырвался воздушный пузырь, взболтнув спокойную воду и разбегаясь по морю концентрическими кругами.

* * *

На борту миноносца было тихо, а может быть, Андрей, занятый наблюдениями и погруженный в мысли, ничего не слышал. Но его вывел из задумчивости шум машин миноносца, слышный на маленьком корабле куда явственнее, чем на транспорте, и даже передающийся трепетом железной палубы под ногами. Миноносец начал делать широкую эволюцию, как бы совершая печальный крут почета над местом гибели «Измаила», затем он постепенно разогнался – и вот уже перед его носом появился белый бурун, «Фирдониси» взял курс на Батум.

На месте гибели транспорта миноносец был не одинок – сюда уже подтянулись рыбачьи шаланды и яхты, подоспели два буксира из порта, а чуть далее дрейфовала канонерская лодка «Воитель». При виде уходящего к порту миноносца прочие суда тоже начали поворачивать к берегу, за исключением небольших шаланд, хозяева которых занялись мародерством или, если сказать лояльнее, очисткой моря от предметов, выброшенных водой из «Измаила».

Андрей, убедившись, что больше на поверхности воды не осталось ни одного живого человека, повернулся к палубе. Прижимаясь к надстройкам, сидели и стояли люди. Андрей увидел Ивана Ивановича, сидящего на корточках, прижимая к груди бесценный чемодан, – он встретил взгляд Андрея и виновато улыбнулся, но Андрей не ответил на улыбку. Он не смог бы объяснить ему, что винит его в исчезновении той сестры милосердия – будто Андрей успел бы отыскать ее и спасти, если бы не этот проклятый и никому не нужный чемодан.

– Андрей, – позвал его Иван.

Андрей вынужден был подойти ближе.

– Присядь, – попросил Иван.

Андрей присел на корточки рядом с крестьянским сыном.

Сейчас все в нем раздражало – даже то, что ранее нравилось: былинная внешность, голубизна доверчивых очей и соломенные волосы, теперь потемневшие и прижатые к узкому черепу.

– Ты только не думай, что я завтра забуду, – сказал Иван. – Ведь ты бы мог уплыть – кто бы об этом узнал? Мог бы и утопить меня, – опять возникла робкая улыбка, – я же плавать почти не умею. А ты помогал. На берегу будем, я тебе покажу, ради чего ты жизнью рисковал. Это теперь наше общее. – Андрею послышались заглавные буквы во всех этих словах.

– Ладно, не надо, – сказал Андрей. Зачем обижать человека, который искренне к тебе расположен?

– Ты меня презираешь, да? Но ты не прав в этом, совершенно не прав. Я бы всю контрабанду потопил собственными руками, но есть вещи святые.

– Не говори загадками, – сказал Андрей.

– Я не могу говорить открыто – об этом еще рано знать. Не дай Бог, это они увидят – ты не представляешь, – они пойдут на все, чтобы лишить нас…

– Уже скоро берег, – сказал Андрей. – Надо собираться.

От промокших брюк ногам было неприятно, Андрей провел рукой по штанине – портсигар на месте.

– Как только мы отыщем с тобой надежное место, – сказал Иван, – я все тебе открою. Мне понадобится твоя помощь.

Иван все обнимал чемодан, и пальцы его были голубыми от холода и давнего напряжения.

Андрей поднялся и пошел на нос миноносца.

– Только не думай кому-нибудь сказать, – прошелестел вслед Иван. – Я тебя найду под землей, клянусь всем святым!

Ну вот, подумал Андрей, вот вам и филантропы. Чуть что, сразу стреляют.

На носу, где было больше места и берег был как бы ближе, у носового орудия собралась толпа спасенных – некоторые грелись на солнце, другие все еще кутались в матросские одеяла. Берег надвигался быстро, миноносец весь дрожал, норовя как можно скорее принести на берег скорбную весть.

С облегчением Андрей увидел у самого орудия чету Авдеевых, которые стояли подобно парной статуе, изваянной греческим классиком на тему «Мать защищает свое дитя от нападения циклопов». Матерью была Ольга Трифоновна, она обнимала мужа за плечи, и тот, приложившись толстой красной щекой к ее почти обнаженной массивной груди, охваченный за шею могучей рукой Брунгильды, блаженствовал – глаза его были пусты от иных чувств и мыслей, кроме облегчения от того, что пребывание в шлюпке закончилось и вообще это недоразумение скоро выяснится. Андрей хотел было привлечь к себе внимание Авдеевых и спросить, не видели ли они Российского, но потом решил, что всему свое время – разговаривать не хотелось. В сущности, корабль и все люди на нем погибли из-за Авдеевых, хоть и ни один суд не признает их вины, – именно из-за них транспорт застопорил ход и остановился, поджидая письма с гидроплана. От этого изменения его курса и произошло столкновение с миной, иначе оставшейся бы в стороне.

Вдруг сердце Андрея пропустило удар – от неожиданного, радостного узнавания. Та сестра милосердия, что прыгнула с борта, оказывается, стояла совсем рядом с ним, закутанная в мужской плащ, так же, как и остальные, глядя перед собой и умоляя берег скорее приблизиться. Узнав девушку и желая подойти и сказать ей слова благодарности за смелый пример, который спас его, Андрей замер, жестоко пронзенный иным узнаванием. Вдруг он понял, что увиденная сестра милосердия – родная сестра той, что осталась в пузыре воздуха на нижней палубе «Измаила» после того, как он ушел уже глубоко под воду; ту, утешавшую раненых в кромешной тьме, Андрей видел лишь в воображении, но никаких сомнений в правоте у него не было. Андрей не мог, конечно, объяснить себе, откуда пришло к нему это знание. До гибели «Измаила» он не видел ни одной из сестер и не подозревал об их существовании. Это мгновение познания, основанного на постижении истины вне видения, было первым в цепи подобных событий, качеств, что старался заложить в Андрея еще Сергей Серафимович, заложить впрок, исподволь, чтобы они проявились уже в зрелом возрасте и помогли выжить в особых обстоятельствах, куда может попасть путешественник во времени. Но в тот момент Андрей с усилием отмахнулся от озарения, потому что озарение это было трагично. Должен ли он подойти к закутанной в одеяло сестре милосердия и сказать, что ее сестра погибла ужасной смертью внутри транспорта? В том ли его долг? Или в укрытии этой истины и оставлении в сердце сестры вечной надежды на спасение?

Андрей увидел, что девушка почувствовала его непроизвольно настойчивый взгляд и обернулась к нему тревожно, неуверенно. Андрей быстро отвел глаза.

Тем временем миноносец начал замедлять ход. К спасенным вышли два матроса с большим металлическим термосом и подносом со стаканами – они предлагали согреться крепким чаем. На приближающейся набережной видны были люди – много людей, – весь город выбежал смотреть, как подходит «Фирдониси» со спасенными с «Измаила».

Город встретил швартующийся миноносец гробовым молчанием тысяч людей, но потом, когда матросы побежали по пирсу, закидывая концы на кнехты, толпа кинулась к миноносцу с таким шумом и криками, словно вся она состояла из близких родственников.

В толпе выкрикивали имена – и набережная гремела оглушительно, отчаянно, и матросы стали отгонять людей, которые норовили вскарабкаться на борт миноносца.

Андрей обернулся: Авдеевых не было видно – будто они убежали вниз, не было видно и Ивана. А девушка, потерявшая сестру, перегнувшись через леер, махала руками, не замечая, как сполз с нее морской плащ, в ответ ей кричал, подпрыгивая от счастья, совсем молоденький поручик с «Георгием» на груди.

Андрей стоял, погруженный в оглушительную яму шума, который его не касался, и понимал, что придется подождать, прежде чем удастся сойти на причал. Он начал размышлять, как ему лучше всего добраться до Ялты. Может быть, миноносец на обратном пути зайдет туда? Андрей полез в карман еще мокрых брюк, достал оттуда промокший бумажник, сжал между ладонями, выжимая воду. Бурая вода – значит, чернила на бумагах погибли – полилась на палубу…

Его толкнули – люди лезли на миноносец, – какая-то пожилая женщина потянула его за рукав и строго спросила:

– Где здесь раненые? Я не вижу раненых. Мой муж полковник Симонов был на транспорте «Измаил».

Другая женщина оттолкнула ее, сунула под нос Андрею фотографию гимназиста.

– Он теперь изменился, – сказала она, – но узнать можно. Вы его видели, да?

Лица возникали вокруг, как в быстром танце, – Андрей понял: он был здесь единственным человеком, у которого можно было что-то спросить, – он стоял один, без дела, неподвижно, будто ждал вопросов.

Андрей попросил прощения у старика, всем схожего с капитаном Белозерским, но без бороды. Старик хотел узнать, есть ли спасенные на других судах, и Андрей сказал, что есть. Дальше оставаться было нельзя – миноносец уже был полон родными и близкими раненых, видно, предупрежденными заранее и съехавшимися с разных мест России.

Вдруг Андрей испугался: а что, если известие о гибели «Измаила» телеграфом дойдет до Ялты и Лидочка решит, что и он, Андрей, погиб? Как сделать, чтобы успокоить ее? Надо срочно телеграмму – добраться до телеграфа и послать.

Андрей прошел на корму миноносца – здесь не было столпотворения. Он перемахнул через леер и спрыгнул на причал – до него было чуть больше сажени. Гул толпы доносился приглушенно, направление движения людей было от берега на миноносец – сейчас же Андрей был за спинами толпы.

Он пошел прочь, ускоряя шаги, потому что у него начала болеть голова от чужой боли и страха.

Он свернул за угол пакгауза. И увидел странную картину: по раскаленному солнцем пустырю между пакгаузами, не видя никого вокруг, удалялась трагикомическая чета Авдеевых. На этот раз они шли под руку, запахнув халаты, но не в силах подоткнуть белые ночные рубашки, которые волочились по земле. В свободной руке Авдеев держал красный ночной колпак, пронесенный сквозь все испытания. Волосы Ольги были распущены и стекали ручьями по плечам.

Для них это была беда куда большая, чем для Андрея или Ивана. Они потеряли все и рискуют еще, если будет расследование, потерять и доброе имя… А где Российский? Андрей так и не видел его…

* * *

Навстречу Андрею бежал Ахмет.

Он был в кожаной черной куртке и кожаной кепке с длинным квадратным козырьком. Черные брюки заправлены в надраенные сапоги.

– Эй! – кричал он. – Я же говорю, что ты здесь! Я тебе кричал, ты меня не видел, черт полосатый!

Андрей кинулся навстречу Ахмету.

Они обнимались, тискали друг друга, Ахмет бил Андрея по плечу и кричал:

– Зачем пугаешь, шайтан лохматый! Ты о нас подумал?

– Где Лидочка?

– Лидочка? Ты зачем у нас на глазах утонутие устроил? Ты зачем нас заставил так переживать? Я твою Лидочку еле из моря вытащил – она плыть хотела, только поздно уже было. Я ей сказал, что ты обязательно выберешься, страшно живучий, правда?

– Вы все видели?

– Мы сюда час как пришли. Мы услышали – на улице люди кричат, в порт бегут, «Измаил» на мину налетел. Мы прибежали – никакого «Измаила», нам это легко переживать?

Не переставая говорить, Ахмет тянул Андрея к краю причала, где у кнехта стояла Лидочка и смотрела, как по трапу спускаются на причал спасенные, – ждала, появится ли среди них Андрей.

Она почувствовала, что сзади бегут Андрей и Ахмет.

– Сейчас будет в обморок падать, – сказал Ахмет.

Но Лидочка в обморок не упала – она побежала к Андрею, пробежала несколько шагов и обессиленно остановилась. У нее даже не было сил поднять руки. Она стояла покорно и ждала, пока Андрей добежит и обнимет ее, а она смотрела на него, и глаза у нее были красные, заплаканные, а щеки совсем бледные, без загара – да и какой загар, если она прилетела сюда прямо из глубокой осени! Волосы, собранные в неплотный узел с вырывающимися из него вьющимися прядями, лежали неаккуратно – она была, к счастью, сейчас некрасива – потому к счастью, что она была специально сделана богами для него – каждый изгиб ее тела был изготовлен так, чтобы вписаться в соответствующий изгиб мышц Андрея, – они с Лидой были сделаны, чтобы слиться в одного человека, но об этом никто не знал. Это было знание для Андрея – его великое открытие. Аспасия либо иная красавица могла быть куда прелестнее и соблазнительнее Лидочки, но никакая Аспасия никогда не станет его женщиной.

Глава 5
Осень 1917 г

Премьер-министр Временного правительства господин Керенский нанес визит бывшему императору, находившемуся под арестом в Царском Селе.

Он сообщил Николаю, что правительством принято решение отправить царское семейство в город Тобольск – традиционное место российской ссылки, в город, грузно поднявшийся в Сибири усилиями тамошних купцов и ссыльных.

Господин премьер-министр объяснил императору, что меры эти принимаются ввиду необходимости побороть угрозу государству слева – в первую очередь со стороны большевиков, уже пытавшихся поднять революцию в июле и все еще не смирившихся с поражением.

Императору, который Керенского не любил, потому что тот по природе своей был выскочкой, было страшно – не за себя, а за девочек и больного наследника, который может не перенести трудной дороги. Когда же Александра Федоровна вечером, по отъезде Керенского, принялась было рыдать, полагая, что за таким решением разночинцев Временного правительства скрывается смертный приговор царскому семейству, бывший государь возразил, что и сам многих направил в Тобольск и далее на жительство, но бунтовщики возвращались, окрепшие телом и бодрые духом. «Кстати, – сказал он, – и сам вождь большевиков Ульянов, если не ошибаюсь, провел в тех краях несколько лет». Впрочем, этот рассказ современника может быть не более как сплетней – какая нужда императору изучать биографию вождя социал-демократов, которых он, как и большинство российских обывателей, считал немецкими шпионами?

По просьбе отца Анастасия принесла географическую карту империи, и они начали смотреть, как туда поедут. Оказалось, что через Тюмень, оттуда рекой до самого Тобольска.

– Господи, какой знак! – воскликнула императрица. – Я вижу в этом Божье провидение. Мы же будем проплывать мимо дома отца Григория!

1 августа царский поезд, на вагонах которого было написано «Японская миссия Красного Креста», чтобы не вызывать излишнего любопытства в пути и не способствовать попыткам освободить императора, отбыл из Петербурга. Драгуны, что составляли конвой, распевали унылые песни – за окнами пульмановских вагонов тянулись нескончаемые леса. Поезд мало стоял на станциях – только заправлялся водой и углем. Принцессы глядели на местность сквозь щели в занавесках – никогда не думали они, что так придется им впервые путешествовать по своей державе.

Уже вечером 4 августа состав прибыл в Тюмень. Пользуясь темнотой, семейство Романовых и сопровождавшую их свиту перевезли на пароходы «Русь» и «Кормилец», что стояли у пристани.

Каюты и сами пароходы венценосным пассажирам понравились – принцессам и Алексею можно было ходить по палубам, читать на свежем воздухе и музицировать в пассажирском салоне. Кормили пристойно, впрочем, Романовы не были привередливы к пище.

Весь день 5 августа «Русь» шла вниз по реке – берега были покаты, течение быстро, вода холодна, и воздух казался хрустальным. Николай сказал жене, что, наверное, такой воздух способствует здоровью местных жителей. Недаром же Григорий был столь крепок телом и духом.

Миновали село Покровское – большое крепкое село, сбегавшее к самой реке. Стояли у борта и смотрели на дома, стараясь угадать, в каком из них жил раньше столь трагически покинувший их Распутин. «Вспоминали друга», – записал вечером Николай в дневнике.

Николай думал, не рассказать ли Аликс о намеке Керенского – тот дал понять императору, что от Тобольска куда ближе до Японии и Североамериканских Соединенных Штатов, чем до Петербурга. Но потом решил не говорить и не возбуждать лишних надежд в Александре Федоровне, ведь она так надеялась на то, что их отпустят в Англию, но социалисты подняли скандал в Думе, и этот план, такой гуманный и разумный, рухнул.

6 августа – через неделю после отъезда из Царского Села – царская семья прибыла в Тобольск.

* * *

Как и положено реформатору, Керенский к концу лета попал между молотом и наковальней. Преодолевая кризис за кризисом, освобождаясь при том от соперников и окружая себя все более близкими по духу людьми, он никак не укреплял (хотя казалось обратное) своего положения. Обещания, которыми он покупал себе право руководить страной, не сбывались, и наступал момент, свойственный карьерам деятелей переходного типа в России, когда его слова, действия, повадки, голос начали вызывать насмешки и служить основой для анекдотов, а то и поводом для ненависти.

Притом нельзя забывать, что положение Керенского было куда более выгодным, чем положение иных русских реформаторов, – ему не надо было бороться с верхушкой российского чиновничьего аппарата – именно эта верхушка была сметена революцией. Правда, оставался аппарат средний и низший, который продолжал нести свое приспущенное знамя и работать все с большим замедлением, словно машина, которая катится по рельсам, хотя топка паровоза уже остывает.

Керенский умел значительно произнести слова о великой войне за спасение цивилизации, о едином порыве армии и народа и, будучи человеком долга, делал все от него зависящее, чтобы Россия продолжала войну до победного конца. Но когда он оставался наедине с генералами, которые делали вид, что советуются с ним по военным вопросам, он видел не лояльные лица, а оскаленные физиономии тех злых мальчишек, что так били его в Ташкенте, где прошло его детство. Керенский знал, что если он будет старательно учить заданный урок, то город Симбирск, где он родился, когда-нибудь назовут Керенским, но стоит ему оступиться, генералы натравят на него безликую серую солдатскую свору – чтобы растерзать.

В среде высшего офицерства, понимавшего, что Керенскому власть долго не удержать, зрело желание оказаться той силой, которая сменит Керенского. Следовало спешить: Керенский мог пойти на союз с враждебными силами – скажем, заключить с гуннами сепаратный мир. Такого на самом деле случиться не могло – союзники не допустили бы. Но генералы редко живут в реальном мире – они умеют пустить по кругу нелепый слух и сами поверить в него.

В России не было традиции военных переворотов. Армию обычно использовали и отправляли в казарму. Но в 1917 году армия была воюющей, поглощавшей большую часть ресурсов и усилий государства. Россия жила ради армии, а не армия ради России.

Если Керенский был лишь помехой, то боялась армия левых демократов: вот кто был повинен в бедах России. Это они, демократы, армию якобы не любили, не ценили и, что самое страшное, мешали народу любить своих генералов.

Для армейской верхушки не было разницы между породами демократов, что сыграло грустную роль в истории белого движения. Для генерала равными врагами был эсдек Ульянов и кадет Милюков.

Для Керенского разница в обличье демократов была очевидна и кардинальна. Он сам был умеренным демократом, и для него левые радикалы, как эсдеки, так и эсеры, были наковальней. С каждым днем средний слой, та разумная часть общества, на которую мог опереться Керенский, становился все тоньше – разочарование в Керенском было разочарованием в судьбе. Керенский не мог накормить Россию и победить Германию. Он лишь старался сделать это. Старания его были не видны, результаты ничтожны. Поэтому, видя, как тяжелеет молот, как готовятся к перевороту озверевшие от падения дисциплины и митингов генералы, понимая, что растут силы левых радикалов, Керенский мог мечтать лишь о том, что он успеет убрать с наковальни свою хрупкую голову, прежде чем по ней ударит молот. А если удастся так сделать, то молот ударит по наковальне, и ему предстоит выяснять, кто же из них крепче.

Тем временем молот изготовился к удару, во главе армейского заговора стал энергичный и простой генерал Лавр Корнилов.

Первоначально переворот должен был состояться во время Государственного совещания в Москве 12–14 августа. Подготовкой к нему стали страстные выступления против Временного правительства и радикальной части делегатов совещания. Монархист Шульгин заметил в те дни, что, если бы пять месяцев назад кто-то посмел вслух подобным образом высказаться о революции, его бы растерзали на части. Ораторы требовали ликвидации Советов и строжайших мер против эсдеков.

Но уверенность правого крыла совещания была поколеблена, когда эсдеки, имевшие сильные позиции в профсоюзах, объявили в Москве всеобщую забастовку, на которую откликнулись почти полмиллиона человек.

25 августа, полагая, что армия сможет одолеть радикалов, Корнилов потребовал передачи ему всей военной и гражданской власти.

Умеренные и правые министры, что еще оставались в кабинете Керенского, подали в отставку. Некоторые из них надеялись, что Корнилову понадобится свое правительство и они в него войдут.

Керенский принял отставку министров и в лучших традициях Великой французской революции объявил Корнилова врагом народа.

Корнилов, получив анафему Керенского, тут же предал анафеме премьер-министра, объявив его тоже врагом народа. Верные Корнилову части пошли на Петроград: Кавказская туземная «Дикая» дивизия шла на Царское Село, 1-я Донская казачья – на Гатчину, и остальные дивизии третьего конного корпуса – прямо на Петроград.

И произошло то, чего не предполагал ни Корнилов, ни командующий шедшими на Петроград дивизиями генерал Крымов по прозвищу Железный Человек, ни сам Керенский.

Сведения об армейском перевороте вызвали всеобщее негодование. Возродилась формула, рожденная во Франции, – «Революция в опасности!». Еще вчера ты проклинал это правительство, ворчал, что в магазинах нечего купить, что глава государства только и умеет, что бесконечно разговаривать и посещать различные города, махать руками перед народом и давать ему пустые обещания. Но тот же обыватель, проклинавший правительство, понимал, что впервые в его жизни и в жизни его предков – это правительство создано им, что Советы, заседающие на нашей улице, – это его органы власти и все вместе – это его свободная Россия, от обладания которой он еще не устал, как молодой любовник.

Кондуктор трамвая, гимназист или ткач, которые поспешили с утра 27-го числа искать сборные пункты, чтобы выйти на фронт против казаков и черкесов – непопулярных по прошлым годам «цепных псов царизма», – были безоружны и, кроме энтузиазма, вряд ли что-либо могли противопоставить конным сотням донцов, но пехотные полки, расквартированные в Петербурге и благополучно почивавшие на лаврах после того, как свергли царя, и не желавшие отправляться на фронт, завели броневики и выкатили пулеметы.

Но пустить их в дело не смогли. Мятеж рассыпался: железнодорожники загнали составы с карателями на запасные пути, а агитаторы из Питера поспешили разъяснить казакам, что дело их проиграно.

Так произошла невероятная победа Временного правительства – в войне между генералами и Керенским был сделан лишь один выстрел: узнав, что конница отказывается продвигаться к Петрограду, застрелился Железный Человек, командующий наступлением генерал Крымов.

Керенский победил.

И в этом была неправда. И чтобы осознать, что это неправда, Керенскому понадобилось некоторое время, а времени на размышления у него не было. Он продолжал говорить, говорить, говорить, полагая, что теперь-то времени у него в избытке.

А в самом деле победили в этой бескровной войне большевики – хоть и были почти в подполье, хоть и были гонимы и все еще несли на себе каинову печать германских шпионов, якобы приехавших в Россию из Швейцарии в запломбированном вагоне. Именно они доказывали, что нельзя верить генералам, и оказались правы.

Наступила мирная пауза – силы, занятые перетягиванием каната, как бы переводили дух, приспосабливались, как лучше упереться ногами в скользкий глинистый грунт, пугали друг друга криками и угрожающими жестами. В партийных центрах шла возня – боролись за власть, считали голоса избирателей.