Текст книги "Глубокое ущелье"

Автор книги: Кемаль Тахир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 33 страниц)

– Правда твоя, нойон Чудар. От тебя у нас секретов нет. Воистину, кто не жалуется, не вылечится. Страшная беда свалилась не нашу голову. Даже в старых книгах про то не писано, ибо, сколько мир стоит, ни с кем такого не приключалось. Записать бы это в книгу рассказов Коркута Деде, чтоб до скончания века в назидание люди читали.– Он вздохнул.– Вот послушай. Дней десять назад сидел я в бейском доме. Перед тем лихой сон видел, сижу рассказываю. Кади Хопхоп понял, что нелегко будет мой сон истолковать. Завертелся. На дворе утро... Бей наш в гареме. Слышим стук подков. Летит кто-то, будто визирскую голову везет в тороках к монгольскому ильхану. И украденного коня так не станешь гнать, если не безбожник. Выскочил я, что, мол, такое? Гляжу, старший гонец от вашего воеводы из Иненю. В добрый час, говорю. В добрый час, отвечает. Господин мой воевода столы накрыл, к вечерней трапезе нашего бея санджакского ждут. Будь у него руки в крови, просят тут же коня оседлать и приехать. К добру ли зовут, спрашиваю. К добру, говорит. Из Сёгюта от Осман-бея гонец прилетел, важное дело до санджакского бея. Сам Осман-бей уже в дороге. Изумился я: четыре дня назад мы в Сёгюте были, принесли соболезнование о смерти Эртогрул-бея, поздравили Осман-бея с уделом. Ничего такого спешного не было... Поднялся наверх. Рассказал кадию Хопхопу. Тот и говорит: Осман-бей, мол, приятель его задушевный, единственный друг на этом свете, непременно надо разбудить Алишара. Разбудили. Неужто, говорит, стряслось что-то с братом моим, Осман-беем? Что б ни случилось, говорит, любую беду руками разведу, порублю да в очаге сожгу... Так спросонья молвил наш бей. А потом разорался – грохочет, что твой барабан. Хопхоп, на счастье, не растерялся, приказал коней подать. Подали. Вскочили в седла и галопом в Иненю. Поднялись к воеводе в диван. Осман-бей бросился нашему бею навстречу. Обнялись, поцеловались. Наш и говорит: «В добрый час!» А как услышал, что Осман-бей вознамерился послать его в обитель шейха Эдебали снова сватать Балкыз, языка лишился, будто обухом его по голове ударили.

– Отчего?

– Оттого что Алишар-бей вот уж два месяца с благословения аллаха хочет взять Балкыз за себя. И если до сих пор сватов не заслал, то потому, что не собрал достойных случая подарков. Два месяца назад и в голове ничего такого не было у нашего Алишар-бея, братец Чудар. В первый раз сватал, подумал: «Должно быть, красавица девка, раз наш брат Кара Осман-бей сохнет по ней!» Тем и кончилось. А два месяца назад, из бани возвращаясь, увидел ее, разум потерял. С того дня заладил: «Ох, Балкыз, Балкыз! Мед, а не девушка!» Ни отдыха, ни сна ему не стало. Все дела забросил. Узнав о новом сватовстве, Алишар чуть не умер. А когда в себя пришел, взмолился: «Помилуй, брат мой, Осман-бей! Мне сказал, но больше никому не говори такого! Дали ведь один раз от ворот поворот. Не такие мы позорники, чтобы во второй раз стучаться...» Чего только он не наговорил! Но Осман-бей и ухом не повел. Решил: стыдно Али-шару во второй раз отказ услышать. «Испытаем судьбу нашу еще разок, брат Алишар-бей! Испытаем да попробуем смыть пятно позора с нашего имени. Не бойся! Добрый сон видели мы. Есть надежда на сей раз. Поедешь и добудешь...» Несуразные он эти слова говорит, а наш бей заладил свое: «Нельзя этого делать – и все».Тут кадий Хопхоп вмешался. Потянул за подол нашего бея и говорит: «Отчего же нельзя? Посланный сраму не имет!» Так с благословения всемогущего уберег Алишар-бея от подозрений. Потрапезничали мы честь по чести и домой отправились. Алишар-бей всю дорогу коня пришпоривает, точно не арабский скакун под ним в тысячу алтынов. Того и гляди, конь падет, а бей себе шею сломает. Чуть было не загнал бедную скотину. У реки Сарыдере осадил коня, соскочил наземь. «Пропал теперь я! – кричит. Свалился на траву.– Разнесчастный я человек, погубил ты, Хопхоп, своего бея!» Смерть призывает. «Чего стоишь, трус Перване? Обнажи меч! Снеси мне голову! Не жить мне больше на этом свете!»

– Ну и ну!.. Пристало ли великому санджакскому бею?..

– Не говори, приятель! Как привяжется к бабе, ничего вокруг не замечает. Точно бешеный становится – на цепи не удержишь. Глядит Хопхоп, сейчас он рехнется – и конец. Тотчас пал на колени. «От всего, кроме смерти, есть на свете лекарство,– говорит,– а убиваться да плакать, что пользы? Ты, Алишар-бей, на престоле эскишехирского санджака сидишь. В наш грозный век самому смерти искать – заблуждение. Неужто мы такие безмозглые, что с поганым чабанским сыном, туркменским выродком, не справимся? Возрадуйся! Сам к тебе он пришел, сватом послать хочет. Тайну сердца своего в самое время открыл нам! А что, если бы Осман-бей другого свата послал? Взял бы да лег с ней?» На этом слове Алишар-бей взвился, схватился за саблю: «Да я его зарублю! Прикончу как...» И пошел, и пошел... А Хопхоп вдруг завопил во все горло: «Благая весть! Удача! Счастье великое! Господь всемогущий с нами!» Захлопал в ладоши, закрутился на месте. Смотрит на него наш бей, удивляется, а потом бросил саблю и говорит: «Расстроился друг наш из-за меня. Рехнулся вроде бедняга кадий Хопхоп». Немного успокоился. А Хопхоп покричал, покричал да и говорит: «Сейчас же поезжай к шейху Эдебали и с благословения аллаха проси Балкыз за себя. Не отставай, пока слова доброго от него не услышишь!» Глаза у Алишар-бея на лоб полезли, адская чернота лицо затемнила. «Ах, скотина Хопхоп! Да ведь подло это за себя девку просить, когда тебя сватом посылают! Узнают, за человека считать не будут! Как я Осман-бею, брату своему, в глаза погляжу? Сраму не оберешься. Золотое имя мое в медь превратится. Клеймо подлеца до скончания века со лба не смыть!» Так он плачет и убивается. А Хопхоп его успокаивает. «Не бойся,– говорит,– дитя мое! Смоешь! Выскребешь! Слушай меня, и царевна Балкыз, можешь считать, твоя. Уже в этом месяце будет она на твоем ложе». Алишар-бей обнадежился. Схватился за полу Хопхопа: «Правда ли, дорогой Хопхоп?! Неужто смогу быть с нею честь по чести? Добьюсь ли согласия Балкыз, никому горя не причинив?» Хопхоп воздел палец к небу: «Положись на великого аллаха и выгоду благостью подкрепи!..» Чего только не наговорил из священных книг, чтобы нашего бея убедить. Видит, тот готов, ко мне повернулся, прорычал: «Не стой столбом, поганый Перване! Где твое слово, правду ли я говорю?» Пал я на колени: «Правду, бог видит, правду! Да сбудется воля его! Станет наш бей зятем Эдебали, и не знать ему беспокойства от поганого рынка эскишехирского и смутьянов ахи, и пребудет честь бейская крепкой как сталь, дела наши пойдут как по маслу». Хопхоп кричит: «Летите, кони, во весь опор! Да вернется наш бей обратно с робкой куропаткой в тороках! Айда! С богом!» Прочитал фатиху. Алишар-бей воспрянул духом, прыгнул в седло и умчался.

– Помилуй, Перване, ну и дела! Тут ведь кровью пахнет. Брат брата порешить может. Чтоб ему провалиться, этому Хопхопу! Бывает, конечно, коварство, но такое... А?

– Вот тебе и «а», братец Чудар! Приехал наш бей к шейху. С почтительностью зятя, с обходительностью бея, с покорностью мюрида попросил у него дочь. Нисколько не сомневался, но услышал отказ.

– Помилуй господи! Неужто?

– За дураков нас считаешь, Чудароглу? Если бы не отказ, стали бы мы девку умыкать? Из ума еще не выжили!

– И правда!

– Бедняга Алишар-бей понял наконец, что все для него потеряно, упал шейху в ноги: «Помилуй, мой шейх! Не губи!» А Эдебали – сам знаешь шейхское упрямство – как отрезал: «Никак нельзя, сын мой Алишар! Почему нельзя? А вот почему!» Насупился, по пальцам считать стал. Наша, мол, дочь в бейском вашем конаке не управится. Воспитана-де она в обычаях нашей обители. Для бейского дома нужна жена из бейского рода. Только такая, мол, и будет ровней ему.. Несчастный Алишар-бей решил было, что деньги здесь в цене, пожелал дать выкуп. Но только разгневал Эдебали. «Ошибаешься, Алишар-бей! – говорит.– У нас здесь не рынок рабов! Живым товаром не торгуем, чтобы о деньгах толковать! Если бы и у нас законов не соблюдали, совсем плохи были бы дела в стране... Ступай себе!..»

– Ой! Ой! Ой!

– Так-то вот, братец Чудар! Алишар-бею, бедняге, будто крыша обители на голову рухнула. Совсем сник. Дверь с печью перепутал. Натыкаясь на стены, едва задвижку нашел, на волю вышел. Как он до коня добрался, как сел в седло, как болото пересек – один аллах знает! Смотрим, несется на коне во весь опор. Хопхоп даже заплясал. «Все в порядке,– говорит,– девица наша, чтоб тебя бог покарал, паршивый Перване!» А как подскакал Алишар-бей к нам, видим – ни жив ни мертв! Не успели понять что к чему, грохнулся он на землю, забился. Побрызгали мы на него водой, растерли затекшие руки, с трудом в чувство привели. Прокашлялся он, глаза открыл и кричит: «Смерть моя пришла! Смерть!..» И надо же, какая несчастная судьба у нашего бея! Выходит он от шейха во двор, а навстречу ему – Балкыз. И так на него глянула, что Алишар чуть не рехнулся от страсти. Обезумел, удержу нет. «Ну что,– кричит,– проклятый Хопхоп! Что ты со мною наделал! Вот порублю вас сейчас всех на куски, да и себе горло перережу!» Схватился за саблю. Едва удержали его. Плачет, бороду рвет. Потом немного успокоился. «Увы! – говорит.– Девки мы не получили. Осман-бея, брата нашего, предали. Как жить теперь!» И опять зарыдал. К счастью, кадий Хопхоп заранее и к самому худшему приготовился. «Послушай,– говорит,– мой бей! Если я выхода не найду – шея моя тоньше волоса. Поедешь к Кара Осману и скажешь: не отдает, мол, девку. В остальном положись на меня». Тут Алишар-бей джином, дьяволом оборотился. «Ах ты,– говорит,– барабанная шкура! Положился я на тебя, а что вышло? Да я тебя! Да я...» Заикаться стал. По правде говоря, я напугался. А у кадия Хопхопа, ей богу, не сердце – жаровня. «Послушай,– говорит,– меня, мой бей! Сейчас надо к Осману ехать и сказать: «Не отдает шейх дочери, приятель!» Так беду с больной головы на здоровую наведем. Весь Сёгют в траур оденем. Верно? А затем надо ехать в Эскишехир и найти колдунью Хаджану, которая из змей кнуты делает да кувшины по воздуху летать заставляет. Пусть наберет с собой побольше всяких амулетов, талисманов, приворожен, жемчужных ожерелий, драгоценных камней да золотых монет и отправится к шейху в обитель. Что девицу, Хаджана старшую жену самого Эдебали окрутит да к нам привезет!» Видит Алишар-бей: делать нечего, надо соглашаться. «Покарай тебя аллах, подлец Хопхоп! – говорит.– Поглядим, что выйдет». Вскочил на коня и в Иненю, нашел Осман-бея. «Не хочет,– говорит,– шейх свою дочь отдавать за тебя». Чело у Осман-бея чернее дегтя стало, из глаз – огонь, изо рта – пламя. «Что же это получается, братец мой, Алишар? – говорит.– До конца света мы прокляты, что ли? За кого нас принимают? Сами ведь весть они подали». Услышав такое, Алишар-бей обмер. «Весть подали, говоришь. А что за весть?» Рассказали ему про сон. Тут все и прояснилось. Не утерпел Алишар-бей: «По коням!» Выскочил от воеводы, как из горящего дома, прыгнул в седло, плетку – в руки и ускакал. Поостыл он немного от ветра, в разум вошел. Спешились. «Ну, Хопхоп, что теперь будет?» А кадий Хопхоп – старый враг туркменов. «Эх, Алишар-бей! – говорит.– Что за глупый туркмен: посылать тебя сватом да правды не говорить! Разве тут Хопхоп виноват? Кто правды не говорит, пусть на себя и пеняет. Свалился грех с нашей души. Не осталось теперь иного выхода: лаской ли, таской ли, а взять Балкыз в гарем, переспать с ней ночь – и дело с концом. Другого пути нет. Завтра же пошлем колдунью Хаджану. Сможет ее очаровать, согласится Балкыз удрать – хорошо. А увидим, что она дурнее своего отца, тогда только сила делу поможет. А это проще простого. Ибо за дело тогда возьмется наш брат, лев Чудароглу,– он тут мастак».

– Но-но, поосторожней, Перване! Ударю, вспухнешь, что пчелами покусанный.

– Да за что? Разве не поклялись мы говорить правду, ничего не скрывая? Хопхоп так сказал! На мне вины нет! «Как ворон,– говорит,– налетит Чудар, как тигр, в стадо ворвется, в пасти своей принесет сладкий товар наш, не помяв, не испортив. И уложим мы Балкыз в постель бея нашего... А когда он дело свое сделает, шейхская дочь о чести своей вспомнит! Хоть и нелегко будет, но все равно скажет: «По своей воле пришла, сама». Клянусь верой – скажет! И правда, поклялся Хопхоп...

Алишар-бей повертелся, поежился и спрашивает: «А как потом в глаза глядеть Осман-бею?» – «Отрицание,– говорит Хопхоп,– крепость джигита. Скажешь, год уже мы с Балкыз друг в друге души не чаяли, потому тебе и во второй раз отказано было... Как он нас уличит, если девка у нас в гареме?» Вздохнул Алишар-бей, отдал Хопхопу поводья души своей. «Делай что хочешь, накажи тебя аллах!»– говорит... Послали Хаджану, а что толку? Дочку шейха, да еще в обители, никакие амулеты, ни талисманы, ни заговоры, ни колдовство не возьмут. Ничто ни помогло: ни драгоценные камни, ни золотые монеты, ни жемчужные ожерелья. Усомнилась Хаджана, уж не любит ли кого Балкыз? Выспрашивать стала. И что же? Оказалось, сохнет она по Кара Осману.

– Ай-ай-ай! Так я и знал, безмозглый Перване! Осман-бей, значит?

– Выходит так, нойон Чудар, Хаджана и говорит: «Ума ты решилась, что ли, девка? Какой же муж из пастушьего сына? От него несет, как от падали: потом, конским навозом да бараньей шкурой воняет». И что, думаешь, Балкыз ей ответила? «Ох, говорит, Хаджана, а что толку от нежных мулл, обходительных советников, умащенных розовой водой, от беев да султанских слуг, если от них и мужчиной не пахнет?»

– Ловко ответила! Да неужто, Перване, шейхская дочь такое сказала?

– Представь себе, Алишар-бей, как услышал, ум у него из головы выскочил, да и больше не вернулся. «Ах так! – говорит.– Ну, посмотрим, Балкыз, кто мужчина – настоящий бей или безродный туркмен?!» До сей поры все никак не решался силой ее взять. А теперь говорит: «Давай!» Среди ночи меня разбудил, к тебе послал. Вот такие-то у нас дела, братец Чудар. Помоги!

Чудар подумал. Решил, пришло время выказать свою дружбу. Принялся гадать, как быть да что делать.

Потягивая вино и поглядывая затуманившимися глазами на мальчишку-слугу, обсудили они дело со всех сторон. Оставалось найти человека, который не знал бы, что значит пойти против шейха Эдебали. Вспомнили о рыцаре Нотиусе Гладиусе и тюркском сотнике Уранхе. Обнялись, поцеловались и, довольные, захлопали себя по ляжкам.

Перване Субаши сказал, что они дадут чужакам триста алтынов. Сам он получит от Алишар-бея четыре сотни. Значит, положат в свой карман по пятьдесят алтынов каждый.

– Ну что, неплохо у меня голова работает? Недаром хожу в управителях?!

Алишар-бей, наместник сельджукского султана в Эскишехирском санджаке, взявшись рукой за черную бороду и заложив кулак за спину, метался из угла в угол по широкому, как двор, дивану, шлепая задниками домашних туфель, надетых на босу ногу. Под собольей шубой была на нем длинная шелковая рубаха, перепоясанная бухарским кушаком, из-за пояса торчала усыпанная камнями рукоять кривого алеппского кинжала – подарок султана Гияседдина Месуда Второго. На голове – шитая золотом тюбетейка. Вот уж много часов ждал он вести, будто от нее зависела жизнь, но весть запаздывала, и он тяжело дышал, обливаясь холодным потом. Чем сильнее разгорался в нем гнев, тем быстрее становились его шаги, тем быстрее метался он по залу.

– Чтоб тебя аллах наказал, проклятый Хопхоп! Что же это? – нетерпеливо произнес он. Остановившись, затаил дыхание, прислушался, подбежал к окну, пытаясь разглядеть кадия в наступающих сумерках.

– Вот мерзавец!..

От тяжелых шагов бея звенели стекла. Он взял с подноса на софе чашу с вином, залпом осушил ее. Пробормотал:

– К шайтану, что ли, провалился, шкура!

Сунул в рот очищенное яйцо, со злобой прожевал его, проглотил. И, словно в дверях стоял кадий, погрозил ему пальцем:

– Ну погоди у меня, Хопхоп! Погоди!

Высокого роста, огромный Алишар-бей походил на великана. Жесткая, как щетка, борода торчала во все стороны, отчего казалось, будто он всегда злится. Когда-то прославился Алишар в боях своей силой, бесстрашием и воинской сноровкой, за что и был пожалован в Эскишехирский санджак. Да и сейчас не каждый мог устоять против его сабли. Но за саблю он брался все реже и реже, норовистым боевым коням стал предпочитать иноходцев-мулов, а доблестным схваткам на поле брани – вино, которое, развалившись на пуховом миндере, вкушал из рук юных наложниц. Прежде хвастался он, что на стрельбищах пускает стрелу дальше всех. А после сорока стал хвалиться, что может в один присест умять целого ягненка и блюдо пахлавы да за одну ночь лишить невинности трех девственниц. Хотя в девяностые годы тринадцатого столетия на землях Сельджукского султаната почти все жили, давая и принимая мзду, Алишар был одним из тех переведшихся санджакских беев, которые о взятках и слышать не могли. Хватило бы власти да силы – извел бы и берущих и дающих под корень. Вот почему, пока не явился кадий Хопхоп, был он кругом в долгу как в шелку, а мастеровые Эскишехира уважали и любили своего бея. Не развались все прахом в державе Сельджуков, до самой смерти своей остался бы он достойным государевым слугой, кормящимся лишь законным доходом своим, с виду грозным, но в душе справедливым. И если б не пал в схватке, то постепенно поднялся бы до высших государственных чинов.

Но и сейчас, когда все рушилось, не слышно было, чтоб обижал он, грабил и притеснял народ. Долги были доказательством честности и давали ему полное право сетовать на ход дел в стране. Поскольку не был он мздоимцем, то благополучно избежал козней, стычек и вражды, со всеми обходился добром. Его чрезмерное пристрастие к женскому полу не простиралось до сей поры за порог селямлыка, и потому он с чистой совестью воевал с безнравственностью: в своем санджаке глаз не спускал с распутников, знал все, что они творят. И, выбрав момент, накрывал их на месте преступления – за пьянством, азартными играми, развратом и, не колеблясь, по обычаю огузов публично наказывал десятью палками. Бывало, прямо на базаре хватал за бороду потерявших стыд дервишей, что приставали к мальчикам, тряс их, как шелковицу, и при всем честном народе кричал: «Веди себя, как положено божьему человеку. Или проваливай, чтоб глаза мои тебя не видели, пока не велел, как с Джимри, шкуру содрать да соломой ее набить!» Не упускал случая защитить крестьян. «Землепашцы – верные и всегда готовые к услугам сыны державы,– часто повторял он.– Наш кровный долг – быть милостивыми, простирать над ними крылья своего покровительства. И тогда казна у нас будет богаче египетской».

Из уст в уста передавались рассказы о том, как повесил он на верблюжьем ярме одного из своих бейских верблюжатников, потравившего крестьянские посевы, как своей рукой чуть не до смерти забил воина, пустившего коня в крестьянское поле. «Разве так служат своему господину? – приговаривал Алишар-бей, воздавая должное провинившемуся.– Откуда в вас такое безбожие? Не хватает, что ли, моего харча?» Отобрал у него коня, поставил в бейские конюшни, своим клеймом заклеймил... «Не желаю я с черным пятном на лбу представать перед страшным судом, явиться пред око божье грешником»,– говаривал Алишар-бей. «Опять все обычаи позабыли, подлецы!» – поносил он взяточников. Прослышав о какой-либо пакости, взвивался: «Где ж, наконец, тот праведный джигит, что кликнет клич, станет водителем мусульман на путях истины!» Часто ссылался на мудрые слова предков: «Почитайте в книгах, поглядите, что стало с теми, кто шел на поводу у своры подлецов!» Но при всем том Алишар-бей был слишком прост, ни к чему всерьез не привязан. И потому не в силах был уследить за тем, чтобы одни слова его не расходились с другими, один поступок с другим. Некогда утверждал он: «Позор для бея, если на землях его разбойники водятся! Кончится это насилием над женами и бесчестьем!» При имени Чудароглу морщился, будто упоминали о свинье. Но после того, как в городе появился кадий Хопхоп и завел с Чудароглу незаконные делишки, с гордостью стал повторять его слова как свои собственные: «У нас граница рядом. Не пристало бею то и дело садиться в седло, собирать в поход подлецов наемников и гоняться за каждым вором да разбойником, ибо в ущерб это землепашцам. А крестьянина притеснишь, побежит с земли, невозделанной ее бросит. Мертвая земля не родит, упаси аллах, голод начнется. Государство – одно дело, разбойник – другое. Нет такого закона, чтобы тут же на коня и в погоню за ним. Да и видано ли, чтобы грабители долго жили? Настоящий бей, недаром сказано, за зайцем в арбе охотится».

Мастеровые Эскишехира считали: Алишар-бею рай обеспечен, не будь он так падок до баб. Из-за слабости своей к женскому полу и залез он по уши в долги, хотя до денег был вовсе не жаден – не любил ни копить их, ни даже тратить. С возрастом не утихла страсть его, напротив, превратилась в манию. Не справившись о цене, приказывал он каждую приглянувшуюся ему рабыню немедля отправлять в свой гарем, и потому давно уже на эскишехирском базаре от работорговцев в глазах рябило. Чем больше монгольская дань истощала бейскую казну, тем глубже залезал он в долги к работорговцам. Многолюдный гарем требовал огромных расходов. Бейский управитель Перване Субаши и кредиторы Алишар-бея уже со страхом подумывали, чем все это может кончиться, как явился кадий Хопхоп и уплатив за три года все долги, превратил Алишара в одного из самыз беспечных и уважаемых санджакских наместников.

Дела у него пошли прекрасно. И, не влюбись он в Балкыз с первого взгляда, не потеряй голову, желая во что бы то ни стало заполучить ее, ни за что не кинулся бы в болото бесчестия по одному слову бесстыжего Хопхопа, никогда не решился бы предать своего лучшего и единственного друга Осман-бея. При мысли об Осман-бее Алишар не находил себе места. Вот уж десять дней только и повторял: «О господи! Не дай обнаружиться нашей подлости». Но дело приняло скверный оборот. Не оставалось ничего другого, как умыкнуть дочь шейха.

В тот вечер он ждал френков – их должен был привезти Чудароглу. Завтра женщины Итбуруна отправлялись на стирку белья к Сарыдере. «Схватим завтра девку – все хорошо! А нет, снимай с себя одежду, дервишем-голышом отправляйся из города куда глаза глядят, бесчестный Алишар. Имя твое навсегда вычеркнут из списка сынов человеческих».

Он снова заходил по комнате, то и дело останавливаясь и прислушиваясь. «Чтоб тебя аллах покарал, Хопхоп! Не добудем Балкыз, узнает обо всем Осман-бей, с тебя за все спрошу!» Он подбежал к софе, схватил медный кувшин, налил в чашу вино. Вздрргнув, обернулся к окну. Во дворе почудился ему заливистый женский смех. Хотел было подбежать, поглядеть. Но тут же пристыдил себя: «Не бесись, греховодник. В такое-то время женский смех во дворе?» Поднес чашу с вином к свету, тяжело вздохнул: «Не к добру тебе женские голоса стали чудиться, брат Алишар!» Услышав скрип открывающейся двери, согнулся, закрывая поднос с вином. Все, правда, знали, что он пьет, и все-таки никто не должен этого видеть. Чуть было не рявкнул: «Нельзя, что ли, в дверь постучать?» Но при виде кадия Хопхопа слова застряли у него в горле.

– Где пропадаешь? Неужто каждый раз людей за тобой посылать? Помнишь, что сегодня за ночь?

– Держу в уме своем дела этой ночи. Но не мог уйти из суда.

Алишар-бей удивился:

– Какой там суд после захода солнца?

– Ну и беи нынче пошли! Того и гляди, выхватят из-под него престол, стрясут, как грушу с ветки, а он...

– Что?! – Алишар-бей наклонился вперед и уставился на кадия.– Что там, говорю, кадий Хопхоп? Кто собирается выхватить из-под нас трон?

– Снова схватились сегодня ахи с софтами.

– Неужто!.. Не послушались, значит, моего запрета?

Кадий вытер лоб почтенных размеров платком, подошел к софе, налил в пустую чашу вина, проговорил: «Эхе-хей, милый мой! Эхе-хей». На его языке это означало: «Плохо в мире идут дела, плохо!» Осушил чашу, пощелкал языком.

– Не беспокойся, лев мой! Всех подлецов упрятал в темницу...

– Взбесились, что ли? Чего им не хватает? Опять ахи виноваты? Сумел у них выпытать, чего грызутся?

– На сей раз уже не палки – палаши в ход пустили! Обе стороны говорят: «Просто так, мол, кровь молодая играет, кадий-эфенди. Мы ни на кого не в обиде!..» Призвал я твоего Субаши, прижал к стенке. Сначала повилял немного, паршивый Перване. Видит – не отделаться. Ну и дал мне в руки ниточку. «А что,– говорит,– прикажешь с этим племенем делать? Не кончать же их?» Тут до меня дошло, помилуй аллах!

– Погоди, погоди! Ничего я не понял, Хопхоп. Что за племя?

– Не знаешь ты, что ли? Цыганское племя бродячее, упаси аллах!

– Те самые цыгане, что девок водят?

– Угадал, Алишар-бей! Да, те самые. Поставили свой шатер – чтоб он им на голову обрушился! – на краю города. Отправился я туда. Гляжу, черный, как головешка, цыган сидит в шатре под столбом, саз под мышкой, наигрывает... И старуха – в черноте с ним потягаться может. Спрашивать не надо, сразу видно – мать ему. С ними еще одна, сажа сажей. «Это,– говорит,– половина моя благоверная». Поверил без свидетелей. А эти? – спрашиваю. «Наши дочери, твои рабыни»,– отвечает.

– Девки тоже чернее сажи?

– Слушай же... Велю ему: говори, цыган, откуда идете? Стал перебирать города да местечки. Назвал несколько и замолк. Давай, давай говорю, дальше.

– Да тебе-то что? Хоть из ада пришли.

– Давай, давай, говорю, выкладывай. Ни одного города не забыл. Его послушать – всюду побывал, паршивец. В одном только месте не был – в Лязиге...

– Это где же?

– Домузлу еще называют его.

– Ну и что?

– Как что? Не мог он там не быть.

– Почему?

– Потому что не мог. Стреляного воробья на мякине не проведешь. От них за версту разит – из Домузлу они.

– Крепкий, видать, запах в Домузлу, скотина Хопхоп? Ты ведь уже три года здесь. А все не запамятовал.

– Эхе-хей, мой милый! В Домузлу я по дороге сюда заглянул. Зашли мы туда под вечер. Твой покорный слуга в доме тамошнего кадия остановился. А он, как и ты, свое дело знает. В час вечерней трапезы вволю накормил, напоил. Поиграли, поплясали, посмеялись – все было. Настало время спать. Извинившись, кадий в гарем удалился. Гляжу, а мне постель не постлана. Забыл, что ли, думаю, спьяну, шут гороховый! Слышу, кто-то в дверь стучит. Не успел я рта открыть, входит... ну, кто бы ты думал?

– Кадий небось вернулся?

– Не угадал! Не земное создание, а гурия райская...

– Да что ты, Хопхоп! Не врешь?

– Мусульмане не врут. Ум у меня за разум зашел. Наверное, думаю, по ошибке зашла. Увидит раба божьего, вскрикнет и убежит. А жаль! Но она тихо притворила дверь и заложила щеколду.

– Помилуй бог!

– Вот тебе и помилуй! Да. Заложила щеколду и этак, покачивая бедрами, ко мне идет... Чего уж там врать, струхнул я.

– Струхнул? Оттого, что ангел небесный дверь на щеколду затворил и к тебе идет!..

– Да, струхнул. Испытует, думаю, нас болван кадий... Нос повесил и говорю: «Ступай по своим делам, ангел мой! Если сама пришла – ошиблась, зря головку свою прекрасную о стену разбить можешь. А если господин твой послал, то ошибается кадий Лязига, крепко ошибается. Не в обычае у нас бесчестить дом, где тебя хлебом накормили». А она в ответ: «Приказ господина! Таков наш обычай!» Села, чашу мою с вином взяла. Гляжу я на нее – прекрасна, помилуй меня господь! Неземное создание, да и только. Явись она пророку Иосифу Прекрасному, не избежал бы греха... Лет пятнадцать ей, а может, и того нет... Вьющиеся волосы по плечам рассыпались, груди что померанцы, вот-вот из рубахи выскочат... А умастилась благовониями, запах вдохнешь – пропал. По-турецки немного шепелявит – гречанка. Но такая красавица – мертвого на ноги поставит, а живого наповал сразит. Изумлением моим воспользовавшись, выпила одну чашу, за другую принялась... Изо всех сил пытаюсь я душу свою спасти: «О дитя мое дорогое, не надо,– говорю,– да буду я жертвой твоей! Остановись, милая! Опомнись! Испытует нас кадий-эфенди, в грех вводит. Не из тех мы, кого испытывать надо. Таких, как мы, испытывать непотребно». А она выпила чашу, бороду мою теребит, то здесь щипнет, то гам, грудью об меня трется и щебечет, как птичка.

– Что же она тебе ответила, Хопхоп, накажи тебя аллах?

– А вот что, господин мой. «Помилуй, густобородый джигит мой, буду жертвой ваших черных бровей да черных глаз! Не робей,– говорит.– Может, не понравилась я вам? Душа не лежит? Скажите. Есть у нас и чернобровые и рыжеволосые. Вы ведь, говорят, от арабских границ идете. Коли желаете, есть у нас такие черные кобылицы, чистое пламя. Нет на свете такого джигита, который управился бы с их страстью. Коли не по душе я вам, прикажите, что вам угодно. Исполнится желание ваше. В этом смертном мире украдете у судьбы счастливую ночь!»

– Помилуй, Хопхоп, правду ли говоришь? – Алишар-бей осушил чашу, быстро поставил ее на поднос. И, с упреком взглянув на кадия, вдруг стал стыдить его: – Как же так? Неужто не приказал ты: «А ну давайте все сюда! Поглядим!» Эх ты дурень, Хопхоп! – Глаза у него налились кровью, дыхание участилось, будто гурии, о которых говорил Хопхоп, сейчас предстанут перед ним.– Ах, жаль! Надо бы съездить в Домузлу, погостить у кадия... Правду ли говоришь, Хопхоп, не врешь ли, свинья?

– Эхе-хей, мой милый! Такие бывают обычаи в чужих краях – не нарадуешься. Не то что в твоем Эскишехире – чтоб ему провалиться,– коим стараешься ты править, боясь попрать пропахшие плесенью установления шейха Эдебали.

– Несчастный Алишар! Зря жизнь прожил! Но поздно теперь плакать. Значит, по их обычаю, принимая гостя...– Он вдруг опомнился.– Э, да что там обычаи. Пусть их писаря записывают. Рассказывай дальше! С девкой-то что стало, с девкой?

– Так вот препираемся мы с ней, а я все прислушиваюсь: что за дверью?

– Чтоб ты оглох, Хопхоп! Время ли слушать, раз дверь на задвижке? И как она тебе в морду не плюнула! Надоело ведь ей небось. Эх и слабак, думает. Тут и мертвый из могилы поднимется. А ты слюни распустил!

– Может, и плюнула бы, да кадием воспитана. Вот и вразумляет меня лаской...

– И то правда, уж если вошла и сама дверь заперла, то из-за робости твоей уходить не станет. Ну а дальше что было?

– Постелила постель.

– Раздела?

– Как луковичку!

Алишар-бей замер. Тяжело дыша, прохрипел:

– Ну, ну, дальше, Хопхоп! – Он, как лапой, обхватил кадия за шею, потряс голову.– Пока все не расскажешь, не ублажишь меня – не отпущу!

– До утра мучила, Алишар-бей. Не чаял до рассвета дотянуть.– Кадий задумался, вздохнул.– Что говорить? Всего не расскажешь. Обессилел я, подняться не могу, спина – как переломанная... Чтоб дух перевести, разговор завел: что за обычай, мол, у вас такой? И узнал: никакое соитие не считается у них грехом. Молоденьких наложниц да мальчиков-рабов по утрам хозяева наряжают и посылают в город, а вечером деньги у них требуют.