Текст книги "Написано кровью"

Автор книги: Кэролайн Грэм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

– У Калли был такой приятель. В Кембридже. Она рассказывала про него.

– Ясно. – Сержант не без труда стер из сознания прелестный образ Калли. – А этот, видимо, скрывался под своей стильной черной шляпкой с вуалью. Непросто, между прочим. В Мидсомер-Уорти все на виду.

– Я думаю, проделывал он это примерно так: наряжался, потом шел в гараж через кухню и выезжал.

– А сначала открывал дверь в гараж.

– Ну да, Гевин. Поскольку требовалось не привлекать к себе внимания, думаю, мы вполне можем предположить, что сначала он открывал дверь в гараж.

– То есть когда машину украли, он оказался в полной заднице.

– Вот почему в Аксбридже он не пошел в участок заявлять о пропаже.

– Но разве Лора Хаттон не говорила, что женщина постучала в дверь и ей открыли?

– Он так подстраховался. Хотя было поздно и такси подвезло Хедли к самому дому, попав в освещенную зону, он, вероятно, почувствовал себя уязвимым. Эти галогеновые лампы такие яркие! А если бы кто-то в этот момент проходил мимо? Или выглянул бы из окна своего дома в щелочку между портьерами?

– Или, как случилось на самом деле, прятался в кустах?

– Здравый смысл подсказывает нам, что если кто-то стучится в дверь, а потом входит в дом, стало быть, ему открыли изнутри. Но мы теперь знаем, что миссис Хаттон сама этого не видела.

– Но погодите, погодите… – Трой опять скроил рожу. На сей раз так выразилась его попытка максимально сконцентрироваться. – Разве она не видела эту женщину и Хедли в окно? Как они пили вино – или что там они делали?

– Нет. Она видела только женщину.

– Но вряд ли Хедли стал бы поднимать бокал сам за себя, выпивать сам с собой…

– Я думаю, именно это он и делал. Там зеркало висит над камином. Почему бы ему и не поднять бокал, поздравляя себя с благополучным возвращением?

– Ну да… Как бы… – Трой не договорил, но кивнул, сигнализируя, что теперь понял все до конца. Сказать по правде, он и сам не однажды, облизывая свой подержанный «форд сьерра косси», салютовал крутому жеребцу в зеркале заднего вида ледяной банкой «карлинга». Но тут одна мысль потеснила это приятное воспоминание: – Неудивительно, что Лоре Хаттон эта женщина кое-кого напомнила. Она напомнила ей Хедли, а не картину. Но если все это случилось в ночь перед убийством, где же его маскарадная экипировка?

– Полагаю, в чемодане.

– Ух ты! – Трой с трудом издал даже это короткое восклицание, потому что его мысли просто пустились взапуски. – Так вот почему комод был все время заперт.

– Видимо, да.

– Но не в момент убийства?

– Есть одна вещь, которую я тоже узнал от Калли: потребность в переодевании у таких людей часто совпадает с сильным стрессом. А мы знаем, что Хедли перед смертью находился именно в таком состоянии.

– Значит, его прервали, когда он хотел напялить белье с кружевами. – Слова норовили перегнать друг друга, Трой даже встал и заходил по комнате туда-сюда. Трудно было поверить, что еще несколько минут назад сержант чувствовал себя утомленным, настолько теперь новый поворот сюжета захватил его. – Вот почему он разделся, а пижаму не надел. Хотя погодите… а разве стал бы он такое делать, пока кто-то оставался в доме?

– Скорее всего, не стал бы. Но мы должны помнить, что они с Дженнингсом давно знакомы. И «размолвка в прошлом» могла быть связана как раз с этой странностью Хедли.

– Может быть, Дженнингс угрожал раскрыть всем его тайну?

– Вряд ли. Какой в этом смысл? Хедли не нарушал закона.

– Да, верно. Самое неприятное, что его ожидало, это косые взгляды соседей. Всего-то и дел – собрать манатки и опять свалить в туман. Там хоть трахай золотую рыбку по выходным – всем наплевать. – Трой перестал шагать и опять сел. – Наверно, они тут очень важны, все эти тряпки. Иначе с какой стати убийце забирать их?

– Если их забрал убийца.

Трой ошалело уставился на босса:

– А кто еще их мог забрать, скажите на милость?

– Кто-то, кто, возможно, любил его…

– Не понял.

– И не хотел, чтобы над ним издевались или подшучивали, даже после смерти.

– Лора?

– Это единственное, что сразу приходит на ум. Нельзя исключить, что, увидев, как странно он вел себя весь вечер, она могла, несмотря на свои обиды, вернуться, чтобы удостовериться, что с ним все в порядке.

– И обнаружила его мертвым, а вокруг разбросано это тряпье… Да, это могло быть. Господи Иисусе!

Трой запустил пальцы в свою шевелюру и с силой провел ими несколько раз, так что волосы встали дыбом.

– Когда в этом чертовом деле выплывает что-то новое, ты только еще больше запутываешься. Теперь мы имеем, самое меньшее, двух Хедли, и оба какие-то ненастоящие. Как думаете, он псих?

– Честное слово, не знаю.

– Такое случается. Я смотрел кино, так там у женщины было три личности. И ни одна из них не знала, что в следующий момент учудят две другие.

– Я, кстати, очень хорошо понимаю, как они себя при этом чувствовали, – заметил Барнаби.

Когда Сью вернулась домой из детского сада, на коврике перед дверью лежал конверт, не очень чистый, с отклеенным уже когда-то клапаном, вновь прилепленным изолентой. На конверте было нацарапано «Брайану». Она положила его на кухонный стол, вернее, прислонила к его кружке, чтобы Брайан уж точно его заметил.

Мэнди возвратилась первая. Когда-то, в те далекие дни, когда была папочкиной любимицей, она ждала его после занятий и домой они приезжали вместе. Теперь, хотя Мэнди и ненавидела чувствовать себя лишней, она предпочитала возвращаться на школьном автобусе. Ребята набивались туда, как сельди в бочку: протискивались, расталкивая друг друга, орали, ржали, курили, сидели друг у друга на коленях. Мэнди, которая всегда оказывалась на периферии стаи, смеялась всем шуткам, неважно, понимала она их или нет, пока не заболят губы и горло. Иногда смех вырывался у нее слишком рано, и все понимали, что она притворяется.

Сегодня не она смеялась с ними, а они смеялись над ней. Три старшие девочки на нижней ступеньке то и дело бросали взгляды в ее сторону и прыскали. Заводилой была Эди Картер.

Эту самую Эди Мэнди ненавидела больше всех прочих. Ненавидела ее наглое белое треугольное личико, хвост ярко полыхающих волос и чуть раскосые глаза. А Том был еще хуже. Вечно отпускает грязные шуточки этаким тихим, вкрадчивым голосом, отчего они кажутся еще грязнее.

Прежний статус Мэнди в классе был восстановлен. Из ее соседства с убитым выдоили все, что можно, и теперь она опять никого не интересовала. Даже самые непопулярные девочки в классе едва разговаривали с ней, а Хейз Стичли предпочитала и вовсе ее не замечать.

Дюжина школьников высыпала из автобуса на Зеленом лугу. Они тут же разбились на пары или тройки и разбежались. Было всего четыре часа, но уже стемнело, и холодный ветер резал, как ножом. Пробежавшись по садовой дорожке, Мэнди ворвалась в дом, дверь за ней громко хлопнула. Бросив сумку и пальто на пол в гостиной, она включила телек. В камине удручающе тлела бумага и тонкие веточки поверх колеблющейся пирамидки угля.

Мэнди вспомнила, как вчера, в это самое время, сидела в большом мягком кресле у бабули. Едва она успела упасть в его глубокие объятия, как ей на колени был поставлен поднос с гигантским стаканом колы, сдобными маслеными оладьями и швейцарским рулетом под шоколадной глазурью, а вслед за тем – положен пульт от телевизора.

Бабуля с дедулей не зудели про школу, не задавали скучных вопросов о том, как прошел день и каковы ее успехи. Они просто давали ей возможность есть, пить и щелкать пультом, перебирая программы, сколько влезет. В отличие от родителей, они, похоже, действительно желали ей счастья. Мэнди пожалела, что сейчас она не с ними.

Забредя на кухню, она спросила:

– А что это с огнем?

– У него плохое настроение.

– Но ты же знаешь, что я прихожу домой в четыре.

– Я-то знаю, Аманда, – Сью опустила «Гардиан», которую читала, – но не думаю, что огонь в курсе.

Мэнди смотрела на мать во все глаза. Вместо того чтобы по обыкновению проворно и неслышно сновать между плитой, раковиной и кухонным столом, Сью сидела около плиты, вытянув перед собой ноги. Ее лодыжки были вызывающе скрещены, а ступни в толстых валяных рыбацких носках торчали кверху.

Девочка подошла к столу. Там ее ожидала обычная овсяная радость с привкусом патоки, кусочек фрукта и стакан яблочного сока, разбавленного один к двадцати.

– А вот вчера я ела шоколадный торт, – заявила Мэнди.

– Я тоже ела сегодня утром шоколадный торт.

– Отлично! Где же он?

– Я его съела. Отнесла в детский сад, и там мы его прикончили. Отпраздновали.

Сью ждала реплики: «Ой, правда, мама? Здорово! Как интересно! А что вы праздновали? Расскажи мне! Подробно! Можешь сотрясать воздух сколько угодно!»

Она подтянула к себе ноги и повернулась к дочери:

– Сегодня мне пришел ответ из «Мэтьюэна».

– Откуда?

– Это издательство, они выпускают детские книги. Я отправила им свой рассказ про Гектора. Редактор приглашает меня на ланч. В Лондон.

– Большое дело, – проворчала Аманда.

– Мне кажется, да, – ответила ее мать.

Сью встала, открыла холодильник и вынула оттуда бутылку. Осталось совсем немного, и это немногое она вылила в стакан, который стоял на полу около ее стула. Потом выбросила бутылку в мусорное ведро с педалью, вернулась на свое место и снова скрылась за развернутой газетой.

Глаза у нее защипало, шрифт поплыл. Заголовок («„Тысяча и один далматинец“: влияние пуантилизма на Доди Смит[59]59
  Доди (Дороти) Смит (1896–1990) – британская писательница, автор книжек для детей и драматург.


[Закрыть]») растворялся на глазах. Но Сью зажмурила глаза и усилием воли остановила слезы. В конце концов, она и не ожидала от Аманды другой реакции.

Пальцы ее быстро коснулись груди, где в лифчике лежало сложенное до маленького квадратика драгоценное письмо.

Она позвонила в «Мэтьюэн» час назад. Сначала слишком много говорила от волнения и выпитого вина, но потом, испугавшись, как бы ее не сочли истеричкой и не отменили встречу, что называется, набрала в рот воды и едва сумела выдавить из себя согласие на первую же предложенную дату. Когда она хотела записать число и время встречи, ручка дважды выскальзывала из пальцев, и ей пришлось положить телефон и ползать по полу, искать ее. Редактор показалась ей очень милой, ее не раздражала и не смешила неуклюжесть Сью. Она продиктовала название станции метро и объяснила, как найти дом. Только шмякнув затекшей рукой трубку на рычаг, Сью осознала, что тринадцатое – это через четыре дня.

– А еще я вчера ела оладьи с маслом. – Это был ответный демарш Аманды на оставленное для нее домашнее печенье. – Бабуля говорит, что я нуждаюсь в…

– Мне все равно, что там говорит твоя бабуля. Она, кажется, хочет вести хозяйство в моем доме. Тебе еще повезет, если я предложу тебе стакан воды и крекер. О чертовых оладьях забудь.

Повисло долгое молчание. Обе не верили своим ушам. Мэнди разинула рот, да так и застыла, оставив на виду липкий коричневый язык. Что до Сью, то она снова скрылась за своей газетной ширмой, гордая тем, что газетные листы оставались неподвижны, хотя сердце ее и готово было разорваться.

«Она решила, что я пьяна. А может, in vino veritas[60]60
  Истина в вине (лат.).


[Закрыть] не старая, пыльная выдумка пьяниц, а просто констатация факта? И под защитными слоями послушной покорности скрывается личность, способная на безудержную злость? О господи, – взмолилась Сью, – вот бы так и было!»

Она опустила «Гардиан». Аманда ушла – начался «Скуби Ду». Зато появился Брайан и нарочито долго, всем напоказ пинал ботинками ступени крыльца, как будто только что встретился и распрощался со знаменитым путешественником сэром Ранульфом Файнсом.

Он прошел в гостиную, поворчал на Мэнди за то, что бросила вещи на полу, преувеличенно громко и радостно посмеялся над Скубом, потом через кухню прошел в уборную. Там он достал свой пенис, который чувствовал себя и выглядел так, будто последние двадцать четыре часа мариновался в банке с пастой чили. Помочился, бережно засунул хозяйство в штаны и очень-очень медленно застегнул молнию. Выйдя из ванной, Брайан воззрился, как несколько раньше Аманда, на свою супругу, которая сидела – нет, точнее будет сказать, развалилась на стуле, выставив перед собой ноги.

Брайан бегло оглядел кухню, но все было чисто и опрятно, чай, как всегда, готов. Потом он заметил, что к его кружке прислонен конверт. Брайан взял его и, взглянув на почерк, сразу понял, что письмо от Эди. У него живот свело. Возбужденный и встревоженный одновременно, он втиснулся за стол и заставил себя спокойно сидеть и есть.

Еда не лезла в горло. К тому же его мучили опасения. Прийти в дом! Ему придется положить этому конец. Так и до беды недалеко. Малышка явно изнывает от желания снова увидеть его. Это понятно. Он тоже не прочь ее увидеть. По правде говоря.

Весь день он вел уроки на автопилоте (не то чтобы ученики заметили разницу) и мечтал о будущем. Он уже решил, что, когда получит свободу, они поженятся. Конечно, его родители взбрыкнут, ведь между ним и Эди социальная пропасть, но ничего, рано или поздно привыкнут. И потом он, конечно, захочет детей, но сначала они с Эди долго будут принадлежать только друг другу.

– Тебе письмо.

– У меня есть глаза, спасибо. – Брайан взял конверт и поджал губы, весь такой трезвый и уравновешенный. – Есть идеи, кто мог принести его?

– Нет. Оно было уже здесь, когда я вернулась из детского сада.

Гордый тем, как хладнокровно и небрежно опустил пухлый конверт в карман кардигана, Брайан продолжал жевать банановую булочку с грецкими орехами, а ведь письмо так и жгло ему бедро.

– Может быть, кто-то из них не справляется с ролью.

– Как вообще дела? С твоей пьесой?

– Отлично.

Сью смотрела, как он проталкивает пищу в розовую дыру посреди бороды, потом сжимает губы и мизинцем вычищает крошки из углов рта.

– Я еду в Лондон во вторник.

– В Лондон? – Он смотрел на нее и не видел. – Зачем?

– У меня ланч с редактором.

– Ах да.

Нет, так не пойдет. Он не может ждать. Ни секунды больше не может. Ни одного удара сердца. Ему не дождаться минуты, когда можно будет выйти из-за стола и уединиться.

– Не окажешь ли мне любезность, Сью?

Его жена не могла скрыть изумления.

– С тобой все в порядке? – спросила она.

– Не принесешь мне сухие носки? Эти совершенно мокрые.

О, пройдет целая вечность, пока она уберется. Двадцать четыре часа, чтобы подвинуться к краю стула. Неделя – на то, чтобы принять вертикальное положение. Месяц, чтобы дойти до двери. Еще шесть месяцев – пройти через гостиную. Год, чтобы подняться по лестнице… Боже праведный! Она возвращается.

– Какие-нибудь определенные носки?

– Нет, нет, нет. Нет. По твоему выбору.

Он все-таки дождался, стиснув кулаки, сжавшись, превратившись в тугой шар. Он дышал через раз, как утопающий, который экономит силы. Услышав, как ее сабо топают по второму этажу, он негнущимися пальцами разорвал конверт. И вытащил содержимое.

Когда Барнаби вернулся в Арбери-Кресент, оказалось, что пришла открытка от Калли – черно-белая, с изображением дворца Радзивиллов в Варшаве. Сам текст, как всегда, был сухой, лаконичный и уклончивый. Играют в великих театрах, всюду приняты. Погода прекрасная. Николас чувствует себя прекрасно, она – тоже прекрасно. Не забудьте записать на видео «Салемских колдуний». С любовью, Калли. И знакомый росчерк.

Барнаби в который раз задумался о том, сильно ли она их любит. И любит ли вообще. Да нет, вообще-то должна бы… Не может же быть, чтобы ты годами испытывал к человеку нежность, опекал его, заботился о нем, переживал из-за него часы изматывающей тревоги, поддерживал его во всем и восхищался им – и не вызвал в нем хотя бы какого-то отклика?

Да может быть, конечно. Любимые дети беззаботно принимают как должное вашу любовь и думают, что заслуживают вашей преданности. Они не ценят ее по достоинству, принимая самое большее, что вы можете им предложить, за самое меньшее. И лишь одинокие, лишенные родительской привязанности, сызмала раненные безразличием – а с такими Барнаби часто приходится иметь дело – способны осознать всю безмерную ценность такого дара.

Джойс видела, что муж хмурится, читая открытку. Это его выражение лица «что ж, лучше, чем ничего». Тут и обида, и облегчение. Свет упал на седеющие бакенбарды и все еще густые, черные с проседью волосы. Тринадцать часов назад он ушел на работу, но по его рассеянным движениям она поняла, что мысленно он все еще там.

Уж такие попадались иногда дела. Она просто теряла его на это время. Наблюдала, как он погружается в параллельную вселенную, в которой для нее роли не было. Не то чтобы он не рассказывал ей иногда, даже довольно часто, о том, что занимало его мысли. Но ни в коем случае это нельзя было понять как приглашение к обсуждению.

Лежа на диване, Том что-то бессвязно говорил, иногда повторяясь, закрыв глаза, и речь его строилась по принципу «откуда я знаю, что я думаю, пока не скажу». И Джойс выслушивала его внимательно и с интересом, прекрасно понимая, что он просто забывает в такие моменты о ее присутствии.

Она еще в самом начале их брака осознала, что это такое – быть женой полицейского. Одиночество, планы, которые отменяются в любой момент, болезненные периоды отчуждения и постоянные мрачные предчувствия, что в любой из дней его, как римского воина, могут принести домой на щите.

С этими издержками профессии мужей жены справлялись… или нет, по-разному бывало. Джойс выбрала способ, показавшийся ей самым надежным, самым приятным и самым разумным. Том, а позже и Калли, оставались главными центрами притяжения в ее жизни, но с самого начала своего супружества она старалась расширить круг общения, заводила и поддерживала дружеские связи (в основном вне полицейской среды) и, кроме того, сохраняла вторую важнейшую вещь в своей жизни, музыку. У нее было чудесное, глубокое меццо-сопрано, и она до сих пор часто пела на публике, а в последнее время начала преподавать.

Барнаби, положив весточку от дочери на телевизор, мрачно смотрелся в зеркало над камином.

– Когда полицейские начинают выглядеть старше, это знак чего?

– Того, что их жены очень проголодались.

– Это научный факт? – Он улыбнулся ее отражению в зеркале, потом, повернувшись, пошел на кухню. – Ты все купила?

– Почти. Правда, я взяла творожный сыр вместо сливочного.

Она ожидала выговора и удивилась, когда он ответил:

– Хорошо. И масла я тоже не буду класть.

– Том…

Он завязывал фартук в голубую и белую полоску и не смотрел на нее. Фартук едва сходился на нем, он с трудом завязал его сзади.

– Что случилось?

– Ничего.

– Перестань.

– Что?

– Что-то случилось.

– Нет.

Барнаби разложил ингредиенты и достал batterie de cuisine[61]61
  Кухонная посуда (франц.).


[Закрыть]. Медную чашу и кастрюлю. Еще на столе лежали кухонные ножницы, венчик, коричневые яйца от кур на свободном выгуле, копченый лосось, французский хлеб вчерашней выпечки и стояла банка маринованного чеснока.

Лучше не говорить ей. Она будет волноваться и беспокоиться, что он ничего не предпринимает. Как только он закроет дело, сразу пойдет к врачу. Провериться. Начнет наконец следить за собой. Может быть, даже делать какие-нибудь упражнения.

– Помыть кресс-салат?

– Налей мне лучше выпить, Джойси.

– Если ты выпьешь сейчас, то уже не сможешь выпить за едой.

– Я знаю, знаю.

Она открыла холодильник, где стояло несколько бокалов. Том предпочитал охлаждать бокал, а не вино, говорил, что у него все равно не хватает терпения дождаться, пока вино после холодильника согреется достаточно, чтобы проявились его аромат и вкус, а так через несколько секунд его уже можно пить.

Джойс открыла бутылку «гран винья сол» урожая девяносто первого года. Барнаби, ножницами разрезая упаковку лосося, сказал:

– Если мне можно только один бокал, ты могла бы, по крайней мере, налить полный.

– Еще чуть полнее – и вино прольется, когда ты поднимешь бокал.

– Ну что ж, буду лакать с пола. Кстати, а где этот негодяй, этот маленький обжора?

– Том! – Она положила ломтик хлеба в тостер, потом открыла холодную воду и вымыла кресс-салат. – Ты сам знаешь, что на самом деле любишь его.

– «На самом деле», – он положил поверх слоя рыбы слой творожного сыра, – я хочу, чтобы он увязал свои пожитки в миленький такой носовой платочек, красный горошек по белому полю, надел узелок на палку и слинял отсюда. – Барнаби сделал большой глоток. Один, но с огромным удовольствием. – О! Восхитительно. Это восхитительно. Попробуй.

– Погоди-ка. – Она стряхнула воду с кресс-салата и отпила из своего бокала. – М-м-м, неплохо. Но мне больше нравилось другое. То, которое пахло бузиной.

Барнаби взбил яйца и вылил их в кастрюлю.

– Следи за тостами, – велел он.

Когда ломтики стали хрустящими и бледно-золотистыми, Джойс намазала их тонким слоем спреда с низким содержанием жира.

– Ты что, тоже не ешь нормального масла? – Он положил в кастрюлю кусочки лосося и чеснок и помешал все деревянной ложкой, отскребая завитки болтуньи от дна и боков кастрюли.

– Было бы слишком вызывающе с моей стороны есть его, когда тебе нельзя.

– Не говори глупостей. Нет никакого смысла в том, чтобы мы оба сошли на нет.

«Я разрублю этот гордиев узел, это дельце с подсчетом калорий, – решил Барнаби, сидя за столом с полным ртом острого кресс-салата, яиц с сыром и золотистого вина. – Все зависит от точки зрения. Я смотрел на это под неправильным углом. Как приговоренный к пожизненному заключению. На самом деле диетической должна быть только та пища, которую ты ешь непосредственно в данный момент. Все остальное может сколько угодно вести тебя к лишнему весу». К тому времени, как Барнаби перешел к огромной толстой груше «комис» и крошечной дольке шоколада «дольчелатте», он чувствовал себя даже не смирившимся, а почти довольным.

Джойс сварила прекрасный кофе «блю маунтин» и, налив ему чашку, встала за стулом мужа, нежно обняла его за шею, прижалась щекой к его щеке.

Барнаби потерся о нее щекой от удовольствия, уюта и легкого удивления. Они уже некоторое время целовались как близкие, добрые, любящие друзья. Каковыми и являлись на самом деле.

– Что это вдруг? – спросил он.

– Черт возьми, Том! Может, еще условимся делать это только в те месяцы, в названиях которых есть буква «эр»[62]62
  Шутливый намек на так называемое R-правило, предписывающее есть устрицы только в те месяцы, названия которых включают букву «г».


[Закрыть]?

Что это она вдруг? Из-за того, что он солгал, будто все в порядке, в ответ на ее заботливый вопрос? Она не сомневалась в том, что с ним случилось нечто, напомнившее: он смертен. Он скажет ей в конце концов, когда поймет, что опасность уже позади. Он всегда так поступал.

Джойс вдруг вспомнила себя в девятнадцать лет. Первый свой концерт в Ратуше. И потом, в толпе студентов, учителей, гордых родителей и друзей артистов, молодого худенького копа, смущенного, совершенно неуместного там, сжимающего в руках букет. Ожидающего своей очереди быть замеченным.

Он встал. Повернулся и обнял ее. Он пристально смотрел ей в лицо, словно пытаясь запечатлеть в памяти каждую его черточку. Джойс рассмеялась:

– Если уж в нас вселился дух приключений, то надо бы сделать это прямо на кухонном столе.

– Да?

– Так написано в статье про сексуальную спонтанность, которую я читала в парикмахерской.

– Кому, интересно, нужна сексуальная спонтанность… в парикмахерской?

– Статья называлась «Как сохранить свой брак живым».

– Или «Как сделать свой позвоночник мертвым». Нет уж!

Взявшись за руки, они вышли в прихожую.

– Нет, милая, боюсь, что все опять кончится скучной супружеской постелью.

– Противный старый миссионер.

– Ты знала о моей верности себе, когда за меня выходила.

После любви Джойс крепко заснула, положив голову на грудь мужа и свернувшись калачиком в его объятиях. Не желая ее беспокоить, он подложил еще одну, маленькую, подушку себе под плечи и так, полулежа-полусидя, перебирал в уме события сегодняшнего и вчерашнего дней, одно за другим. Ища связи, отголоски, скрытые смыслы, новые толкования.

Он совсем не думал о сегодняшнем вечернем разборе полетов, потому что проку в нем никакого не было, мягко говоря. Просто новые обрывки информации и сведения от оперативников. В 1983 году грузовая компания «Бичем» перевезла мебель и личные вещи Джеральда Хедли не из Кента и даже не из Юго-Западного Лондона, а со склада-хранилища в Стейнсе.

Поскольку это было все, что удалось разузнать, Барнаби ознакомил собравшихся с протоколом допроса миссис Лиддиард, а также со своей идеей о женском альтер-эго Хедли, которая была воспринята осторожно и с вежливым недоверием. Действительно, описывая психологический тип, который так уверенно сконструировал днем, Барнаби сам начал сомневаться, уж не плод ли это его воображения.

Наконец он уснул, вернее, задремал. Время от времени, когда на улице слишком сильно завывал ветер или ветка чересчур настойчиво стучала в стекло, он просыпался. И в какой-то момент, в пограничном пространстве между сном и бодрствованием, обнаружил, что идет по узкой улице, вымощенной булыжником и освещаемой снопами охристого света. Идет и несет что-то очень тяжелое. Он шагает, вытянув руки перед собой, и на них мертвым грузом лежит тяготящая его ноша.

Не то чтобы это было что-то мертвое, нет, потому что оно издает какие-то звуки, похожие на тяжелое дыхание. Под металлическим кронштейном, держащим трубу, из которой льется странного цвета свет, он останавливается рассмотреть свою ношу.

Это тюлень! Неуклюжий и неповоротливый. Его жесткий и колючий серо-коричневый мех сухой и тусклый. Голова безжизненно болтается. И на шее какая-то странная отметина – круг более темного меха, похожий на ошейник или петлю.

Барнаби стоит, растерянный, держит на руках тюленя. И вдруг животное поворачивает заостренную собачью морду и смотрит на него. Круглые глаза тусклы и подернуты мутной пленкой. Барнаби в ужасе осознаёт, что тюлень умирает.

Надо найти воду! Он ускоряет шаг, насколько может. Чувствует почему-то, что за поворотом река. Вспоминает мост, рыбаков. Идет шатаясь, колени подгибаются, пот градом катится с лица и волос. Но оказывается, реки и моста за углом нет. На их месте простирается обширная песчаная равнина, по которой бродят странные животные.

Барнаби смотрит в затуманившиеся глаза тюленя. В них нет ни тени упрека, только тихая и оттого такая пронзительная тоска. Он не может этого вынести. Он будет бороться до конца. В этом мире полно воды. Он найдет ее, скоро найдет!

Мостовая меняется. Она становится мягкой, губчатой, прогибается под его ногами, он все сильнее проваливается при каждом шаге. И эта слякоть – холодная. Он чувствует ледяную влажность, пробравшуюся в ботинки. Животное покрывается испариной, у его пасти – серебристая пена. Желтый свет становится совсем бледным.

У Барнаби уже разламывается спина, и вдруг он видит прямо перед собой лужу. Он кладет в нее тюленя и чувствует, как дрожат от напряжения руки, когда он отпускает груз. Тюлень вертится, валяется в луже. Его шкура лоснится, глаза начинают блестеть. Барнаби видит, как пятна света на шкуре тюленя и свет, отраженный в луже, постепенно сливаются, и наконец тюлень и вода преобразуются в странной формы массу сияющего серебра.

Вокруг прыгают деревья, высокие, как телеграфные столбы. В их кронах стрекочут факсы, и вниз падают листы… бумаги. Появляется женщина под черной вуалью. Вернее, она то появляется, то исчезает, носится в воздухе, раскачивается, как на качелях, вуаль развевается. Таинственная серебряная горка превращается в нечто продолговатое, обтекаемое.

Наблюдая за этими совершенно неподвластными ему трансформациями, Барнаби испытывает острое чувство опасности. Но когда метаморфозы завершаются, результат выходит более чем обыкновенный: автомобиль. Бледного жемчужного цвета, полный каких-то теней. Барнаби наклоняется, чтобы заглянуть внутрь, и одна из теней поворачивает к нему улыбающееся лицо. Он тотчас понимает, что нашел Макса Дженнингса.

Через несколько часов Барнаби проснулся. Левая рука его во сне онемела, а на груди сладко посапывал маленький пушистый клубочек. Телефон надрывался, он взял трубку и узнал, что сон его был в руку.