Текст книги "Освобождение (ЛП)"
Автор книги: Кери Лейк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)
7.
Дэймон
– А я вам точно говорю – тут что-то не так, – Ларонда Франклин подается вперед, ее волосы убраны под золотисто-бордовый шарф, который на фоне ее темной кожи смотрится почти по-царски.
Она возглавляет местный комитет безопасности, который собирается раз в две недели, чтобы обсудить безопасность района и то, чем лучше занять детей, чтобы они не болтались на улице. Хотя официально я не являюсь членом этого комитета, я стараюсь по возможности посещать все его собрания, поскольку, скорее по личным, причинам высоко ценю их работу. Уверен, что будь у меня более бдительные соседи, такие как Ларонда Франклин, мои жена и дочь, возможно, все ещё были бы со мной.
– У этой девочки расстройство. Её просто никто не оставлял надолго в одиночестве.
– Она пропала в прошлый вторник?
Мне в душу закрадывается что-то холодное и тревожное, пока я слушаю, как она рассказывает об исчезновении очередной девочки. Ее семилетней соседки по имени Камила, которую в последний раз видели играющей возле дома, где она жила.
– Да, прямо из-под носа у ее мамы. Вот только что она была здесь. И… пуф! Исчезла.
– И Вы сказали... она инвалид?
– Нет, у нее расстройство. Аутизм.
– У нее случайно не было собаки-поводыря?
– Думаю, вполне могла быть. Могу я спросить, откуда такой вопрос, святой отец?
– Просто так. Я подумал, может, ее мать что-то слышала?
– Она не заметила ни лая собак, ни чего-то подобного, – Ларонда кивает в сторону сидящей напротив нее блондинки, которая кладет на стол распечатки с фотографией девочки. – Джина раздаст несколько листовок, в распространении которых нам не помешала бы помощь.
Все шесть членов комитета берут из стопки распечатки.
– Мама этой девочки была бы очень благодарна, если бы каждый из вас взял по несколько листовок и распространил их по району. Бедная женщина так обезумела от горя, что уже неделю ничего не ест. Я собрала несколько соседок, чтобы они наготовили ей и мальчикам обедов на неделю. Святой отец, было бы полезно, если бы Вы упомянули об этом во время воскресной службы.
– Конечно. Буду рад помочь всем, чем смогу.
Собрание продолжается, но мои мысли крутятся вокруг пропавшей девочки. Обрывки фраз из исповеди того кающегося, например, когда он упомянул, что выпивка помогает заглушить крики. Что, если вечером после исповеди, когда он был явно пьян, этот ублюдок похитил еще одного ребенка?
И главное, что если этот ребенок все еще у него?
Я твержу себе, что стремлюсь разыскать его лишь для того, чтобы убедить обратиться к властям, но я себя знаю. Если Камила там, я без нее не уйду.
Это чуть больше трех миль от центра города по Северному Бродвею, и я на своей машине сворачиваю на Казанова-стрит. Исчезающая между двумя пологими холмами дорога изгибается так, что напоминает тупик, но прямо перед поворотом, немного в стороне от других зданий, стоит окруженный высокими сетчатыми заборами дом в стиле бунгало. На покосившейся двери виднеется обшарпанная вывеска, на которой написано «Лапы за благое дело». Старый, запущенный район с его кишащими крысами дворами и разбросанным повсюду мусором несет на себе печать полного безразличия.
Я останавливаю машину и выключаю фары. Сжав пальцами руль, я пользуюсь моментом, чтобы перевести дух, и украдкой бросаю взгляд на лежащий на соседнем сиденье пистолет. Не то чтобы я планировал кого-то убить. Это просто для самообороны, чтобы защитить себя в случае, если все примет очень опасный оборот. Я бы солгал, если бы сказал, что меня это беспокоит.
До двадцати одного года, вплоть до самого рождения Изабеллы, ношение оружия было для меня обычным делом. Я тогда занимался тем, что выбивал долги для одного из самых отъявленных преступников Квинса – моего отца, Энтони Савио. Мы с Вэл ненавидели эту работу всеми фибрами души, поэтому собрали вещи и уехали как можно дальше из Нью-Йорка. С тех пор я не разговаривал со своим отцом.
Мне всегда нравилось плотничать и работать руками, поэтому я открыл на Монтесито-Хайтс, где мы жили, своё дело по сборке шкафов. Я нашел там хорошего мастера-наладчика, и жизнь казалась мне почти сказкой, пока у Изабеллы не обнаружили лейкемию. Именно тогда все полетело к чертям, но даже это не могло сравниться с тем, до чего я скатился после убийства Вэл и Изабеллы.
Полиция утверждала, что это было простое ограбление со взломом, и, возможно, это казалось вполне логичным, учитывая несколько украденных мелочевок. Но любой опытный преступник обязательно отыскал бы у меня в кабинете сейф, к которому даже не притронулись, поэтому я не поверил в простую теорию о взломе. В итоге я бесчисленное количество раз смотрел в дуло этого пистолета, до той самой ночи, когда ввалился пьяным в местную церковь и имел довольно долгий и откровенный разговор с отцом Томасом. Не могу даже точно определить, в какой момент моего пьяного бреда он перевернул моё сознание. Может, я просто никогда раньше ни перед кем так не раскрывался.
В течение последующих шести месяцев я сменил имя, завязал с бухлом и поступил в семинарию Святого Иоанна. Вся прежняя жизнь растворилась вместе с воспоминаниями о моей семье, и я начал все заново.
Сделав глубокий вдох, я зажмуриваюсь и выдыхаю. Я тяну время, хотя не должен, потому что с каждой секундой, потраченной на мысли, которые уже не имеют никакого значения, увеличивается вероятность того, что в этом доме может пострадать ребенок. Но и просто так запросто подойти к двери я тоже не могу. Старые инстинкты подсказывают мне сначала обыскать это место и убедиться, что он там один. Именно так поступил бы сын Энтони Савио, и даже если теперь у меня с этим человеком мало общего, приближаясь к другому преступнику, я признателен тогдашнему себе за врожденное чутье.
Сунув пистолет в карман пальто, я смотрю на свое отражение в зеркале заднего вида. Пасторский воротничок почти светится в темноте, и поэтому я его снимаю, так как мои последующие действия пойдут вразрез со всем, что он символизирует. Выхватив из бардачка перчатки, я запихиваю их в карман брюк, а затем выбираюсь из машины и прохожу по тротуару к узкой дорожке, ведущей к фасаду дома.
На верхнем этаже горит свет – полагаю, это спальня, – но все остальные комнаты погружены в темноту. Издалека доносится лай собак, и, обойдя здание по периметру, я вижу на огороженном участке позади дома ряд накрытых крышей клеток, занятых разными собаками.
По-прежнему держась в тени, я крадусь назад к окну и заглядываю в комнату. Внутри слишком темно, чтобы что-то разглядеть, но, несмотря на стареющий внешний вид дома, то, что мне удается разобрать, кажется вполне опрятным. Завернув за угол, я натыкаюсь на боковую дверь и, бросив быстрый взгляд внутрь, вижу там грязный таз для белья и старую стиральную машину с сушилкой.
Потянувшись к ручке, я замираю. Обычный обыватель не стал бы задумываться о том, что оставит там свои отпечатки, но тому, кто поднаторел во взломах, лучше знать, поэтому я достаю из кармана перчатки и надеваю их. Взявшись за ручку, я тихонько ее поворачиваю и очень удивляюсь, когда она легко поддается. Скрежет ее расшатанного механизма предупреждает меня, что не стоит давить слишком сильно, и я проскальзываю внутрь, осторожно закрыв за собой дверь.
В лунном свете я вижу ржавчину и грязь на крышке допотопной белой стиральной машины, которая никак не соответствует ярко-зеленой сушилке. Покатый пол покрыт потрескавшимся линолеумом, и я ступаю осторожно, чтобы он не скрипел.
Далее идёт кухня, довольно аккуратная, но старая и мрачная. На лежащем на кухонном столе письме написано, что хозяина зовут Чак Битти. Рядом стоит бутылка виски, и мне тут же вспоминается запах его дыхания тем вечером, когда он говорил о девочке.
Слева находится еще одна дверь, возможно в кладовую, но открыв ее, я вижу исчезающую во тьме бетонную лестницу. В Калифорнии подвалы встречаются редко, только в домах за миллион долларов, поэтому мне остается лишь гадать, куда она ведет.
Остановившись и хорошенько присушившись, я наклоняю голову в сторону и пытаюсь уловить у кухни хоть малейшее движение, затем спускаюсь по лестнице в темноту.
Здесь воздух становится на несколько градусов прохладнее и холодит мне кожу. Под звук собственного дыхания я огибаю лестницу, вслепую выставив перед собой руку, чтобы не наткнуться на какие-нибудь неожиданности. Сделав следующий шаг, я начинаю шарить ногой в поисках края ступеньки и, сообразив, что дошел до конца лестницы, включаю фонарик своего телефона. Тьму пронзает луч света, и возникшая впереди гаражная дверь подсказывает мне, что, на самом деле, это вовсе не подвал, а ход, ведущий в пристроенный под домом гараж, хотя в нем нет никакой машины. Справа стоит печь с водонагревателем, слева – холодильник, рядом еще одна дверь, заложенная кирпичами.
В три быстрых шага я оказываюсь у гаражной двери и, внимательно прислушавшись, открываю ее. Похоже, это какая-то мастерская со скамьей и висящими на стене инструментами. Только эти инструменты не совсем обычные. Я с минуту их рассматриваю, уверенный в том, что длинный тонкий шест с зубцами на конце – это какой-то электрический штырь. Рядом с ним висят намордники, ошейники, упряжи и поводки.
Внезапно до меня доносятся тихие всхлипы, я направляю фонарик на клетку за верстаком и на мгновение перестаю дышать.
Внутри, съёжившись от тесноты, сидит маленькая девочка.
Моя кровь становится такой же ледяной, как и охватившая меня ярость, но я осторожно приближаюсь к отворачивающейся от света девочке.
– Камила?
Ее всхлипы усиливаются, и я опускаюсь на корточки, прежде чем к ней подойти.
– Я тебя не обижу. Обещаю, я здесь, чтобы помочь.
– Я хочу... хочу... к маме, – ее слова заглушает надетый ей на лицо намордник, и все же, они так же ясны, как и моя решимость вытащить ее отсюда к чертовой матери.
– И я позабочусь о том, чтобы ты ее увидела, хорошо? Но, пожалуйста, веди себя тихо. Ты знаешь, кто тебя сюда посадил?
Девочка в страхе вскидывает брови и указывает куда-то мне за спину. Я оборачиваюсь как раз вовремя, чтобы увернуться от удара по голове.
Я бросаюсь вперед и откидываю его назад, зажатая у него в руке лопата с громким лязгом падает на землю. В драке мой телефон ударяется об пол, и в свете его фонарика я вижу распластавшуюся на полу фигуру мужчины. Вскочив на него, я размахиваюсь и бью этого гада кулаком в лицо, отчего его голова откидывается в сторону. От следующего удара у него из носа хлещет кровь. Он дезориентировано крутит головой, и я внимательно разглядываю его лицо, пока оно еще не опухло. Ему, должно быть, под шестьдесят, у него седая борода и обожженная солнцем кожа.
– Вы все-таки пришли отпустить мне грехи, святой отец?
Я тут же узнаю его голос, и у меня внутри моментально что-то обрывается, словно это каким-то образом связано с частью моего прежнего «я».
Представив в этой клетке собственную дочь, я хватаю с верстака небольшую веревку и без колебаний обматываю вокруг его шеи, а когда он пытается меня остановить, отбрасываю его руку в сторону. Я скручиваю в ладонях веревку не от страха и не от ярости, потому что по большей части научился их сдерживать. Я душу его, поддавшись врожденному рефлексу, вообще без эмоций. И не смогу остановиться, даже если очень захочу.
Вырываясь подо мной, он хватается за мои пальцы в слабой попытке их разжать, но это бесполезно. То, как хитроумно затянута у него на шее веревка, без особых усилий дает мне все необходимые рычаги воздействия. Он не молит о пощаде, вероятно, потому, что по моим глазам видит, что я не намерен проявлять милосердие.
– В поте лица твоего будешь есть хлеб, – дрожь в моем шепоте такая же неуёмная, как и сдавившие мне грудь тиски. – Доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься.
Даже если вид его выпученных глаз и багровой кожи вызывает у меня тошноту, образ этого ребенка и висящих на стене инструментов так врезался мне в сознание, что вытеснил из него все добродетельные мысли. В эти доли секунды я снова становлюсь выбивающим долг рэкетиром. Один из которых – за ту маленькую девочку, которая, вне всякого сомнения, зарыта где-то на Энджелс Пойнт.
– Думал... Бог... милосерд…, – пытается говорить он, несмотря на мою хватку, но я обрываю его слова, сильнее сжав ему горло.
– Бог обещает нам милосердие, но не обещает завтрашнего дня.
Рыдания Камилы не отвлекают моего внимания. Я – машина с одной единственной целью: прикончить этого человека. Где-то через минуту пурпурный цвет его лица приобретает синеватый оттенок, и он замирает. Я отталкиваюсь от него и встаю на ноги. Чувствуя, как в крови бушует адреналин, я расхаживаю взад-вперед.
– Бл*дь, – я хватаюсь за голову и приседаю на корточки, чтобы унять головокружение.
Десять лет назад я бы уже искал место, где можно было бы избавиться от трупа. Если я оставлю его здесь, рано или поздно кто-нибудь непременно начнет его тут искать. И обнаружит странгуляционную борозду, следы и сборную солянку факторов, которые свяжут меня с этим преступлением. (Странгуляционная борозда – в судебной медицине след-повреждение от воздействия материала петли на кожу шеи при повешении и удавлении петлей – Прим.пер.)
Но сейчас я не могу об этом думать. Пока нет.
Схватив телефон, я поворачиваюсь ко все еще запертой в клетке девочке в наморднике и, вытянув перед собой руки так, чтобы она могла их видеть, медленно и спокойно опускаюсь рядом с ней на колени.
– Я вытащу тебя оттуда и сниму это с твоего лица, хорошо?
Она кивает, в ее заплаканных глазах отражается целая вселенная горя и прочего, чего я даже представить не могу для девочки ее возраста. Я отпираю клетку, и она вздрагивает, резко отпрянув назад, так словно не доверяет мне, да и с чего бы ей мне доверять?
Я только что прямо у нее на глазах безжалостно убил человека.
Дверь клетки распахивается, и я протягиваю девочке руку.
– Камила, я хочу отвезти тебя в безопасное место. Туда, где никто больше не сможет тебе навредить.
Я даже еще не знаю, где это место находится. Вращение в моей голове идет полным ходом, и я на ходу продумываю каждый следующий шаг.
Отвезти ее к матери – это не вариант по ряду причин, включая и то, что я священник. Я намеренно взял себе за правило не встречаться с детьми, которых не сопровождают взрослые. Мне не нужно, чтобы кто-нибудь напридумывал себе того, чего никогда не сможет произойти. То, чего я никогда не смогу опровергнуть.
Я не могу вызвать сюда полицию, иначе расследование начнется раньше, чем я успею избавиться от тела, и даже если я останусь, мне придется как-то объяснить своё присутствие, что заставит меня нарушить тайну исповеди.
Это была самооборона.
Наверное, можно было бы возразить, что мне не следовало здесь находиться, но все указывало на то, что Камилу держат в этом доме. Я должен был в этом убедиться. Должен был попытаться спасти этого ребенка от участи дочки Эймсов.
Камила выбирается из клетки. Вытянув свои худенькие ручки, она выползает на бетонный пол. У нее на коже виднеются синяки и царапины, а две идущие вдоль рёбер круглые отметины – это, я полагаю, то место, куда ее ранили электрическим штырём.
Когда я тянусь к наморднику, она резко отступает назад и вздрагивает, но затем все же позволяет мне его снять.
– Мне нужно, чтобы ты осталась здесь. Я подгоню к двери машину.
Отчаянно тряхнув головой, она подается вперед, словно собираясь за меня ухватиться, но останавливается.
– Все в порядке, никто тебя не тронет, – я оглядываюсь на все еще лежащего позади меня мужчину. – Он мертв.
Разразившись рыданиями, она прячет лицо в ладонях.
– Мама!
– Ты скоро ее увидишь. Обещаю, – я тянусь к ней, только на этот раз она не колеблется. Девочка меня обнимает, дрожа всем своим озябшим телом.
Во мне оживают воспоминания, и на мгновение в моих объятиях оказывается не Камила, а Белла. Хрупкая и испуганная, как в тот день, когда я отвез ее в больницу на химиотерапию. Но и сильная.
Я глажу Камилу по волосам и целую в макушку.
– Мне нужно забрать машину. Ты можешь набраться храбрости и подождать меня здесь?
Я чувствую, как она мне кивает, и когда отстраняюсь, ее пальцы на мгновение сжимают, а затем отпускают мои руки.
Я поднимаюсь и бегу через гараж к двери, поворачиваю замок на внутренней ручке и выглядываю на задний двор. Подъездная дорожка поворачивает направо, вверх по холму, и я следую туда, где она обрывается перед домом. Оказавшись внутри машины, я возвращаюсь на дорогу, затем сворачиваю за угол и заезжаю в гараж. Я обыскиваю дом в поисках какого-нибудь одеяла, чтобы укутать Камилу, и наконец нахожу нечто подобное на обшарпанном диване.
Пока я загружаю труп в багажник, девочка сидит на переднем сиденье закутанная в вязанный шерстяной плед.
Непрерывный лай собак напоминает мне о том, что нужно поторапливаться. Направив фонарик на их вольеры, я замечаю там полные миски свежей воды и еды. Если в ближайшие дни никто не сообщит о нескончаемом лае, я сделаю анонимный звонок в Службу контроля за животными.
Возвращаясь через весь город, я пытаюсь справиться с шоком и чувством вины и параллельно выискиваю в памяти наиболее удачный способ избавиться от тела. Если его сжечь, это привлечет внимание. Один только запах уже заинтересует полицейских, поскольку труп точно не будет источать аромат жаренных на гриле бургеров. Он гораздо неприятнее, и готов поверить, что горящие педофилы воняют хуже некуда. Закопав его, я оставлю на месте преступления улики, которые тут же учуют собаки, как только кто-нибудь откроет их клетки. Лучше всего увезти его подальше. Вода может быть отличным вариантом, пока его где-нибудь не вынесет на берег.
Когда я проезжаю мимо «Септических работ Сэма», меня осеняет идея. Неделю назад для профилактического технического обслуживания мы откачали в церкви содержимое локальной канализационной системы. Теперь нам не нужно его откачивать лет пять, а к тому времени труп в нем давно разложится.
Достойное погребение.
Хотя я предан своей профессии и служению Богу, мне сложно выносить издевательства над детьми. Даже если это лишено здравого смысла, я считаю это необходимо сделать, даже ценой собственной души. Кто знает, какими гнусными способами этот человек намеревался ее осквернить. И если его история о Лие Эймс правда, то к концу недели Камила могла превратиться в груду костей.
Рядом со мной Камила с жадностью поглощает один из двух батончиков мюсли, которые я держу у себя в бардачке на случай, если у меня не будет перерыва между встречами. Она опрокидывает в себя бутылку, что я ей дал, и по ее лицу стекают струйки воды. Судя по тому, как девочка набрасывается уже на второй батончик мюсли, этот монстр в наказание, должно быть, морил ее голодом.
По указанному Камилой адресу я сворачиваю на Лерой-стрит, к кварталу, застроенному многоквартирными домами.
Я не собирался везти ее домой, и это может навлечь на меня большие неприятности, но другого места, куда я мог бы отвезти этого бедного ребенка, у меня нет. Нигде ей не будет так безопасно, кроме как в объятиях своей матери.
Камила указывает на здание в двух кварталах отсюда, и я торможу у обочины.
– Прости, но ближе я тебя подвести не могу.
Я чувствую себя отвратительно, заставляя ее пройти два квартала в одном шерстяном пледе, но иначе я подставлю себя под прицел. Не важно, будь то ее мать или полиция, они в конце концов найдут в багажнике моей машины труп.
– Никто не должен знать, что это я тебе помог, идёт? Это должно стать нашим маленьким секретом. Ты меня поняла?
Вытерев с лица остатки пролитой воды, она кивает, затем ее лицо мрачнеет, а взгляд падает на сложенные на коленях руки.
– Спасибо, – шепчет Камила, и когда она поднимает на меня глаза, в них блестят слезы.
– Иди к своей маме. Она тебя искала. Я буду отсюда за тобой следить и никому не позволю причинить тебе боль. Обещаю.
Девочка быстро меня обнимает, но не теряя времени, выбирается из машины. Пройдя один квартал, она быстро оборачивается, но продолжает идти к дому.
Низко пригнувшись, я окидываю взглядом окружающие здания, пытаясь уловить малейший признак движения, малейший шанс, что кто-нибудь наткнется на нее, прежде чем она доберется до конечной точки.
Не успевает девочка дойти до дома, как его двери распахиваются, и к ней выбегают три женщины так, словно они высматривали ее каждую ночь. Грузная женщина заключает Камилу в объятия и приподнимает ее хрупкое тельце. Мне даже не нужно открывать окно, чтобы услышать их пронзительные крики. Двое других стоят, прикрыв руками рты и оглядываясь по сторонам, словно ищут того, кто ее сюда привез. Но я слишком далеко, и не сдвинусь с этого места до тех пор, пока они не затащат ее в дом, а я не смогу без помех убраться отсюда тем же путем, каким сюда приехал.
Из соседних зданий высыпает все больше народа, всех тех, кто искал эту девочку, и мне тяжело скрывать ответы, которые сейчас, вероятнее всего, пытается найти ее мать. Но ночь еще не кончилась, и до рассвета еще многое предстоит сделать, так что, пока в дом заходят несколько оставшихся людей, я завожу машину и, не включая фар, медленно сдаю задним ходом к подъездной аллее следующего жилого дома. Там я разворачиваюсь и выезжаю на главную улицу.
На ту, что ведет к церкви.
Подъехав, я вижу, что в доме приходского священника уже темно. Раб своих привычек, отец Руис наверняка давно в постели. Сейчас только начало десятого, но за последние два года этот человек взял себе за правило ложиться пораньше, а расположенная рядом церковь запирается около восьми часов. Из-за участившихся краж и нехватки волонтёров епархия давным-давно отказалась от круглосуточной работы.
Я подгоняю машину к задней двери дома, составляющего элитную недвижимость этого города. Построенная в двадцатых годах, церковь является одним из немногих мест в центре города, где до сих пор используется локальная система обработки сточных вод. В основном из-за нехватки средств. Ее содержимое откачали всего неделю назад, и крышка еще толком не зарыта.
В это время суток здесь тихо. Дом примыкает к парку Виста Эрмоса, так что, когда я вытаскиваю из багажника машины тело Чака и бросаю его рядом со свежей кучей земли, под которой находится наружная крышка септического бака, меня прикрывают окружающие деревья.
В последний раз, когда я избавлялся от тела, мне было двадцать два года, и я поклялся, что больше никогда этого не сделаю. Наверное, тогда я не ожидал, что столкнусь с подонком педофилом.
Я хватаю из небольшого сарая рядом с церковью одну из стоящих там лопат и вонзаю ее в рыхлую землю. Уже через две минуты крышка полностью откопана, а я даже не вспотел.
Этот тяжелый квадрат бетона – единственное, что заглушает ужасное зловоние отстойника, даже после того, как из него все откачали. Поэтому я предусмотрительно делаю несколько глубоких вдохов. На счет «три» я приподнимаю его из темного квадратного отверстия шириной около полуметра. Оглядевшись по сторонам и убедившись, что меня никто не видит, я тащу обмякшее тело Чака через двор. Порывшись у него в карманах в поисках каких-либо документов и ничего в них не обнаружив, я сталкиваю его в темноту и наблюдаю за тем, как он с глухим стуком исчезает в отстойнике. Чувствуя рвотные позывы, я закрываю крышку, избавляясь и от зловония, и от трупа Чака, а затем закапываю её как раньше. Рискованно оставлять его на территории церкви, но, полагаю, это последнее место, где его будут искать.
Стоя над могильником, я жду, когда мною овладеют чувство вины и муки раскаяния. Сожаление о том, что совершил смертный грех, преступление против Бога. Фома Аквинский мог бы счесть это Доктриной двойного эффекта – убив напавшего на меня мужчину, я предотвратил смерть ребенка. При условии, что изначально у меня не было намерений его убивать, а я знаю, что это не так. С того самого вечера, когда он вошел в исповедальню и принялся в подробностях описывать мне смерть ни в чем не повинной девочки, я знал, что так это не оставлю. Я не мог игнорировать свои отцовские инстинкты, не только по отношению к собственному убитому ребенку, но и к прихожанам, которые ждут от меня стойкости и защиты. И говоря по правде, месть всегда была у меня в крови. Она была там, когда мой отец заставил меня силой выбивать его долги, и снова напомнила о себе, когда полиция не смогла найти ни одной зацепки в убийстве моей жены и дочери. Никакой теологией не изгнать того, что бурлит у меня в венах с того дня, как я появился на свет.
Так что, честно говоря, я совсем не жалею, что прикончил это чудовище.
