Текст книги "Освобождение (ЛП)"
Автор книги: Кери Лейк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)
Я не могу, не могу больше сдерживаться.
Вспышка света ослепляет мне глаза, проносится по спине. Я выхожу из Айви и, двигая в ней пальцами так стремительно, что на них хлюпает ее сок, другой рукой направляю струи семени ей на грудь. Выплеснув из себя остатки своего высвобождения, я издаю стон и, сжав челюсти, отдаюсь захлестнувшему меня потоку, чувствуя головокружение и слабость. Словно сейчас отключусь.
Айви вскрикивает и выгибает спину, ее напряженные соски блестят от моего высвобождения. Дрожа всем телом, она снова падает на матрас и смеется, прижав ко лбу забрызганную руку.
– О, Боже, – говорит Айви и снова хихикает. – Первый раз в жизни я кончила во время секса. И это со священником.
Однако это насыщение не приносит избавления. Я застрял в чистилище, между Раем и адом, зная, что этого будет недостаточно. Я еще не насытился этой женщиной, очевидно из-за необходимости все время держать ее рядом, из-за неуемной жажды, требующей все больше и больше ее. Как зверь, злобно охраняющий свою следующую трапезу.
Совершенно вымотанный, я падаю рядом с ней и, притянув Айви к себе, приподнимаю ее лицо, чтобы поцеловать. Наше прерывистое дыхание смешивается, у меня пересыхает во рту, и я кладу голову ей на плечо.
– Я отпускаю тебе твои грехи.
Где-то час мы лежим рядом, переплетя пальцы. Она поворачивается к тумбочке, хватает лежащее там яблоко и откусывает от него кусочек. От такой иронии у меня на лице проступает улыбка. Я смотрю, как Айви жует, двигая своими влажными от яблочного сока губами. В следующий раз она откусывает кусок побольше и, зажав его между зубами, манит меня его взять.
Наклонившись к ней, я хватаю ртом кислое яблоко и, пользуясь моментом, целую ее в губы и слизываю с них искушение. У меня на языке разливается горьковато-сладкий вкус, и я останавливаюсь, чтобы прожевать предложенный фрукт и насладиться оставшимся у меня на губах ароматом Айви.
– Кем ты хотел стать, когда был маленьким? – спрашивает она, когда я откидываюсь на подушки, подложив под голову руку и глядя на Айви.
Я не могу отвести глаз от этой девушки, от этого загадочного, завораживающего маленького существа, которое завладело всем моим вниманием. Так повелевало моим телом.
– Пожарным. Я всегда считал, что это круто – спасать людей из горящих домов.
– Ну, в некотором роде, ты это и делаешь, – говорит она с набитым яблоком ртом. – Я имею в виду, если подумать, ты спасешь их души от ада.
Она подносит несъеденную часть яблока к моему рту, чтобы я откусил ещё.
– Кажется, от твоей души я только что отказался, – я вгрызаюсь в сочную мякоть фрукта и вижу, как ее губы растягиваются в улыбке.
Прижавшись ко мне, она крадет еще один поцелуй и проводит своей затянутой в латекс ногой по моему животу. От ее прикосновения к моему паху у меня напрягаются мышцы.
– Это ужасно, ты в курсе? – откинувшись назад, Айви кладет яблоко обратно на тумбочку.
Ее грудь и изгиб тела слишком соблазнительны, поэтому я легко провожу языком по ее соску. Айви со смехом подается вперед и, схватив меня за затылок, привлекает к себе мои губы для третьего поцелуя.
– Я имею в виду, что это несправедливо по отношению к тебе. Все эти годы жить без секса. Как может Церковь такое требовать? Это естественная для людей вещь. Прекрасная вещь.
– Честно говоря, до встречи с тобой у меня никогда не было с этим особых проблем.
– Почему именно со мной? Чем я так отличаюсь от всех остальных женщин, которые, наверняка, на тебя западают?
– Хотел бы я знать, – вздыхаю я и, притянув ее к себе, целую в макушку. – Тебе трудно сопротивляться. Некоторые женщины просто сексуальны от природы, и это все усложняет.
– И ты прячешь такого зверя в этих выглаженных черных брюках?
Фыркнув, я протягиваю руку, чтобы ущипнуть ее за сосок, и она снова смеется, шлёпнув меня по груди. Однако моя улыбка вскоре гаснет, на меня наваливается тяжесть того, что мы сделали, и мысли становятся безрадостными.
– Айви…
Не дав мне договорить, она прижимает к моим губам палец и приподнимается на локте.
– Нет. Нет. Мы не будем это обсуждать. От этого я почувствую себя дешевкой, будто ты этого не хотел.
– Ты не дешевка, но я не хотел этого делать. Не тебе.
Она перебирается на меня и опускается по моим ногам.
– Вы можете выставлять это, как Вам угодно, святой отец. Но думаю, Вы – потрясающий. И никакое чувство вины или стыда этого не изменит.
Я смотрю на нее сверху вниз и замечаю, что мой член снова стал твердым, и Айви, не сводя с меня глаз, берет его в рот. Я вижу, как он исчезает между ее губами и, в буквальном смысле прикусив язык, сдерживаю готовый вырваться из горла протест. С моих уст со стоном слетает резкий вздох, воздух все еще наполнен ароматом нашего с ней секса, и я втягиваю его всей грудью, позволяя ему отравить меня похотью.
– Я чувствую на твоем члене свой вкус, – шепчет она, а затем снова глубоко заглатывает мою эрекцию, и я выгибаю спину.
Она сосет меня от основания до кончика, обводя языком чувствительную головку, и, чтобы тут же не кончить, я с силой сжимаю матрас по бокам от меня.
– Айви…
– Нет, зови меня грешницей. Мне это нравится, – она гладит меня рукой вверх-вниз и обхватывает губами кончик.
– Pécheresse... пожалуйста. Это неправильно. Нам нужно...
Айви царапает зубами мой член, награждая мою плоть искрами боли, такими, что, когда она всасывает его до самого паха, я хватаю ее за затылок.
– Еб*ть!
В краткий миг милосердия, она меня отпускает, издав характерный всасывающий звук.
– Да, согласна. Нам определенно нужно еще раз поеб*ться, – от ее смеха у меня на лице проступает улыбка. Я зарываюсь пальцами ей в волосы и сжимаю кулак.
– Ты делаешь только хуже.
– Хотя плохо – это так хорошо. Не так ли, святой отец?
– Перестань меня так называть. Только не тогда, когда мы этим занимаемся.
– Может, мне лучше называть тебя папочкой? – она обхватывает ладонью мои яйца и слегка их сжимает, так, что я издаю стон и дергаю бедрами.
– Нет. Черт, нет. Дэймон. Зови меня просто Дэймон.
Я не узнаю собственный голос, совершенно сдавленный от того, что она сейчас делает с моим членом. Я даже не могу заставить себя посмотреть, поскольку боюсь, что от одного этого зрелища тут же кончу.
– Я хочу, чтобы ты кончил для меня, Дэймон. На всё лицо.
Она снова скользит губами по моему члену, все быстрее. У меня напрягаются яйца, и больше не в силах сдерживаться, я сдаюсь оргазму и пульсирующими струями разряжаюсь ей в рот. Айви принимает все, ее рот наполняется моим семенем, а излишек стекает из уголка ее губ.
Она проглатывает всё одним глотком, и от такого зрелища из меня вырывается еще одна струя высвобождения и разбрызгивается по ее подбородку.
– Айви..., – моя грудь вздымается и опадает, я откидываю голову на подушку и какое-то мгновение пытаюсь перевести дыхание. – Какого черта ты со мной делаешь?
– Судя по всему, наверстываю годы твоего воздержания. Я еще никогда не видела мужчину, который бы так обильно кончал.
Я издаю смешок и провожу рукой по лицу.
– Накопившееся напряжение.
– А сейчас ты как себя чувствуешь?
Хороший вопрос. Мне должно быть стыдно за то, что мы сделали, за то, что сделал я, нарушив те самые обеты, которые собственно ее ко мне привели.
Тем не менее, я чувствую себя фантастически. Как вечерами после долгой тренировки и горячего душа, но лучше. Давно я не испытывал такой расслабленности.
– Хотел бы я сказать, что после сегодняшнего вечера мне никогда больше этого не захочется, но это было бы ложью.
Поднявшись по моему телу, она облизывает губы и падает рядом со мной на кровать.
– А ложь – это грех, так ведь?
– Хотя и не такой существенный.
Айви проводит зубами вдоль линии моего подбородка и, остановившись, целует меня в шею, как маленькая хитрая кошка, которая все пытается привлечь мое внимание.
– Может, тебе стоит исповедаться?
– Я так и сделаю. Как только буду уверен, что у меня больше не возникнет желания с тобой грешить.
– И когда же, по-твоему, это произойдет?
Обхватив ее рукой, я чувствую рядом с собой ее тело, то, как ее изгибы идеально сливаются с моими, словно она была создана специально для меня.
– Честно говоря, не знаю.
15.
Айви
Грех.
Это слово пронизывает мои мысли, обволакивая воспоминания о последних двух часах, пока я лежу рядом с Дэймоном, слушая его ровное сердцебиение и глядя, как он спит. Так крепко. Мирно. Хотела бы я спать так же, но знаю, что это только вопрос времени, когда Кэлвин постучит в мою дверь.
На моем телефоне вспыхивает уже третье его сообщение за последние двадцать минут.
«ТЫ ГДЕ?», – написано жирными буквами, а это значит, что при нашей следующей встрече эти буквы будут выжжены у меня на заднице. Висящие напротив часы показывают начало двенадцатого, и я перекатываюсь на спину, игнорируя напоминания о том, что кинула его сегодня вечером и завтра горько за это поплачусь.
Темнота комнаты озаряется еще одним сообщением, затем гаснет и загорается снова, беспрестанно вспыхивая его растущим гневом, пока наконец не раздается звонок. Повернувшись, чтобы отключить телефон, я замечаю, что на экране вовсе не номер Кэлвина.
Это дом престарелых mamie.
Чтобы не разбудить Дэймона, я поднимаюсь с кровати и ухожу с телефоном в ванную.
– Айви, – раздается на другом конце провода знакомый голос ее давней сиделки Аниты, и мелькнувшая в нем дрожь вызывает у меня приступ паники. – Извини, что звоню так поздно, но твоя бабушка... она... Она перенесла обширный инфаркт. Врачи сейчас с ней работают, но дела плохи. Транспортировку в главную больницу она не перенесет.
Я чувствую, как трещат мои ребра, сдавливая мне легкие, так что невозможно дышать.
– Постойте. Что?
– Айви, она не выживет.
– Я… я… я буду через пятнадцать минут, – у меня дрожат губы, и я c трудом сдерживаюсь, чтобы не сорваться, разговаривая с ней по телефону. – Пожалуйста... просто... не оставляйте попытки, ладно? Не бросайте ее.
На последнем слове я замолкаю и заглушаю всхлип ладонью.
– Я скоро буду.
Это случилось. Я знала, что настанет день, когда мне придется попрощаться с единственной женщиной, которой я была небезразлична. С единственной, кто взял меня к себе и воспитал так, словно я была недостающей частью ее жизни, тем, что делало ее счастливой.
Отключив звонок, я пробираюсь к гардеробной, стягивая с себя латекс, который прилип к моему телу, словно слой кожи, и никак не хочет слезать. Секунды отсчитывают время, оставшееся моей бабушке на этой земле, а я из последних сил пытаюсь снять этот гребаный костюм, который заставил меня надеть Кэлвин. Словно враг, не желающий сдаваться в борьбе за то, чтобы меня удержать.
– Ну же! – вскрикиваю я громче, чем следовало, но в дверях уже стоит Дэймон.
– Айви, что случилось?
Все еще пытаясь выбраться из костюма, я сдерживаю переполняющий меня крик раздражения, но Дэймон отбрасывает мою руку и стягивает у меня с плеч костюм.
– Я, эм... мне надо... мне надо спешить..., – бессвязно бормочу я, хватая с полок джинсы и лифчик.
Я срываю с вешалки блузку и, избавившись, наконец, от костюма, прижимаю ее к груди.
– Она умирает. Она умрёт, и я останусь совершенно одна, – к горлу подступают рыдания, и я сдаюсь.
Прежде, чем я успеваю его остановить (словно я стала бы), меня обнимают руки Дэймона, и я рыдаю ему в грудь.
– Я не знаю, что делать.
– Ты сейчас оденешься. И я тебя туда отвезу.
Я рада, что он все взял в свои руки, поэтому делаю, как мне велят, быстро одеваюсь, все время глядя, как Дэймон надевает белый воротничок и заправляет рубашку. Мы выбегаем из дома к его машине, и он везет нас, как мне кажется, целую вечность до дома престарелых, что всего в десяти минутах езды от моей квартиры.
Женщина на стойке регистрации меня узнает и без предварительного оформления провожает к палате. В коридорах тихо, и все мое тело неудержимо дрожит, особенно, когда Дэймон берет меня за руку. Мы проходим в дальний коридор, и к нам, качая головой, приближается Анита. У нее в глазах слезы.
– Прости меня, детка. Ее больше нет.
Сотрясаясь от рыданий, я позволяю ей притянуть меня к себе и обнять.
– Мне нужно ее увидеть. Необходимо.
Шмыгнув носом, она кивает и выпускает меня из объятий.
– Айви, я подожду здесь, – Дэймон сжимает мне руку и садится на один из стоящих в коридоре стульев.
В палате тихо, тело бабушки скрыто за опущенной занавеской, и у меня внутри всё сжимается от напряжения. Я обхожу изножье кровати и вижу, что она мирно лежит в постели с закрытыми глазами, так, словно спит. С бешено колотящимся сердцем я сосредотачиваю всё свое внимание на ее груди. Она двигается? У нее дернулась рука?
Но я понимаю, что мой разум сейчас в таком отчаянии, что я вижу то, чего в действительности нет. То, чего никогда больше не будет.
Она умерла. И я осталась одна. И все, чего мне сейчас хочется, это снова услышать бабушкин смех. Разбудить ее и попросить рассказать мне о том, как она прогуливала школу, чтобы пойти в кино. Как обычно убедить меня в том, чтобы я не обижалась на свою мать за то, что она такая эгоистичная и незрелая. Умолять простить моего отца, потому что, как она всегда говорила, бремя обид – это слишком непосильный груз для женщины на восьмисантиметровых шпильках.
Опустившись на колени рядом с кроватью, я беру ее холодную морщинистую руку, и мне жаль, что у меня нет даже крохотной секунды, чтобы попросить прощения за то, что ей пришлось в одиночку растить такого несносного и вздорного ребенка, как я.
Но я уже знаю, что она скажет. То же, что говорила мне всегда, пока я росла. Что самое прекрасное в жизни – это счастье, которого мы не замечаем.
Бросив взгляд на ее притихшее радио, я включаю его и слышу «Les Feuilles Mortes» в исполнении Жюльетт Греко. Я кладу голову бабушке на руку, и по ее коже разливаются стекающие по моему виску слезы.
– Как ты? – низкий голос Дэймона прерывает мои раздумья, и я вижу, что он стоит по другую сторону от ее кровати.
И вот тогда я замечаю расклеенные по всей стене фотографии, рассказывающие о бабушкиной жизни, о множестве женщин, которых она спасла, о детях, которых практически растила вместе со своими собственными. О ее друзьях. И ее личные фотографии, конечно же, совсем молоденькой, когда она только пересекла океан, чтобы обосноваться здесь. Совершенно одна. Ни матери, ни отца, ни бабушки. Ничего, кроме решительности и острого ума.
Я ее внучка. У меня есть ее целеустремленность. И если она смогла выжить совсем одна, то и я смогу.
Кивнув, я наклоняюсь, чтобы поцеловать ее руку, и слезы снова застилают мне глаза.
– Перед смертью она так и не исповедалась. Я так и не дала ей шанса.
– Айви, истинное раскаяние – это Божья любовь, которая превыше всего, и поэтому она спасет ее от адских мук. Он знает ее душу. Не беспокойся.
– Это все, о чем она меня просила, а я ее подвела. Подвела, потому что была эгоисткой. Потому что я…
– Ты хотела подольше удержать ее рядом с собой. Ты ее любила. Не нужно жалеть о том, что ты так сильно ее любила.
Шмыгнув носом, я вытираю с глаз слезы, не в силах на него взглянуть.
– На похороны... ты... я имею в виду... не мог бы ты…
– Да. Однозначно.
Я киваю и кладу голову ей на плечо, совсем как в детстве, когда она меня утешала. Дэймон опускается на колени у другого края ее кровати и берет меня за руку.
– Придите к ней, святые Божии,
поспешите навстречу, Ангелы Господни.
Примите эту душу, превознесите её пред лице Всевышнего.
Пока Дэймон читает молитву, я смотрю и слушаю, думая о том, как прекрасен этот момент и, как же мне повезло, что он оказался здесь сегодня вечером. Словно сам Бог послал его мне в подарок, чтобы я не пошла к Кэлвину, который наверняка превратил бы сегодняшний вечер в сущий кошмар.
– Просим Тебя, Отче милосердный: отпусти ей грехи, которые она совершила по слабости человеческой, дабы умершая для мира жила для Тебя. Через Христа, Господа нашего. Аминь.
– Аминь, – эхом отзываюсь я и снова смотрю на mamie. – Je t’aime. (Je t’aime (франц.) – «Я тебя люблю» – Прим. пер.)
– Айви? – из-за занавески выглядывает Анита и суёт руку в карман медицинского халата. – Несколько лет назад твоя бабушка попросила меня кое-что для тебя записать. Она заставила меня оставить это у себя на случай своей смерти.
– О, Боже, я не могу.
Она протягивает мне лист бумаги, и меня снова душит желание разрыдаться.
– Не буду врать. Я расплакалась, когда просто это писала. Так что, может быть, прочтешь это в свободное время.
– Спасибо, Нита.
– Она попросила меня передать кое-что и священнику, – Анита достает еще одну записку и вручает ее Дэймону. – Я не знаю, как это вяжется с тайной исповеди и всем прочим, но я не собираюсь никому рассказывать о том, что она заставила меня записать.
Дэймон берет у нее бумагу и засовывает в карман рубашки, а я наблюдаю за ним с явным интересом. Я точно знаю, что ее совесть всегда мучила одна единственная вещь, и если там написано именно это, то Аните известно ровно столько же, сколько сейчас откроется отцу Дэймону.
Не встречаясь со мной взглядом, Анита одаривает меня улыбкой, и как только она выходит из комнаты, мною еще больше овладевает тревога.
– Прошу прощения, святой отец, – я вскакиваю на ноги и бегу за ней. Оказавшись за дверью, я хватаю ее за руку. – Анита, подожди.
– Послушай, я обещала ей, что ничего не скажу. И я сдержу это обещание. И ты тоже, Айви. Прошлое есть прошлое.
– Как ты… как после всего, что она тебе рассказала, ты можешь такое говорить? – шепчу я и, оглядев коридор, снова поворачиваюсь к ней. – Как, зная о том, что я сделала, ты можешь…
– Простить тебя?
Я отвожу взгляд, не в состоянии побороть переполняющий меня стыд от того, что наверняка написано в том послании для отца Дэймона.
– Потому что так и должны поступать люди. Прощать.
Слезы жгут мне глаза, я поднимаю взгляд на Аниту и качаю головой.
– Я этого не заслуживаю.
Вернувшись в палату mamie, я сажусь и, подняв ее руку, чувствую под ладонью что-то смятое. Газета. Черно-белая, она окрасила ей кожу. Разгладив бумагу, я вижу заметку, которую много лет назад вырезала моя бабушка и прятала у себя в тумбочке в альбоме для газетных статей. Об убитых в собственном доме женщине и ребенке.
Я потираю лоб, с трудом сдерживая приступ тошноты.
– В чем дело? Что это? – Дэймон выхватывает из моей руки газету, и я не сопротивляюсь.
Нет смысла хранить тайну, когда она во всех подробностях описана на бумажке, что лежит у него в кармане.
Он переводит взгляд на mamie, затем снова на газету, потом на меня, и в его глазах вспыхивает нечто большее, чем просто любопытство.
– Зачем ей это понадобилось?
Игнорируя его вопрос, я делаю над собой усилие и выдерживаю его взгляд.
– Я должна кое в чем признаться, Дэймон.
– Что это?
Я протягиваю руку за газетой и щелкаю пальцами, чтобы он мне её вернул.
– Я все расскажу тебе в машине. Не мог бы ты мне ее отдать?
– Если не возражаешь, я оставлю это у себя.
– Зачем?
– Я тоже должен кое в чем признаться, Айви, – он смотрит на зажатую у него в руках газетную вырезку, и его брови ползут к переносице. – Валери и Изабелла Савио – это мои жена и ребенок.
16.
Дэймон
Мы едем к Айви в угрюмом молчании, ее взгляд устремлен в пассажирское окно. Последние слова ее бабушки притаились у моего сердца, и лежащая в кармане записка практически прожигает у меня в груди дыру.
– Скажи, Дэймон. Если тебе известно, что кто-то совершил убийство, но ты не потрудился никому об этом рассказать, является ли это смертным грехом?
– Если это из-за того, что ты увидела в тот вечер, я могу устроить, чтобы тебя исповедал отец Руис.
– Дело не в этом, – ее шея вздрагивает от судорожного глотка, и я понимаю, что озабоченность Айви не имеет ничего общего ни со мной, ни со смертью ее бабушки.
– А в чем?
Она беспокойно шарит руками по коленям и не поднимает на меня глаз.
– Несколько лет назад Кэлвин заявился ко мне на работу с просьбой дать ему медицинскую карту человека, о котором через три дня передали в новостях, – она откашливается, и я улавливаю легкую дрожь ее сцепленных пальцев. – Что он убит.
– И ты чувствуешь себя виноватой.
– Он приехал из Нью-Йорка, остановился в отеле в центре города, – игнорируя мои слова, продолжает она. – У него обнаружилось небольшое затруднение дыхания, и он поступил в пункт первой помощи. В его медицинской карте было подробно указано, где он остановился.
Она хмурит брови, закрывает глаза, и я вижу, как с глубоким вздохом поднимается ее грудь.
– Я сообщила эту информацию человеку, который, совершенно точно, явился к нему в отель и убил его.
Я останавливаю машину напротив ее дома и глушу двигатель. Независимо от того, мазохистка ли эта девушка, или просто от природы такая совестливая, она не может перестать себя казнить.
Фыркнув, я провожу рукой по лицу.
– Айви, у тебя только что умерла бабушка. Сейчас просто... займись собой. Не забивай себе голову тем, чего уже не можешь изменить.
Она резко поворачивается в мою сторону и, нахмурив брови, язвительно смотрит мне в лицо.
– Не забивать голову? Это гложет меня уже много лет. Много лет, Дэймон. И это еще не все, – дернув подбородком, она устремляет свой взгляд на мою грудь. – Разверни записку моей бабушки. Прочти ее.
– Я сделаю это позже.
Айви смотрит на меня глазами полными протеста.
– Нет. Сейчас. Прочти ее прямо сейчас.
– Айви, давай…
– Сейчас! Прочти ее немедленно!
Не сводя с нее взгляда, я сую руку в карман и достаю оттуда записку. Развернув ее, я вижу рукописные строчки и заголовок: Дорогой святой отец.
На случай, если перед смертью мне не удастся исповедаться в своих грехах, я чувствую себя обязанной очистить свою душу, дав огласку тому, что мне рассказали много лет назад. Из-за ухудшающегося здоровья я считаю необходимым записать свои мысли, пока еще нормально соображаю и нахожусь в здравом уме, чтобы передать все это своей самой доверенной сиделке, Аните. Я долго держала это в себе, опасаясь того, что может случиться с любовью всей моей жизни, с моей единственной внучкой Айви Мерсье. Но я не хочу забирать эту тайну с собой в могилу, и поэтому можете считать это моей предсмертной исповедью.
Сперва Вы должны понять, что моя внучка всегда была очень веселым ребенком, поэтому даже не смотря на свою болезнь я видела, что ее что-то беспокоит. Сквозь слезы она рассказала мне о мужчине, который пришел к ней на работу и потребовал у нее медицинскую карту человека по имени Ричард Розенберг. Я никогда не забуду его имени, потому что вслед за этим произошла череда очень печальных событий. Не прошло и трех дней после того, как она отдала карту этого человека, как мистера Розенберга нашли мертвым. Он был замучен до смерти, а его труп – выброшен в мусорный контейнер возле отеля. Айви выразила искреннее сожаление и раскаяние, чувствуя себя виновной в смерти этого мужчины, с тех пор она годами себя казнит. Хотя я и убеждала ее обратиться в полицию, она сказала мне, что, если она хоть словом обмолвится о случившемся, этот Кэлвин, который требовал от нее медицинскую карту, убьёт нас обеих. Позже от своей подруги, которая работает в том отеле и случайно подслушала разговор следователей, я узнала, что этот Ричард Розенберг приезжал сюда по поручению своего клиента, чтобы обеспечить свидетеля по делу известного преступника. Человека по имени Энтони Савио.
Немного помедлив, я смотрю на написанное на листе бумаги имя своего отца, и вдруг письмо приобретает новый смысл. Теперь это не просто исповедь или упоминание адвоката, чьи контактные данные хранились в телефоне моей покойной жены, а кусочки головоломки, которые ускользали от меня последние восемь лет. Это вынуждает меня читать дальше.
Через несколько дней после того, как обнаружили труп Ричарда Розенберга, у себя в доме были найдены мертвыми невестка и внучка Энтони Савио. Я убеждена, что в смерти адвоката, а, возможно, и женщины с ребенком повинен Кэлвин. Он злодей, вознамерившийся сделать несчастной жизнь моей внучки. Я хочу, чтобы Бог знал, что моя внучка Айви невиновна и заслуживает прощения за те грехи, которые совершила.
Храни Вас Господь,
Адель Мерсье
Я смотрю на зажатое у меня в руках письмо, и чувствую, как по венам струится ледяной гнев.
– До сегодняшнего вечера я не знала, что это твоя семья.
Голос Айви – диссонирующий звон на фоне гула шумящей у меня в ушах крови. Бессвязный звук, которому не под силу выдернуть меня из потока нахлынувших образов, такого стремительного, что моему сознанию за ним не угнаться.
Визитка с контактами адвоката, которую я вытащил из телефонного футляра Вэл. Написанный на обороте номер в отеле. Те несколько раз незадолго до ее смерти, когда я пытался до нее дозвониться, но она не отвечала на звонки. Ее озабоченность, которую я, должно быть, принял за беспокойство из-за стоимости лечения Изабеллы.
– Я вообще ничего не понимаю.
– Энтони Савио – это твой отец?
– Да.
– Насколько я поняла, Ричард Розенберг был адвокатом, приехавшим за свидетелем, который мог бы дать против него показания. В номере адвоката нашли сломанный цифровой диктофон и пустой портфель. Полагаю, что все, что у них на него было, давно уничтожено. И я абсолютно уверена, что его убил Кэлвин или кто-то, кто с ним работал.
Айви шмыгает носом, и, повернувшись к ней, я вижу, что она вытирает со щеки слезы.
– Есть еще кое-что. В одну из проведенных с Кэлвином ночей я, пока он был в отключке, стала рыться в его вещах, пытаясь найти хоть какую-то информацию. Не то чтобы это имело значение, но мне нужно было знать. Мне нужно было знать, убил ли он того адвоката. Я нашла фотографию твоей жены и дочери с прикрепленным к ней адресом. Я узнала их по выпуску новостей после убийства.
– Нет. В полиции... мне сказали, что это был взлом.
Даже когда с моих губ слетают эти слова, я знаю, что всё это ложь. Я никогда не верил в этот бред, но сейчас цепляюсь за него, хотя бы ради собственного рассудка, потому что картина, нарисованная Айви, не укладывается у меня в голове.
– Вэл не стала бы свидетельствовать против моего отца.
– Ты уверен?
Я уверен? Испытывала ли она к моему отцу хоть что-нибудь, кроме презрения? Возможно ли такое, что она воспользовалась шансом засадить его в тюрьму за то, во что была посвящена во время нашего брака и своей работы бухгалтером? И на что бы она ни пошла, лишь бы оплатить растущие больничные счета Изабеллы, потому что, уж тот, кто отважился устроить охоту на моего отца, несомненно предложил бы хорошую сумму наличными.
– Это значит, что... Кэлвина нанял мой..., – я качаю головой, не в силах отбросить эту возможность, эту тонкую нить, благодаря которой все кажется вполне правдоподобным.
– Я же тебе говорила. Кэвин – мерзавец, который творил ужасные вещи.
Сжав руки в кулаки, я борюсь с желанием поддаться нарастающему во мне гневу по отношению к Айви, к единственному на данный момент соединительному звену. К единственному, что связывает меня с этой хаотичной неразберихой, терзающей мою совесть. К живому, дышащему катализатору моей боли.
– Почему ты раньше мне об этом не сказала?
– Я не знала, что это твоя семья. Мужа этой женщины звали Энтони Савио-младший, о нем не было ни слова.
– После их смерти я сменил имя. Я стал священником, чтобы начать все с чистого листа. Чтобы уйти от ненависти и этой... жизни.
– Прости, Дэймон. Если бы я не дала ему ту медицинскую карту, он бы не нашел твою семью. Это моя вина.
На меня накатывает новый приступ гнева, и я сдерживаю его, чтобы разобраться с несовпадающими частями этой истории.
– В этом нет никакого смысла. Зачем Кэлвину ехать в больницу, чтобы узнать, где тот остановился? Откуда, черт возьми, ему вообще стало известно, что Розенберг туда попал?
– Один из охранников увидел его на мониторах камер слежения. Я же сказала, у него есть связи в полиции и охране. Глаза по всему городу. Он по земле ходить не достоин за то, что сделал. За то, кому причинил боль.
Наверное, поэтому мне и солгали в полиции. Поэтому выставили это как обычный взлом и закрыли дело так, словно оно не нуждалось в дальнейшем расследовании. Так, словно моя жена и дочь погибли из-за чего-то несерьёзного и бессмысленного.
– И ты не знала, что это я? Конечно. Айви, ты все это спланировала. Ты водила меня за нос, чтобы я сделал за тебя грязную работу, – я даже не могу заставить себя на нее взглянуть из-за боязни сотворить что-нибудь жуткое, о чем очень пожалею, когда весь этот шок пройдет. – А теперь ты выдумываешь какую-то сфабрикованную историю, и я его для тебя убиваю. Ты лгунья и манипулятор. В тебе столько дерьма, что оно буквально льется у тебя из глаз.
Краем глаза я вижу, как Айви наклоняется ко мне, и от ее прикосновения отдергиваю руку, не желая, чтобы она до меня дотрагивалась.
– Клянусь тебе могилой моей бабушки, я этого не выдумывала. Только не это, Дэймон.
– Убирайся.
– Дэймон, – ее голос дрожит от слёз, но не вызывает во мне ни капли сочувствия. – Пожалуйста. Не делай этого. Прости. Пожалуйста, не отталкивай меня.
– Убирайся!
Как только она выходит из машины, я жму на газ и вылетаю на главную дорогу. Здания проносятся мимо, как в тумане. Внезапно у меня возникает жгучая потребность выпить виски, и это вовсе не совпадение, когда моя машина останавливается на стоянке винного магазина. Я покупаю бутылку и, оставив на прилавке двадцать баксов мелочью, чувствую мрачный и леденящий душу шёпот гнева. Шепот, обещающий адскую боль и месть – все то, чему я поклялся никогда больше не поддаваться.
Изабелла.
Ее имя эхом отдается у меня в голове, когда, оказавшись снаружи, я опрокидываю себе в рот содержимое бутылки, и теплый напиток обжигает мне грудь и успокаивает мысли, в карающем ритме бьющиеся о мой череп. В центре этого урагана – женщина с гипнотическими ярко-зелеными глазами, просто созданными для того, чтобы околдовать мужчину и заставить его позабыть обо всем на свете. Ударная доза похоти, обостряющей чувства и ослабляющей разум. Даже не смотря на весь этот гнев и причины ее ненавидеть, я по-прежнему хочу эту женщину.
Грешница. Манипуляторша. Непростительная старлетка всех моих фантазий за последние несколько недель. Она лгала мне, и с самого начала я был прав в одном.
Айви действительно проникший мне в кровь яд.
