Текст книги "Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.7"

Автор книги: Кир Булычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 57 (всего у книги 59 страниц)

– Он отнял у Андрея портсигар. Вон там, в правом кармане!

– Какой портсигар, объясни.

– Когда они схватили и повели Андрея, он отнял у Андрея портсигар, его надо обратно взять.

– Украл, да? – спросил второй молодой татарин, подойдя к ним.

Ахмет смотрел на нее удивленно, и Лидочка прочла в его взгляде вопрос, можно ли говорить о каком-то портсигаре, когда Андрею грозит смерть.

– Это самая ценная вещь! – чуть не кричала Лидочка, которой казалось, что без портсигара Андрей бессилен, никогда не вернется к ней. – Это подарок Сергея Серафимовича!

– В карман положил? – спросил Ахмет.

– Я видела, в правый карман. Ахмет, миленький, у меня есть деньги, сколько хочешь, я все отдам – пойди купи у него портсигар, объясни, что это память об отце…

– Если подойти, – сказал молодой татарин, – то плохо. Он подумает – какой ценный вещь, сразу не отдаст и еще смеяться будет, он пьяный, он русский, я знаю, какой подлый.

– Иса прав, – сказал Ахмет. – Просить нельзя.

– Не просить – купить!

– Попробуем иначе, – сказал Ахмет и обратился к Исе с вопросом по-татарски, тот пожал плечами и тут же пошел прочь.

– Ну что? – спросила Лидочка.

– Ничего, пойдем на площадь. Ты не бойся. Сделаем.

– Может, я все-таки деньги отдам?

– Лида, ты глупый человек, – недобро улыбнулся Ахмет. – Раньше ты мне другом была. А теперь немного с ума сошла.

– Я так волнуюсь за Андрюшу.

– Ты и раньше волновалась, когда мы в Батуме жили. А что? Разве он не приехал? Ты меня знаешь?.. Иди к трамваю.

Ахмет шел чуть впереди и сбоку, сунув руку в карман пальто.

Молодой татарин, который нес чемодан, медленно топал за Лидочкой, согнувшись от веса чемодана и изображая носильщика.

– Иди к трамваям, – сказал Ахмет, полуобернувшись. – Но не садись, пока я тебе не скажу.

Они вышли на площадь. Как раз перед Лидочкой патруль матросов со смехом и грубыми шутками гнал перед собой стайку цыганских женщин. Мужчины-цыгане осторожно, стаей лисиц за волками, шли сзади. Один трамвай, совсем пустой, зазвенел, покатился через пыльную площадь прочь от вокзала. На его место устало, еле-еле, приехал другой.

– Пошли, – донесся голос Ахмета.

– Пошли, – сказал носильщик.

Откуда-то появилась толпа солдат, они были плохо одеты, папахи и шинели изношены и грязны, некоторые с винтовками, но большей частью безоружны. Завидя трамвай, они побежали к нему. Лидочка смешалась с этой толпой, она совсем не боялась солдат, которым тоже не было до нее дела; солдаты буквально внесли ее в трамвай, открытый, без стекол, – словно дачная веранда на колесах. Носильщик с чемоданом был поблизости – Лидочке была видна его серая фуражка, а Ахмета она увидела, только когда трамвай со звоном и веселым грохотом колес покатил в гору, мимо одноэтажных привокзальных домиков. Ахмет стоял на передней площадке, рядом с ним стоял Иса.

Лидочка еле удержалась, чтобы не закричать:

– Ну что? Что, удалось?

Ведь если не удалось, теперь этого матроса не отыскать.

Через три остановки Ахмет вдруг поднял руку и крикнул:

– Сходим, Иса!

– Сходим!

Молодой татарин подхватил чемодан и, расталкивая матерящихся солдат, полез к выходу, увлекая Лидочку.

Ахмет поднял руку, резко дернул за шнур, протянутый под потолком, трамвай отозвался грустным звоном, будто не хотел расставаться с Лидой. Но начал тормозить.

Ахмет первым успел соскочить с трамвая и подхватил Лидочку, которая замешкалась на подножке. Солдаты смеялись.

Трамвай тут же покатил дальше, солдаты махали с задней площадки.

– Быстро пошли, – сказал Ахмет. – Сегодня не надо гулять по улицам.

Лидочка не успела спросить про портсигар, потому что Ахмет нырнул в узкий переулок, взбирающийся в гору, и побежал. Его спутники следом, Лидочке нельзя было отставать.

Отдышалась она только в небольшом винограднике, пока татары стучали в дверь и ждали хозяйку.

Хозяйка, злобная на вид старуха с носом, тянущимся к острому подбородку, сказала:

– Эту еще где нашли?

– Неужели не видите, госпожа Костаки, – вежливо сказал Ахмет, – что вы имеете дело с благородной дамой? И ей мы уступаем маленькую комнату.

– Только без этого, – сказала старуха.

– Мы не будем настаивать, госпожа Костаки, – сказал Ахмет.

Он провел Лидочку в маленькую белую комнатку, единственным предметом мебели в которой была покрытая кружевным покрывалом продавленная кровать, а над ней на стене был прикреплен простой крест, вырезанный из темного дерева.

Ахмет вошел в комнату следом за Лидой и на открытой ладони протянул ей портсигар Андрея.

– Ахмет, – сказала Лида, – Ахметушка…

– Без сантиментов, – сказал Ахмет, – наше превосходительство этого не выносят.

– И за сколько вы его купили? Я отдам.

– Мы не купили, у Исы ловкие пальцы.

– Он украл?

– По-моему, это для тебя трагедия, – сказал Ахмет, – ты сейчас побежишь искать матроса, чтобы вернуть украденное…

– Прости.

– Потом, когда все обойдется, сделаете Исе подарок. Я с тобой прощаюсь ненадолго, нам надо посоветоваться, каким образом лучше проникнуть в тюрьму. А ты отдохни.

– Только недолго!

* * *

Когда совсем стемнело, надзиратель принес два фонаря «летучая мышь». Один поставил на стол посреди камеры, а второй повесил на железную перекладину, протянутую через камеру.

– Расскажите мне о себе, – попросил Елисей Евсеевич, – я очень люблю биографии других людей. Во мне есть писательский дар, я его чувствую.

– Ничего интересного со мной не случалось, – сказал Андрей.

– Но вы – историк? Студент-историк? Я прав?

– Я археолог.

– Моя мечта, – сказал Елисей Евсеевич. – Я всегда мечтал стать археологом. И теперь я займу ваше место.

– Почему займете?

– После вашего расстрела, – сказал Елисей Евсеевич. – К сожалению.

Он тонко засмеялся, потом неожиданно оборвал смех и добавил:

– Честное слово, мне вас жалко.

– Шутки у вас дурацкие, – сказал Оспенский, который дремал на нарах, подложив под голову свернутый китель.

– Но шутник не я, – ответил Елисей. – Шутники ходят снаружи.

– А здесь ужином кормить будут? – спросил Андрей, и ему стало стыдно, потому что Елисей засмеялся, а Оспенский улыбнулся в темноте, и стали видны его голубые зубы.

– Как нам трудно поверить в собственную смерть, – сказал Оспенский. – Особенно если мы молоды.

– Честное слово, я не вижу оснований, – сказал Андрей. – Ведь революция уничтожает только своих врагов.

– Революция сама решает, кто ее враг, а кто нет, – сказал Оспенский. – Дети аристократов, погибшие в Париже, не замышляли дурного.

– А вы меня забавляете, капитан, – сказал Елисей, дергая за длинный, торчащий, как у Дон Кихота, ус. – В отличие от других вы ведете себя спокойно и даже позволяете себе спать, хотя кому нужен сон на пороге вечности?

– А я рассчитываю на счастливый поворот событий, – сказал Оспенский, – на мою фортуну. Ведь она оградила меня от смерти вчера – почему бы ей не расщедриться и нынче? Я вам скажу: террор недолговечен. Он нажирается своими изобретателями.

– А во Франции? – вмешался Андрей. – Там года три убивали!

– А опричники? – сказал Елисей. – Это же годы и годы!

– Разрешите возразить вам, господа, – сказал Оспенский, – вы говорите о политике террора – о сознательной и организованной кампании устрашения. Но сейчас мы имеем дело с банальным разбоем, с погромом. Когда все перины вспороты и бабы изнасилованы, наступает отрезвление. По моим расчетам, оно наступит уже сегодня. На кораблях и в городе есть разумные силы.

Елисей стал серьезным. Даже голос звучал иначе, без смешка и попыток развлечь собеседника.

– Мне кажется, – сказал он, – что мы имеем дело с опричниной. С тем явлением, которое вы назвали организованной кампанией устрашения.

– За такой кампанией кто-то должен стоять.

– Вот именно.

– Так назовите мне эту силу! Адмирал Немитц и Морской штаб?

– Адмирал Немитц уже бежал из Севастополя.

– Значит, вы хотите сказать, что это татары?

– Татары не имеют никакого влияния на солдат и матросов, да и не хотят на них влиять.

– Совет?

– Уже теплее, – сказал Елисей. – Но сдвиньтесь еще левее.

– Украинская Рада?

– Опять холоднее, – сказал Елисей.

– Не томите меня, – сказал Оспенский. – Что за дьявольская сила стоит за погромом?

– Это большевики, – сказал Елисей.

– Какие еще большевики? – не понял Оспенский.

– Это часть партии эсдеков, – пояснил Андрей. – Они взяли власть в Петрограде.

– Так бы вы сразу и говорили! – сказал Оспенский.

Вспышка спора, затем какая-то возня возникла в другом конце камеры. Гулкий голос матерился и грозил всех вывести на чистую воду. Разговор, который вели рядом Оспенский и Елисей Евсеевич, вполне мог и должен был состояться в гостиной или на веранде, а не в сыром, пропахшем мочой темном погребе. Надо потереть глаза, тогда все это кончится и окажется сном. Незаметно для окружающих Андрей ударил себя по виску – отдалось в голове, но ничего не исчезло. Лишь Елисей Евсеевич бубнил:

– Расскажите мне, как еще большевикам взять власть, если даже после переворота, организованного ими в Петрограде, после того, как они провозгласили себя законной властью, находятся люди вроде нашего сокамерника господина Оспенского, которые утверждают, что и названия такого не слыхали.

– Простите, я так далек от современной политики, – сказал Оспенский извиняющимся тоном.

– Фамилию Романовых вы знали даже без политики. А что вам говорит фамилия Троцкий? А фамилия Зиновьев?

– Ничего.

– А заговорит, – убежденно сказал Елисей Евсеевич. – Скоро заговорит, если вы переживете эту ночь. Потому что они крепко сели на престол и теперь распространяют свою власть по России.

– И здесь? – спросил Андрей.

– И неизбежно здесь! Севастополь им нужен как воздух – это господство над Черным морем. Это тысячи вооруженных моряков и солдат. Но как захватить власть? Как – если их здесь единицы и никто не принимает их всерьез?

– Как? – повторил вопрос Оспенский.

– Я бы на их месте сколотил компанию пьяных матросов, которым хочется крови и разгула. Я бы дал матросам оружие, я бы науськал их на офицеров и спустил бы с цепи! А они бы устроили Варфоломеевскую ночь, после которой я бы вмешался, навел бы порядок с помощью тех же убийц и бандитов и заявил бы перепуганному обывателю, что больше погромов и убийств не будет, что я сожалею о них и что виноватые в них матросы получат устный реприманд…

– Вы меня пугаете, Елисей Евсеевич, – сказал Оспенский.

– Вы бы знали, как я пугаю себя! – ответил Елисей. – Я не могу спать.

Он сделал паузу и закончил фразу словно бы заученными словами:

– И хотя я не имею никакого отношения к вашим делам и мне ничего не грозит, я очень боюсь за вас и других молодых людей, которым сегодня не повезло. И знаете, чего я еще боюсь? Я боюсь, что, когда большевикам удастся этот кунштюк в Севастополе, они повторят его еще в тысяче городов и будут повторять, пока не подавят, не подомнут всю Российскую империю.

– Такие долго не удерживаются, – сказал Оспенский.

– Дай Бог вам их пережить, – сказал Елисей Евсеевич.

Андрея удручали запахи – они были застарелыми, въевшимися в стены, в пол, да и сам воздух никогда здесь не менялся. И было подвально холодно. Андрей поджал под себя ноги, он был бы рад прижаться к Елисею – но неловко было спросить разрешения. Хотелось пойти к параше – но ведь неприлично мочиться при посторонних, как животное.

– Почему вы здесь? – спросил Оспенский.

– Я торговый агент, – сказал Елисей Евсеевич, – меня задержали по подозрению в контрабанде. Они сказали, что я буду сидеть, пока за меня не внесут пять тысяч. Наверное, сегодня к ночи моя жена вернется из Ялты с деньгами, так что ночью я вас покину.

– Или мы вас покинем раньше, – сказал Оспенский.

Андрей все же подошел к параше. Там пахло еще сильнее, и тем, кто сидел неподалеку на полу, было совсем гадко. Хотя неизвестно, замечали они это или нет.

Он провел рукой по карману, будто портсигар чудесным образом мог возвратиться на место. «Господи, если бы он у меня был, я бы унесся на двадцать лет! Я бы вылетел из этой войны и этого сумасшедшего дома. Я бы вынырнул из потока в тридцать седьмом году, когда эта тюрьма уже будет никому не нужна, когда все двери будут раскрыты. Ведь человечество обязательно станет лучше, и это случится скоро… Но ведь эти матросы, которые стреляют в офицеров, они тоже хотят хорошей жизни – для всего народа. А большевики, которые взяли власть, чтобы заключить мир и чтобы больше не погибали солдаты, – неужели они хотят дурного?»

– Ну ты что, так и будешь стоять? – Плохо различимый в темноте мужчина толкнул Андрея – ему понадобилась параша.

Возвращаясь на свое место, Андрей вдруг подумал: «Как же я рассуждал – неужели я так струсил, что не думал о Лидочке? Хотел оставить ее одну? Нет, главное, чтобы меня отпустили, тогда мы уедем, и не нужны нам будут эти портсигары – изобретения дьявола, которые дарят тебе видимость свободы, но на самом деле выбрасывают тебя, как кукушка чужих птенцов из гнезда».

Елисей Евсеевич поднялся навстречу Андрею.

– Можно поговорить с вами конфиденциально? – спросил он.

– Меня можете не брать в расчет, – сказал Оспенский.

– Отдыхайте, отдыхайте, – мягко сказал Елисей Евсеевич.

Длинными пальцами он твердо взял Андрея за локоть и повел к двери, к параше, откуда Андрей только что с таким облегчением отошел.

– Я вас не задержу, – сказал Елисей Евсеевич, – меня тревожит одна маленькая проблема.

Андрей начал считать про себя, чтобы дотерпеть до конца разговора.

– Вы уверены, что вы именно тот Берестов, за которого себя выдаете? – спросил он.

– Такой я с детства, – ответил Андрей и продолжал считать.

– Я совсем не шучу, – вздохнул Елисей Евсеевич. Свет фонаря освещал, хоть и тускло, одну щеку и глаз, который загорался при повороте головы адским пламенем. – Я беспокоюсь за вашу судьбу.

– А что натворил мой тезка?

– Он сотрудник полковника Баренца – это вам что-нибудь говорит?

– Я же сказал, что я первый день в Севастополе, – уклонился от ответа Андрей. Ему вдруг стало стыдно признаться в знакомстве с Баренцем.

– Как хотите, – сказал Елисей Евсеевич. Он был на самом деле расстроен. – Но вы такой молодой, и мне не хочется, чтобы случилась трагедия.

Андрей перестал ощущать вонь от параши. Его собеседник был абсолютно серьезен и расположен к нему, он хотел помочь. Андрей вдруг вспомнил вопрос тонкогубого Баренца: знакома ли вам фамилия Беккер? Но при чем тут Беккер?

– Баренц – начальник морской контрразведки, – сказал Елисей Евсеевич. – Ненавистная фигура для матросни. Берестова они тоже знают.

– Знают? Значит, меня с ним не спутают.

– Вы думаете, они знают вас в лицо? – удивился Елисей Евсеевич. – Ни в коем случае! А вы недавно женились?

– Месяц назад, в Батуме.

– Ай-ай, какое несчастье! И вы, наверное, любите свою жену?

– Что за вопрос!

– Мне за вас страшно, вы даже не представляете. – Елисей Евсеевич смахнул мизинцем маленькую слезу, зародившуюся в уголке глаза, – а может быть, Андрею это показалось. – Но мы будем думать, как вам помочь…

Они вернулись к нарам, Оспенский не спал – он подогнул ноги, чтобы им можно было сесть. Андрей чувствовал себя усталым и разбитым. Хотелось вытянуться на нарах – но как прогонишь Оспенского? Андрея охватило раздражение против моряка: нары в камере не были его собственностью. Может быть, это последняя возможность для Андрея вытянуть ноги.

Но Оспенский ни о чем не догадывался. Андрей прислонился спиной к стене, но стена была такая холодная, что стало зябко даже сквозь тужурку.

– Андрей, Андрей! – звал его чужой голос, и Андрею показалось, что он идет по лесу и впереди светит огонек избушки – до нее надо дойти, но впереди столько могучих стволов…

Оспенский толкнул Андрея и этим разбудил.

– Ложитесь, – сказал он, поднимаясь, – а то вы во сне упадете.

Оказывается, Андрей заснул сидя. Не в силах сказать что-нибудь, Андрей покорно улегся на нары и сквозь забытье слышал, а может быть, воображал разговор, что велся рядом.

– А вы одинокий? – Это голос Елисея Евсеевича.

– У меня есть жена и взрослый сын. Они в Петрограде.

– По крайней мере в безопасности.

– Они могут начать охоту и за родными офицеров.

– До этого они не дойдут. Даже царь этого не делал, – возразил Елисей Евсеевич. – А вот я одинок. Как перст. Я любил одну женщину, но она отдала сердце другому. Это буквально трагедия. Так что мне все равно – сидеть в тюрьме, гулять по Нахимовскому бульвару или уехать в Турцию.

– Гулять лучше, – сказал Оспенский.

– А Берестов уже женат, – сказал Елисей Евсеевич укоризненно. – Это же удивительно, в каком возрасте дети стали жениться! Ему еще восемнадцати нет. Ей, наверное, тоже.

– Будет очень грустно, если его пустят в расход, – сказал Оспенский.

«Они думают, что я сплю и ничего не слышу, – подумал Андрей. – Иначе бы они молчали. А ведь я совсем не молод, я только молодо выгляжу…» – и Андрей снова уснул.

* * *

– Ахмет, – сказала Лидочка, – мне нужно с тобой поговорить.

Ахмет сидел на веранде, его молодцы – рядом, они чистили оружие. Оказалось, что пистолеты состоят из многих маленьких частей, о чем Лидочка раньше и не подозревала.

Ахмет был недоволен тем, что она вышла на веранду, – он думал, что Лидочка отдыхает.

– Тебе нужно что-то? – спросил он, поднимаясь и идя к ней навстречу. Лампа горела сзади, и его тень была огромной и зловещей.

– Да, ты прав, – сказала Лидочка. – Ты прости, что мне всегда приходится тебя просить. Я даже не могу выразить словами, как я тебе благодарна. Но за просьбой бывает следующая. Если я смогу что-то сделать для тебя – ты же знаешь, я все сделаю.

– Пока что такой возможности не было, – сказал Ахмет.

– Я даже сердиться на тебя не буду, – сказала Лидочка. – Если тебе хочется обижать меня, унижать, ругать – ты можешь это делать.

– Глупая женщина, – сказал Ахмет. – Говори, а то нам скоро идти.

– Этот портсигар, – сказала Лидочка.

– Ну и что?

– Его надо отдать Андрею.

– Вот вернется, тогда и отдашь. Сама отдашь. Зачем мы будем с собой такую ценную вещь таскать?

– Ахмет, я ведь не дура?

– Ты умная, хоть и дура.

– Хорошо. Ты можешь поверить, что этот портсигар нужен Андрею?

– Очень даже могу поверить. Он из него папиросы достает.

– Ахмет, этот портсигар может спасти ему жизнь.

– Но его жизнь не надо спасать! Это мое дело. Я его сам спасу.

– А вдруг случится, что ты не сможешь? Ты же только человек!

– Я очень хитрый человек. Если они нам не отдадут Андрея, мы всех поставим к стенке.

– Но если не выйдет, передашь?

– Если не выйдет, мы так будем бежать, что некогда отдавать портсигары.

– Ахмет!

– Давай сюда свой портсигар. Только я ничего не обещаю.

– Я знаю.

– А теперь иди внутрь, а то совсем холодно, простудишься.

– Вы когда уходите?

– Мы пойдем в одиннадцать, – сказал Ахмет.

– Вы не будете штурмовать тюрьму?

– Глупо! Зачем нам умирать? Мы должны внутрь пройти, у нас там люди купленные.

Они ушли раньше одиннадцати, и Лидочка была обижена – она сидела в комнате, смотрела на часы, ждала одиннадцати, чтобы проститься с татарами, тайком перекрестить их. Но они ушли раньше, и когда она выглянула на веранду, их и след простыл. Для Лидочки началось тягучее и томительное ожидание, в котором медленнее улитки двигалось время.

* * *

После завтрака Коля Беккер заснул и проспал почти весь день, приказав Раисе всем говорить, что его нет дома. Но Раиса и сама ушла, все еще сердитая на Колю за то, что тот не хотел освободить Елисея Мученика. Это не значит, что она поспешила выручать старого друга, – Раиса была привязана к людям по-кошачьи: пока мужчина рядом, он хорош и любим. Но людей, которые были в каком-то другом, далеком месте – в отъезде, в тюрьме или померли, – она любить и даже помнить не умела, даже имена их вспоминала с трудом. Так и с Мучеником – он и без того отступил далеко назад перед Колей, а теперь пропал. Коля поступил плохо, не по-людски, не порадел за Елисея, но его тоже можно понять: чего ему вступаться за Раисиного любовника? Обидно было, что Коля недобрый, но Мученика не было жалко.

Так что Коля спокойно проспал весь день, а к вечеру проснулся от выстрелов на улице, совсем близко. И решил не выходить: был велик риск ходить по улицам, а к тому же неясно было – куда идти? В Морской штаб? А если его громят матросы и топят офицеров? А может, пойти к Гавену? Нет, Гавен совсем уж чужой, он может придумать для Коли дело, которое запачкает его репутацию, – а Коле не хотелось, чтобы его связывали с большевиками.

Коля поел, сам себе согрев еду, и стал ждать возвращения Раисы, а пока что играл в шашки с ее сынишкой, который, хоть и маленький, был в шашках силен…

Гавен, которому матрос принес из тюрьмы списки арестованных, страшно устал, он с ног валился – вторые сутки почти без сна! Он читал список, а думал о том, как бы поспать хотя бы полчаса. После каждого имени, написанного большими полуграмотными буквами, стояли пометки: «о», что означало офицер, и «п» – подозреваемый, или вовсе не было пометки, что означало, что составитель списка не представляет, почему заключенный оказался в тюрьме.

Гавен понимал, что он, волей судьбы вершитель жизни и смерти этих людей, должен всматриваться в этот список и быть холоден, но объективен. Но это было невозможно сделать без того, чтобы самому не допросить всех заключенных, – ведь доверять матросам было невозможно. Но ни он сам, ни его немногочисленные помощники не имели ни времени, ни формального права допрашивать тех людей. Больше того, ни один из узнаваемых членов его партии не должен был и близко подходить к тюрьме, чтобы никто никогда не связал с большевиками кровавые события в Севастополе.

Гавен, впрочем, отлично понимал историческую миссию, возложенную на него. И в частности, без всякого озлобления и даже с печалью осознавал, что обязан отдать на заклание офицеров, содержащихся в тюрьме, – иначе город не будет достаточно запуган, другие партии подавлены страхом, иначе не будет оснований и возможности захватить власть, имея в своем распоряжении лишь горстку заговорщиков. И для того чтобы совесть, существовавшая в Юрии Петровиче, как и в каждом человеке, молчала и не мучила его, Гавен не хотел видеть офицеров – пускай они останутся именами в списке врагов революции, но не людьми, у которых есть жены и дети.

Гавен, как недавно приехавший в город, мало кого знал на флоте и в полуэкипаже, так что, ставя крестики у фамилий, уже помеченных роковой буквой «о», был по-своему объективен. За двумя исключениями.

Среди первых же фамилий встретилась знакомая: Берестов Андрей Сергеевич. Возле фамилии стояла буква «п».

– Бред и чепуха, – сказал Гавен.

Нина Островская, которая как раз заглянула в комнату в поисках своего блокнота, услышала реплику и спросила:

– Что случилось, Юрий?

– Мои архаровцы перестарались, – сказал Гавен. – Видно, он шел с дежурства, его и прихватили. То-то я его сегодня не видел.

– Ты о ком?

– Андрей Берестов в тюрьме ждет расстрела.

– Полезный мальчик, – сказала Нина Островская. – Было бы жалко, если бы его пустили в расход.

– Хорошо, что я потребовал списки, – сказал Гавен. – Так можно лишиться перспективных товарищей.

– У меня идея, – сказала Нина Островская. – Я сейчас поеду как раз мимо тюрьмы, заскочу туда и его освобожу.

– Зачем?

– Пускай спасение у него будет связано с моим образом, – сказала Нина, резко поправляя черные прямые волосы. – Попутчики должны чувствовать, что партия о них заботится.

– И не мечтай, – сухо сказал Гавен. – Не смей близко к тюрьме подходить! Ты хочешь, чтобы завтра каждая собака в Севастополе кричала, что мы расстреливаем людей?

– Хорошо, хорошо, – устало ответила Нина. Она тоже не спала уже вторую ночь. – Только убедись, что его не шлепнут.

Гавен крупно написал возле фамилии Берестова: «Освободить». И потом, подумав, подчеркнул ее.

Рассчитывая увидеть еще одно знакомое имя, Гавен проглядел список. Его взгляд упал на фамилию Мученик.

– Нина, смотри, чего матросы натворили! – слишком громко сказал он.

Островская подошла и наклонилась. От нее пахло дешевым табаком и потом.

– Мученик? Как же наш соглашатель туда угодил?

– Вспомнил! – сказал Гавен. – Мне же Шашурин говорил, что он той ночью требовал прекратить расправу над гражданами свободной России, – тут его, видно, и прихватили!

Гавен не выносил Мученика, даже его громкий голос вызывал в нем внутреннюю дрожь. Если Мученик на заседании Совета вскакивал с очередным запросом, Гавен попросту выходил из комнаты.

– Анекдот, – сказала Островская. – Наш революционный соперник вместе с офицерьем! И чего его понесло?

– Я сам удивляюсь. Я думал, он наложил в штаны и сидит под кроватью, а он ночью на Малахов курган поперся.

– Теперь берегись, – сказала Нина, – Он в тюрьме получит информацию… лишнюю информацию. Это плохо.

– Не получит, – сказал Гавен, ставя возле фамилии Мученика буковку «о» и крестик для надежности. – Не получит он никакой информации, потому что его отправят в штаб Духонина. Вместе с его подзащитными.

– Ты решил его не освобождать?

– Вот именно. Трагическая случайность.

– Трагическая случайность неожиданно оборвала жизнь нашего старого товарища, члена Севастопольского Совета от партии социал-демократов меньшевиков… Нет, не трожь его. Меньшевики поднимут вой.

– История не прощает либерализма, – возразил Гавен. – Мученик для нас опаснее, чем сто офицеров, – он враг внутренний, маскирующийся под революционера.

– Ты просто его не выносишь. И сам велел его арестовать.

– Его не выносит мое классовое чутье, – сказал Гавен.

– К какому классу принадлежим? – ядовито спросила Нина.

Гавен сложил список, подошел к двери и крикнул:

– Шашурин!

Вошел толстый вольноопределяющийся с красным носом.

– Товарищи из тюрьмы ждут?

– Сидят, чай пьют.

– Отлично. Передай товарищам этот список. Они знают, что делать.

Гавен вернулся в комнату и сказал:

– Как я хочу спать!

– Революция – это бессонница, – сказала Нина Островская. Потом подумала немного и добавила: – Но я продолжаю настаивать на освобождении Мученика.

– Я учел ваше мнение, товарищ Островская, – официально сказал Гавен и улегся, не снимая сапог, на продавленный кожаный диван. – А теперь можно поспать. Хотя бы час.

Островская вышла, хлопнув дверью.

* * *

Странное, тягучее, почти праздничное напряжение все более овладевало Андреем по мере того, как приближалась ночь. И это происходило не только с ним, но и с прочими обитателями большой камеры. Никто не спал. Многие стояли или пытались ходить, вызывая раздражение и ругань тех, кто оставался сидеть на полу. Люди не разговаривали, а перебрасывались отдельными фразами как будто для того только, чтобы не упустить тот момент, когда начнет отворяться дверь. «Я провел с этими людьми почти целый день, – думал Андрей, – но за исключением Елисея и Оспенского я никого не заметил, и если когда-нибудь судьба, уберегши меня, столкнет с одним из соседей по камере, я же его не узнаю!»

– Почему все страшное происходит ночью? – сказал Андрей. – И чудеса, и смерть.

– Люди даже умирают под утро, – сказал Оспенский, – это медицинский факт.

– У нас все объясняется просто, – объяснил Елисей Евсеевич. – Днем матросы и прочие власти заняты на митингах и грабежах, вечером они пропивают награбленное, а ночью занимаются делами.

Елисей Евсеевич будто сам себя уговаривал, потому что и он оробел перед лицом безжалостной ночи.

Дверь раскрылась часов в одиннадцать – сначала все услышали, как по коридору идут люди, и ждали – у этой камеры они остановятся или пройдут дальше. Остановились. Щелкнула заслонка, потом со скрипом, будто что-то железное упало на пол, открылся замок, и дверь поехала внутрь. Надзиратель с фонарем крикнул, светя на лист бумаги:

– Ладушкин!

По камере пронесся облегченный вздох и потом прервался. Все слушали, как с нар сползал и, прихрамывая, шел к двери черный сутулый силуэт – память о человеке, который мелькнул в жизни и никто не разглядел его лица.

– А что? – спросил этот человек у надзирателя в двери. – Куда меня?

– Домой вас, – сказал надзиратель. – Я так понимаю, что домой пойдете. Хлопотали за вас.

– Вот видишь, – сказал Елисей Евсеевич, – значит, и меня вот-вот позовут. Попрощаемся… и, вернее всего, навсегда!

Андрей испытывал неприязнь к Мученику – к этому самодовольному торгашу, который и на самом деле выйдет отсюда и будет на радостях пить сухое вино и заедать цыпленком. «А я в эту самую минуту… в ту минуту, когда он будет худыми жадными пальцами разрывать цыпленка, буду стоять у стены и ждать, когда некто безликий крикнет: «Пли!»

– Андрюша, Андрюша, – сказал Елисей Евсеевич тихо, – а ваша жена совсем молоденькая, это так?

Андрей не стал отвечать – в горле был комок, так хотелось заплакать.

– У меня есть один план, – сказал Елисей. – Только ты, Оспенский, отвернись, мы будем шептаться.

– Идите вы к чертовой матери, – буркнул Оспенский, он лежал и глядел в черноту невидимого потолка.

– Вы понимаете, что шансов у вас почти нету?

– Шансы всегда есть, – буркнул Оспенский.

– Разве можно им доверять? – удивился Елисей Евсеевич. – Если так рассуждать, то мы можем просто лишиться такого человека.

Андрею хотелось надеяться, и он боялся надеяться на то, что в голове Елисея Евсеевича родился какой-то спасительный план. Вся неприязнь Андрея к нему мгновенно испарилась.

– Интересно, а как вы его спасете? – спросил Оспенский.

– А как бы вы спасли?

– Я бы молился, – сказал Оспенский.

– А я думал, – сказал Елисей. Он наклонился ниже, и Андрей тоже наклонил голову. – Как все гениальное, мой выход прост. Сейчас придут за мной – они освобождают тюрьму от лишних ртов. Они придут за мной, и вы, Андрюша, отзоветесь на мое имя.

– Почему?

– Потому что они выкинут вас на улицу. Кому нужен торговый агент Елисей Мученик?

– А если они постановили сегодня шлепать торговых агентов? – спросил Оспенский.

– Не говорите глупостей! Торговых агентов сажают в тюрьмы и даже бьют, но их никогда не расстреливают.

Андрей молчал. Спасение, забрезжившее рядом, было слишком невероятным.

– А какой вам в этом смысл? – спросил Оспенский.

– Прямой, – сказал Елисей Евсеевич. – Я помогаю молодому человеку и доставляю радость его семье.

– Ага, вы еще намерены и сами остаться в живых!

– Неужели я похож на самоубийцу?

– Но когда вас выведут на расстрел под именем Берестова, как вы намерены выкрутиться?

– А вот вы посмотрите! Я подниму такой крик, что из-за российской расхлябанности матросы собираются под видом офицера расстреливать бедных евреев. Вы взгляните на мой профиль – неужели кто-нибудь может принять меня за офицера? Поверьте моему слову: матросню легче всего брать за горло. Это – на случай, если Берестова вызовут первым.

– А если первым вызовут Мученика? – спросил Оспенский.

– Тогда Андрюша уйдет, а я останусь ждать, пока всех уведут. А потом спрошу: «Господин офицер, а почему меня не вызывали?»