Текст книги "Медицинский триллер. Компиляция. Книги 1-22 (СИ)"

Автор книги: Кэти Райх

Соавторы: Робин Кук,Кен Макклюр,Кит МакКарти,Майкл Палмер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 63 (всего у книги 318 страниц)

Фишер достал папку и вынул из нее фотографию.

– Это он?

Айзенменгер кивнул, к вящему удовлетворению Фишера, тут же занесшего это показание в свой блокнот.

– Где вы его увидели?

– На Макардл-стрит.

– И последовали за ним к реке?

Айзенменгер помедлил, прежде чем дать утвердительный ответ. Более опытный или более проницательный следователь заметил бы это, но Фишер не мог похвастаться ни тем ни другим.

– Где он на вас напал.

– Страшное зрелище. – Мнение мистера Каллена было выслушано с вежливым интересом, но записывать его констебль Фишер не стал.

– Интересно, а зачем он на вас набросился? – Фишер снова почесал бровь карандашом.

Айзенменгер пожал плечами:

– Наверное, ему не понравилось, что я за ним иду.

Фишер задумался и счел это вполне вероятным, что и подтвердил медленным и серьезным кивком.

– Ну, я думаю, пока мы можем этим ограничиться, доктор Айзенменгер, – промолвил он.

Айзенменгер допил шоколад и поставил кружку с изображением Уинстона Черчилля на стол.

– Прекрасно, – устало произнес он.

Фишер поднялся:

– Вам придется сделать официальное заявление. Вы сможете завтра зайти в участок?

– В какое время?

– Когда вам будет удобно.

– А я? – Деннис Каллен явно был обижен выказанным ему пренебрежением.

– А что вы? – Констебль Фишер проявил полное отсутствие дипломатической гибкости.

– А от меня вы не хотите получить официальное заявление?

Первым желанием Фишера было отказаться от этого предложения, однако предусмотрительность взяла в нем верх. Благодаря работе с Гомером он усвоил, что документальных свидетельств много не бывает.

– Да, – нехотя согласился он. – Пожалуй, вы тоже можете сделать заявление.

– Я благодарю вас за то, что вы сделали, мистер Каллен, – добавил Айзенменгер, еще больше увеличивая удовольствие последнего. – Я понимаю, что мне никогда не удастся отблагодарить вас в полной мере.

Айзенменгер встал, и это движение заставило его снова ощутить, насколько мокра его одежда. Полотенце, на котором он сидел, промокло насквозь.

– Может, я подвезу вас, доктор Айзенменгер? – предложил Фишер.

– Если хотите, можете переночевать здесь, на диване, – вставил хозяин.

Но, как ни соблазнительно было это предложение, Айзенменгер отказался. Кроме того что он был мокрым, у него болела грудь, и он хотел остаться один. И мистер Каллен неохотно отпустил его вместе с Фишером.

Его машина находилась в нескольких кварталах от этого места, и, когда Фишер довез его до нее, он сел за руль и направился к дому. Он решил, что Елену лучше не беспокоить.

Его волновало несколько вещей, происшедших за этот вечер. Во-первых, что делал Пендред у дома Елены, когда он его встретил? У него был такой вид, словно он следил за ним, хотел к нему подойти, но с какой целью? Чтобы наброситься на него, как он и сделал под мостом? А если так, то зачем ему это было нужно?

Может, он хотел отомстить? Айзенменгер сыграл не очень значительную роль в осуждении его брата, и тем не менее он внес свою лепту. Однако он был уверен, что занимал отнюдь не первую строку в списке для отмщения.

К тому же было что-то странное в том, что сначала Мартин пытался к нему подойти, а затем бросился прочь. С чем это было связано?

Он покачал головой и вздохнул. Перед ним стояло слишком много противоречивых вопросов.

Он свернул к своему дому, остановился и вышел из машины. Но стоило ему вставить ключ в дверной замок, как в голове возник новый вопрос, не менее обескураживающий. Что за слово прошептал ему на ухо Пендред, когда держал его за голову, намереваясь перерезать ему горло?

Он чувствовал, что это было что-то очень важное, но, сколько он ни старался, в памяти его ничего не проступало.

Получив отчет Фишера, Гомер тут же бросился к карте.

– Полторы мили от кладбища, – с задумчивым видом обронил он и, повернувшись к Райту, добавил: – Что ты думаешь?

С точки зрения Райта, это ровным счетом ничего не значило.

– Не знаю, сэр, – осторожно ответил тот.

Гомер кивнул:

– Зачем ему понадобился Айзенменгер? И зачем он на него набросился?

Райт оглянулся по сторонам в поисках ответа:

– Месть?

Гомер скорчил гримасу:

– Возможно, но почему он не напал на него прямо на улице? Почему сначала направился к нему, а потом развернулся и побежал?

– Вероятно, он хотел увести его с хорошо освещенного участка в более темное и безлюдное место.

Это объяснение понравилось Гомеру.

– Да, – решил он. – Тут вы, наверное, правы, сержант.

Звонок Беверли Уортон выдал противоречивые чувства, которые она испытывала по отношению к Айзенменгеру. Она позвонила ему ночью, сразу после того, как он вернулся домой и еще не успел снять мокрую одежду. Ее хрипловатый голос возродил в нем прежние эмоции и связанное с ними чувство вины, но это не помешало ему ощутить, что она пребывает в состоянии крайнего напряжения. Когда он поинтересовался, с какой целью она хочет с ним встретиться, она сначала отмалчивалась, а затем из нее хлынул целый поток слов, словно потребность в общении одержала верх над сдержанностью и замкнутостью.

«Они бросают меня на растерзание волкам, Джон».

И этот штамп почему-то не вызвал у него раздражения. А когда он спросил, что она имеет в виду, она ответила: «Дело Пендреда. Они видели газетные заголовки и теперь грозят отстранить меня от работы. Это будет конец, если Гомер докажет, что я ошиблась». Она не плакала, и в ее голосе не слышалось сдерживаемых рыданий, однако назвать его спокойным было нельзя.

И тем не менее он не сразу ответил. Возможно, это было жестоко, но он сделал это неосознанно. Пока она дожидалась его ответа, он судорожно размышлял, насколько разумно снова вступать в отношения с Беверли Уортон.

– Ты помнишь, Джон, что это я вытащила Елену из огня? – в гробовой тишине промолвила она.

Он чуть не улыбнулся. Он не мог ее ни в чем обвинить: в конце концов, эмоциональный шантаж являлся последним средством в безвыходной ситуации, и не было человека, который хоть однажды к нему не прибегал бы.

– Да, я помню.

– Я знаю, что у тебя нет никаких обязательств передо мной, Джон. Я знаю, что вела себя как стерва, но сейчас я прошу тебя о помощи.

– Кое-кто считает, что ты опять напортачила, Беверли, – помолчав, заметил он.

– Нет, Джон.

Они находились на разных концах телефонной линии, и тем не менее Айзенменгер поймал себя на мысли, что они разговаривают с доверительностью любовников. Он чувствовал, как его засасывает эта сладкая греховность.

– Это ты так считаешь.

– Хочешь, я докажу, – тут же откликнулась она. – Позволь мне с тобой встретиться.

Он не знал, что ответить.

Но он осознавал, что слаб и на самом деле хочет снова увидеть ее.

– Где и когда?

Этот ответ, похоже, удивил ее, словно она ожидала, что он окажется более крепким орешком.

– А если прямо сейчас? Ты можешь приехать ко мне.

Он мог.

Но ему хватило ума не делать этого.

– Вряд ли. – Но даже произнося это, он уже вспоминал об их последней встрече. – Завтра.

– Где?

– Давай у меня. – Он понимал, что совершает ошибку. Она сразу же согласилась, спросив лишь адрес и время, когда ей можно приехать.

Отделение судмедэкспертизы вместе с прокуратурой и залом судебных заседаний располагалось в отдельном здании, над моргом. Это пространственное разделение с отделением патологоанатомии отражало философскую границу между судмедэкспертизой и всем остальным.

Айзенменгер, который до нервного срыва работал судмедэкспертом, не видел в этом разделении никакой необходимости и считал все различия чисто иллюзорными. Ему представлялось утомительным, что все судмедэксперты постоянно подчеркивали свое отличие от остальных патологов, хотя и те и другие пользовались одними и теми же методами, заканчивали одно и то же отделение и задачи у них были одинаковыми – выяснение причин смерти.

На улице было полным-полно машин, и поэтому какая-то часть мироздания продолжала сохранять для Айзенменгера свое постоянство, внушая ему тем самым чувство уверенности.

Но это была очень незначительная часть.

Утро не принесло облегчения. Грудь болела и саднила, проявляя свое недовольство с помощью регулярного лающего кашля. Рваная рана на горле тоже саднила, хотя воротник рубашки и скрывал большую часть пластыря. Чуть ли ни каждый второй отпускал шутку относительно того, что Айзенменгер порезался во время бритья, но его это вполне устраивало, так как помогало скрыть истинную причину ранения. Впрочем, Елена, к которой он заехал утром перед работой, даже не обратила на это внимания. Она была подавлена и полностью поглощена своими мыслями, практически не реагируя на его попытки подбодрить ее. Однако ему удалось объяснить ей, нисколько не греша против истины, что прогноз благоприятен и даже если в дальнейшем ей понадобится какое-то лечение, то, скорее всего, это будет не химиотерапия, а просто гормоны. Он заверил, что разрез будет небольшим, что опухоль легко поддается удалению, что, судя по имеющимся симптомам, она не успела дать метастазы, но все это не возымело действия. Хотя она внимательно его слушала, расспрашивала о разных аспектах лечения и возможных побочных эффектах, настроение ее не улучшилось ни на йоту. Она все выслушала и все усвоила, но, несмотря на ее слова, Айзенменгер чувствовал, что это она все отвергла. Никакие оптимистические заверения были не в состоянии сломить созданный ею барьер, состоявший из трех букв и способный отравить всю дальнейшую жизнь. Она не могла преодолеть это единственное слово, в котором заключался ее диагноз.

Соответственно, на работу она уехала в том же настроении, в котором он застал ее утром.

Как ни странно, отделению судмедэкспертизы удалось выпросить, украсть, а может, и вполне законно получить достаточное количество денег, и здание, в котором оно находилось, не было отмечено печатью времени. Какие бы махинации ни осуществлялись в доме номер один по Шалазион-стрит, все они были выскоблены пескоструйным аппаратом снаружи и прикрыты пластиком, деревянной обшивкой и дешевыми хромированными аксессуарами внутри. Это помещение выглядело процветавшей частной компанией, не слишком богатой, но вполне состоятельной.

Когда Айзенменгер позвонил в звонок, к окошку подошла барышня с кольцом в носу, и он поймал себя на мысли, что уже достаточно стар, чтобы обращать на это внимание. Он по привычке попытался улыбнуться, но оказалось, что это не так-то просто – ему пришлось воссоздавать эту улыбку словно по воспоминаниям из далекого прошлого.

– Я хотел бы видеть доктора Блументаля.

– Как вас представить? – Вопрос был задан таким тоном, словно она даже представить себе не могла, как он осмелился оторвать ее от непосредственных обязанностей.

– Доктор Айзенменгер.

После чего она отчалила, не произнеся ни слова, якобы для того, чтобы выяснить, готов ли к этой встрече Исаак. Однако за это время можно было не только упиться кофе, но и эмигрировать в Австралию. Подобное отношение было свойственно всем обитателям города, но более других – представителям медицинских профессий.

Однако его предположение о том, что она эмигрировала, было опровергнуто ее появлением в окошке. Впрочем, особой радости от новой встречи с доктором Айзенменгером она явно не испытывала.

– Он в морге. Подвальный этаж.

Морги обычно располагались либо в подвальных помещениях, либо на первых этажах, что на подсознательном уровне отражало их связь с могилой; сама мысль о том, что морг может быть расположен над головами живых людей, почему-то казалась неуместной и странной.

Девица махнула рукой, указывая на дверь справа от Айзенменгера, которая тут же начала издавать какие-то жужжащие звуки. Айзенменгер толкнул дверь и оказался перед лифтами, справа и слева от которых находились лестничные пролеты – тот, что был слева от него, вел вверх, а тот, что справа – вниз.

Исаак ждал его в самом низу. Он был одет в театрального вида синий костюм, его седые волосы прикрывала одноразовая хирургическая шапочка. Возможно, кому-то его вид мог показаться забавным, но десятки душераздирающих медицинских драм на больших и малых экранах внушали наблюдателю невольное чувство почтения и даже благоговения перед такого рода зрелищами.

– Джон. Спасибо, что пришел. Извини за вчерашнее.

– Без проблем.

Они вошли в холодильную камеру, крупнейшую из всех, когда-либо виденных Айзенменгером; в ней одновременно могло находиться до восьмидесяти восьми тел. Айзенменгер надел халат, перчатки и бахилы, и они вошли в секционную, где на столе лежал Патрик Уилмс, уставившись в потолок и совершенно не интересуясь собственным вскрытым телом.

Впрочем, Айзенменгеру не в чем было его упрекнуть.

Блументаль с присущим одним лишь патологоанатомам безразличием не обратил никакого внимания на труп и двинулся к металлической скамье, расположенной у дальней стены, на которой были сложены папки и альбомы с фотографиями. На последних были изображены отнюдь не залитые солнцем виды или счастливо улыбавшиеся дети.

На них было запечатлено нечто совсем иное.

– Значит, на этот раз первой жертвой стала сорокадвухлетняя домохозяйка Дженни Мюир. Мужу сорок семь, единственному сыну три года. Данные экспертизы свидетельствуют о том, что она была убита в нескольких сотнях метров от того места, где было обнаружено ее тело. Она возвращалась домой с работы. Причиной смерти стал разрез слева направо длиной в четырнадцать с половиной сантиметров, начинавшийся поверхностно и латерально от яремной вены и заканчивавшийся там же на другой стороне. Разрез почти идеально симметричен.

Блументаль пролистал альбом и продемонстрировал Айзенменгеру снимки горла Дженни Мюир, щелкая по отдельным страницам, где был представлен крупный план (она пришла бы в ужас при виде своих увеличенных коричневых бородавок, которых она так стыдилась). Однако Блументаль и Айзенменгер рассматривали чудовищный разрез, который был предъявлен в полном виде благодаря рукам невидимого помощника, оттягивавшего голову назад. В разрезанных трахее и сонной артерии зияли черные дыры.

– Настоящий художник, – сухо заметил Айзенменгер.

– Да, в своем роде, – согласился Блументаль. – Лезвие ножа рассекло все жизненно важные органы, расположенные в шее.

– Есть какие-нибудь описания ножа?

– Длина лезвия по меньшей мере десять сантиметров, может быть, больше. И оно очень острое.

– Типа РМ40?

– Возможно, – кивнул Блументаль. РМ40 представлял собой очень острый нож с фиксированным лезвием, которым пользовались в большинстве моргов. – Или нож для разделки мяса.

– Или любой другой, столь же острый.

– Вот именно. – Неотъемлемая черта судебной патологоанатомии заключалась в том, что она занималась лишь описанием и не могла дать точных данных: если полицейским удавалось найти нож, эксперт мог лишь подтвердить, было ли совершено убийство именно им, и не более того.

– Интерес представляет главный разрез.

От середины разреза на горле начинался другой разрез, конец которого исчезал за пределами фотографии. С обеих его сторон шел ряд красных точек, там, где он был зашит грубой ниткой.

– Начинается довольно высоко, – заметил Айзенменгер, впервые за все время своего присутствия проявив искренний интерес и некоторую озадаченность.

– Да. – Несмотря на формальное согласие, тон Блументаля свидетельствовал о том, что он придерживается другой точки зрения. – Возможно, это просто связано с удобством. Откуда еще начинать, как не с поперечного разреза?

Айзенменгер внимательно рассматривал фотографию, чувствуя, что сам является объектом не меньшего внимания со стороны Блументаля.

– Вот что интересно: разрез неровный. – Он перешел к следующей, менее крупной фотографии, на которой была запечатлена нижняя часть торса. Разрез извилистой линией уходил вниз.

– Понимаешь, о чем я?

Айзенменгер ничего не ответил, и он добавил:

– Там было темно. Так что сделать ровный разрез было непросто.

– Возможно, – откликнулся Айзенменгер.

И словно для того, чтобы доказать свою точку зрения, Блументаль схватил следующий альбом.

– Вот здесь представлен общий вид места преступления, так что можешь убедиться, насколько там было темно.

Айзенменгер издал неопределенный звук, который мог выражать как согласие, так и возражение. А Блументаль протянул ему экземпляр своего отчета.

– Это не самое лучшее изъятие органов, которое я видел в своей жизни, – заметил он, пока Айзенменгер читал. – Особенно неаккуратно были удалены органы таза – разрез на передней стенке мочевого пузыря, прямая кишка обрезана слишком низко.

– И на аорте несколько разрезов.

– Мелкие зазубрины – ничего серьезного.

– И тем не менее сделано неряшливо.

– Работал опытный потрошитель, возможно утративший навыки и орудовавший в спешке при плохом освещении, – помолчав, заметил Блументаль.

– Пендред?

Блументаль радостно затряс головой, услышав подтверждение собственных мыслей.

– Или же это был неопытный потрошитель, – добавил Айзенменгер, что несказанно огорчило высокого зубастого патологоанатома.

– Я думаю, что, учитывая обстоятельства, при которых он вынужден был работать, это вполне мог быть Пендред, – несколько раздраженно заметил тот.

– Возможно-возможно, – нахмурившись, пробормотал Айзенменгер, отрываясь от отчета.

– Вот и хорошо, – кивнул Блументаль, словно получив подтверждение своей точки зрения.

Однако Айзенменгера не так-то легко было сбить с толку.

– А каким узлом были завязаны нитки?

Этот ход конем явно поставил Блументаля в тупик. И ему потребовалось довольно много времени, чтобы найти фотографию, на которой крупным планом был изображен узловой шов. Айзенменгер никак на это не отреагировал.

– Мозг был изъят стандартным способом с помощью надреза скальпа и клиновидного иссечения черепа, – помолчав, добавил Блументаль. – Мозг был немного поврежден, но опять-таки я думаю, что это связано с недостатком времени, отсутствием практики и темнотой. – Он умолк и стал дожидаться, когда Айзенменгер дочитает отчет.

– У нее была опухоль мозга, – с удивлением воскликнул тот.

– Да. Это стало неожиданностью. Гистология обнаружила полиморфную глиобластому.

На лице Айзенменгера появилось уже знакомое Блументалю выражение.

– Это чистая случайность, и я не вижу в этом ничего особенного. В каком-то смысле Пендред оказал ей услугу – она и так умерла бы через несколько месяцев.

Айзенменгер снова вернулся к отчету, предоставив Блументалю гадать, о чем он думает, – Айзенменгер обладал способностью видеть то, чего не видели другие.

– А что насчет второй жертвы? – наконец оторвавшись от отчета, спросил он.

Конечно же, Блументаль ожидал большего, но ему ничего не оставалось, как повернуться к лежавшему за их спинами телу.

– Последняя жертва – Патрик Уилмс. Обнаружен во вторник вечером в заброшенной часовне посреди кладбища. Он был убит и препарирован точно так же, как Дженни Мюир. Тело завалено мусором. Пока, увы, у меня нет фотографий.

Они подошли к телу, и Айзенменгер уставился на него с таким видом, словно перед ним было произведение искусства.

– Мозг находился в каменной урне на алтаре; к несчастью, она была сброшена на пол парочкой, обнаружившей тело, и мозг серьезно пострадал.

Айзенменгер склонился над горлом жертвы, придерживая рукой лампу, висевшую над секционным столом, чтобы тщательнее рассмотреть разрез. Поперечный и продольный разрезы были такими же, как и у предыдущей жертвы.

– А узлы? – осведомился он.

Блументаль вздохнул и раздраженно выпалил:

– Да какая разница?

Айзенменгер пожал плечами.

– Честно говоря, я не помню.

– Ты сообщишь мне, когда об этом станет известно?

– Если хочешь.

Айзенменгер благодарно улыбнулся, а Блументаль, убедившись в том, что он больше не собирается задавать глупых вопросов, продолжил:

– Основная масса внутренних органов находилась на значительном расстоянии от тела, то есть даже за пределами часовни. В яме, вырытой на могиле Мелькиора Пендреда.

– Серьезно? – Изумление Айзенменгера, доставило Блументалю некоторое удовольствие.

– И это еще не все. Брюшная полость не была пустой.

– А что в ней находилось?

Блументаль попытался сдержать улыбку.

– Аккуратно завернутый пакет с треской и жареной картошкой.

Айзенменгер уставился на Блументаля с таким видом, словно тот нарушил какое-то социальное табу.

– Очень интересно, – после долгой паузы наконец пробормотал он.

– Пендред всегда был шутником. Мозг миссис Мюир он запихал в холодильник.

При этих словах Айзенменгер на мгновение оторвался от разреза, украшенного черными сгустками крови.

– Что касается изъятия органов, – продолжил Блументаль, – то в обоих случаях оно сделано одинаково. Не лучшим образом, но ему снова пришлось работать в полутьме, если не считать света, просачивавшегося сквозь забитые досками окна, и, возможно, фонарика.

– А как он разрезал ребра и череп? – словно не обращая на него никакого внимания, поинтересовался Айзенменгер.

– Ну, вероятно, с помощью проволочной пилы. Концы ребер имеют зазубрины, а не плавные изгибы, как это было бы в случае использования электрической пилы.

– К тому же электрическая пила издает нежелательный шум.

– Пожалуй.

Айзенменгер, поджав губы, отошел от стола.

– Значит, нет никаких признаков того, что были использованы какие-то специальные инструменты. То есть все могло быть осуществлено с помощью обычных орудий, к которым каждый имеет доступ.

Блументаль кивнул:

– Хотя для Пендреда не составило бы проблемы получить хирургические инструменты. Работая санитаром, он с легкостью мог попасть в морг, не говоря уже о том, что он мог сохранить инструменты, использованные им четыре года назад.

Айзенменгер снова склонился над телом и начал внимательно рассматривать разрез на горле и ряды красных точек.

– В данном случае разрез более прямой, чем на теле миссис Мюир, – заметил Блументаль. – Думаю, к нему вернулись первоначальные навыки.

– Или у него было больше возможностей. Полагаю, что в садике перед домом делать это было сложнее, чем в часовне.

– Наверно, – кивнул Блументаль.

У него был странно напряженный голос, и это заставило Айзенменгера поднять на него взгляд.

– Значит, ты действительно считаешь, что это сделал Пендред?

– Вовсе нет, – излишне поспешно махнув рукой, возразил Блументаль и тут же продолжил: – Я думаю, очевидно, что Мюир и Уилмс были убиты одним и тем же человеком. Вопрос лишь в том, можем ли мы связать эти убийства с пятью предыдущими. На основании твоих отчетов я практически уверен, что между ними существует связь, но ты единственный человек, который может осуществить сравнение всех убийств и подтвердить, что они были совершены одной и той же рукой.

– Ммм…

При этом отнюдь не обнадеживавшем ответе Блументаль нахмурился.

– Да брось, Джон. Какие проблемы?

Этот прямолинейный вопрос заставил Айзенменгера улыбнуться.

– Лично у меня нет никаких проблем, Исаак, – осторожно ответил он. – Проблемы могут возникнуть у тебя, если наши мнения разойдутся.

– А для этого есть основания?

– Не знаю, – пожал плечами Айзенменгер. – В конце концов, ты лучше информирован, я уже четыре года не занимался этой проблемой.

Блументаль кивнул:

– Почему бы тебе не взять и не сравнить мои отчеты? Я уверен, ты обратишь внимание на разительное сходство этих дел.

Айзенменгер ничего не ответил и снова обратил взгляд на тело Патрика Уилмса. Блументаль ошибочно воспринял это как признак сомнения.

– Я договорюсь со старшим инспектором Гомером и не сомневаюсь, что мы сможем оплатить тебе эту работу.

Дополнительные деньги могли бы сейчас пригодиться Айзенменгеру, однако он выдержал паузу, вызванную более глубокими и существенными причинами. Он бросил занятия судмедэкспертизой, потому что эта профессия начала серьезно влиять на его личность – она вынуждала его становиться свидетелем всех ужасов, на которые только способно человечество. Смерть маленькой Тамсин, сожженной заживо ее матерью и умиравшей у него на руках с обугленными, потрескавшимися губами, стала последней каплей, заставившей его принять такое решение, а последовавшее за этим самосожжение его тогдашней подруги Мари привело его к серьезному нервному срыву.

Он понял, что не просто хочет забыть об убийствах, но физически не в состоянии ими заниматься.

И тем не менее они продолжали внедряться в его жизнь, словно демонстрируя, что лучше всего другого он разбирается именно в убийствах. У него были способности к секционной работе, к тому, чтобы разгребать последствия убийств, причем не только физически, но и интеллектуально. Не то чтобы ему нравился этот талант, имевший крайне ограниченную область применения, но Айзенменгер был вынужден признать, что это единственное, в чем он преуспел. Он обладал даром и понимал, что должен испытывать благодарность за это, но, подобно Кассандре, он чувствовал, что больше не может с ним жить.

И вот этот дар снова настойчиво вторгался в его жизнь.

– Почему бы и нет? – едва ли не жалобным тоном безропотно ответил он.

– Вот и отлично!

Из троих присутствовавших в помещении лишь Исаак Блументаль проявил искреннюю радость.

– Могу я побеседовать с мистером Андерсоном?

– А кто его просит?

– Беверли Уортон.

Ей показалось, что она расслышала легкий вздох, а потом живо представила себе недовольную гримаску и совершенно отчетливо расслышала, как изменился голос, который после небольшой паузы произнес:

– Извините, мистер Андерсон занят.

– Понятно. – Этот ответ не слишком удивил Беверли и лишь подтвердил ее подозрения, что, однако, не помешало ей ощутить острый укол разочарования. – Он занят только для меня или для всех остальных тоже?

– Мистер Андерсон занят, – резко повторила секретарша (Беверли с ней однажды виделась и еще тогда обратила внимание на проявляемое ею ко всем презрение собственницы). Эта фраза не могла пролить бальзам на израненную душу Беверли.

– Что ж, тогда я хотела бы оставить сообщение для мистера Андерсона.

– Да?

Беверли напряженно начала подбирать слова и соответствовавшую им манеру произнесения.

– Не могли бы вы передать мистеру Андерсону, что Беверли Уортон звонила ему в последний раз. И скажите этому слабовольному хлыщу, что в следующий раз, когда мы с ним встретимся, а он может не сомневаться в том, что это произойдет, я раструблю на весь свет о том, какой он негодяй.

Секретарша ничего не ответила, и, поскольку в трубке раздались короткие гудки, Беверли так и не смогла убедиться в том, что ее сообщение было записано правильно.

В обеденный перерыв Айзенменгер направился в ближайший супермаркет; он пообещал Елене приготовить ужин и лишь потом обнаружил, что у него в холодильнике всего лишь кусочек чеддера, полдюжины яиц, два ломтика ветчины и немного сливок. Он возвращался обратно с двумя полными пакетами под вновь начинавшимся дождем, когда обратил внимание на смутно знакомую молодую женщину, стоявшую под навесом магазина деликатесов. Она была высокого роста, а ее длинные светлые волосы были туго стянуты широкой лентой пурпурного цвета. У нее было широкое лицо с глубоко посаженными глазами, длинный заостренный нос и узкие губы.

– Виктория?

Реши он удивить ее, он не смог бы это сделать успешнее. Ее реакция оказалась настолько бурной, словно она не столько удивилась, сколько испугалась. Мгновение она просто смотрела на него столь пристально, что он уже начал думать, не ошибся ли. Может, это все же не Виктория Бенс-Джонс? Ему нередко доводилось совершать подобные ошибки, являвшиеся, как он надеялся, следствием милой рассеянности, и они всегда становились причиной неловких ситуаций.

Как бы то ни было, вблизи женщина выглядела старше, чем ему показалось вначале. Глаза у нее были больше, губы тоньше.

Он уже было решил тактично отступить, чтобы свести на нет унизительность своего положения, как вдруг выражение ее лица изменилось.

– Джон? Джон Айзенменгер?

Но даже когда она протянула ему руку, улыбнулась и извинилась за то, что не сразу его узнала, его не покинуло ощущение, что с ней что-то не так. Казалось, ей неприятно его видеть, как ни пыталась она убедить его – а возможно, и себя – в обратном.

– Я слышал, ты была нездорова.

И снова ему показалось, что он смутил ее. Она нахмурилась и чуть ли не со страхом спросила:

– Откуда?..

Он улыбнулся:

– Ты разве не знаешь? Я замещаю тебя на отделении.

– Правда? – Она явно не была обрадована тем, что Айзенменгер проявил такую осведомленность о ее состоянии.

– А как ты? Лучше? – В соответствии с общепринятыми условностями он не стал употреблять слово «стресс».

Она выдержала еще одну паузу, которая была непродолжительной, но оттого не более комфортной.

– Да нет.

«И все?»

Мысль возникла непроизвольно и свидетельствовала о степени напряжения. Поэтому следующая фраза Айзенменгера являлась чуть ли ни актом мазохизма:

– Ты торопишься? Может, зайдем куда-нибудь выпьем? Вспомним старые времена.

Однако Виктория как будто пропустила его слова мимо ушей. Глаза у нее расширились, словно он предложил ей перепихнуться в ближайшей подворотне.

Между ними снова повисло молчание.

Рядом раздался сигнал автомобиля, заставивший их обернуться, – Айзенменгер сделал это с любопытством, она – с ужасом.

– Прости, это Джеффри. – Она отстранилась с явным облегчением. – Он обещал меня подбросить.

Она двинулась прочь под уже усилившимся дождем.

– Рада была повидать тебя, Джон, – обернулась она. – Надеюсь, скоро снова встретимся.

Машина была большой и дорогой – «мерседес» или что-то в этом роде. Она не просто остановилась у магазина, она унижала его своим присутствием. Единственное, что Айзенменгеру удалось рассмотреть, это то, что за рулем сидел человек в очках.

Виктория села в машину и, проезжая мимо, даже не повернула головы, а ее профиль выглядел столь же напряженным.

Айзенменгер в полном изумлении остался стоять под дождем.

Квартирка была маленькой и затхлой, но Алисон фон Герке решила, что и сама интрижка довольно затхлая и грязная и всецело соответствует царящей здесь атмосфере – полная гармония места и действия. Потолок когда-то был покрашен неопытной рукой в ярко-белый цвет, однако с годами он обветшал, а сотни тысяч выкуренных под ним сигарет покрыли его никотиновыми пятнами, как пальцы старой шлюхи. Стены скрывали свои трещины под когда-то пурпурными обоями, которые со временем стали грязными и замасленными. Даже кровать была старой и годилась разве что на свалку.

Как и ее нынешние обитатели. Два дряхлых любовника, занимавшихся давно уже прокисшей любовью.

До нее доносились звуки, издаваемые Тревором в ванной, и по этим звукам, просачивавшимся сквозь тонкие стены, она понимала, что их может издавать лишь пожилой человек, как бы он ни старался выглядеть иначе. Она различала в них незначительную, но стойкую потерю координации. Впрочем, это не вызывало у нее ни критического отношения, ни насмешки.

Она окинула взглядом собственное тело. Когда-то, когда она была молодой и время еще шло с нормальной скоростью, не ужимая минуты до секунд, она гордилась своей большой грудью. Она никогда не была красавицей (как-то услышав, что один из коллег назвал ее лицо «свиным рылом», она даже подумывала о самоубийстве, пока к ней не вернулось внутреннее равновесие), и возраст не способствовал улучшению этой ситуации. Да и сила земного притяжения внезапно заняла враждебную позицию по отношению к ней, и теперь ее когда-то впечатляющая грудь мешала ее устойчивости. Она или мешковато свисала вниз, когда Алисон стояла, или сплющивалась и расползалась по сторонам, как мешки на спине у осла, когда она лежала, как сейчас.