Текст книги "Освобождение (ЛП)"
Автор книги: Кери Лейк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)
10.
Дэймон
Я вытираю полотенцем мокрые волосы, мои мышцы все еще горят после часовой тренировки в комнате отдыха. Даже последовавший за этим холодный душ не избавил меня от немыслимого спермотоксикоза, который мучил меня весь день после встречи с Айви. Слава небесам за альбу, иначе во время вечерней службы всему приходу пришлось бы натурально лицезреть грех во плоти. (Альба – длинное белое литургическое одеяние католических и лютеранских клириков, препоясанное верёвкой. Ношение альбы обязательно для клирика, совершающего литургию – Прим. пер.)
За все мои годы работы священником сегодняшняя служба стала для меня, пожалуй, самой проблемной. На меня давила не только тяжесть осознания того, что я избавился от трупа на задворках этой самой церкви, где сейчас читаю проповедь о смертном грехе, но и самый мучительный за последние годы стояк.
Совсем как в те дни еще до Изабеллы, когда мы с Вэл закидывались экстази и на весь день запирались в спальне. Мы выходили из нее только чтобы поесть и воспользоваться ванной. Как бы я ни старался подавить эти воспоминания, мне не хватает запаха секса и благоговейного трепета, который я испытывал при виде ее прижимающегося ко мне обнаженного тела.
Только сегодня днем мне на ум пришло не лицо Вэл, а лицо Айви.
Мои яйца пронзает очередной приступ боли, и я хватаю себя через боксеры, отчаянно пытаясь облегчить нарастающую волну мучений.
Мне нужно отвлечься.
Включив телевизор, я замираю, поскольку в новостях показывают знакомый многоквартирный дом – тот самый, у которого пару дней назад я высадил Камилу. Одна из соседок заявляет в камеру, что необъяснимое возвращение девочки – это настоящее чудо. В следующем кадре на диване сидит ее мать, держа на руках вымытую и переодетую Камилу, говоря:
– Кто бы ни вернул ее домой, я хочу сказать этому человеку спасибо. Мне жаль, что Вы предпочли остаться анонимным, но я благодарна Вам за то, что Вы привезли ее домой.
Даже едва заметная улыбка на лице этой девочки вселяет в меня чувство, что все это того стоило. Камила сидит на руках у своей матери, и тяжкая мука из-за того, что я нарушил свой священный долг, почему-то кажется уже не такой изнурительной.
Я жду, скажут ли что-нибудь об убитом мною мужчине. Хотя не думаю, что новости о нем появятся так скоро. Фактически он отсутствовал не более сорока восьми часов, но тот, кто так или иначе попытается с ним связаться, об этом не узнает. Полагаю, заинтересовавшийся нескончаемым лаем сосед. Через пару дней мне придется туда вернуться, чтобы проверить собак и позаботиться, чтобы их кто-то покормил.
Убийство человека не должно вызывать такого ощущения, будто оказал миру большую услугу, и все же, именно это я и чувствую. Будто с этого мира свалилась огромная ноша. Тьма, питающая пристрастие к юным и невинным, теперь покоится под тяжелой бетонной крышкой, которая скроет вонь и разложение того, что от неё осталось.
От холодного дыхания воспоминаний по моему телу проносятся мурашки. Я оглядываюсь на гардеробную, где на верхней полке стоит коробка. Я долгие годы отказывался в нее заглядывать, но, возможно, неожиданно испытанное мною влечение вкупе с моим актом возмездия, это знак, что я начал исцеляться и двигаться дальше.
Я пробираюсь в гардеробную, и у меня внутри все сжимается, напоминая о том, что каждый предмет в этой коробке олицетворяет собой маленький кусочек моей боли, и всё это распотрошить, заново пережить эти воспоминания, будет все равно что сломать мне ребра и вырвать сердце.
Но десять лет – долгий срок, чтобы выносить такую неослабевающую боль. Вместо нескончаемой череды их безжизненных лиц, мне нужно услышать смех и вспомнить, каково это – любить кого-то больше самого себя. После того, как я спас маленькую девочку от непостижимых ужасов, мне нужно вспомнить, почему. Почему, даже ценой собственной души, мне было важно вытащить ее из клетки и вернуть матери.
Только Изабелла может помочь мне это вспомнить.
Стараясь ничего не уронить, я дрожащими руками снимаю с полки коробку. Прежде, чем заглянуть внутрь, я выхожу из гардеробной и ставлю коробку на пол своей спальни. Отхлебнув большой глоток пива, я делаю слабую попытку успокоить нервы и вытираю рукой рот. Эту часть своей жизни я скрываю ото всех. От паствы. От отца Руиса. От епископа Макдоннелла. После случившегося я сменил имя и, по сути, покончил со своей прежней жизнью, полностью исчезнув. И ни разу об этом не пожалел. Насколько я знаю, никто не потрудился меня найти. Даже мой собственный отец.
Все как будто забыли о трагедии, которая расползается во мне, словно рак.
Ко мне на колени прыгает Филипп и устраивается у меня на ногах, будто знает, что мне понадобится утешение. С печальной улыбкой я почесываю его за ухом и вздыхаю.
– Держу пари, ты скучаешь по тому, как она гладила тебя за ушами, да, приятель?
Наконец, я склоняюсь над Филиппом и бросаю взгляд внутрь коробки на плюшевого мишку, лежащего на стопке фотографий, бумаг и всего остального. При первом же приступе слез я захлопываю крышку, отгоняя вмиг нахлынувшие воспоминания о том, как моя дочь лежала в постели со своим плюшевым мишкой. Моё сознание борется с этим образом, вой сирен требует вернуть коробку на полку, но я не стану. Я не могу вечно откладывать воспоминания о них в долгий ящик, поэтому снова открываю ее, и меня уносит ураган боли.
– Папа? Думаешь, Бог на меня злится? – Изабелла прижимает к себе плюшевого мишку, пока я укладываю ее спать.
– С чего ему на тебя злиться, детка?
– Потому что он сделал так, то я заболела раком.
Мне трудно сдержать слезы, но я стараюсь ради нее, потому что не хочу, чтобы она уловила в моих словах хоть каплю сомнений.
– Думаю, он сделал это, потому как знал, что ты сильная и сможешь его победить. И ты это сделала.
– А что, если он вернется? Что если в следующий раз я его не одолею? Значит ли это, что Бог меня ненавидит?
– Нет, милая.
Я не говорю ей, что это всё оттого, что Бог ненавидит меня . За все ошибки, которые я совершил. За всех людей, которым я причинил боль. Это моё наказание, а не ее.
Сквозь пелену слез я сажаю медведя рядом с коробкой и достаю из нее книгу. «Маленький принц». Внутри торчит закладка, и я раскрываю книгу на одной из моих любимых цитат: «Самые красивые вещи в мире нельзя увидеть или потрогать, их чувствуют сердцем».
По моим щекам текут слёзы, сердце так переполнено болью, что кажется, будто оно вот-вот прорвется сквозь грудную клетку. Я откладываю книгу в сторону и беру в руки стопку фотографий: вот Вэл крепко обнимает Изабеллу, стоя перед океаном; вот мы втроем в Диснейленде. Белле тогда было всего три года, и, несмотря на вновь подступившие слёзы, ее ушки Минни Маус вызывают у меня улыбку. Я вытираю глаза тыльной стороной ладони и перехожу к следующей фотографии: Изабелла сидит на кухонном полу с тюбиком любимой губной помады ее матери, перемазав ею себя и свою куклу. Я не могу сдержать смеха при воспоминании о том, как сильно Вэл хотела на нее рассердиться, но никак не могла перестать хохотать.
У внутренней стенки коробки лежат четки, которые я подарил Изабелле в больнице, и они тут же будят во мне воспоминания о том, как я учил ее осенять себя крестным знамением и объяснял, что каждая бусинка олицетворяет собой отдельную молитву. Каждый день, который она проводила в больнице, мы вдвоем читали Апостольский символ веры, Отче наш, Богородице Дево, Слава Господу, все те молитвы, что в детстве меня заставляла зубрить собственная мать, и я обнаружил, что все это не более чем обычная рутина, способ успокоить женщину, чья вера перевешивала ее несчастье. Но когда моя маленькая дочь, смертельно бледная, лежала на больничной койке с торчащими из нее трубками, это вдруг стало для меня важнее, чем когда-либо прежде. Даже при моём тотальном неверии в молитву, я поклялся, что вновь утвержусь в своей вере, если это хоть немного продлит жизнь моей Беллы. И когда ее наконец выписали из больницы, Изабелла взяла себе за правило молиться каждый день, чтобы никогда больше туда не возвращаться.
Только после похорон я отрёкся от Бога и дошел до того, что, перебрав однажды ночью виски, попытался срезать со своей кожи татуировку креста. В итоге мне наложили швы и круглосуточно следили за мной, как за суицидником. Вскоре после этого я ввалился в церковь и стал выкрикивать у алтаря ругательства, а моя злоба эхом разносилась по почти пустому нефу. Я ожидал, что меня вышвырнут из церкви или задержат полицейские. Вместо этого отец Томас Канн сидел рядом со мной, молча слушая, как я проклинаю небеса, пока наконец меня не прорвало.
За моей пьяной тирадой о Боге и вере мы проговорили час, а может, и больше, и, несмотря на мой протест, он за меня помолился. Не за то, чтобы я вновь обрел веру или, чтобы Бог простил мне моё богохульство. Он молился за то, чтобы закончились мои страдания. Чтобы я нашел в этом какую-то цель и снова познал покой. Потребовалось много времени, прежде, чем его слова проникли сквозь стальную броню моего сердца. Даже сегодня я не могу сказать, что мои страдания когда-либо по-настоящему заканчивались, но я нашел в них цель.
Я достаю из коробки старый мобильник Вэл, и с него что-то падает на ковер. Я переворачиваю жесткую белую карточку и вижу на ней надпись: Ричард Розенберг из юридической фирмы «Голдман и Розенберг». Ни имя, ни название фирмы мне не знакомы, но, перевернув телефон, я вижу, что карточка скорее всего была спрятана в футляре. На обратной стороне почерком моей жены написано: «Отель «Палмс», номер 133».
Меня разбирает любопытство, с какой целью Вэл встречалась с адвокатом. К тому же в отеле. Банкротство? Не то, чтобы наш бизнес сильно процветал, но потеря дома или чего-то в этом духе нам точно не грозила. Она знала это как никто другой, поскольку работала у меня бухгалтером. В конце концов, именно так мы и познакомились – мой отец нанял ее, чтобы уладить свои финансовые дела, которые были гораздо более запутанными, чем наши. Развод? Несчастной она никогда не казалась. Более того, она частенько заговаривала о том, чтобы завести второго ребенка. Неверность? Однажды пережив измену, Вэл всегда испытывала искреннюю ненависть к такого рода предательству.
Я ставлю телефон на зарядку в надежде найти в нем что-нибудь, что прольет свет на этого адвоката. Может, телефонный разговор или неотправленное сообщение. Пока телефон заряжается, я продолжаю рыться в коробке.
Я нахожу там открытку на День отца, на которой цветными карандашами написано «Самый лучший папа на свете», и рисунок Изабеллы, изображающий всю нашу семью и котенка, которого она в тот год попросила у Санты.
Снова почесав Филиппа, я смотрю на рисунок и улыбаюсь.
– Помнишь, как она называла тебя своим младшим братом?
Я нахожу в коробке фотографию, на которой мы втроем в последний день ее химиотерапии. И когда я добираюсь до дна, боль становится терпимой. Нет, она никуда не ушла, и не уйдёт, но уже не такая сокрушительная, какой я ее себе представлял. Глядя на все эти реликвии, я чувствую не только печаль, но и свет. Затерянный в воспоминаниях о тех днях. Я чувствую на своем лице солнце, а в сердце – счастье, благодарность за этот подаренный Богом небольшой отрезок времени с этими двумя удивительными созданиями.
Я ставлю коробку обратно на полку и забираюсь под одеяло. Уставившись в потолок, я мысленно возвращаюсь к нашей утренней встрече с Айви, и меня передергивает от мысли, что я не смог предложить ей еще какую-нибудь помощь. В конце концов, я мог бы взять одну из наших многочисленных брошюр о домашнем насилии, хотя, после всех тех ресурсов, что она уже исчерпала, это могло бы показаться ей какой-то пощечиной. Кто этот парень, что у него такие связи в правительстве? Член мафии? Картеля?
Может, она и упоминала об этом, но я слишком увлёкся разглядыванием ее тела, словно какой-то хищник, оценивающий свою потенциальную еду.
В качестве выхода из ее ситуации я мог бы предложить ей временно пожить здесь, в церкви, может, даже в одной из дополнительных комнат в доме приходского священника. Конечно, ей пришлось бы спать на верхнем этаже, подальше от меня, потому что один только запах этой женщины, похоже, пробуждает во мне зверя. Я даже думать не хочу о том, что она может жить в соседней комнате, поэтому закрываю глаза и сосредотачиваюсь на безвредных темах, о которых хотел бы написать завтра в письме епископу Макдоннеллу, и уже от одного этого проваливаюсь в сон.
11.
Дэймон
– Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут.
Есть что-то лицемерное в том, чтобы стоять тут перед паствой и произносить эти слова. Даже если я приготовил эту проповедь задолго до утренней службы и до того, как безжалостно убил человека, все равно я чувствую себя каким-то обманщиком, поучая всех добродетели, когда сам ее запятнал.
– Ибо если вы будете прощать людям пригрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный.
Первоначально я написал это вследствие большого переполоха вокруг новости об одном бомже, которого избили до полусмерти за то, что он украл у женщины дизайнерскую сумочку. Она оставила ее у фонтана во время обеденного перерыва. Оказывается, он украл деньги, чтобы купить еду для своей стаи бездомных собак, но, когда группа «добрых самаритян» его выследила, они не сочли его поступок великодушным и, прежде чем вернуть сумочку владелице, решили бродягу наказать.
В моей проповеди говорилось о том, что следует видеть дальше человеческих грехов и, прежде чем кого-то судить, постараться понять выпавшие ему невзгоды. Если бы я последовал собственному совету, то, возможно, принял бы в расчет то, что в детстве Чака самого подвергали насилию, избивали за его странности, которые можно было бы минимизировать с помощью необходимой заботы и воспитания. Но я никогда не прощу ему того, что он сделал с теми маленькими девочками, так что, если это делает меня безжалостным подонком, значит, так тому и быть.
– В Евангелии от Матфея говорится: «Не судите, да не судимы будете», – продолжаю я. – В наши дни это кажется избитой фразой, но подобные случаи еще раз доказывают, что мы всё еще не справились с потребностью подвергать критике то, чего не знаем. Я не говорю вам, что каждый имеет право красть у ближнего, какими бы ни были его намерения. Украв деньги, этот человек поступил очень дурно, и соответствующие органы должны привлечь его к ответственности. Но сейчас он на больничной койке с изуродованным лицом, и всё благодаря тому, что некоторые называют актом правосудия. Справедливости.
Крепко ухватившись за край аналоя, я качаю головой и вспоминаю, как падало в выгребную яму обмякшее тело Чака. (Аналой – высокий столик с наклонной верхней плоскостью, используемый как подставка для книг, а в православных храмах – для икон. – Прим. пер.)
– Нет ничего праведного и добродетельного в сознательном гневе на того, кто грешит. Давайте не будем забывать, что Христос пришел не ради праведников, а ради грешников. Потому что никто не идеален. Все мы грешим, – я обвожу взглядом прихожан, которые безмолвно сидят и смотрят на меня так, словно у меня есть право рассуждать о грехе и праведности. – Каждый из нас.
После проповеди я стою в притворе, благословляя всех, кто выходит из церкви. (Притвор – входное помещение представляющее собой крытую галерею или открытый портик, как правило примыкавший к западной стороне храма. Именно там размещались лица, не допускавшиеся в храм – Прим. пер.) Когда ко мне подходит Айви, я беру ее за руку и наклоняюсь к ней.
– Пожалуйста, зайдите попозже ко мне в кабинет, – шепчу я.
Не поднимая на меня глаз, она улыбается и выходит из церкви вместе с остальными. Когда все расходятся, Айви возвращается и следует за мной мимо алтаря к комнатам, расположенным в задней части церкви. Мы проходим мимо ризницы, и, пока она ждет в коридоре, я быстро снимаю с себя свое облачение. Закончив, мы идем дальше, и, оказавшись в кабинете, я жестом прошу ее закрыть дверь. Усевшись за стол, я жду, пока Айви тоже сядет, и замечаю, как она опускает голову, словно ее вызвали в кабинет директора.
– Я хочу извиниться за вчерашнее. Уже дважды из-за своих забот я был невнимательным к Вашим проблемам.
– Ваша проповедь показалась мне очень... интересной, святой отец. Вы действительно в это верите? В то, что к обидчикам следует проявлять милосердие?
– Айви, у Вас особый случай.
– С чего бы?
Проигнорировав ее вопрос, я порывисто выдыхаю и, откинувшись на спинку кресла, сжимаю подлокотники.
– Я позвал Вас сюда, чтобы предложить убежище на тот случай, если оно Вам понадобится. Мы можем поставить раскладушку прямо здесь, в церкви, или я могу попросить отца Руиса разрешить Вам пожить в доме приходского священника.
В ее взгляде мелькает слишком неприкрытое любопытство.
– В доме приходского священника? Это там, где спите Вы?
– Вы будете спать на верхнем этаже. Там есть несколько свободных комнат.
Откашлявшись, она ерзает на стуле и кладет руки на колени.
– У вас так принято? В смысле, священники приглашают своих прихожан там пожить?
– Нет. Как правило, нет, но, повторю, Вы в некотором роде исключение.
– С чего бы?
Переплетя пальцы, я пытаюсь найти у нее на лице признаки того, что она меня сейчас разыгрывает всеми этими, казалось бы, невинными вопросами.
– Судя по тому, что Вы мне недавно сказали, у Вас не так много вариантов. Я просто пытаюсь предложить Вам безопасное место, куда Вы сможете пойти, если почувствуете, что Вам угрожает опасность.
– И Вы меня там утешите.
Утешить – это не совсем то слово, которое приходит на ум, когда на меня потоком обрушиваются образы того, что может означать для меня ее пребывание в доме приходского священника.
– Айви, я не совсем понимаю, о чем Вы меня просите, но могу Вас заверить, что дом приходского священника – не что иное, как безопасное место, где Вы можете переночевать, если вдруг почувствуешь себя совсем беспомощной.
Откинувшись на спинку стула, она закидывает ногу на ногу, и я изо всех сил сдерживаю желание на это взглянуть. Она это понимает, что видно по довольному выражению ее фантастически красивого лица.
– Не волнуйтесь, святой отец. Я не собираюсь ночевать в доме приходского священника.
– Хорошо. Я просто хотел предложить. Как вариант.
Нашу беседу прерывает какой-то жужжащий звук. Айви опускает глаза и тут же хмурится, ее лукавую улыбку сменяет нечто более отрезвляющее.
– Все в порядке?
Она проводит пальцами по волосам, и выражение беспокойства усиливается.
– Мне надо идти.
– Айви, я не хочу, чтобы Вы уходили отсюда, чувствуя себя совершенно беспомощной. Пожалуйста, скажите мне, что у Вас есть варианты.
– Послушайте, если Вы думаете, будто я собираюсь нырнуть с моста самоубийц или что-то в этом роде, то это не так. Мне просто нужно успеть к следующему поезду.
– К поезду? Я отвезу Вас домой.
Немного помолчав, словно обдумывая мое предложение, она качает головой.
– Все в порядке, святой отец. Я знаю, что Вы заняты, я и так уже отняла у Вас немало времени.
– Это никак меня не затруднит. Кроме того, мне не помешает прокатиться. Проветрить мозги.
На ее лице снова проступает улыбка, эти рубиновые губы растягиваются, обнажая белые зубы.
– Ну, в таком случае мне не помешает отдых от общественного транспорта.
Схватив ключи, я засовываю в карман брюк мобильный и следую за ней из кабинета далее через церковь. Выйдя на улицу, я открываю для нее дверцу машины, жду, пока Айви усядется, а затем закрываю.
– Не перевелись еще рыцари, – говорит она, когда я плюхаюсь на водительское сиденье.
– Может, вместо принцев Вы слишком часто выбирали лягушек.
Вздохнув, она прислоняется головой к окну.
– Возможно, Вы и правы. Но похоже, все принцы либо уже заняты, либо соблюдают пожизненный целибат.
Покачав головой, я завожу машину и выезжаю на главную дорогу.
– Готов поклясться, что Вы лукавите.
– Не волнуйтесь, святой отец. Это всё разговоры. В основном, – она указывает на лобовое стекло. – Следуйте по этой дороге еще пару миль.
– Итак, расскажите мне об этом своём парне.
– Я никогда не говорила, что он мой парень. Он – досадное недоразумение.
– А разве есть какая-то разница?
Усмехнувшись, она качает головой, и я ловлю на себе ее взгляд.
– Ну и ну, какие мы сегодня агрессивные.
– Расскажите мне о своём досадном недоразумении.
– Что Вы хотите знать? Я познакомилась с ним, когда была молодой и глупой. И без копейки денег. С тех пор он словно запущенный геморрой.
Я хмурюсь.
– Чего он от Вас хочет?
– Хочет, чтоб я стала его собственностью. Что еще? – она отводит от меня взгляд и смотрит в окно. – Знаю, о чем Вы думаете. «Из всех женщин в Лос-Анджелесе, Айви, да что в тебе такого особенного?»
Я снова на нее оглядываюсь.
– Я вовсе об этом не думаю.
– Ну, а я думаю об этом каждый день. Только не о том, что во мне такого особенного. А о том, что я натворила в прошлой жизни.
– Вы говорите с человеком, который не верит в реинкарнацию. Так что предположу, что Вы что-то натворили в этой жизни.
– Черт, – говорит она, снова качая головой. – Вы совершенно правы, отец Дэймон.
– Нет, правда. На Вашем месте я бы вел дневник или что-то в этом роде. Записывайте всё, что сможете. На всякий случай.
– На тот случай, если... он меня убьет?
Встревоженно вскинув брови, я наклоняю голову, чтобы она посмотрела мне в глаза и увидела мою искренность, что мне не безразлична ее беда.
– Айви, мне хотелось бы надеяться, что если Вы почувствуете такую опасность, то примете мое предложение. В церкви Вы будете в полной безопасности.
– Направо.
– Я серьезно.
– Нет, поверните направо. Слева будет мой дом.
Я останавливаю машину перед зданием в стиле ретро, которое, как мне кажется, очень ей подходит. Соответствует ее винтажному стилю.
Наклонившись вперед, она смотрит вверх, как будто что-то ищет.
– Хотите, я Вас провожу?
Покачав головой, она откидывается на спинку сиденья.
– Вам не обязательно это делать.
Для того, кто настаивает на помощи, она, определенно, не сразу решается эту помощь принять, когда ей ее предлагают.
– Вам будет от этого спокойнее? Безопаснее?
– Он взбесится, если увидит меня с другим мужчиной.
– Вам не кажется, что пасторский воротничок говорит сам за себя?
– Только не для Кэлвина. Уверена, он подумает, что Вы подвезли меня домой, чтобы заняться со мной сексом.
От этого замечания у меня по спине пробегает дрожь, и мне приходится откашляться, чтобы не прохрипеть следующие слова.
– Ну, мы ведь знаем, что это неправда, так что мне все равно, что он подумает.
– В таком случае, я была бы очень Вам за это признательна. Если бы Вы меня проводили.
Я снова открываю дверь и помогаю Айви выйти из машины. Когда мы проходим в дом, я в неосознанном жесте слегка приобнимаю ее за поясницу, как делал каждый раз, когда мы с Вэл входили в комнату. Вот только, она не Вэл, и у меня нет ни прав, ни оснований к ней прикасаться, поэтому я сжимаю ладонь в кулак и отступаю на шаг назад. Удивительно, как легко рядом с Айви я вернулся к тем привычкам, с которыми расстался, став священником. Поднимаясь за ней по лестнице, я стараюсь не смотреть на ее икры, на черный шов, что тянется вдоль ее чулок и исчезает в этих туфлях на высоких каблуках. На каблуках, которые сводили бы меня с ума, впиваясь мне в спину.
Все это кажется мне слишком знакомым, и мое предательское тело реагирует с нетерпением мужчины, которого в конце ждет вознаграждение за труды.
Когда мы поднимаемся по лестнице на второй этаж, из-за одной из дверей до нас доносятся отголоски криков и брани.
– Не обращайте внимания, – бросает через плечо Айви. – Они все время так ругаются. Для них это что-то вроде развлечения.
– Что-то такое, чего с нетерпением ждёшь каждый день.
– Скорее всего. Не удивлюсь, если это какая-то их извращенная причуда.
На следующем этаже она останавливается перед дверью, и я обращаю внимание на номер: 1040.
– Вот тут я живу, – перекинув через плечо ремешок сумочки, Айви опускает взгляд. – Не хотите войти? В смысле, просто чтобы убедиться, что там никого нет.
– Конечно, – осторожно отвечаю я.
Она вставляет ключ в замок, раздается щелчок, и передо мной открывается удивительно светлая комната с белыми стенами и прозрачными занавесками. Интерьер беззастенчиво женский, пропитанный аппетитным ароматом, ее ароматом, чем-то вроде ванили и персиков. Я следую за Айви и, пока я обвожу глазами окружающую обстановку, она проскальзывает в комнаты и выходит обратно.
– Похоже, все чисто.
Пробежав взглядом по граммофону, я снова переключаю внимание на Айви, и каждая клеточка моего тела кричит мне убираться отсюда, потому что все здесь – сплошное искушение, включая ее саму. То, как она стоит в своей юбке, изящно заведя ногу за ногу, а расстёгнутый ворот ее блузки слегка приоткрывает область декольте… Все это разом просто чересчур.
– Не хотите бокал вина? В смысле, полагаю, священники... ну, знаете, только при причастии, и все такое…
– Мне не положено.
– Понимаю. Вы, наверное, почти не пьете.
В глазах у Айви отражается такое разочарование, словно отвергнув ее предложение, я нанес ей физическое оскорбление, и от этого мне становится не по себе.
– Я больше люблю виски. Но вино – это хорошо. Вино – это умиротворение.
Она с улыбкой поднимает на меня взгляд, и в ее глазах снова мелькает лукавый блеск.
– Умиротворение? Неужто целомудренному отцу Дэймону свойственна и агрессивность?
– Я бы не назвал себя целомудренным.
– От чего же?
Немного помолчав, чтобы как следует обдумать свои следующие слова, я качаю головой. В конце концов, кому эта девушка расскажет? И не все ли равно после стольких лет?
– Я уже был женат. Об этом мало кто знает, так что я был бы признателен, если бы Вы не распространялись на этот счёт.
– Вы развелись или типа того? – она зажмуривается и мотает головой. – Извините, не отвечайте на этот вопрос.
– Нет. Она погибла. Моя жена и дочь.
Нахмурившись, Айви наклоняет голову, и у нее на лице вновь проступает озабоченное выражение.
– Извините, я отойду на минутку?
– Да, конечно.
Айви исчезает за французскими дверями. Судя по виднеющемуся за ними столу и экстравагантного вида люстре, я делаю вывод, что это кухня, и принимаюсь рассматривать лежащие рядом с граммофоном пластинки. Похоже, все они в основном французские, и их названия я не то что узнать, даже выговорить с трудом смогу.
Айви возвращается с двумя бокалами вина, наполненными практически до краев.
– Надеюсь, Каберне Вам понравится.
Мне следовало бы отказаться от предложенного напитка и сразу же уйти, но я этого не делаю.
– Сожалею о Ваших жене и ребенке. Должно быть это очень... болезненная для Вас тема. Не буду совать нос не в свое дело.
– Большое спасибо, – я отпиваю глоток вина, жалея, что не могу выхлебать его залпом.
Усевшись на кушетку, я аккуратно ставлю бокал на лежащий на деревянном кофейном столике костер. (Костер – подставка под бокал или кружку. Небольшая круглая или квадратная подложка из стекла, дерева, спрессованного картона – Прим.пер.)
– Итак, расскажите мне о французских певцах и Эйфелевых башнях.
У нее на лице расцветает улыбка, словно это тема наполняет ее счастьем. Айви садится рядом со мной. Неприлично близко. И мне приходится изо всех сил сопротивляться желанию отстраниться, чтобы она не подумала, будто ее близость мне не приятна. Это вовсе не так, но мне не следует этим пользоваться.
– Моя бабушка родилась в Париже. Я росла, слушая французскую музыку, разговаривая на этом языке, и когда-нибудь, когда мне удастся накопить достаточно денег, я планирую туда поехать.
– Ваша бабушка очень много для Вас значит.
– Она единственный человек в моей жизни, который меня не бросил. Моя мать сбежала сразу же после моего рождения, а отец, скорее всего, загнулся где-нибудь в Венис-Бич, если к тому времени уже не умер от передозировки. Героиновый наркоман.
– Очень жаль. Героин – та ещё дрянь. Наверное, временами Вам бывает здесь очень одиноко.
Айви на мгновение уходит в свои мысли и водит пальцем по краю бокала, посасывая нижнюю губу.
– Да, бывает. Честно говоря, не знаю, что я буду делать, когда mamie не станет. Она – все, что у меня есть, – Айви подносит бокал к губам и делает глоток, а когда снова поднимает глаза на меня, я замечаю в них слезы.
– Эй, все будет хорошо, Айви, – смахнув пальцем слезу у нее со щеки, я на мгновение заглядываю в ее покрасневшие ярко-зеленые глаза.
Совершенно потрясающие.
Не успев опомниться, я наклоняюсь к ней так близко, что чувствую у себя во рту ее дыхание, и прислонившись к губам Айви, ощущаю вкус вина и высасываю из ее кожи его терпкий аромат. Только услышав вырвавшийся у нее из груди стон, я понимаю, что натворил, как хищно воспользовался ее волнением, и тут же отстраняюсь.
Она обхватывает ладонями мое лицо и, не дав мне отпрянуть, снова притягивает к себе. Зарывшись пальцами в ее длинные волосы, я, словно грешный вор, краду у судьбы еще одно желанное мгновение. Во мне горячими, пульсирующими волнами разливается гнев. Почему сейчас? Почему именно теперь, когда я и так уже совершил столько грехов, появляется она и подвергает меня такому искушению? Сладкое, отравляющее яблоко, которое на вкус как все мои желания. Как всё, что мне сейчас нужно.
Я прихожу в себя и, легонько пихнув ее в грудь, прерываю поцелуй.
– Прошу меня за это простить. Извините.
– Простить за что? За то, что Вы меня поцеловали? Вы хоть представляете, сколько раз я об этом мечтала?
– Это неправильно, Айви. Я не должен был сюда приходить. И не должен был этого делать.
Вставая с дивана, я опрокидываю вино. Быстро подхватив бокал, я вновь ставлю его на столик и замечаю, что вино слегка забрызгало мне ладонь.
– Вот, – по-прежнему сидя на диване, Айви берет мою руку и, не сводя с меня глаз, проводит языком по стекающим каплям.
Когда я вижу, как ее язык скользит по моей коже, у меня по спине пробегает дрожь, а в штанах напрягается член. Поспешно отдернув руку, я сжимаю ее в кулак, и когда Айви поднимается с дивана и встает передо мной, все мои инстинкты подсказывают мне отступить назад.
Под ее прозрачной кремовой блузкой проступают два затвердевших соска, наполняя мои мысли еще более яркими образами этих идеальных округлостей, которые так и просятся мне в ладонь. Быстрым движением языка Айви облизывает губы, от чего они становятся блестящими и будят во мне желание снова засосать их в рот. Когда я смотрю на нее, то перестаю быть отцом Дэймоном. Я – тридцатипятилетний мужчина, который почти десять лет лишал себя удовольствия. Удовольствия, которому до этого предавался с большой охотой.
– Я должна кое в чём признаться, святой отец.
– Простите, сейчас я не могу Вас выслушать, – я обхожу ее и направляюсь к двери. – Вы сможете исповедоваться мне завтра. В церкви.
