Текст книги "Глубокое ущелье"

Автор книги: Кемаль Тахир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц)

Дюндар Альп и Даскалос поприветствовали старейшин, заняли свое место на помосте.

Дюндар Альп выставил колено, оперся на него локтем и – как всегда, когда был чем-нибудь недоволен или радовался, считал себя величественным и сильным или жалким и слабым,– защелкал четка ми. На поясе у него висела кривая дагестанская сабля с чеканкой по золоту – говорили, она стоит пятьсот форинтов,– и кривой йеменский кинжал с рукоятью, украшенной изумрудами. До Керима долетел запах священного мекканского благовония, которым Дюндар умащивал бороду. В отличие от своего брата Эртогрул-бея Дюндар был невысок ростом и – что еще хуже – толстобрюх, как гяурские мельники, жрущие свинину и хлещущие вино. Седина в бороде и усах нисколько не облагораживала его грязно-черное лицо. Острый горбатый нос делал его похожим на хищную птицу.

Дюндар сидел расслабившись, но черные глаза его беспрерывно бегали, и оттого казалось, в любую минуту взовьется он, как стрела из лука. Не только в Сёгюте – от Анкары до Изника, от Кютахьи до Болу – слыл он первым богачом. Говорили, что он добыл тысячи золотых алтынов, скупая за бесценок у абдалов Рума и воинов-дервишей награбленное во время набегов добро и молодых рабов и втридорога перепродавал их генуэзским купцам в Стамбуле. Вот почему Дюндар все время требовал налетов и при каждом удобном случае хулил мир, который в течении шести лет с таким трудом поддерживали его старший брат Эртогрул-бей и племянник Осман. Все эти годы Дюндар настойчиво внушал людям мысль о том, что, стань он беем, воины удела Битинья не знали бы, куда девать награбленное. Его поддерживали падкие на опиум абдалы, которые презирали любую работу, почитая ее за грех, да и кое-кто из дервишей. И чем нестерпимей становилась нищета, тем больше обретал он сторонников. Была тому и еще одна причина: многие считали, что, если Эртогрул-бей умрет – а он день ото дня становился все слабее,– удельным беем, как старший в семье, станет Дюндар.

Керим заметил, как Джинли Нефисе сказала что-то Баджибей, и заволновался: наверняка сторонники Дюндара, воспользовавшись смертью Демирджана, попытаются сегодня с помощью его матери возбудить людей. А ведь Демирджан не любил Дюндара, не считал его за человека. И вот теперь Дюндар воспользуется беззащитным, мертвым телом брата, лежащим у мечети на помосте для омовения, чтобы причинить вред Осман-бею.

Керим лихорадочно думал, как этому помешать. А Дюндар Альп радуясь, подобно скупцу, с нежданной легкостью заполучившему даром великую ценность, довольный перебирал четки. Услышав, что Демирджан убит, он прищелкнул пальцами и обнял своего советника Даскалоса за шею: «Место тебе в раю, сын гяура! Наконец-то дождался мой племянничек Осман. Не вырваться ему теперь из лап Баджибей!»

Дюндар слегка заикался и потому на сходках выпускал вместо себя Даскалоса. Даскалос был единственным сыном настоятеля православного собора Святой Софии в Изнике.

Еще послушником он пристрастился к вину, азартным играм и разврату. Опозоренный отец лишил его карманных денег. Даскалос, чтобы отомстить отцу, сменил веру и принял имя Юсуфа. Какое-то время он пылил на дорогах вместе с дервишами-голышами, глотая опиум. Потом ни с того ни с сего записался к дервишам-воинам и с той поры стал жестоким фанатиком.

В набегах придумывал изощренные пытки для своих бывших единоверцев, живой товар, если не мог угнать, убивал, недвижимость предавал огню просто так, ради собственного удовольствия. Поскольку в пограничных уделах не делали различия по старшинству между мусульманами исконными и вновь обращенными, бесстыдство Даскалоса возрастало год от года. А после того, как его взял под свое крыло Дюндар Альп, на него и вовсе управы не стало. Хитрый, ловкий, как джин, он умел заговаривать зубы, приводя стихи из корана, ссылаясь на хадисы, жития святых и рассказы о чудесах. И при этом ничтоже сумяшеся валил в одну кучу талмуд, евангелие и библию – все это, мол, божьи книги. Осмеливался нападать даже на муллу Яхши, настоятеля главной мечети, обвиняя его, великого знатока в делах веры, в небрежении и мягкости.

Стоя на коленях, Даскалос раскачивался из стороны в сторону, будто читал коран, наверняка задумывал бог знает какую подлость. Бороденка у него была острая, как у френков, шея тонкая – голову свернуть ничего не стоило. Многие знали, что он пьет как свинья, беспрестанно возит из Гермияна опиум для абдалов и дервишей, пренебрегая запретом Эртогрул-бея, готовит пилюли против бесплодия, поставляет развратникам распаляющие амулеты.

Дюндар Альп не верил ни во что, кроме денег, и был привязан к Даскалосу, ибо тот сумел его убедить, будто из меди и свинца можно запросто изготовить золото. «Ну и подлец!» – пробормотал про себя Керим.

Мальчишки, возившиеся в дальнем углу площади, побежали врассыпную.

Показался Осман-бей вместе со своим сыном Орханом. Шаг у него был быстрый, спорый, внушительное лицо спокойно. Поднявшись на помост, сел на свое место. Орхан, как всегда, устроился позади отца, внимательно оглядел собравшихся, заметив Керима, подозвал его.

– Говорят, ты у источника неплохо отделал вожака голышей? – прошептал он.

– Кто говорит?

– Аслыхан... Похоже, не тот он, за кого себя выдает. Принесли, положили у нас в конюшне. Орет благим матом. Я наказал Дели Балта, пусть дознается... Подождем, увидим.

– Да кто же еще? Голыш, конечно.

– Поглядим, правда ли голыш? А может, наемный вор, записавшийся солдатом к Караманоглу во время восстания Джимри? Теперь вот лишился хозяина...

– Вот так так! Мне и в голову не пришло...

Осман-бей терпеливо подождал, пока все сидящие на помосте каждый в свой черед поздороваются с ним, поприветствовал всех поклоном.

– Почтение собранию!

И сразу же перешел к делу. Так же, как Орхан, легко изложив суть событий, он повторил слова своего отца Эртогрул-бея, умолчав лишь о его наказе отправиться к шейху Эдебали, и спокойно добавил уже от себя:

– Я послал верных людей в Караджахисар, в Гермиян, в Инегёль. Когда вернутся, узнаем, кто наш истинный враг, посоветуемся и поступим, как надо. Есть у кого что сказать?

Люди Осман-бея предоставили возможность ответить сторонникам Дюндара.

Услышав вопрос, Дюндар перестал перебирать четки, а Даскалос – раскачиваться из стороны в сторону.

Пригнув, как всегда, голову и опустив глаза долу, Даскалос заговорил:

– Эй, братья! Эй, друзья! Ахи, гази и дервиши Рума! Абдалы Рума и сестры Рума! Наместник нашего бея Осман сказал мало, но сказал дело и вроде бы правду...

Умолк, порылся в карманах. Обычно Даскалос болтал как сорока, но сегодня голос его звучал призывно и умоляюще. Все, кроме Осман-бея, были удивлены.

Баджибей даже подняла голову и заморгала. Даскалос вынул платок, вытер им нос, откашлялся.

– Угнанные кони принадлежат самому Осман-бею. Если не говорит он: «Поскачем вслед, догоним, отберем!», то ему лучше знать. Воровски убитый кровный брат наш Демирджан пронзен стрелой, когда охранял бейский табун. Если наш бей Осман скажет: «Не стану мстить я за кровь своего конюха...» – Сторонники Осман-бея наконец пришли в себя и вслед за Орханом подняли крик, не соглашаясь с тем, куда клонит Даскалос. Но тот был не из пугливых, шумом его не сбить. Он продолжил с улыбкой: – «А если и стану, то без спешки...»

– Думай, о чем говоришь, Даскалос!

– Знай свое место!

Неожиданно Баджибей поднялась с земли, обернулась на голоса, подняла руку. Вслед за ней встали с земли все сестры Рума.

– Помолчите, джигиты! Ваше слово впереди. Не кричите, как бабы!

Один из старейшин взял Баджибей за руку, хотел было усадить ее, но она оттолкнула его локтем и осталась стоять. Остался на ногах и весь ее отряд. Так сестры Рума объявили в тот вечер, что не признают они установленного обычаем порядка.

– Да, братья! – продолжал Даскалос.– Если наш бей Осман так скажет – это его бейское дело. Но здесь не срединный, а пограничный удел, не земли Сиваса или Кайсери,– удел Битинья, да славится его имя! Здесь кто хочет не может прощать врага. Борьба идет не на живот, а на смерть. Тот, кто прощает кровь убитых своих, не выживет. Здесь говорят сабли и стрелы. Гибель тому, кто пускает добро на разграбление и не мстит за кровь. Столько лет сохраняли мы мир. Ошиблись!.. Мы предупреждали: «В пограничных уделах долгий мир до добра не доведет». Не слушали нас. Не зря сказано: «Если Мир длится долго, воины привыкают сиднем сидеть на месте». Ослабнет наш натянутый лук. И захотят джигиты, да поздно – не смогут сражаться, как надо. Кто сиднем сидит, отдаст свой удел пришельцам. Мир развеял страх наших злейших врагов. Если бы, как в прежние славные времена, джигиты с саблями наголо днем и ночью преследовали гяуров, забирали их добро, вырезали мужчин, а женщин на веревке уводили в рабство, кто поднял бы руку на наш скот и на наших людей?!. Нельзя нам медлить ни минуты. Орлами низринуться на голову врага, прикончить, разорвать, отомстить этой же ночью!.. Истинны мои слова или нет, Хасан-эфенди? – спросил неожиданно Даскалос, словно желая застать старейшину ахи врасплох. Хасан-эфенди и в самом деле размышлял в этот миг о другом. Помедлив, задумчиво сказал:

– Нет, не истинны!.. Если враг поднял на нас руку, значит, он готов к брани. Того, кто, закрыв глаза, бросается в бой в час, выбранный врагом, ничего хорошего не ждет в пограничном уделе!

– Ничего нам не станет. У наших гази, у наших ахи, у всех воинов-джигитов есть сила веры, побеждает тот, кто первым наносит удар. Не в обычае у наших воинов уклоняться от боя. Сказано: «Ты должен гяуров бить неустанно». И сказано: «Не давай гяуру открыть глаза!» Терпение у джигитов кончилось. «Сабля, что не рубит, ржавеет, а сабля, что рубит, блестит».

– Верно, дервиш Даскалос! Настоящий джигит и работает, как воюет! Неплохо бы воинам в мирное время потрудиться в поте лица вместо того, чтобы гнить от безделья. Мы то от мира одну пользу видели, а вреда никакого. Знаменитый рынок караджахисарский на нашу землю перебрался. Для умных людей это великое счастье. От злобы византийских властителей греки ищут защиты у нашего бея Эртогрула и приходят на наши земли вместе с попами да патерами своими. Не одно богатство в мире – военная добыча. А если дошло до набега или войны, то и в них не бросаются с завязанными глазами. Тут нужен ум да расчет. Не зная врага, на кого кинешься? Говоришь, пограничный удел. Верно, здесь все бывает. Только против обычая идти нельзя. Если здешние люди станут делать что кому в голову взбредет, налеты да засады устраивать, чем кончится?

– Разве мы поломали мир? Нет. Разве хотим его порушить? Нет! Загнали в землю нашего джигита, угнали наш скот. Нет греха на нашей душе. Бог на стороне правых, но время не ждет. Врага упредить надо. А искать его – недалеко ходить: стрела пущена в нас караджахисарская... Следы ведут на земли Караджахисара. Чего болтать-то зря? Животы джигитов давно позабыли и мясо и масло. Нищета взяла нас за горло, на землю свалила. Знаешь ли, Хасан-эфенди, что говорят в округе? А не знаешь, так выслушай. Соседи смеются над нами. В поговорку у них вошло: «Оборванный, как джигит Эртогрул-бея». А знаешь ли, что бабы говорят своим мужьям в византийских крепостях? «Погляди-ка на меня, как я одета? Оборвалась, будто туркменка! Не стыдно тебе?» Вот что говорят. Наши дети не растут от голода... У отроков нет силы, чтобы саблю держать. Молодухи плод выкидывают. Погибаем мы, сидя на месте, гнием. Грех это и вина великая. Хватит! Натерпелись. День ото дня все хуже. Нашла коса на камень. Пусть барабаны призовут в набег! Пусть затянут подпруги да перепояшутся воины поясом старания. Пусть джигиты возьмут острые сабли, наполнят колчаны стрелами, обновят тетиву. Отныне мир – погибель! Или счастье с нами, или падалью станем! Пусть развеваются на ветру знамена, скачут джигиты, дрожит под их копытами земля Караджахисара! Да познает страх смерти подлое сердце властителя Аксантоса!.. Да будут, как прежде, воинские рынки полны добра, отбитого у врага. Пусть за одну рабыню-гяурку дают всего пять акче и никто не берет ее. Вон сидят наши старейшины, видавшие виды, мужи ратные, через все искусы с честью прошедшие. Пусть отойдут в сторонку, прочтут фатиху на сечу. Да устроится все, как положено! И держите в уме своем: этот день на другие дни не похож. Трон султанов в Конье, считайте, пуст. Ждет сильного хозяина. Все удельные гази и беи зарятся на трон этот и помните, Караманоглу раз уже взял да посадил на султанский трон Джимри... Но тот, кто душу свою и добро не смог уберечь, пусть на трон не рассчитывает... Осман-бей – наместник. Дело нелегкое. Эртогрул, наш бей, тяжело болен, но, слава аллаху, в своем уме. Если надо, ударим ему челом. Не откажет. А откажет – в этот раз джигитов не удержать. И пусть знают старейшины: нечего больше тянуть да разговоры говорить. Вот наше слово. Не так ли, Баджибей?

Баджибей слушала, снедаемая гневом.

– Правда твоя, брат Даскалос! Если скажут: нельзя, сестры Рума клянутся оседлать коней. Кто мужчина, пойдет с нами. Кто не поделает, пусть остается.

Дервиши-воины, абдалы, кое-кто из гази и даже несколько недоумков из джигитов-ахи завопили:

– Свет с тобой, Баджибей! Дай аллах тебе силы!

– Сегодня увидим, кто мужчина, кто нет!

Хасан-эфенди понял, дело плохо, трудно будет отговорить большинство от набега.

– Где Акча Коджа? – тихо спросил он Осман-бея.

Только он мог еще утихомирить воинов, заставить выслушать себя.

– У отца. Отец плох.

– Позвать бы... Если б пришел...

Их прервал довольный голос Даскалоса:

– Есть у тебя слово, Хасан-эфенди? Только хорошенько подумай. Не то верных воинов лишиться можно, если так дальше пойдет. Что им здесь делать, если не будет набега?

– Того не знаю, но, если бы они и решились, нельзя сегодня читать фатиху. Подумаем до завтра...

– Почему нельзя? А ну, скажи!..

– Предводители племен, старейшины не все здесь. Пока не пошлем гонцов к Самса Чавушу, в племя кайя, пока не созовем тех кто слово имеет от племен баят, баиндыр, салур, каракечи... Пока Тургут Альп и Абдуррахман Челеби свои племена...

– Пусть их!.. Хватит тех, кто здесь. Потому – здесь большинство!

– А если кто из них захочет пойти с нами в набег?

– Пусть не ходят. Набег не война! Некогда ждать. Отныне, благодарение аллаху, дня не пройдет без налета. Значит, воины...– Он хотел сказать «отведут наконец душу и поживятся», но замолчал, прислушался. Из бейского квартала, разрывая ночь, долетели вопли женщин. Вопли становились все громче.

Орхан ударил рукой по колену, прошептал на ухо Кериму:

– Умер, бедняга, мой дед. И кровница его – твоя мать...

– Моя мать? – Керим поразился.– Моя мать Баджибей?

– Да. Баджибей. Когда ударила она вместо сбора набег, подскочил дед мой... «Враг напал, Орхан!.. Дай саблю! Пусть седлают мою кобылу». Хотел было встать, облачиться в доспехи, но упал как подкошенный. Языка лишился...

Крики и плач женщин приближались, можно было уже разобрать слова.

– Раскололось небо... Разверзлась земля... Умер Эртогрул, наш отец, умер...

Площадь замерла. Все знали, что Эртогрулу не одолеть болезни, и каждую ночь, ложась спать, ждали, что их разбудит плач женщин. Но в этот миг все были поражены и подавлены не меньше, чем родное племя Эртогрула – кайи, будто всех их, воинов, собравшихся сюда с четырех концов света, постигла нежданная беда.

Прежде всех откликнулась Баджибей. Ударив себя по коленях, опустилась на землю и завопила глухим, как удары барабана, голосом:

– Эй, люди, сорвите с себя головные повязки, порвите рубахи! Ушел белый лев! Ушел, моя гордость. Острые ногти в лицо вонзите, женщины! Разорвите алые щеки. На кого остался этот лживый мир, несчастный бренный мир, несчастный смертный мир!

Не могла простить Баджибей своему сыну Демирджану гяурки-невесты и потому не выплакалась, не излила в плаче боли, камнем придавившей сердце. Эртогрула же она любила и уважала, и плач ее, вырвавшийся из глубины души, тотчас подхватили сестры Рума.

– Ой, старейшина племени кайи!.. Ой, надежда народа, джигит Эртогрул!

– Ой, муж, борода твоя поседела на поле брани. Ой, Эртогрул, враги у тебя просили пощады!

– Ой, мудрейший из мудрых, крылом своим нас прикрывавший от горя!

– Ой, джигит, достававший мечом до небес, среди бела дня на врага нападавший, громивший врага!

Женщины завыли все разом.

– Черная гора была тебе яйлой, бей, где твоя яйла?

– Грозный водопад был твоей водой. Эй, бей, где твоя вода? Ой, джигит, отец джигитов Кара Османа, Гюндюза Альпа, Савджи Гази!

– Ой, весь мир чернее тучи! Ой, застыли текущие воды! Ой, погасли очаги! Не дают искры кресала!

– Ой, опора джигитов! Кормилец голодных и бедных! Столп туркменских шатров! Предводитель, мой бей, предводитель львов! Старейшина мудрецов! Отец сестер Рума! Тигр Зеленой горы, всадник на белом коне, эх, ой, Эртогрул-бей, ой!

Плач женщин подхватили воины, задрожал Сёгют.

– Табуны вороных коней были твоими конями. Бей, где твой конь?

– Где твой конь?

– В победе ратной над врагом была твоя удача, бей. Где твоя удача?

– Где твоя удача?

Товарищ детских игр Эртогрул-бея и его названый брат Акча Коджа медленно вышел на середину. Восьмидесятилетний старик с длинной, доходящей до пояса белой бородой, сложив руки на животе, ждал, когда плачущие умолкнут, чтобы перевести дыхание. Поднял руку.

– Слезами горю не поможешь! Плачем умершего не вернешь. Жил, как воин, умер, как джигит,– великое счастье! Думал, как муж, говорил, как мудрец,– счастье! Приказал всем долго жить, просил грехи его простить!..– Он остановился и, видя, что его не поняли, крикнул: – Простили?

– Простили! – грянула в ответ площадь.– Да пребудет душа его в мире!

– Покойный завещал...– Осман приподнялся было на помосте, Но Акча Коджа жестом остановил его и продолжал: – Пусть все стоят по местам. Братом моим теперь займется мулла и аллах! Разгневался брат мой Эртогрул-бей на врага, что мир нарушил, мир, соблюдавшийся беем столько лет. Сказал: «Неумное это дело идти на врага, когда он того пожелает». Счел опасным. Приказал: «Пока никто не прознал о смерти моей, выберите достойного, чтобы удел ваш не остался без головы!..» Мы воины, но нас немного. Удел наш мал, победят нас, и некуда отступить, чтобы силы собрать. Тот, кто нападет на мирного соседа, обезумел. А такой враг бывает жесток. Пока не прослышал он, что мертв Эртогрул-бей, надо выбрать нового бея, чье имя нагнало бы на врага страх. Надо выбрать бея, и выбрать сейчас.

Дюндар Альп понял, что попал в им самим расставленную ловушку. Если выбрать сейчас бея, наверняка верх одержит Осман. Против Акча Коджи пройдоха Даскалос ничего не стоил. Самого шайтана не боялся, а перед Акча Коджой трусил с первого дня. Дюндар к выборам готовил другую игру, ибо уверил себя, что Эртогрул не умрет внезапно, проживет еще. И всему виной была скупость – никак не мог привезти из Стамбула накопленные деньги, не подымалась рука их тратить. Горько сожалея, что не послушался в свое время Даскалоса, Дюндар позабыл, что он заика, попросил слова.

– Нелегко выбрать бея, Акча Коджа, не шутка это. Тут спешить нельзя. Племена собрать надо. Где Абдуррахман Гази? Где Айкут Альп? Где отряд кайи? Где племена баят, салур, каракечи, баиндыр? Дождемся до завтра, похороним наших мертвецов.

Акча Коджа не знал, о чем здесь до него шла речь, и обрадовался, что так легко удается отложить набег. Вопросительно поглядел на Османа. Но тут вмешался старейшина цеха ткачей и общины ахи Хасан-эфенди.

– Разве не ты только что требовал не откладывать дела до завтра, сын Гюнтекина? Мертвецы наши не в поле. Время опасное. А в опасное время прежде думают о живых, а потом о мертвых. Первого халифа нашего Абу-Бекира выбрали прежде, чем похоронили Пророка.

– Еще не все гази здесь... не все племена...

– Ты сам говорил, что здесь большинство. А кто будет выбран беем, известно. Кого здесь нет, станут ли противиться?

– Что за слова непотребные? Как может быть известен бей, пока его не выбрали?

Сторонники Османа вновь издали вопль возмущения. Но хладнокровие Даскалоса передалось Хасану-эфенди. Он улыбнулся.

– Может быть, у тебя на сердце есть другое имя, Дюндар Альп? Какой-нибудь другой джигит, которого мы не знаем?

– Как не быть? Не один джигит в уделе.

– Если себя считаешь – один.

– Отчего же? И годами... И кровью...

– Да оттого, что не годишься. Засиделся на алтынах своих, заигрался с молодыми наложницами-гречанками. В седле не усидишь, а усидишь – что толку.

– Видно, не знаешь ты, старейшина ткачей, что бей бею рознь, не тебе судить. Один с коня не слезает, а все без толку, другой сидит у себя в селямлыке и армии разбивает.

– Верно. Мы вот, когда о набеге речь шла, то же самое говорили. А ты все кричал: седлайте коней! Не сходятся у тебя сегодня концы с концами, приятель. Некогда нам пустые слова слушать. Верно ты наконец сказал... Время страшное. Застанет нас враг без главы считай, пропали. Детей и стариков подавят. Девок, жен с цепями на шее в рабство уведут. Не знаю, как ты, а мы все до одного погибнем.

– Дома, что ли, мы сидели, когда вы сражались, Хасан-эфенди? Думай, что говоришь.

– Дома ты не сидел, но и вел себя недостойно удельного бея, Дюндар Альп. Скуп ты больно. Слишком на добро падок. Не знаю, что скажут Гюндюз Альп и Савджи Гази, только знаю: тебя они в расчет не примут.

– Верно! – живо откликнулся Дюндар.– По обычаям Чингиса и Сельджука землю и добро делят между братьями. Поглядим, что скажут мои братья.

– Гюндюз Альп и Савджи Гази мне доверили сказать: наш бей – Кара Осман, перебил его Акча Коджа.– А что до обычаев Чингиса да Сельджука, не угадал ты, Дюндар Альп, ибо удел этот Эртогрул-бею не в наследство от отца достался... И не саблей гази завоеван. Это сельджукский удел – за службу дарован.– Он огляделся.– Скажите, братья, кто был храбрейшим и мудрейшим из нас? Разве не Эртогрул-бей?

– Он самый! – послышалось в ответ.

– Шесть лет кого он ставил над нами?

– Кара Осман-бея.

– И как владел нами Осман-бей до сей поры? Заставлял нас от стыда в землю смотреть? Бросал ли в беде?

– Не бросал.

– Помилуй, аллах!

– Доблесть джигита не только в сабле... Ему и смелость нужна и ум. Мы спали, Осман-бей не спал... Настали худые времена – он, как другие, в скупость не ударился. Сколько сил хватало, старался голых одеть, голодных накормить... В голодные годы – а были они похуже голодных лет пророка Юсуфа – по утрам суп его кипел для всех, по вечерам для всех плов варился... Уважал он наши души и нашу честь. С тринадцати лет до сей поры видели мы его в брани. Разве склонял он голову там, где свистела коса смерти? Гнал врага впереди всех, а когда отступали, последним был. Есть ли кто лучше для нас, чем Осман-бей?

– Нет!

– Угодно ли его бейство?

– Угодно! Угодно! – раздалось со всех сторон.

– Еще два моих слова тому, кто не знает, а знал, да забыл. Здесь закон Чингиса не в ходу, ибо, по обычаю нашему, нет у нас курултая знатных родом. Мы – гази!.. Знатность у нас еще не все. Смотрим, кто чего стоит. И совет наш оттого, что в совете благо. Да еще оттого, что в Конью сами шлем мы бумагу: «Фирман на бейство в уделе да будет писан на имя избранного нами». Пусть счастливо будет бейство твое, Осман-бей!

– Пусть читают фатиху.

Мулла Яхши развел руки, без запинки прочел фатиху. Возгласы «аминь» потрясли площадь.

Сидевшие на помосте, соблюдая старшинство, по очереди приложились к руке вновь избранного бея. Вслед за дервишем Даскалосом настал черед Дюндара Альпа. Видя, что он замешкался, Акча Коджа крикнул:

– Что же ты, Дюндар Альп? Поспешай!

– Да будет счастливо бейство Османа, но...

– Что за «но», сын Гюнтекина?

– Да то, что нового бея среди ночи выбирали мы не на свадьбу. Покороче поздравления! Подумаем о мести.

– Решение выйдет завтра,– сказал Осман-бей,– после похорон и совета с предводителями других родов.

Старейшина Хасан-эфенди подозвал Керима, прошептал ему на ухо:

– Найди Кедигёза. Гонцом отправится. Пусть седлает и ждет меня...

Сёгют не спал и не бодрствовал. Стоны и плач женщин оглашали темноту.

Осман-бей стоял на коленях у ложа отца, против него – Акча Коджа.

У ног покойного мулла Яхши тихим голосом читал коран. Под белым саваном в колеблющемся свете свечей Эртогрул-бей казался еще более длинным, чем был при жизни, и невероятно худым.

Осман-бей дивился твердости Акча Коджи – целых семьдесят лет он был верным другом отца. Он завидовал этой дружбе. В отличие от Эртогрул-бея Акча Коджа был суров. Непонятно, как они ладили.

Весенними ночами Сёгют стонал от ветра. Но в эту ночь лист на дереве не шелохнулся.

Вдали послышался стук подков. И вскоре во двор влетел всадник.

В покои на цыпочках вошел телохранитель, склонился над Осман-беем:

– Дервиш Камаган.

– Соболезнование?

– Нет. Тайное слово...

Осман-бей поднялся. В ответ на вопросительный взгляд Акча Коджи тихо сказал:

– Потом...

Дервиш Камаган не желал, чтобы при его тайных разговорах присутствовали другие. Он был одет, как туркменский крестьянин. Лицо закрыто концом черного тюрбана. Приветствовал Османа, преклонив колени.

– Подобно соколу, душа джигита Эртогрула, бея нашего, улетела в обитель истинного счастья. Эртогрул-бей не первый из покинувших этот мир! Не горюй! Смерть пришла, джигит ушел, слава осталась. Какое счастье!

Осман-бей спросил, выпьет он вина или кумыса.

– По ушедшему джигиту надо бы вина.

Они молча подождали, пока принесут вино. Дервиш Камаган положил руки на колени и сразу стал похож на большую, сморщенную от старости обезьяну. Веки, губы, тонкие пальцы его находились в непрерывном движении.

Дервиш жил в пещере и был осведомителем монгольского ильхана в Тавризе, но с давних пор питал дружбу к туркменам. Он поднял чашу, что-то пробормотал, побрызгал вином на огонь.

– Тридцатизубый отец мой огонь! В тьме ночей пляшешь ты, развевая красные волосы, как молодые невесты! Отец мой огонь! Светящий пришедшим, светящий ушедшим, отец мой огонь! Да будет жертвой тебе черномордый белый баран! С тех пор как железо стали ковать, ты, отец наш огонь, кормишь голодных, согреваешь холодных! Ты кипятишь котлы наши, чтоб сварить нам пищу. Корми нас своим теплом! Храни нас, чтобы мы умножались! Храни, чтоб наш корень не вырвал шайтан. Уруй!

– Уруй!

Дервиш отставил чашу, встал на колени и, не отрывая взгляда от огня, словно читая по нему, заговорил:

– Сегодня после полудня услышал я в степи сигнал барабана: «Враг напал!» Узнал я, что твои боевые кони украдены, что сын Баджибей Демирджан-ага убит и стрела, его поразившая, была караджахисарской... Генуэзского монаха Бенито вчера ночью в своей пещере не было. Рано утром на двух конях прибыли чужеземцы. Он одел их в монгольские доспехи, сам переоделся Черным проводником. Ведя в поводу лошадей, вошли они в болото.

– При чем здесь смерть Демирджана?

– Монах Бенито вложил в колчаны чужеземцев караджахисарские стрелы.

– Да что ты! Кто они? Из Гермияна? Из Инегёля?

– Нездешние. Пятнадцать дней назад впервые пришли к монаху Бенито...

– Чего же ты сразу не дал знать?

– Не выведав, кто они, откуда, зачем пришли? Не выведав...

– А сейчас выведал?

– Конечно! Один – рыцарь ордена Святого Иоанна на Кипре... Именуется Нотиус Гладиус... Называет себя королевским сыном... Другой – наемник ордена Святого Иоанна, тюрок. Звать Уранха... Сотник.

– Зачем пришли? Чего им от нас надо?

– Орден выслал их с острова за то, что грабили единоверцев. Ошалев от вина, в драках кровь проливали... Женщин христианских насиловали...

Дервиш Камаган выложил все это с такой простотой, словно ему не стоило труда добыть эти сведения. И Осман-бей откровенно позавидовал тощему монголу, который многим казался полоумным, но из своей пещеры под Иненю мог послать весть на Кипр и за пятнадцать дней во всех подробностях узнать, кто такие два никому не известных бродяги. Силой, которая прислала ему ответ через болота и разрушенные мосты бурных рек, благополучно миновав разбойников и грабителей, засевших на каждом перевале, в каждом ущелье, он был обязан мощи Сообщества. Торговая компания, повсюду кратко называвшаяся Сообществом и основанная пекинским хаканом Кубилаем совместно с тавризским ильханом Хулагу, получала денежные вклады от множества властителей и принцев, вельмож, арабских шейхов, персидских ханов, тюркских беев и раскинула свою сеть, как паук, по всей земле – от Индонезии до Германии, от Цейлона до сердца Африки, от Канарских островов до Московского княжества, от Басры до полночных берегов Ледовитого океана. Все караванные пути были под защитой монгольского Мира. Если порядок и безопасность на Этих путях нарушались, ущерб, нанесенный купцам, возмещался из казны Сообщества. Оно имело в своем распоряжении миллионы алтынов, чтобы, когда нужно, давать их в долг под проценты на оснащение огромных караванов, на покупку товаров. В важнейших городах всех частей света, в портах и на перекрестках дорог были у него свои писцы и счетчики, своя служба гонцов, в морях – сотни судов, на дорогах – беспрерывно движущиеся караваны из тысяч верблюдов, мулов, арб. Сообщество жило по законам, над которыми не властны были державы, по этим законам заключались сделки и начиналась война. В последнее время наместники властителей и военачальники в разных частях земли стали непокорны, а дороги – опасны, и потому сила Сообщества ослабла. Начались грабежи, захваты добра. Стали уменьшаться доходы, участились стычки. А от стычек снова уменьшались доходы и множился взаимный обман. Да, Сообщество теряло прежнюю мощь, но все же оно, как и раньше, наделяло нищего дервиша Камагана такой силой, которой могли позавидовать беи, паши и властители многих стран.

Размышляя об этом, Осман-бей рассеянно спросил:

– Откуда знают пришельцы Черного монаха?

– От главы ордена письмо они привезли. Очень обрадовался монах Бенито. В самое время-де послал вас господь! И раскрыл им свои намерения.

– Известные нам?

– Известные. Очень удивился рыцарь, услышав, что крестьянин здесь не признает никаких баронов и сеньоров, и совсем уж не поверил, когда Бенито сказал: «Делает что хочет бесстыжий византийский крестьянин. Жалуется на властителя и, бывает, даже добивается своего права». Чуть ума не решился, когда рассказал ему Черный монах, что у церкви здесь даже земли своей нет, считай, мол, что православная церковь – на службе у императора. Не может быть, говорит. Разве православные не такие же поганые, как и мусульмане? Мусульманских нехристей хуже, говорит Бенито, еще безбожнее и поганее. Мало того, говорит, в Византии торговля и ремесло, копи, порты, арсеналы – и те в руках государства. И еще, говорит, когда у императора денег нет, отбирает, мол, добро у богатых, а кто противится – у того и вместе с душою. Счастье еще, говорит, что обессилел теперь, власть его здесь ослабла. Вот мы склонили многих местных князей византийских принять баронский порядок наподобие нашего, и прежде всего, говорит, властителя Инегёля Николаса, а за ним – брата караджахисарского властителя Фильятоса. Ах, говорит, если бы только не портил нам дела туркмен Эртогрул. Жаловался на Эртогрул-бея: не возвращает, мол, беглых крестьян. Рассказал про деревню Дёнмез. Тут пуще прежнего обозлился рыцарь. Да что, говорит, не могли два-три десятка воинов собрать, напасть на них ночью да перебить всех? Жаль, говорит. Очень огорчался, даже по коленкам себя хлопал. На что, мол, надеется этот антихрист-туркмен? Воинов у него много, что ли? Он туркмен, говорит Черный монах, а туркмен, известно, на свою глупость надеется. Не смогли мы уговорить караджахисарского властителя Аксантоса, что Фильятосу старшим братом приходится. А его земля, говорит, за Эртогруловым уделом. Если не примет он участия в налете на удел туркменский, ничего не выйдет, говорит.