Текст книги "Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.7"

Автор книги: Кир Булычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 59 страниц)

– Она раньше завивалась? – спросил почему-то Андрей.

– Революция ее изменила, – сказал Ахмет с неожиданной горечью.

Маргарита была в кожаной куртке.

Фотография изображала ее по пояс. По сторонам, отступив на шаг, стояли два матроса. Из тех революционных моряков, которые ринулись в последний и решительный бой, перестав притом стричься, мыться, увешав себя «маузерами» и «лимонками» и с наслаждением опустившись в невероятные глубины жестокости и разгула. Лица их были плохо пропечатаны и скрывались в тени.

Андрей прочел подпись под фотографией:

«Маргарита Яростная, один из новых вождей одесских социалистов-революционеров, которую подозревают в совершении перед революцией ряда отчаянных эксов».

– Почему вдруг – Яростная? – спросил Андрей.

– А у них у всех клички.

– Интересно, а когда мы были знакомы…

– Я думаю, что тогда она еще не была одним из вождей.

– Свет, свет поближе!

Андрею, который рассматривал фотографию, показалось знакомым лицо одного из моряков, охранявших Маргариту.

– Ты его не знаешь? – спросил Андрей.

– Никогда не видел.

– Наверное, мне показалось.

– А кто это?

– Был такой человек… друг кочегара Тихона. Его звали Борис. Борис Борзой, если не ошибаюсь.

– И что?

– Похоже, что я ошибся, – сказал Андрей, – фотография нечеткая.

– Фотография нечеткая, – согласился Ахмет. Но согласился слишком быстро и легко, вызвав в Андрее недоверие. Ни к селу ни к городу Ахмет добавил: – Что-то я давно Беккера не видел. А когда-то он ее у меня увел.

* * *

Ахмет зря опасался – аскеры приняли Андрея спокойно. К тому же он говорил по-татарски, и это сразу выделяло его из русских. Русским языком в отряде не пользовались, не потому, что не знали, – не хотели. Даже с Андреем говорили только по-татарски.

Жизнь в отряде была неудобной и для Андрея – пустой.

Всего в отряде было человек около двадцати – точнее не скажешь, потому что некоторые приходили и уходили по семейным надобностям. Отряд ни с кем не воевал – иногда небольшие группы аскеров уходили куда-то, возвращались усталые, покрытые пылью. За лагерем было устроено стрельбище, но стреляли редко, берегли патроны. Бывший урядник Рахим учил аскеров рукопашному бою. Но вообще-то Андрею казалось, что он попал в татарский лагерь бойскаутов. Каждый вечер в шесть часов кто-нибудь из аскеров, одевшись получше, уходил в Ялту к платану, на встречу с Лидочкой. Так как Ахмет не рассказывал им, зачем Андрею нужна эта встреча, аскеры были убеждены, что Андрей подпольщик, принадлежащий к иному, чем они, но союзному революционному движению, и ждет он связную.

Раза два приезжал из Бахчисарая некий господин Озенбашлы – толстый, пожилой и очень важный татарин, один из лидеров национальной партии. Говорили, что в будущем курултае ему дадут министерский пост, а может быть, он станет президентом. Когда Озенбашлы приезжал, аскеры просили Андрея уйти на охоту или просто погулять по лесу. Видно, Озенбашлы проводил с молодыми аскерами какие-то воспитательные беседы, а когда Андрей спросил об этом у Ахмета, тот отмахнулся, выказывая неуважение к господину будущему министру.

Ахмет появлялся каждые два-три дня и обычно ненадолго.

У аскеров были винтовки, но не у всех. И еще был пулемет, правда, пока без патронов. Патроны должны были скоро привезти – купить в каком-то гарнизоне. Но покупка срывалась, и Ахмет из-за этого переживал – ему казалось, что настоящий боевой отряд должен иметь пулемет или пушку.

Никто Андрея не контролировал, никто за ним не следил. Порой он уходил далеко в горы, чаще его влекло к Ялте. Он проходил по крутому лесистому склону, по виноградникам выше города. А порой, если было настроение, спускался к окраинным домам.

Его удручала мысль о будущем. Что будет, если Лидочка не сегодня-завтра появится здесь?

А что дальше? Придется ехать куда-то подальше от родных мест, возможно, в Сибирь, и там искать работу, место в жизни. А все их корни – здесь, на юге, в Крыму. По собственному опыту Андрей знал, что в Москве он скучает по Крыму. Почему перелетные птицы стремятся к северу, чтобы там вывести птенцов и потом вернуться на юг, в теплые края? Не потому ли, чтобы оценить благодать родных мест, не потому ли, чтобы дать возможность птенцам в раннем детстве увидеть суровую природу Севера, а лишь потом обрадовать их полетом в тепло, на родину?

Чепуха, поправил он сам себя, никто не мешает нам уехать на юг, на Кавказ, например, или в Среднюю Азию. Жить, допустим, среди сартов в Коканде… Нет, Андрей не хотел бы жить «среди кого-то». Ведь недаром татары организовали отряды и готовят свою революцию. А это значит, что и другие народы тоже готовят свои маленькие революции. Если в России начнется большая заваруха, все восстанут и разойдутся жить по своим законам. И по-своему они правы: когда Андрей спорил с Ахметом, он не подумал, что иные точки зрения могут иметь право на существование. Уехать в страну, которая принадлежит другому народу, это значит стать иностранцем: как бы хорошо ты ни изучил их язык, как бы тщательно ни выучил их обычаи, как бы искренне ни принял их веру, – ты все равно будешь иностранцем. И будешь стремиться к таким же, как ты, изгоям. Не будучи евреем, ты станешь евреем, потому что твоя судьба определит тебе место на свете, где своими ты сможешь назвать только кучку своих близких, а за пределами этого круга – ты всем чужой. Андрей слышал в университете от кого-то из приятелей, что в Палестине образуются еврейские поселения – на Земле обетованной. Евреям тоже нужно место на земле, куда ты можешь приехать и сказать: «Это моя страна!..»

Андрей оборвал нестройное течение своих мыслей. Будучи человеком подвижным и живым, он был лишен нормального общения и находился как бы в тюрьме без стен. Пожалуй, впервые в жизни у него появилась возможность остаться наедине с собой – мало кому выдается такая возможность в девятнадцать лет. Впрочем, если и выдается, молодой человек обычно ею не пользуется.

Это не означает, что Андрей проводил все свободное время, обдумывая свою прошлую (и будущую) жизнь или анализируя ее. Куда чаще он думал о крепких ногах прошедшей мимо деревенской девушки или о следах кабана. Ему порой давали ружье – в отряде было одно, гладкоствольное, – специально для охоты. Стрелять из него было трудно, потому что, как шутили аскеры, любая птица может обогнать его пулю или улететь от нее за гору. И все же Андрей из всех времяпрепровождений предпочитал именно прогулки с ружьем. Он мало и редко убивал, но порой возвращался с добычей.

Однажды в своих путешествиях он забрел на руины небольшой крепости на скале над морем. И когда он извлек из спекшейся, перемешанной с камешками земли обломок амфоры, сердце сладко заныло, словно он увидел любимую девушку.

Он задержался на площадке часов пять – пришел к хижине уже в темноте, и Ахмет, оказавшийся там, устроил ему разнос. Андрей не обиделся. Он вытащил из карманов завернутые в бумагу куски черепицы и обломки амфор и – самую ценную из находок – донышко небольшого сосуда с процарапанными на нем греческими буквами.

– Погляди, – сказал он Ахмету. Ахмет был уставшим, злым. – Представляешь – две тысячи лет назад здесь жил человек, который вот это нацарапал.

– Я тоже царапал, когда маленьким был, – сказал Ахмет, – такие неприличные слова – ты просто не представляешь.

– Что-нибудь случилось?

– Странное дело, – сказал Ахмет, – нас всего ничего – зачем же склочничать, драться за власть? Мне власть не нужна, тебе не нужна – зачем она ему?

– Кому?

– Это внутренние дела маленького татарского государства. – Ахмет попытался улыбнуться.

Андрей в ту ночь долго не спал. Стоило закрыть глаза, и он видел освещенную солнцем площадку между обломанными зубцами стен и уходящие в породу черепки сосудов. А может быть, там, глубже, скрыта голова чудесной Менады…

И тогда он задал себе впервые вопрос – может, потому, что испытал счастье более острое, чем память о счастье встреч с Лидой: что мне, Андрею Берестову, дороже на этом свете? Бесконечное ожидание Лидочки, которая может и не появиться в ближайший год, или же острое счастье охотника за древностями, искорки которого Андрей впервые ощутил на Севере? И Андрей знал: он, как пьяница на свидание к бутылке, пойдет завтра и послезавтра на ту маленькую, заваленную обломками каменных плит и спекшейся глины площадку, чтобы, нарушая строгие законы археологии, охотиться без ружья на хитрую безмолвную добычу.

* * *

В апреле вице-адмирала Колчака в Севастополе не было. И это, хоть и не стало решающим фактором в революционном движении на Черноморском флоте, все же сыграло отрицательную для дисциплины и порядка роль. Александр Васильевич проявил себя человеком недостаточно упорным – он склонился перед необходимостью подчиняться непоследовательным приказам Временного правительства, лавировать между Советом и офицерами флота, прислушиваться к иностранным советникам и в то же время игнорировать их советы. В Петрограде Колчак в конфиденциальных разговорах с правыми в правительстве и с главами союзнических миссий муссировал уплывающую из рук идею штурмовать Стамбул и, победив, не только переломить ход войны, но и возродить династию в Константинополе.

Но даже самые страстные ненавистники революции не могли выработать окончательной позиции по этому вопросу, потому что были скованы повседневными интригами и мелкими интересами. Казалось бы, победа в войне нужна правительству, но нет – возникает опасность реставрации монархии в России, то есть потери власти и престижа. Поэтому нам нужна победа в войне, но такая, которая бы сохраняла наши интересы. А какова она, именно такая победа, – черт ее знает! Да, конечно, говорили генерал Жанен и его западные коллеги, это будет манифик, если русские возьмут Стамбул! Но не нарушит ли это баланса сил в послевоенной Европе, не повредит ли это колониальным интересам Франции и Великобритании, не желающих дальнейшего укрепления России на востоке… И так далее…

Первый правительственный кризис в Петрограде, прошедший на глазах у Колчака и, можно сказать, с его пассивным участием, многому научил Александра Васильевича. Главное – убедил его в необходимости выйти из игры, так как участие в ней ведет к обязательному проигрышу.

Колчак уже был в Петрограде, когда 18 апреля Милюков опубликовал ноту, в которой умолял западных союзников поверить в то, что иного желания у России, как положить живот на алтарь общей войны, и быть не может. Возражая оппонентам, обвиняющим Россию в том, что она замыслила сепаратный мир с Германией, премьер Милюков уверял союзников, что именно теперь всенародное стремление довести мировую войну до решительной победы лишь усилилось благодаря сознанию общей ответственности всех и каждого.

Никто не чувствовал этой ответственности, никто в этой стране не хотел воевать. На следующий день начались демонстрации солдат и рабочих, которым надоела война и непонятная им игра в демократию. Навстречу двигались демонстрации из имущих районов, которые оказались куда слабее, чем рабочие и солдатские манифестации. Начались столкновения между колоннами демонстрантов. Газеты писали, что демонстранты, организованные большевиками, употребляли оружие, но большевики эти сообщения отвергали.

20 апреля, когда бурлил уже весь город и волнения начали раскатываться по стране, у военного министра Гучкова на Мойке собрались главнокомандующий армией генерал Алексеев, командующий Петроградским военным округом генерал Корнилов и командующий Черноморским флотом вице-адмирал Колчак. Алексеев сообщил, что армия ненадежна, Корнилов подтвердил – против правительства демонстрируют части столичного гарнизона. Корнилов предложил единственное решение – применить силу против застоявшихся в городе и обалдевших от непрерывных митингов и демонстраций резервных частей. Если вывести их из города и заменить частями более надежными, есть надежда удержать ситуацию в руках.

Колчак, доложивший, что Черноморский флот остается еще нормальной воинской единицей, сказал, что рассчитывать на сохранение такого положения наивно. Следует учитывать к тому же рост малороссийского национализма и стремление отдельных прохвостов захватить Севастополь и флот как символ величия Украины.

Гучков пытался спорить, Алексеев и Корнилов, лучше понимавшие ситуацию в стране, были настроены мрачно. Яростный Корнилов еще надеялся одолеть ситуацию с помощью нагайки. Он рассчитывал организовать отборные части, чтобы разогнать агитаторов.

После этой встречи правительство Милюкова подало в отставку, Гучков отдал пост военного министра социалисту Керенскому, в правительство вошли и другие социалисты. Корнилов и его сторонники в армии стали готовить мятеж, полагая, что путь, по которому идет Россия, смертельно опасен. Колчак же стал собираться в Севастополь. Он понял, что планы победы в войне провалены его же собственными начальниками. С этого момента он как бы потерял внутренний стержень – сочетание надежды и гордыни. Коле Беккеру он сказал:

– Я не верю больше в возможность удержать в руках флот. Он неминуемо разложится. Тогда тысячи матросов – канониров, сигнальщиков, кочегаров, электриков – совокупность морских специалистов, в единении с дредноутом или эсминцем представляющих грандиозную силу XX века, – превратятся за считаные дни в стадо анархистов, в неуправляемую массу избалованных волей бесплатно жрать, бесплатно одеваться, насиловать и грабить преступников. Они разбегутся по всей России, но не для того, чтобы найти себе место в поле или у станка, – они годами, не имея и не желая иного занятия, будут вмешиваться в судьбы сражений, они будут шумны, жестоки и грозны по отношению к слабому, но трусливы и ненадежны при столкновении с сильным. Они будут дурны как организованные воинские силы, но в то же время они станут преторианцами революции, так как не будет им равных в дворцовых переворотах грядущей гражданской войны, в восстаниях и мятежах, в грабежах и набегах.

Коля Беккер сопровождал адмирала в Петроград и присутствовал при некоторых переговорах как его адъютант. Слабость, которую питал Александр Васильевич к Коле, несмотря на предостережение начальника контрразведки полковника Баренца, основывалась не только на уме и умении вести себя в сложных обстоятельствах, что Коля уже доказал своему патрону в первые дни революции, но и на убеждении адмирала, что настоящих помощников можно отыскать лишь самому, случайно, – в ином случае ты обречен на то, чтобы благоволить к ставленнику какой-нибудь клики и никогда не доверять ему до конца. В своем штабе Колчак более всего доверял молодым адъютантам – Берестову и Свиридову.

– Я не Бонапарт, – откровенничал Колчак, сидя в купе пульмановского вагона, что не спеша вез их с Колей на юг по зеленеющим украинским увалам, кое-где подсвеченным свежей белизной хаток и указательными знаками тополей, – Бонапарт сам стремился вырвать власть. Я равнодушен к власти, но остаюсь человеком долга. Я жду, когда меня призовет история. Это мой недостаток. Я могу упустить шанс.

– Я полагаю, что вы самый деятельный человек, которого мне приходилось встречать, – сказал Коля.

– Ты встречал еще слишком мало выдающихся людей. И если Господь сбережет тебя во время той страшной войны, что надвигается на нашу страну, ты еще многих увидишь так же близко, как меня. Только меня среди них не будет…

– А вы?

– Неумный вопрос. Я проиграю. А в наступающей игре ставка – только жизнь.

– Вы были у мадам Персонье?

– Я не верю ей, – сказал Колчак, и Коле стало ясно, что отважный полярный путешественник и почти завоеватель Стамбула все же тайком посетил известную петербургскую гадалку.

Покачиваясь на рессорах в мирном и таком домашнем купе, за столиком, где стояла бутылка хорошего коньяка и икра в серебряном ковшике, а булочки еще были свежие, глядя на этого взбудораженного и неуверенного в себе человека, Коля подумал: твоя карта уже бита, вице-адмирал, никогда тебе не стать полным адмиралом… никогда не стоять на командном мостике. Не сегодня-завтра тебя сковырнет Совет, ты уже знаешь об этом и ищешь пути бегства. Тебе не Стамбул сейчас нужен, а нора, где укрыться.

Угадывая многое в других людях, Коля обладал лишь умением угадывать плохое, мелкое, словно более крупные, широкие качества души и характера были неразличимы для его взгляда. Потому представление, которое составлял себе Коля о собеседнике, было крайне точно в негативных мелочах, но никак не подтверждалось в большом.

– Мне предлагают командировку в САСШ, – продолжал между тем адмирал. – Как консультанту по минному делу. Как ты знаешь, я в этом смыслю. Полагаю, что американцам я нужен как черная лошадка в будущей политической борьбе за Россию, а Временное правительство готово и даже жаждет меня отпустить, чтобы не создавать конфликтов на Черном море. Вместо меня они быстро назначат либерала Немитца и в результате собственными руками погубят флот как боевую единицу!

– А я? – спросил Коля.

– Ты? – Адмирал вдруг задумался о судьбе Коли или сделал вид, что этот вопрос лишь сейчас пришел ему в голову. – Взять тебя в САСШ я не могу, потому что к этому нет никаких оснований. Еду я как частное лицо, и мне не положена свита. Но я был бы рад, если бы ты остался в Севастополе.

– В качестве кого?

– В качестве моих глаз и ушей, – сказал адмирал, наливая твердой рукой в металлические стопки себе и Коле. – Мы не знаем, как повернется судьба и призовет ли она меня сюда снова. Но пока человек живет, он надеется. И я надеюсь. И хотел бы, чтобы ты делил со мной эту надежду.

– Но вы же сами говорите, что флот скоро рассыплется.

– Скоро, но не сразу. И в какой форме это произойдет – не знаю. Ты, конечно, можешь сегодня же выйти в запас, и я подпишу тебе все нужные бумаги. Но подумай хорошенько – еще вчера ты был лишь прапорщиком береговой артиллерии из вольноопределяющихся. Сегодня ты – лейтенант флота, и в этой суматохе вряд ли кому придет в голову внимательно проверять твое происхождение.

– А Баренц?

– Полковник Баренц знает не только о тебе – обо мне и многих сильных мира сего. Но излишнее знание в периоды революций – самая опасная роскошь. Тебя он не тронет.

– Пока вы здесь.

– До моего отъезда мы сообразим тебе, мой юный друг, следующий чин. Старший лейтенант флота равен капитану в армии – что бы ни случилось с нашей страной, такой чин дает тебе некий иммунитет.

– Или приближает меня к веревке.

– Коля, ты слишком осторожен. Но я ни на чем не настаиваю. Я мог бы сделать тебя капитаном второго ранга, но ты еще так молод, тебя принимали бы за ряженого.

Колчак улыбнулся, не разжимая губ.

В его последних словах не было желания обидеть, только констатация факта.

– Я подумаю.

– Тебе дается время до прибытия в Симферополь, – сказал Колчак. – Боюсь, что события будут развиваться там с такой скоростью, что неизвестно – уеду ли я сам или меня вышвырнут.

– Что вы говорите, Александр Васильевич!

– Страна катится к хаосу. Выпьем за то, чтобы нас миновала чаша сия и чтобы мы с тобой мирно умерли от старости.

* * *

Колчак с Беккером вернулись в Севастополь 25 апреля. Скоро состоялось делегатское собрание в цирке Труцци, и Колчак держал там речь. Цирк был полон черными бушлатами. Солдаты – серая масса шинелей – держались как бы на втором плане, уступая в Севастополе первенствующее место морякам.

Колчак был откровенен и резок. Он понимал, что хуже всего, если в век газет и радиотелеграфа его уличат во лжи.

– Армия устала и потеряла интерес к войне, – говорил Александр Васильевич.

Зал ответил на эти слова вздохом, согласился – воевать уже не хотел никто. И Коля, который сидел в первом ряду, понял, что даже за те немногие дни, что Колчак отсутствовал в городе, его власть над черной толпой резко ослабла.

– Быть может, – говорил Колчак, – ни в одной части не сказалось так отсутствие дисциплины, как на Балтике. Реформировать начали необдуманно. Флота на Балтике, к сожалению, не существует.

Коле хотелось встать и уйти – уйти и никогда не встречаться больше с адмиралом, на котором видна была несмываемая печать поражения. Но, как ни странно, его удерживало здесь обещание Колчака оформить документы на получение им чина старшего лейтенанта. Если бы Колю попросили объяснить, что толкает его оставаться в Севастополе ради ступеньки в иерархии, которую не сегодня-завтра отменят, Коля ответить бы не сумел. Была в том и доля русского «авось обойдется», и тщеславия – в двадцать два года стать старшим лейтенантом флота…

– Может быть, то, что я сказал, – заканчивал между тем свою речь Колчак, – заставит вас проникнуться сознанием, что если мы не оставим партийных споров, то погибнем… Если мое сегодняшнее тягостное сообщение заставит вас поговорить с теми солдатами и матросами, которые с вами в ротах и на судах, дабы помочь спасению Родины, я буду считать свою задачу выполненной.

Когда за кулисами к Колчаку подошел городской голова Еранцев с поздравлениями по поводу великолепной речи, Колчак отмахнулся.

– Бисер перед свиньями, – сказал он. – В лучшем случае отсрочка на несколько дней.

– Мы сможем удержать их в узде, – сказал Еранцев.

– Вы бы посмотрели им в глаза, – возразил Колчак. – Они меня уже не любят.

Колчак был прав. Его выступление в цирке Труцци было пирровой победой. Несмотря на то что команды основных линкоров и полуэкипаж приняли громогласные постановления о поддержке адмирала и командования, в которых кипела скупая матросская слеза, обещание мира и свободы было соблазнительнее. «Екатерину Великую», на которой держал флаг адмирал, переименовали в «Свободную Россию».

С начала мая Колчак вступал во все более острый конфликт с Севастопольским Советом. Ставший старшим лейтенантом Беккер видел, как падает популярность адмирала на флоте, но Колчак, все более озлясь, как бы нарочно вызывал на себя огонь.

17 мая в Севастополь был вынужден приехать военный министр Керенский, который пытался очаровать и матросов, и офицеров, не преуспел ни в том, ни в другом, но вызвал лишь новую вспышку возмущения против Колчака. 5 июня грандиозный митинг в Севастополе выказал недоверие командующему флотом. Митинговали круглые сутки. Было принято постановление о сдаче офицерами личного оружия и отправлена депутация к Колчаку с требованием, чтобы и он подчинился решению масс.

Коля как раз был у Александра Васильевича, в тот день мрачного и злого. В каюте находился и контр-адмирал Лукин, которого Совет и делегатское собрание назначали новым командующим флотом.

Тогда и заявилась комиссия с требованием сдать оружие.

Комиссия была разномастная. В ней состояли прапорщики, матросы и даже телеграфист – все страшно возбужденные и поддерживавшие свою решимость некой совместной ритуальной ненавистью к адмиралу.

Колчак выслушал слишком громкое, считанное с бумажки постановление. Он был спокоен.

Он снял со стены свою георгиевскую саблю. Но, вынимая ее из ножен, он двинулся к группе революционеров, стоявших в дверях. Прапорщик Легвольд протянул руку, намереваясь взять саблю.

– Погодите, – сказал адмирал мирно. – Следуйте за мной.

Комиссия послушно пошла за адмиралом на верхнюю палубу.

Там стояли группами матросы – в стороне несколько офицеров. «Свободная Россия» была настроена нейтрально.

Адмирал подошел к борту. К нему были обращены сотни глаз.

– Слушайте мой приказ, – сказал он высоким голосом. – Во избежание дальнейших насилий над офицерами и подчиняясь постановлению делегатов флота, я предлагаю офицерам добровольно сдать свое оружие, себя также лишаю оружия…

Он сделал паузу. Было тихо так, что ленивые удары небольших волн в борт линкора казались громкими. Кричали чайки – потом и они смолкли, будто подчинились торжественности минуты.

– Я отдаю мое оружие морю! – воскликнул адмирал.

Он выхватил саблю из ножен, поцеловал ее клинок и широким жестом кинул ее за борт.

Палуба ахнула – это была реакция не только на вызывающий поступок адмирала, но в нем выразилась и жалость к сабле – такой красивой, дорогой, георгиевской сабле, сделанной на заказ златоустовским мастером. И этот жест уже к вечеру стал известен последнему мальчишке в Севастополе, а завтра всей России. «Вы слышали, как адмирал Колчак бросил в море свое георгиевское оружие?..»

Колчак резко обернулся к маленькой кучке только что очень уверенных в себе людей. Он победил комиссаров, понимая, что слаб для открытого возмущения.

Повернувшись, как на параде, Колчак пошел к трапу – каблуки зацокали по ступенькам.

Коля Беккер, спеша, прежде чем спадет колдовство момента, отстегнул от портупеи кортик и побежал к борту.

– Лейтенант, вы куда? – крикнул вслед опомнившийся Легвольд.

Но Беккер уже успел выкинуть свой кортик за борт и смотрел, как он косо и четко, не подняв и капли, рыбкой вошел в воду.

Жест Беккера вернул всех к действительности.

Коля хотел уйти следом за адмиралом, но его остановил один из членов комиссии, человек немолодой и очень громогласный:

– Молодой человек, вам велели сдать оружие, а не передать рыбам. То, что дозволено Юпитеру, категорически воспрещено телятам.

Кто-то в комиссии засмеялся – с облегчением. Самое неприятное было позади.

Коля побежал следом за адмиралом.

Он догнал его в каюте, куда, не подумавши, ворвался без стука.

Адмирал сидел в кресле, погрузив голову в ладони.

– Кто? – вскинулся он. – Кто еще?

– Это я, – сказал Коля. – Я тоже кинул кортик!

– Ну и дурак, – ответил адмирал Колчак.

Коля сразу осекся. Словно набежал на стену.

– Чего стоите? – грубо спросил Колчак. – Вы свободны, прапорщик! Кончено. Все кончено, а вы тут, видите, раскидались кортиками. Вы на него и права не имеете…

– Но ведь вы…

– Когда это делаю я – я совершаю точно выверенный акт, которому суждено войти в историю. И это уже вошло в историю. Когда же это совершаете вы, вы пародируете мой исторический акт. Неужели вам надо объяснять элементарные вещи?

Коля вернулся домой подавленный и разбитый, словно весь день таскал камни.

Раиса была дома, она стала собирать обед, ее сын закидал Колю вопросами:

– Дядя, а дядя, где твой ножик? Ты его потерял?

– И в самом деле! – сказала Раиса.

Коля только тут спохватился: что он наделал! Кортик был особенный, заказной, дорогой: его купила ему на день рождения Раиса, заплатила тридцать пять рублей – это при ее небольших средствах! Раиса последние дни тешила себя надеждой на то, что Коля на ней женится. Даже перестала принимать своего поклонника Елисея Мученика, когда тот приезжал в Севастополь по революционным делам.

– Нас разоружили, – сказал Коля. – Даже у адмирала отобрали саблю.

Одна была надежда, что никто не прибежит завтра к Раисе, не сообщит, что он кинул кортик вслед за адмиралом, хотя никто его за руку не тянул – мог бы спрятать дома, как все офицеры.

– Как же так! Как же так! – закудахтала Раиса. – Чего же ты не сказал, что это мой подарок?

Раиса была так расстроена крайностями революции, что плакала весь вечер. И тогда Коля понял, что пора подумывать о другой квартире, хоть он и привязался к Раисе Федотовне и ее мальчишке.

Но на следующий день Колчак вызвал к себе Колю и принял его с глазу на глаз.

– Слушайте меня внимательно, – сказал он. – Я уезжаю. Когда вернусь, не знаю, но точно вернусь. И надеюсь, что мое возвращение сыграет некоторую роль в истории нашей Отчизны. Я не могу пригласить вас с собой в Америку, но обращаюсь к вам с просьбой остаться здесь в штабе моими глазами и ушами. Вопрос стоит не только в вашей преданности, но и в том, что вы умный человек, вы увидите то, что пройдет мимо внимания Баренца или Свиридова…

«Так, – отметил про себя Коля, – теперь мы знаем, кого он оставляет здесь помимо меня».

– Я оставляю вам адрес, по которому можно будет сообщать мне, что вы сочтете нужным. Когда вы мне понадобитесь, я вам сообщу об этом через доверенного человека, который скажет вам, что пришла посылка от тети из Одессы, надо ехать получить ее. Пока что прошу вас об одном: берегите себя, не ввязывайтесь в авантюры, постарайтесь быть угодным правительству – будьте мудрым и осторожным, как змий. Обязательно зайдите к полковнику Баренцу и получите от него пакет. Прощайте, мой молодой друг.

Они обнялись. От адмирала пахло хорошими мужскими духами и помадой для волос.

Затем Коля прошел к начальнику контрразведки полковнику Баренцу, которого он недолюбливал, зная, что именно полковнику Колчак давал указание проверить его прошлое.

Баренц передал Коле небольшой пакет.

Дома Коля обнаружил, что в нем – три тысячи рублей пятирублевками. На расходы из особого адмиральского фонда.

Колчак уехал из Севастополя на следующий день. Коля провожал его на станции. Было много народу, хоть адмирал того не хотел. Пришли даже делегации матросов от кораблей; самая большая – от «Свободной России».

Из Петрограда, почти не задерживаясь, Колчак отплыл в Америку, где пробыл больше года.

* * *

– Андрюша, – сказал Ахмет доверительно, – ты своей археологией-мархеологией, пожалуйста, подальше от моего отряда занимайся. Мои аскеры тебя не поймут. Для них ты или осквернитель могил, или искатель клада. Первого они зарежут как мерзавца, второго – чтобы завладеть его богатствами. Не знаю, какой вид смерти тебе приятнее.

– Ты же знаешь, что я ничего не нашел и даже не ищу, – мне просто нравится копаться в земле.

– Это меня очень беспокоит, Андрюша. Нормальный человек в земле не копается. Значит, ты ненормальный.

Андрей послушался Ахмета и перенес свои археологические раскопки подальше от лагеря, куда аскеры не заходили, – на безводный пустырь за Ласточкиным гнездом. Там над морем он в своих прогулках нашел фундамент небольшого строения и остатки стен из тщательно подогнанных плит, скрытых колючим кустарником, который надежно прятал Андрея от случайного взгляда со стороны дороги.

Копать было трудно – порода внутри стен часовни, как окрестил свой археологический памятник Андрей, представляла собой спекшийся сплав из песка, камней и черепицы, а орудия Андрея были первобытными – кирка, лопатка и широкий рыбацкий нож. Неподалеку от часовни Андрей отыскал нечто вроде собачьей конуры – видно, осенью там прятался сторож виноградника. Раздобыв кошму, Андрей зачастую не возвращался в убежище к аскерам, а ночевал возле своих раскопок.

Несмотря на неуверенность в будущем и непрочность сегодняшнего дня, на непривычное одиночество, на царивший вокруг разброд, Андрей был необыкновенно счастлив. Ощущение счастья происходило от непривычного, но понятного чувства радости человека, который нашел свое жизненное занятие, прикосновение к которому необходимо, как любовь, как еда. Другому человеку недоступно счастье от возможности копаться в ссохшейся земле, доставать ржавые железки и замирать в глубинном восторге перед возможностью превращения округлого края керамики в целый, сохранившийся сосуд.