Текст книги "Освобождение (ЛП)"
Автор книги: Кери Лейк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)
Кери Лейк
Освобождение
Данная книга предназначена только для предварительного ознакомления! Просим вас удалить этот файл с жесткого диска после прочтения. Спасибо.
Переводчик: Татьяна Соболь
Редактор: Татьяна Соболь
Вычитка: Татьяна Соболь
Обложка: Виктория К
Переведено для группы: https://vk.com/bellaurora_pepperwinters
Роман о смертных грехах
Кери Лейк
Плейлист
“Judith”-A Perfect Circle
“Who You Do It For”-Ramsey
“Somewhat Damaged”-Nine Inch Nails
“The Grace”-Neverending White Lights
“Sanctuary”-Welshly Arms
“La Vie En Rose”-Édith Piaf
“Heaven”-Depeche Mode
“Rev 22-20”-Puscifer
“Black and Blue”-Ramsey
“Te Revoir Mon Amour”-Rina Ketty
“Something I Can Never Have”-Nine Inch Nails
“Take Me To Church”-Hozier
“Murderer”-Avatar
“Again”-Flyleaf
“Going To Hell”-The Pretty Reckless
“You’ve Seen The Butcher”-Deftones
«Могучей нет греха, чем тот, что манит нас своею безгреховностью».
Уильям Шекспир
1.
Дэймон
– Вы изведали вкус греха, святой отец?
Раздавшийся из-за перегородки низкий незнакомый голос прерывается громким скрежетом, который тут же выдёргивает меня из кружащих в голове благопристойных мыслей, и мое внимание устремляется к темной, движущейся рядом тени. Воздух наполняет кислый перегар виски вкупе с пропитавшим его одежду «ароматом» лежалых сигарет. Очень знакомое мне сочетание. Вот только я не притрагивался к сигаретам уже лет восемь, поэтому исходящий от него резкий запах табака действует на меня отрезвляюще.
– В какой-то момент все мы грешили. Это заложено в нашей человеческой природе.
Мужчина не осенил себя крестным знамением и не удосужился сказать мне, когда последний раз исповедовался. Всё это говорит о том, что он, по всей вероятности, не знаком с обрядом покаяния или просто слишком пьян, чтобы этим заморачиваться. Просто проезжал мимо и решил с кем-нибудь потрепаться. Принимая во внимание, что по вечерам во вторник здесь не так уж много народу, мне не на что жаловаться.
– Мне он показался сладким. Сахарным. Как та девчонка Эймсов. Хорошенькая маленькая штучка с белокурыми кудряшками и с большими, словно у оленёнка, глазами.
От алкоголя у него заплетается язык и путаются слова, которые он произносит под скрип старой деревянной скамьи для коленопреклонения. Тихое ворчание сменяется новым скрипом, и я задаюсь вопросом, сколько еще буду это терпеть. В какой момент я попрошу его проспаться и вернуться на трезвую голову?
– Такая невинная, – продолжает он. – Вам они не кажутся такими чистыми в наше время всех этих новых технологий и прочего дерьма, только руку протяни? Кожа, словно первый снег, молочно-белая. Она напоминает мне ягнят, которых мы держали на ферме. То, как я часами сидел и играл с ними. Гладил их по шерстке. Слушал, как они блеют. Такой...
Короткую паузу нарушает раздавшийся скрежет.
– ...раздражающий звук. Всё это нытье и плач.
Его голос становится напряженным, словно он говорит, стиснув зубы.
Я должен расспросить его о девчонке Эймсов, но не делаю этого; не в моей компетенции задавать подобные вопросы, поэтому я слушаю, как мне положено, и жду.
– Ничто меня так не бесило, как этот звук их плача. Поэтому я сворачивал им их маленькие шейки, и тогда они тихо и неподвижно сидели у меня на коленях.
Нахмурившись, я наклоняю голову, словно так смогу увидеть его лицо в этой тесной и клаустрофобной коробке, предназначенной для сокрытия личности кающегося. Все, что я могу разобрать, – это его темная фигура, не более чем силуэт, и этот действующий мне на нервы кислый перегар.
Раздается звук, похожий на смех, и кабинка заполняется новыми скрипами, ёрзаниями и интригой.
– Я всегда говорил папе, что их задрали койоты, пока однажды он не обнаружил меня в сарае. Брюхо ягненка было вспорото от горла до живота, а его внутренности вывалились наружу. Мой папа избил меня до потери сознания. «Благословен плод чрева твоего, и плод земли твоей, и плод скота твоего, и плод твоих волов, и плод овец твоих».
По сквозящему в каждом слове стиха негодованию, я понимаю, что должно быть, это говорил во время наказаний его отец.
– Плод овец твоих, – насмешливо вторит он. – Та девчонка Эймсов была совсем как те ягнята.
И только тогда я понимаю, что упоминаемая им «девчонка» вовсе не взрослая и не какая-нибудь мелкая интрижка, о которых мне зачастую приходится выслушивать на исповеди, а ребенок. Невинный агнец. Кусочки его исповеди собираются в общую картину, и я молюсь, чтобы всё это оказалось не тем, что нарисовало моё воображение.
– Невинная. Хорошенькая. Такая молоденькая, – продолжает он, и я практически вижу эту девочку перед своим мысленным взором. – И такая чертовски раздражающая.
По груди пробегает ледяной холод и мёртвой хваткой сковывает мне легкие. Выкачивает из кабинки весь воздух.
– А что с ней случилось?
Сначала мужчина не отвечает, но в его тяжелом выдохе слышится покорность, а затем он шмыгает носом и откашливается.
– Она тоже слишком шумела. Я велел ей молчать, но она лишь плакала, плакала, плакала. Словно маленький ягненок.
Кулак сжимается сильнее, и я обхватываю пальцами скамейку по обе стороны от себя.
– И Вы…
– У ягнят хорошее мясо. Мягкое и нежное. Совсем не похожее на баранину. Некоторые говорят, что оно солоноватое, с душком, но только не я. Добавьте к нему немного лука и картофеля. Есть нечто особенное в поедании такого нежного мяса. Такого непорочного. Мяса благословенных божьих агнцев.
Я тщательно подбираю следующие слова, зная, что чем больше я с ним разговариваю, тем глубже увязаю в паутине, из которой нет выхода.
– В чем Вы хотите покаяться?
Со вздохом, от которого перегар от виски становится еще сильней, он протягивает вверх скрытую в тени руку, словно почесывает голову.
– Как Вы носите в себе весь этот груз? Как будто Вам зашили рот, и Вы не можете вымолвить ни слова правды, да? Вы слушаете об изменах, грабежах, убийствах и вынуждены молча все это проглатывать. Ну и как все эти грехи на вкус, святой отец?
– Если Вы причинили кому-то вред, я настоятельно рекомендую Вам обратиться к властям. Обратиться за помощью.
Меня вынуждает призывать к таким вещам лишь моя выучка и преданность Церкви. Но моя более темная сущность требует действовать в соответствии с тем, что последние восемь лет я тщательно прятал глубоко внутри. Первобытный инстинкт, неприемлемый для человека в моем положении. Для человека, который поклялся никогда больше не поддаваться таким навязчивым мыслям.
Мои руки сгибаются и сжимаются в кулаки, ногти царапают старую деревянную скамью. От нарастающего в груди напряжения хочется помолиться. Не за него, а за себя. Чтобы у меня хватило сил не проломить эту перегородку и не свернуть ему шею так же, как он делал с теми, о ком рассказал. Чтобы не видеть на лице ребенка, о котором он сейчас говорил, потухших и безжизненных глаз моей собственной дочери.
– Я прошу о прощении. Разве это не дает мне преимущества в глазах Бога?
– Боюсь, я не могу дать Вам желаемого отпущения грехов. Пока Вы не загладите тот вред, что причинили пострадавшим от Вас людям. Идите к властям. Признайтесь в своем преступлении. Примите полагающееся Вам наказание, и возможно, пребудете в согласии с Богом.
– В согласии с Богом.
Его рука с резким стуком врезается в деревянную перегородку, и у меня тут же напрягаются мышцы, готовые дать отпор. Бледные, костлявые пальцы сжимают крестообразную решетку, выставив на показ неряшливые ногти и морщинистую кожу.
– Вы, священники, просто нечто. Ты не кто иной, как обычный человек. Человек, который грешит так же, как и любой другой. Ты прячешься за ширмой, но я тебя вижу. Вижу, кто ты есть.
Он видит лишь то, за кого меня принимает – служителя Церкви. В глазах большинства людей совершенно безобидного и благонравного. Сдержанного и владеющего собой. Он и понятия не имеет о том, что каждый день терзает мои мысли, о еженощно преследующих меня кошмарах, о подробностях моего прошлого и того, что у меня отняли. От чего перед моим мысленным взором проносятся жуткие образы расправы, которую действительно заслуживает этот человек. О той невыносимой тяжести боли, которую я унесу с собой в могилу. Этот человек и не подозревает, кто я такой и, что он пробудил во мне своим признанием.
– Дочка Эймсов. Она жива?
– Вы, священники, что, новости не смотрите? – от его издевательского смешка по моей спине пробегает холодок, и во мне вспыхивает неконтролируемый гнев. – Девчонка уже год как мертва. Выпотрошена, как ягненок. Ее кости покоятся на Энджелс Пойнт (Энджелс Пойнт – часть знаменитого Национального парка Гранд-Каньон, который находится в штате Аризона – Прим. пер.)
– И это сделали Вы.
Это не вопрос, но что-то заставляет меня вытянуть из него ответ. Чтобы подтвердить то, что уже запечатало гробницу, в которой томится моя совесть и его грехи.
«Да говори же, черт возьми», – умоляет мой внутренний голос, словно тлеющий огонь, ждущий единственной капли бензина.
– Скажите мне.
– Хотите, чтобы я Вам все разжевал? Не можете сами разобраться в этом дерьме? Хорошо. Я её убил. Поиграл с ней немного и прикончил все, кроме ее костей.
За все два года, прошедшие со дня моего посвящения в духовный сан, я ни разу не слышал столь шокирующего и чудовищного признания. Признания, которое так сильно задевает струны моей души, что я ошарашенно впадаю в ступор и чувствую, как на автопилоте с моих бессильных губ срываются заученные и знакомые слова:
– Вы все еще можете искупить вину. Признайтесь в своём преступлении.
– Я признался. И не чувствую, что что-то там искупил. Но теперь, по крайней мере, Бог в курсе. Благословен плод, не так ли? Благословен и так чертовски сладок.
Она у меня перед глазами, эта девочка, в точности такая, какой он ее описал. Маленькая, со светлыми кудряшками, ей в горло впились его грязные пальцы. Эхо этих криков болью отдаётся у меня в сердце, которое взывает к давно подавленным инстинктам, сокрытым благодаря бесчисленным молитвам и самоконтролю.
Наука называет нас «сапиенсами», разумными, рассудительными и последовательными, но мы рождаемся со странной двойственностью – одновременно цивилизованными и примитивными с безусловно-рефлекторной склонностью к защите. По моему глубочайшему убеждению, исповедующийся мне человек – это зло, и даже при том, что я священник, моя природа требует это зло уничтожить. Уничтожить его. Избавить Землю от гниения.
Впрочем, он мог и солгать. Поприкалываться надо мной. Возможно, он говорит это под влиянием алкоголя, болтает небылицы, основанные на каких-то фантазиях. Такое я тоже слышал.
– Вы говорите правду?
– А зачем мне лгать священнику? Вы никому не расскажете.
Вырвавшийся из его горла смешок действует мне на нервы, как раздражающее жужжание мухи, которую необходимо прихлопнуть.
– Вы выпили.
– Виски избавляет от постороннего шума.
Кто бы сомневался. Мне это известно не хуже других. Виски избавляет от всего – от боли, от чувства вины, от сожаления.
– Поднимитесь на Энджелс Пойнт, – продолжает он, пока мой разум кружится, словно карусель в темноте. – Сходите туда, посмотрим, что Вы там найдёте.
Целых восемь лет я сохранял самообладание, но теперь чувствую, как с каждым срывающимся с его губ словом силы меня покидают.
– Испытываете ли Вы хоть каплю раскаянья в содеянном?
Повисает пауза, которая пробуждает во мне жалкую надежду на то, что я все же смогу убедить его обратиться к властям, но последовавший за этим хохоток лишает меня этой тени оптимизма.
– Раскаянье? А испытывал ли раскаянье Бог, когда заразил кровь этого милого агнца раком? Испытывал ли Он раскаянье, когда лишил ее зрения? Нет, это всё вы называете Его промыслом.
К горлу подступает тошнота, его грех разрастается у меня в груди, разбухая и извиваясь во мне, словно живое, дышащее существо, пробуждая во мне давно забытые воспоминания.
Вот я стою у больничной койки. Держу в своей руке маленькую ладошку. Молюсь. Всё время молюсь. О чуде. Об отсрочке.
Я зажимаю рот тыльной стороной ладони, чтобы не извергнуть ужин на уже потрёпанную и потёртую деревянную панель, которая, кажется, надвигается на меня. Покалывание в груди грозит перерасти в панику, и я матерюсь про себя, чтобы собраться. Чтобы подавить эти воспоминания и сосредоточиться на настоящем.
– Я в последний раз прошу Вас обратиться к властям. Признаться в своих преступлениях. Это Ваш последний шанс.
– Или что?
Я не отвечаю, мой разум уже поглощен всплывшей у меня в сознании сценой.
Я падаю на колени и, потянувшись к моей маленькой Изабелле, тащу по простыням ее хрупкое и безжизненное тело. За ней тянется кровавый след, и когда я прижимаю ее к груди и заключаю в объятия, меня захлёстывает новая волна страдания. Я провожу дрожащей рукой по ее будто спящему лицу, по нежным прядям волос, прилипшим к вискам от попавшей на них крови.
Раздается скрип, и мои мысли прерывает щелчок двери. Вскочив на ноги, я толкаю дверь исповедальни и тут же с кем-то сталкиваюсь. Не с мужчиной, который последние двадцать минут испытывал мою совесть, а с женщиной. Она стройная и гибкая. И мне приходится ее ловить, чтобы она не рухнула на пол от нашего столкновения. Я хватаю ее за плечи, чтобы удержать на месте.
Женщина тяжело дышит, и на одну короткую секунду мои глаза останавливаются на выделяющихся на её бледном лице красных губах и черном закрытом платье.
– О, мой... простите, святой отец.
Сделав шаг назад, она высвобождается из моих объятий и поправляет свое облегающее платье.
Бросив взгляд на дверь, я замечаю ковыляющего из церкви мужчину. На нем ярко-синяя футболка с желтым логотипом, но я никак не могу разобрать, что это такое, возможно, название компании.
– Извините, я на минутку. Сейчас вернусь.
– Святой отец, я на самом деле…
– Одну минуту, пожалуйста. Обещаю, я скоро вернусь.
Я бегу за мужчиной. Распахнув дверь церкви, я выхожу на сухой летний воздух, от которого у меня тут же перехватывает дыхание, и спускаюсь по лестнице на тротуар. Солнце прячется за соседние здания, и наступающие сумерки затмевают то немногое, что осталось от дневного света. Оглядывая горстку слоняющихся по улице людей, я ищу глазами седые волосы и синюю футболку – все что успел заметить, когда он выходил из церкви. Зайдя за угол, я вижу невозмутимо стоящий дом приходского священника. Тишину нарушает лишь приглушенный гул проносящихся по улице машин.
При приближении молодого парня лет семнадцати я останавливаюсь.
– Вы не видели тут пожилого мужчину? С седыми волосами и в голубой футболке?
Парень мотает головой.
– Не-а, – говорит он, даже не замедлив шаг, и, проходя мимо, задевает меня плечом. – Извините.
Я пристально оглядываю каждого прохожего. У кирпичной стены круглосуточного магазина стоит женщина в короткой юбке и майке на тонких бретельках, вне всяких сомнений проститутка. Возле табачной лавки разговаривают двое стариков, ни один из них не одет в синюю футболку. Еще одна женщина переходит парковку с двумя малышами. Ребенка постарше она бранит за то, что он выбежал впереди неё, а младенца несёт, подперев бедром. Вокруг около дюжины лиц, и ни одно из них не кажется способным на то зверство, о котором я услышал всего несколько минут назад.
Он ушел. По улицам Лос-Анджелеса разгуливает убийца. Волк среди стада.
И я его отпустил.
2.
Айви
Беспокойно сжимая вспотевшими руками ткань платья, я жду у исповедальни. В церкви я всегда немного нервничаю, за исключением нескольких случаев, когда мне удавалось забить себе целую скамью в самом конце, но исповедальня – это нечто совершенно другое. Эта старинная и изысканно украшенная кабинка, вклинившаяся между двумя белыми колоннами с винтовой резьбой, напоминает мне какую-то средневековую камеру пыток, маленькую и тесную. Клаустрофобную.
К тому же это усугубляется тем, что со дня моей последней исповеди прошло... изрядное время, и груз, который мне нужно снять с души, значительно тяжелее, чем в прошлый раз, когда я имела дело со священником.
Должна заметить, что он не был таким привлекательным, как отец Дэймон, но я отвлеклась.
Я здесь только ради своей бабушки, которая воспитывала меня последние двадцать девять лет и в свой День рожденья, помимо прочих ужасных манипуляций, просила, чтобы я исповедовалась в грехах. Думаю, это часть её убеждения, что необходимо уладить всё свое дерьмо перед роковой встречей с чуваком на небесах. Она еще даже не умерла, так что я не совсем понимаю, к чему такая спешка.
Не то чтобы бабуля с самого начала была такой уж религиозной. Когда я была маленькой, она как-никак управляла своего рода реабилитационным центром для лишившихся жилья проституток, и именно так и познакомилась с моей мамой, которая попала к ней в семнадцать лет. Как я поняла, ее сын (мой отец) в юности проводил больше времени дома, чем на футбольном поле. В итоге он оказался по самые яйца в одной из ее «заблудших овец», и поскольку технически я была четвертой беременностью своей мамы, если считать два её выкидыша и ранний аборт, она решила назвать меня Айви. IV. Четыре. (В английском имя Айви (Ivy) напоминает число IV – Прим. пер.) Знаю, тупо, но это даже близко не описывает то, в какой бардак превратилась с тех пор моя жизнь.
Вот почему мое сердце колотится у меня в грудной клетке словно стая отстукивающих чечетку шимпанзе.
Такая настойчивость моей бабушки связана не столько с моей душой, сколько с ее собственной совестью, потому что она оказалась единственной, кто посвящен в мою самую темную и страшную тайну. В тайну, которая в значительной степени разрушила мою жизнь и, если о ней узнает кто-то еще, меня могут упечь в тюрьму. Я не совсем уверена, что могу доверить её такому человеку, как отец Дэймон.
Однако тяжесть этой тайны невыносима, и давит на меня каждый день. Моя бабушка говорит, что мне необходимо освободиться от этого зла, иначе оно разорвет меня изнутри, потому что каждый день я чувствую себя предателем за то, что это сошло мне с рук. Чувствую, что не заслуживаю своей свободы, даже если с той самой ночи, когда это произошло, я по сути ее лишилась.
Входная дверь распахивается и в церковь, словно темная грозовая туча, врывается должно быть самый красивый священник в Лос-Анджелесе. Поверх черной пасторской рубашки и слаксов вокруг него развевается стола. (Стола – элемент литургического облачения католического клирика. Шелковая лента 5-10 см в ширину и около 2 метров в длину с нашитыми на концах и в середине крестами. Епископ и священник надевают столу на шею таким образом, чтобы концы ее спускались до колен на одном уровне – Прим. пер.). Даже в разгар лета он носит рубашку с длинными рукавами, которая туго обтягивает его мускулистые руки. Закатанные до локтей рукава обнажают внушительный рисунок выступающих на предплечьях вен. С этими его темными глазами и задумчивым выражением лица он совсем не похож на священника. Он ничем не отличается от других грешников города ангелов.
– Простите, – говорит он, приблизившись ко мне и потирая рукой подбородок.
Очередной брошенный на дверь взгляд говорит мне о том, что он чем-то обеспокоен. Но за последний месяц, с тех пор, как состояние Mamie ухудшилось, я приходила в церковь несколько раз, и уже поняла, что на его лице всегда маска озабоченности. Некоторые прихожане даже называют его отцом Хитклиффом – ласково, конечно, поскольку, несмотря на его аскетическую задумчивость, все они, похоже, души не чают в этом человеке. (Mamie (франц.) – бабушка. Хитклифф – главный действующий персонаж романа Эмили Бронте «Грозовой перевал». Мрачный, нелюдимый герой, всепоглощающие страсти которого разрушают его самого и людей вокруг. – Прим. пер.)
– Вы после исповеди всегда гоняетесь за своими кающимися, или…?
Еще раз скользнув на дверь, его взгляд обрушивается на меня, словно гроза. Если отбросить его несомненную привлекательность, внешний вид отца Дэймона внушительный, устрашающий, словно он так или иначе запихнет в вас Бога и заставит Его проглотить. Суровый изгиб его бровей придает обычно сердитое выражение глубоким проницательным карим глазам – глазам, в которых нет и следа покоя и утешения.
– Я не хотел с Вами сталкиваться, – отец Дэймон игнорирует мое предыдущее замечание, что, в принципе, нормально, но, конечно же, не дает мне почувствовать себя непринужденно, прежде чем войти с ним в эту кабинку. – Давайте к делу.
От входа в исповедальню меня удерживает не промелькнувшая в его голосе апатия, а стойкое ощущение, что его что-то тревожит. Когда он исчезает за дверью, я ещё некоторое время смотрю ему вслед, мысленно продираясь сквозь путаницу проносящихся у меня в голове слов.
Оказавшись внутри кабинки, я опускаюсь на колени перед решетчатой перегородкой. Силуэт священника действует на меня не менее устрашающе, чем его лицо, которое я видела несколько мгновений назад. После нескольких секунд безмолвных раздумий я осеняю себя крестным знамением.
– Благословите меня, отец, ибо я согрешила.
Повисает пауза. Я зажмуриваюсь и глубоко дышу через нос, чтобы успокоить своё бешено колотящееся сердце.
– Когда Вы в последний раз исповедовались?
Здесь его голос кажется глуше, или, может, это у меня просто заложило уши от напряжения и давящих на меня стен.
– Очень давно.
У меня в голове все кружится, и я зажмуриваюсь ещё сильнее, пытаясь остановить этот круговорот. Снова открыв глаза, я вижу, как за перегородкой его темная фигура склонилась к коленям, обхватив руками голову, и внезапно весь гудящий у меня в черепе шум стихает.
– Все в порядке, святой отец?
– Да.
Его неясный силуэт выпрямляется, и он сдержанно произносит:
– Продолжайте.
Продолжайте. Это как раз то, что сказал бы судья. И представив, как сижу в зале, полном людей, которые с осуждением во взгляде вслушиваются в каждое мое слово, в каждую фразу, я ощущаю в груди холодную пустоту. К горлу подступает тошнота, и не успеваю я сдержаться, как из меня потоком вырывается рвота и выплескивается на скамью для коленопреклонения. Я вытягиваю руку, чтобы не упасть, и случайно толкаю дверь исповедальни. В кабинку тут же врывается свет, и я вижу на деревянной поверхности маленькие кусочки перца и салата, украшающие ее множеством отвратительных цветов. Вот черт.
Первая мысль, что приходит в голову: у меня в сумочке не найдётся столько салфеток, чтобы это убрать.
Вторая мысль… Я понятия не имею, что там за вторая мысль, поскольку слишком занята поиском салфеток, роясь во всем этом хламе, которым никогда не пользуюсь.
– Вы в порядке?
Голос отца Дэймона – это отдаленное эхо, словно предупреждение о том, с чем мне придется столкнуться, как только мой мозг очнется от шока и осознает всю унизительность ситуации.
– Я не могу… найти… у меня нет салфеток. Черт возьми! – я хлопаю по губам тыльной стороной ладони и морщусь от произнесенного ругательства. – Простите.... Простите, святой отец.
С меня хватит. Я не только осквернила исповедальню дурацким недавно съеденным салатом, но и тупо выругалась перед священником. Схватив сумочку, я встаю с колен и, словно опьянев от охватившей меня нервозности, спотыкаясь, пячусь из кабинки, перед которой уже стоит он.
– Простите, я… я просто.... я все уберу.
– Нет-нет. Мы об этом позаботимся.
– Серьезно, если у вас есть бумажные полотенца и немного... чистящего средства, я всё сделаю.
Слова на автомате слетают у меня с губ, а я даже не могу посмотреть ему в глаза. Вместо этого я оглядываюсь на стекающее на пол месиво, от вида которого меня снова начинает мутить.
– Все в порядке. Такое уже случалось.
– Это Вы так говорите. Я ни в коем случае не называю Вас лжецом, вовсе нет. Я знаю, что священники не лгут, – на глаза наворачиваются слезы, и не только из-за этого смехотворно неловкого момента, но и из-за перенесенного стресса, и я вдруг жалею, что дала обещание Mamie.
– Я... я просто…
– Если это я сказал или сделал что-то такое, что Вас смутило..., – хотя голос отца Дэймона стал менее суровым и раздраженным, его брови по-прежнему нахмурены. – Прошу прощения, у меня сегодня выдался тяжелый вечер.
Я ничего на это не отвечаю, не сомневаясь в том, что окончательно испортила ему вечер, который он хотел бы поскорее забыть. Вот до чего я докатилась. Как бы то ни было, кислая вонь из исповедальни служит постоянным напоминанием о том, что после сегодняшнего вечера я, скорее всего, никогда больше не заговорю с этим священником.
– Не хотите об этом поговорить? Вы можете зайти ко мне в кабинет.
Серьезно? Наверняка, крепко стиснутые челюсти, пылающие щеки и тот факт, что я не в силах даже взгляд поднять выше его пасторского воротничка, наводят на некоторые мысли о том, что я скорее запрусь в этой исповедальне с кусками салата и прочим дерьмом и там умру.
– Вы ничего не сделали и не сказали. Извините, мне надо идти, – я закидываю на плечо сумочку и быстро шагаю к выходу.
– Подождите! – окликает он меня сзади, но я ни за что не останавливаюсь, как бы ужасно себя ни чувствовала.
Я толкаю дверь и клянусь никогда больше не возвращаться в эту проклятую церковь.
Мой единственный выходной. Мой единственный, бл*дь, выходной, и как я его провожу? Не потягивая вино на крыше, не уютно устроившись в постели с книгой, как планировала. Нет, я трачу этот вечер на то, чтобы наблевать в тесной исповедальне наедине с одним из самых горячих священников, какие когда-либо появлялись в рядах духовенства.
Обхватив пальцами ремешок сумочки, я откидываю голову и прислоняюсь к стене. Поезд метро гудит, сейчас в нём уже не так многолюдно, как днем, когда я с дуру поехала через весь город в церковь. Только пожилая женщина с темными волосами и смуглой морщинистой кожей сидит и смотрит на меня через проход. Я ненавижу общественный транспорт, но такова жизнь, когда у тебя ни гроша за душой. Практически вся моя зарплата уходит на счета, а то немногое, что остается, я откладываю на поездку всей моей жизни, которую планировала с четырнадцати лет – в Париж, где родилась моя бабушка. Не знаю, поеду ли я туда когда-нибудь, при том, что цена за аренду выше, чем яйца у жирафа.
Поезд останавливается на Вест Экспо и Саус-Вестерн Авеню, где я спускаюсь по лестнице и выхожу на тротуар. Оказавшись на твердой земле, я вытаскиваю сигарету из лежащей у меня в сумочке пачки «Кул» и закуриваю. Зажав в кулаке ключи от квартиры, я опускаю голову и иду через квартал к старому, построенному в 1920-х годах зданию в испанском колониальном стиле с густым, опутавшим половину фасада покровом из зеленых лиан. В этот поздний вечер в квартале довольно тихо, но только на прошлой неделе миссис Джексон рассказывала мне, как кто-то под дулом пистолета пытался отобрать у нее машину. Мне давно известно, что бандитом может быть кто угодно, поэтому, когда я одна, то не доверяю никому.
Украшенная орнаментом парадная дверь виллы «Эрмоса», как всегда освещена. Я отбрасываю сигарету и, поспешив внутрь, пробегаю два лестничных пролета до своей квартиры. До моего убежища. Единственного в мире места, где я чувствую себя в безопасности и всем довольна.
Оказавшись у своей двери, я поворачиваю замок, но тут чувствую легкое прикосновение к моему плечу. С губ тут же срывается крик, и, обернувшись, я вижу стоящую позади меня миссис Гарсия.
– Айби... этот мужчина сегодня опядь приходил к твоей двери. Я сказала ему, что ты ушла, но он ответил мне, что вернётся, – сильный филиппинский акцент еще больше подчеркивает ее слова; миссис Гарсия предупреждающе приподнимает брови и засовывает руку в пакет с чипсами. – Он чуть не выломал дверь, и, если бы он это сделал, я бы вызвала полицию.
Она так смачно хрустит чипсами, будто дробит ему череп или что-то в этом роде.
– Простите, миссис Гарсия.
Одно упоминание о нем обрушивается на меня, словно кирпичи. Несколько лет назад я заключила сделку с дьяволом, иначе известным как Кэлвин Бьянки, и с тех пор за это расплачиваюсь.
Ни убедительные просьбы, ни судебные запреты, ни обращения в полицию – похоже, ничто не в силах остановить этого мудака. Он, словно неизлечимый вирус, все равно возвращается и делает всё возможное, чтобы испортить мне жизнь. А теперь, по-видимому, чуть не сломал мою дверь.
– Вы... Вы не обязаны ничего ему говорить. Если снова его увидите, просто позвоните в полицию.
– О, поверь мне, я так и сделаю. Ты хорошая девочка, Айби.
К моему лицу прижимается её теплая морщинистая ладонь, и я пытаюсь выдавить улыбку, хотя на самом деле мне хочется плакать. Сунув мне под нос пакет, миссис Гарсия предлагает мне свои чипсы, и я тяну руку, чтобы взять один.
– Ты достойна хорошего мужчины. Не коз... не гаго, – по изгибу ее губ мне становится ясно, что это «гаго» не означает ничего хорошего, и поскольку миссис Гарсия любит между делом бросать ругательства, на ее языке это скорее всего нечто оскорбительное.
– Сегодня вечером меня стошнило в исповедальне, – говорю я с полным ртом чипсов. – Не такая уж я и хорошая.
– Никто не идеален, – она легонько хлопает меня по щеке и, улыбнувшись, шаркает обратно в свою квартиру, что напротив моей. – Спокойной ночи, милая.
– Спокойной ночи, миссис Гарсия.
Когда я вхожу в квартиру, мне в лицо ударяет порыв прохладного воздуха, и мои глаза устремляются к открытому окну, где на вечернем ветру колышется длинная белая занавеска. Пройдя по комнате, я останавливаюсь перед окном. Оно слегка приоткрыто, от чего я тут же задаюсь вопросом, неужели я не закрыла его утром, когда курила перед тем, как выскочить из дома. Я ненавижу курить в квартире, поэтому чаще всего сижу у окна, чтобы затхлый запах никотина не провонял всю комнату.
Вокруг меня разливается ночной воздух, и я смотрю на Парк Леймерт, который считаю настоящим украшением города Лос-Анджелес. Пять лет назад я влюбилась в его богатую культуру и наследие, и, конечно же, в свою квартиру. Даже в лунном свете, белоснежные стены и цветовые пятна немногочисленной мебели придают ей невесомый, воздушный вид. Висящие над черным кожаным диваном классические французские плакаты, которые я купила в магазине подержанных вещей, создают во всем доме винтажный французский, эклектичный стиль.
Я включаю стоящий на столе справа антикварный граммофон. Тихое пение Эдит Пиаф мгновенно снимает напряжение в моих мышцах, и я зажигаю лампу, а затем отправляюсь на кухню за бокалом вина. Больше всего в своей маленькой квартирке-студии я люблю французские двери, отделяющие кухню от гостиной/спальни. Кто-то может назвать это место тесным и захламленным, но для меня это дом. Мое любимое убежище.
Под звуки играющей в другой комнате «La Vie en rose» я наливаю себе бокал вина, мысленно смывая из сознания предшествующие события. («La Vie en rose» («Жизнь в розовом цвете») – песня каталонца Луиги, ставшая визитной карточкой Эдит Пиаф, которая написала к ней слова. Впервые исполнена в 1946 году – Прим. пер.). Стоя в темноте моей маленькой кухни в стиле ретро, я закрываю глаза, и пока вращаю в бокале терпкий красный купаж, вдыхаю его аромат, у меня в голове появляется все такое же суровое и нахмуренное лицо отца Дэймона. Я уже не в первый раз вспоминаю о нем после посещения церкви. Меня, конечно же, одолевало множество фантазий, которые, надо полагать, граничили с фетишизмом и прочей хренью, которая приходит на ум, но при воспоминании о капающем со скамьи салате, к горлу подступает тошнота, и мои щеки пылают от смущения.
