Текст книги "Глубокое ущелье"

Автор книги: Кемаль Тахир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 33 страниц)

– Когда это было?

– Два года назад.

– И с тех пор ты все на галерах?

– Нет, один из родосцев вызнал, что я сотник, продал меня френкскому барону. В три тысячи форинтов определили выкуп.

Я письма написал, долго голову ему морочил, целых два года. Вот-вот, дескать, выкуп пришлют. Видит барон, никто ничего не присылает, обозлился. Послал своего человека к бею в Ментеше, получил от бея залоговую бумагу, вручил нам позволение побираться, чтобы выкуп собрать. И насильно в дорогу выгнал.

Три тысячи форинтов – деньгами должен вернуть?

– Нет. На них купить шелковый ковер и коня да для хозяйки два тюка шелковой ткани.

– Сколько собрал? И когда позволенью конец?

– Все собрал твоими молитвами, господин мой. Только конь остался. Деньги есть, а вот скакуна подходящего никак не добуду.

– А если добудешь, как из Анатолии вывезешь боевого коня? Слыхал я, запрещено. Голову рубят, кого поймают.

– Только бы найти. А там дело проще, господин мой! – Он грустно улыбнулся.– Мы, люди прибрежные, вывезем.

– Через земли Гермияна проходил? Никто тебя не тронул? А то, слыхал я, гермиянцы не глядят, пленный не пленный, отца родного готовы обобрать?

– Обобрать никто не обобрал, но привязывались многие, господин мой. Кто говорит: давай ограбим его и прикончим, избавим от нищенства брата по вере. Другой пристанет – в плен, мол, джигит не сдается. Чтоб ты провалился, трус!

– А чего от Эртогрул-бея ждешь? Туркмен без роду, без племени!

– Сильных коней растит Эртогрул-бей. И сердце есть у него. Жалеет, говорят, пленный люд. Слава такая идет. Кроме него, никто другой не даст коня, какой мне нужен, да и за ценой он не погонится.

– А что, если тебе не ходить больше за подаянием?

Ашик, разглядывая пропасть, следил за голубями, что расхаживали по террасе. Услышав вопрос рыцаря, он резко повернул голову. Пленник тоже был поражен, не ожидал он такого вопроса от воина. Горькая печаль на его лице сменилась испугом.

– Как можно!

– А вот вызову я кузнеца да и собью цепь с твоей ноги? Не бойся, беям здешним не выдам.

Пленник, словно ища поддержки, поглядел на ашика.

– Нельзя, сеньор. Нет такого закона у нас. Хозяин оставил заложников, трех бедняков. Если я не вернусь, нос и уши отрежет, пальцы переломает, глаза им выколет.

Рыцарь нервно рассмеялся.

– Как знаешь! Мое дело выход подсказать! Да и зачем бедняку глаза, уши, нос, пальцы? Нет, видно, вы туркмены, так и останетесь вечными глупцами.

Он помолчал, ожидая ответа. Мавро всполошился, точно на его глазах собирались зарезать человека. Пленник только вздохнул.

Рыцарь принялся важно перелистывать бумаги. Прочел латинскую копию письма, написанную беем из Ментеше хозяину пленника, родосскому барону: «Добрый сосед мой и доблестный друг! Прежде всего посылаю твоей милости мой привет и желаю успехов в любом добром деле. Посланный тобою человек прибыл, привез от твоей светлости известие.

Пленник твой – морской сотник бедняга Курт Али, пишешь ты, умоляет тебя послать ко мне за поручительством. Ради тебя нарушил я свой обычай – никому таковых поручительств не давать. Если выйдет твое благородное согласие, пусть половину выкупа соберет он тебе деньгами и половину привезет, как ты хочешь, товаром. Если не соберет он выкуп за определенное тобою время, я пришлю его к тебе со связанными руками. В накладе не останешься. В краю нашем опять неустройство, а потому разреши ему девяносто дней. Пусть постарается спасти свою голову, сделает все, что в силах его. А если умрет до срока, я пришлю его тело или голову. Положись на мою справедливость и человечность и оставь к тому же себе заложников, дабы дело привязать на верную коновязь. У меня среди пленников есть твой юноша, просит отпустить его под поручительство.

Пришли бумагу, я тотчас его отправлю. Зовут его Роберто ди Сальваторе. Да пошлет аллах твоей милости здоровья! По воле аллаха

бей удела Ментеше».

Нотиус пробежал глазами разрешение, выданное пленнику хозяином:

«Да будет известно всем и каждому, что владелец сей бумаги – наш пленник. Позволение выдано ему, дабы, подаянием мог он собрать выкуп.

Воины и чины всех земель да окажут ему помощь, освободив от налогов и пошлин.

Пусть идет он в любые края и никто его не тронет, не ограбит и не убьет. С благословения господа нашего

барон Альфандо на Родосе».

Рыцарь отпил вина, подтянул к себе бумаги. Повертел в руках письменный прибор.

– Что это? Где краска? Где перо?

К нему подскочил Мавро, вытащил из трубки тростниковое перо, откупорил чернильницу. Рыцарь поглядел на перо, словно перед ним была необычайно забавная штука. Грубо рассмеялся.

– Послушай, ашик, неужели у ваших гусей такие перья?

– Наши перья из тростника, господин мой.

– Что ж, поглядим, смогу ли я вашим тростником писать но нашей латыни.– Он обернулся к пленнику и приказал: – Ну, говори!

Пленник, словно решившись на страшное дело, сложил руки на животе, сделал шаг к столу.

– «Будь здоров, досточтимый господин мой, да хранит тебя аллах от несчастья и беды». Напишите: «Высокородный и милосердный господин мой... При вас не чувствовал я рабства, словно был на своей родной земле». И добавьте еще: «Господин мой, не гневайся на меня! Ваша светлость пожелала, чтобы я достал боевого коня. Много земель обошел я, много коней повидал, но достойного господина моего не нашел. Дорого просят, да и не за что».– Он остановился, ожидая, пока рыцарь напишет, и продолжал: – «Сейчас направляюсь я в удел Эртогрул-бея. Здесь в сей год стояла суровая зима. Много скота пало. На дорогах грязь непролазная! Не смог я пройти, сколько надо было.

Кроме коня, все, что приказали, готово. Нет земли, где бы я ни побывал, чтобы найти ковер, достойный вашего звания, чтоб господин мой остался доволен. Шелковую материю, которую пожелала высоко-чтимая госпожа моя, я тоже нашел. Чтобы коня добыть, молю вас, дайте мне сорок дней отстрочки после того, как получите это письмо. Седло, сбруя и шпоры куплены. Если не найду достойного коня, принесу вам деньги.

С конем трудно очень. Да и вывезти нелегко. Смилостивьтесь, господин мой, целую ваши ноги. Пока я не вернусь, не трогайте моих заложников, не пытайте их. Я письма получил – убиваются они. Если не найду коня, как вы пожелали, вернусь и снова стану рабом вашим. Здесь никто никому не помощник, если нужно коня добыть. Одна надежда на Эртогрул-бея, слава его коней вашей светлости известна. Денежную часть выкупа я послал бы вам, да монголы запретили из Анатолии монету вывозить, только на бумажные деньги дают позволение. А вы их, господин мой, не желаете. Ваш несчастный раб очень плох и одержим страхом. Ничтожный раб ваш, коему дозволили вы пойти со мной вместе, Сеид-ага, бьется из последних сил, чтобы набрать выкуп, который вы на него возложили. Где он только не бывал?! Он, раб ваш покорный, делает все, чтобы достать желаемое вами. Сеид-ага тяжко болел и не мог ходить сколько нужно, но он еще постарается. Не чините зла и его заложникам, господин мой, молю вас. А если наших заложников вы покалечите и убьете, какая вам от этого выгода? Заклинает раб ваш покорный, целую ваши ноги, да хранит вас аллах от несчастья.

Пленник ваш, морской сотник Курт Али, ваш раб».

Назвав свое имя, Курт Али закрыл глаза, будто рассчитал свои силы только до конца письма, и тут они покинули его. Позор плена – как незаживающая рана, и каждым унизительным словом, которое он прилагал к своему имени в письме, сотник, казалось, мстил себе за то, что в бою не смог защитить себя, как должно воину.

Это поняли все. Наступило тягостное молчание. Его нарушил низкий голос Лии:

– Где же вы, господин пленный? Разве этот растяпа не сказал, что я жду вас внизу?

Они оглянулись. Лия, улыбалась, стоя в дверях. В левой руке она держала деревянный ушат, в правой – большой медный кувшин. Из кувшина шел пар.

– Опять замечтался? – посмеялась она над Притом и указала место пленнику.– Садитесь сюда, я вымою вам ноги.

Никто, казалось, не понял её. На Лие вместо рабочего платья была праздничная одежда: темно-синяя бархатная накидка, отделанная шитьем, белая шелковая юбка с синими полосами, ниспадавшая на туфли с красными помпонами. Лямки, крест-накрест перехватывавшие вязаную рубашку, крепко стягивали ее тугую грудь. На голове платок, скрученный, как чалма, свободный конец которого прикрывал плечо. И это одеяние испугало пленника еще больше.

– Спасибо, сестра! Поставь, я сам вымою.

– Да садитесь же, вода остынет.

Пленник растерянно поглядел вокруг.

– Оставьте,– проговорил он дрожащим от волнении голосом,– Оставьте.

Мавро подбежал к сестре, скатился за кувшин, но она отстранила его мягким движением и, указав на скамейку, дала ему ушат.

– Все руки оттянула! – весело обратилась она к пленнику. – И вода остынет. Садитесь, дорогой!

Волоча цепь, пленник сел рядом с ушатом, обнажил ноги.

Рыцарь с изумлением смотрел на эту картину. Глубокое сострадание в огромных черных глазах,

гордая улыбка на алых губах делали Лию удивительно красивой, и красота рта превращала простую услугу в поступок, исполненный смирения мадонны.

– Оставьте, сестрица! – еще раз попросил пленный.– Сам налью, сам вымою. Привычен.

Лия ответила ему словами из библии:

– «Вот, если я, господь и учитель наш, ноги ваши вымыл, значит, и вам подобает мыть ноги друг другу».

Пленный мусульманин ничего в этих словах не понял, но рыцарь вздрогнул. «И вот в этом городе, найдя грешницу, Иисус узнал, что сидит она за столом в доме фарисеев, принес бутыль с благовониями, встал сзади у ног ее и, рыдая, омыл слезами ноги ее. И вытер ноги ее власами своими, поцеловав, умастил благовонием». Рыцарь закрыл глаза, мысли его смешались, он с трудом припомнил конец: «Сказываю тебе, пусть много свершила она грехов, но прощено, ибо возлюбила много...» Повторяя эти слова в монастыре ордена Овитого Иоанна на Кипре, он испытывал противоречивые чувства, просыпался от них по ночам.

Тринадцатилетним монастырским послушником, каждый раз вспоминая рту сцену из библии, он чувствовал, что его одолевают плотские страсти, и дрожал от страха перед грехом. Лишь много позднее узнал он, что все тексты из библии, где речь шли о женщинах, могли ввести в грех не только его сверстников послушников, но и взрослых, бородатых попов.

Лия, не торопясь, поливала пленнику из кувшина. Мусульманин привычными движениями мыл ноги. Чтобы не забрызгаться, девушка подобрала края накидки, обнажив крутые бедра. Рыцарь потянулся за чашей с вином. Ощутив на себе пристальный взгляд ашика, нахмурился, будто невольно выдал свои мысли.

– Выпьешь вина?

– Как не выпить? Здешнее вино славится.

– Значит, ты здесь уже проходил?

– Проходил... Недалеко отсюда моя родина... Сарыкёй, что между Анкарой и Эскишехиром.

– Туда идешь?

– Нет... В Итбуруне живет шейх по имени Эдебали – глава здешних ахи. Зайду к нему, а потом вернусь в Конью...

Рыцарь потребовал у Мавро еще одну чашу.

– Сколько ночевок отсюда до Коньи?

– Девять.

– А сколько ехать, не слезая с седла?

– Семьдесят пять часов... Если конь пройдет за час три итальянские мили.

– А дороги какие?

Ашик подумал.

– Да так, ничего!

Мавро принес чашу и пригласил ашика отведать супа.

– Зачем суп тому, кто пьет вино? – пристыдил его рыцарь.– А ну, наполни!

Ашик пил вино не спеша, смакуя. Рыцарь даже губу закусил, радуясь тому, что ввел в грех мусульманина.

После третьей чаши лицо ашика раскраснелось, в глазах появился блеск.

Решив, что долгожданный миг настал, рыцарь, как бы между прочим спросил:

– Как там дела в Конье?

– Совсем без хозяина осталась Конья. Налог за налогом взимает монгол,– ответил ашик.– Похоже, уходить собирается...

Своих бумажных денег не берет, требует серебра да золота. А народ серебра давно в глаза не видел. Что сверху лежало, забрали, а что спрятано, монгол достать хочет, всех до единого под палки положив... Но после двести семьдесят седьмого года нас ничем не удивишь, мой рыцарь! Пришел тогда мамлюкский султан из Египта, порезал немного монголов. Проведал об этом Абака-ильхан, пришел с войском и отомстил за своих – в два приема сто тысяч голов снес. С тех пор и легла кровь между людьми Анатолии и монголом... Караманоглу Мехмед-бей собрал войско, пошел на Конью и взял ее. Посадил на трон своего человека – султанский, мол, сын. Но его «фальшивым султаном» звали. А имя дали Джимри – Скупец. Конийский султан собрал войска, но был разгромлен. Попросил помощи у монгола. И тогда только разбил Мехмед-бея. Самого, братьев и дядей его казнил. Скупец удрал, добрался до удела Гермияна, но его опознали по красным сафьяновым сапогам и схватили.

– А что в красных сапогах-то особенного?

– В здешних краях красный сафьян очень дорог... Султаны да визири носят. Пожалел красные сапожки Скупец и расстался со своей душой... За то, что не султанского семени он, а на султанский трон позарился, с живого шкуру содрали, соломой набили. Своими глазами видел, как его чучело возили на длинном копье.

– Когда это было?

– Тому лет десять-одиннадцать...

– Одиннадцать лет... Значит, в тысяча двести семьдесят девятом,– сосчитал рыцарь.

– Да.– Ашик отпил вина, закусил мясом. Задумчиво улыбнувшись, вздохнул.– Терпим мы из-за монгольской напасти... Несведущие люди говорят: «Дороги заросли – вот караваны, и не ходят...» Нет, дороги заросли оттого, что караваны не ходят. А отчего караваны не ходят? Торговому люду уверенность нужна... Конечно, в стране не без разбойников, всегда они были. Но султан своей властью грабителей находил, ловил, голову с плеч снимал. А ворованные товары возвращал торговцам. Брал себе пошлину и правил в свое удовольствие. Если не давался в руки ему разбойник, из казны покрывал купцу убытки, оберегал порядок. А монгол, он тоже грабителей ловил да резал, только товар не купцу возвращал, а к себе в мошну клал... Поглядели торгаши – товар пропадает, того и гляди, жизни лишишься. Повернули свои караваны к Черному да Эгейскому морям...

Ступил монгольский конь на чью-нибудь землю, считай, наказание небесное. Когда султаны Коньи силу имели, дороги укатаны были, что твой ток. Знать не знали, как колеса ломаются. А теперь спросишь, сколько, мол, отсюда дотуда езды, крестьянин отвечает: три поломки колеса... Я еще застал, сам помню, караван-сараи стояли – по две-три тысячи животных принять могли, а при караван-сараях такие рынки, куда там караджахисарский!

Мастеровые четыре-пять караванов с ног до головы оснастить могли.

А гонцы без перебоев скакали. Если дело у тебя срочное и в день вместо одной стоянки две пройти нужно,– пожалуйста, лишь бы мошна тугая была. Отсчитай денежки, бери под седло арабского скакуна... Женщины здесь путешествовали в раззолоченных паланкинах безо всякой охраны... Нес человек на голове хоть целую корзину с золотыми, никто ему вслед и посмотреть не смел. Потому за разбой на дорогах полагалась намыленная пенька, а за насильничество – кол! Кто пальцем тронет гонца или пленного, что себе на выкуп собирает, с того, как со Скупца, с живого кожу сдирали.

Дервиши наелись и напились, видно, и опиума успели наглотаться, внизу снова застучал дюмбелек, зазвенели бубенцы, погремушки, послышались выкрики. Началось радение. Рыцарь кивнул, что, мол, это? Ашик поморщился.

– Мы их голышами зовем, добром не поминаем. От этих всего можно ждать... Стыда на них нет. С богатых дань требуют, кто не дает, убивают. У бедных все отберут и не подумают, что может бедняк помереть от горя. Одно время монголам служили, в их войско нанимались. Видел, на поясе у них кожаные кисеты? Для опиума. День и ночь глотают... Теперь вон поднялись на радение, поскачут, попрыгают, а под конец упадут без памяти – бога достигли! Говорят они: наш покровитель отец Адам. По такому счету Ева матерью им приходится. От опиума ни холода, ни жары не разбирают... Мыться да чиститься – боже упаси! В набегах нацепят на себя орлиные крылья, на лоб – буйволиные рога, наглотаются опиума с вином и пошли грабить. Жестокостью славятся, вот и наводят страх во время налетов... Работу грехом считают, на ахи свысока поглядывают, мастеровые-де людишки. Только что в открытую не поносят их, да и то от страха. А где ахи не могут защитить мечом свои рынки, налетят, разграбят и поминай как звали...

– Они тоже идут к твоему... шейху?

– Нет. Шейх Эдебали их к себе не подпускает. Вернее, не подпускал, пока не нарушили ахи свой обычай. А сейчас как – не знаю.

– Нарушился обычай, что ли?

– Когда в стране брожение, все рушится. В этих краях порядок султанской силой держался. Прежде и халифы, и султаны носили шаровары ахи... Подмастерья с мастерами у ахи за одним столом пищу вкушали... А теперь из общего котла только холостые подмастерья едят. Мастера разбогатели, переженились, отдельно расселились... А полуголодные подмастерья-мальчишки задарма на них работают. И если правда, что слышал я, мало теперь считаются с обычаями ахи!.. Шейх Эдебали – другое дело, за что он взялся, долго держаться будет, на чем стоит, крепко стоять будет. Я, правда, не видел, однако слышал, чудеса он творит. Один простак к алхимии пристрастился, хотел золото делать. В конце концов ухлопал на это отцовское наследство да и все, что сам нажил,– голый остался на голой циновке.

Пришел к шейху Эдебали просить милостыню. Шейх взял будто бы пригоршню земли и говорит: «Вот что такое алхимия, бездельник!» И протянул ему эту землю, а она тотчас золотом обернулась. Ошалел человечек, бросился на колени – подол платья его целовать...

Рыцаря с детства волновали всякие чудеса. Он глянул на ашика другими глазами.

– И вы тоже ахи?

– Нет. Хочу вот стать ашиком.

Он замолчал. Видя, что молчание затянулось, пленный сотник Курт Али-бей сказал:

– Наш ашик – мюрид Баба Ильяса. От Баба Салтука к Баба Бураку, а от него к Таптуку Эмре восходит его иджаза. Силой знания проникает он в глубины моря, силой любви вздымается до высот небесных, сенью своей укрывает народ от беды. Всевидящее око страны, всеслышащее ухо ее. И язык народа. Кто прилепится к его подолу, в накладе не останется.

– Помилуй, джигит! Я всего лишь бедный ашик...

– Конечно. Послушай-ка, рыцарь, что сказал этот бедный ашик:

Я создал лето – и землю украсил.

Посыпал я снегом – и воды замерзли.

Уголь я жгу, раскаляю железо,

Молотом бью по стальной наковальне.

Я прикажу – облака заиграют.

Я прикажу – и плоды засверкают.

Мера мощи в руке у меня.

Я хлебом насущным народ одаряю.

Небо и Землю я подпираю.

Прямо стою, головы не склоняю.

Озера и реки к морям созываю.

Я – океан, что зовется Юнусом.

– Вас зовут Юнусом, что это значит?

Глядя в землю, ашик улыбнулся.

– Еще не заслужили мы права имя носить, которое что-нибудь значило бы!

Рыцарь испытующе разглядывал его лицо. Ввалившиеся щеки, запекшиеся губы, горестное худое лицо, словно иссушил его негасимый пламень.

– Я знаю, у вас не бывает родового имени,– сказал, усмехнувшись, рыцарь.– У нас бывает, но у меня нет... Отец мой принцем был. И знайте же, нечестивые – из неаполитанских королей... Я назвал себя сам – Нотиус Гладиус. Нотиус – значит без отца, то есть незаконнорожденный... Славное имя то, которое мы сами себе добываем!.. Скажи, если попросим тебя, не споешь ты нам, не сыграешь?

Ашик Юнус не заставил себя упрашивать. Взял в руки саз и гибкими пальцами легко коснулся натянутых струн:

Эй, друг, я вхожу с головою в море любви.

Я тону, я иду. Эй, я иду!

Соловьем я на ветви пою,

Став сердцем, все тело в себе я ношу.

Взяв голову в руки, иду за тобой.

За тобою, любовь, я иду!

Он пропел еще несколько строф, рассказывавших о жизни и смерти, о любви и печали, о мире духов и пути дервиша.

Пленник перевел рыцарю стихи. Тот вначале слушал вполуха, вдруг заинтересовался. Что-то в словах песни было ему знакомо... «Взяв голову в руки, иду за тобой!..» По телу рыцаря пробежали мурашки. Речь шла о боге, но какое великое самоотвержение было в этих стихах.

Придя в себя, рыцарь удивленно огляделся.

Солнце, освещавшее холмы, закатилось. Кровавое ущелье быстро окутывалось тьмой. Рыцарь забеспокоился.

– Уже вечер, Мавро. Далеко ли отсюда до Гремящего ключа?

Мавро не сразу ответил. Откуда иноземный рыцарь знает гермиянский источник?

– Порядочно. А почему вы спросили?

– Жду товарища. Найдет ли дорогу, если стемнеет.

– Ваш товарищ здешний?

Рыцарь умолк и, казалось, размышлял, как лучше ответить. Пленник поднялся. Юнус Эмре поприветствовал рыцаря, и они спустились вниз на зов дервишского дюмбелека.

Рыцарь до самых дверей проследил взглядом за ашиком. Узкоплечий, сутулый.

И как такой мог просто и легко сказать: «Взяв голову в руки, иду за тобой!»

Ведь на это потребно беспримерное мужество. А этот волочит ноги в своих дорожных бабушах. И откуда только у этого простолюдина сила берется для подобных стихов? Размышляя об этом, рыцарь не забыл ответить на вопрос Мавро.

– Нет, не здешний он, мой товарищ... А что?

– Застанет ночь – не разглядит он болота. Зачем отправился в Гермиян?

– С человеком одним повидаться.

– Если сообразили там, что до ущелья он засветло не доберется, наверняка не отпустили. Дай-то бог!

– Так уж страшно ваше болото?

– А в ваших краях есть болота? Ходил ты когда-нибудь через них?

– Нет.

– Тогда, что ни скажу, тебе не понять. Днем заживо глотает людей проклятое, а уж ночью... Идешь, тростник как тростник. Понадеешься на себя, в своем, мол, уме, глаза не слепы, твердую землю всегда ногой нащупаю, а скверно станет, горы-то вот они, рядом, вернусь по своему следу назад. Упаси господь! А верхом – так и вовсе в сердце страха нет, голова ведь над тростником. Но не обольщайся. Обольщение – смерть... Лошадиное копыто легче ноги проваливается.

А конь оступился – испугается. Поджилки начинают у него дрожать, страх в гладах. И тут же страх этот тебе передается. Наконец понял: дальше не пройти. Надо возвращаться. Спешился, чтобы коня в поводу вести,– и готов! Горы-то, твоя надежда, из виду исчезли. Наверху клочок неба, под ногами болото, с четырех сторон – стеной камыш. Проваливаешься, вылезаешь, глядь – и сил больше нет, сердце вот-вот изо рта выскочит... А болото следы прячет. В камышах знаков нет. Сначала сомнение возьмет, куда это я иду, не в болото ли опять? А потом смертный ужас за сердце схватит. Тогда сколько ни бейся, все напрасно. Одно остается – лечь и ждать своего смертного часа, зная, что орлы да грифы сердце твое выжрут, глаза выклюют!

– Ну и наговорил, трусишка Мавро!.. Это ведь не бескрайние немецкие леса.

– Немецких лесов не знаю... Знаю только, что огромные караваны из сил выбивались и болото их поглотило. Что буря снежная, то и болото. Здешние люди знают... Попал в болото – без проводника ни шагу. А проводника взял – беда твоя удвоилась.

– Это почему?

– А потому, что не на каждого проводника можно положиться. Проводник – он и спаситель, он и душегубец. Заведет тебя и среди бела дня потопит в болоте, из пояса деньги возьмет, коня уведет, одежду снимет. Да и проводником-то быть страшно. Ищет он в болоте дорогу, а уж тебе в сердце сомнение засело, не замыслил ли он зла? Ну, конечно, захочешь упредить врага и сам его прирежешь. Шея у проводников здесь тоньше волоса. Оттого и дорого берут они. Редко кто с добром в болото лезет, больше со злом. А если знаешь, что на одного нельзя положиться, наймешь еще одного. Вот и выходит, что у проводника нет страшнее врагов, чем его собратья.– Он передернул плечами.– Отец говорил: «Болото – оно живое. День на день не приходится. Изменчиво, точно шлюха какая».

– Это как понимать?

– А так, неделю назад по этому пути караван проходил, а сегодня здесь бездонный колодец – течение пробилось. Если ты проводник, постоянно следи за тропою своей, чтобы не попасться в ловушку. Должен сразу приметить новый проход, новое место для засады, новый тайник. Ведь и за тобой следят... Одно спасенье – знать и никому не говорить. Хороший проводник должен беспрестанно следить за своими знаками: не поломались ли, не унесли? Не понаставил ли кто чужих? К голоду, к усталости должен приучен быть, как змея. Ну а уж если воинов из соседских уделов в налеты водишь, недолго тебе жить. Потому-то и не видел я, чтобы кто-нибудь этим долго занимался.– Словно вспомнив что-то, он вздохнул и перекрестился.– Разве только Черный проводник...

– Это кто же такой?

– До сих пор никто не дознался. Многие его видели, да только издали. В недавние годы тут дорогу разбойные люди перекрыли. Напали на караван, что из Стамбула в Тавриз шел. От нашего императора тавризскому ильхану подарки везли. Бог знает, во сколько алтынов ценой. Захватили его разбойники. Монголы, сельджуки, византийцы с трех сторон на выручку сокровищ кинулись. След в болото привел, засучили штаны, влезли в тростник, обыскали все, пядь за пядью... Ничего не нашли, считай, дымом в небо ушли. После того воры в Изнике собор Святой Софии ограбили. Снова взяли след, снова в болото привел – и концы в воду. Вот тогда и пошел слух о Черном проводнике.

– Почему черном?

– Потому что одет он во все черное – с головы до пят. Ночь спустится, попробуй разгляди его в темноте.– Мавро задумался..– Коварно наше болото, мой рыцарь! Ух, страшно!

– А ты знаешь проходы, места для засады, тайники?

Мавро растерялся. Пытаясь выиграть время, улыбнулся, облизал губы.

– Не по зубам, мой рыцарь. Откуда такому, как я, караван-сарайщику...

– Ладно, ладно!.. Ты ведь уже не караван-сарайщик, бестолковый Мавро, а будущий рыцарь, не так ли?

– Пусть так, но проводник по болоту, мой рыцарь,– это дело другое.

– Да не будешь ты водить всяких.

– И захотел бы, да не смог, потому поклялся отцу покойному. «Все, что знаешь, про себя храни,– говорил он.– Видишь, другого способа прокормиться нет, как проводником стать, сынок Мавро, лучше уж сразу головой в пропасть!»

– Чужих за деньги проводить – конечно... А мы сами себя проводить будем.

– Ну, если сами...– Мавро хитро улыбнулся.– Тут нас, слава богу, достанет. Это мы можем.

В это мгновение горы потряс ужасающий вопль. Жуткое эхо прокатилось по темнеющему ущелью.

Рыцарь вскочил. Мавро быстро обернулся. Голос был низкий, густой, нечеловеческой силы.

– Гратиас део-о...

Последний звук тянулся долго, будто по натянутой между горами толстой, как канат, струне кто-то ударил гигантским когтем. Зловещее эхо, не затихая, металось по ущелью. Рыцарь перекрестился.

– Это монах! Его голос. Наш отец Бенито...

Рыцарь не сразу пришел в себя. Опершись руками о стол, с негодованием спросил:

– Бенито? Чего он воет, как собака, паршивец?!

– Тише, мой рыцарь! Об отце Бенито нельзя говорить плохо: знает он наши мысли... Разгневается – беда нам. В нем сила нечеловеческая. Известно, святой человек. Кричит в свое удовольствие, как душа его требует...

Рыцарь вслед за Мавро подошел к краю террасы. Ближе к вершине горы дорога еще была освещена солнцем. В человеке, который размашистым шагом приближался к караван-сараю, они без труда опознали монаха Бенито.

В длинной, до пят, рясе и остроконечном капюшоне, и без того высокий, монах казался громадиной. В руках он держал толстую палку.

При каждом шаге подол его рясы развевался, будто он не шел, а летел по воздуху, не касаясь земли.

– Вот он, наш отец Бенито, мой рыцарь!.. Никто не знает, почему взял он и ушел в горы. Долго бродил, пока не захотелось ему поселиться возле нас... А кричит – значит, в духе... Святой отец, когда в настроении, так, бывает, запустит свое «гратиас део» – горы дрожат!..

Рыцарь выругался сквозь зубы. Мавро бросился было встречать монаха, но остановился и снова поглядел на дорогу.

– Скажи, мой рыцарь, товарищ твой верхом был?

– А тебе-то что?

– Гляди, и всадник вылетел из-за поворота!

Рыцарь подался вперед, всматриваясь в темноту. И радостно воскликнул:

– Он! Уранха!

– Уранха? – Мавро внимательно глядел на дорогу.– По-каковски это?

– По-тюркски, конечно. Тюрок он. И к тому же сотник. Ох, свиреп!.. С ним шутки плохи! Постарайся угодить ему – за конем смотри как следует...

Мавро убежал. Рыцарь, хоть и мучила его жажда, не вернулся к столу за вином, остался у ограды.

Монах Бенито приближался гигантскими шагами. Ряса его развевалась, как юбка у цыганки во время танца. «И как это у него получается? Наверняка, сукин сын, коленями рясу подбрасывает». Рыцарь осклабился, покачал головой.

Из дома выбежала Лия и пала перед монахом на колени. Тот, чуть расставив ноги и опершись на палку, воздел глаза к небу и, словно папа римский, венчающий императора, возложил на голову девушки свою длань.

– Воздастся тебе! Дверь, в которую стучишь, откроется тебе! – Не глядя на Мавро, протянул руку для поцелуя.– А тебе скажу: эй, Мавро, сын Кара Василя, ступай за мной... Я сделаю тебя охотником на людей!

Мавро вздрогнул. Неужто отец Бенито проведал силой духа своего о предложении, которое только что сделал ему рыцарь?

– Вы останетесь, не правда ли, святой отец? – молила Лия.– Не побрезгаете нами, грешниками, не пройдете мимо. Освятите наш дом! Да наполнятся его амбары!

– Не говори «наш дом»! Ибо сказано: «У лисицы есть нора, у птицы в небе – гнездо. Только сыну человеческому негде головы преклонить».

Делая вид, будто не замечает скачущего к караван-сараю всадника, он снял с плеча тяжелую торбу, передал ее Мавро и вошел во двор.

Тюркский сотник Уранха глядел на Лию, державшую стремя, как с высокой горы. Лошадь у него была рослая, да и сам он был на редкость долговязый и худой. Сидя на своем высоченном коне, он едва не касался ногами земли. Длинное копье с треугольным флажком придавало его неуклюжей фигуре еще более нелепый вид.

– Пожалуйте, славный господин мой! Вы осчастливили наш бедный очаг.

– Перестань болтать, женщина! Это караван-сарай «Безлюдный»? Рыцарь Нотиус Гладиус, благородный из благородных, оказал вам честь?

Нотиус Гладиус, стоявший у ограды, расхохотался. Уранха поднял голову.

– Вы здесь, уважаемый рыцарь? Привет вам от Уранхи!

– Не тяни, кебаб остынет. Да и вино вот-вот кончится.

– Ну, нет, не кончится, не то я раздавлю эту груду камней да покидаю в пропасть.

– Потише! Сегодня здесь ночует целое стадо дервишей да свитой монах. Душа каждого из них давно уже с богом беседует в райских кущах. Гляди, нарвешься!

Мавро и Лия помогли закованному в латы долговязому воину слезть с коня. При каждом его движении раздавался звон железа и стук костей. Уранха был так сух, что Мавро казалось: стоит поднести к нему зажженную лучину, и он вспыхнет, как факел. Протянув рыцарю копье, Уранха сказал:

– Наш флаг должен быть всегда впереди.

Рыцарь взял копье.

– Эй, Мавро! Я ведь сказал тебе, с почтенным сотником Уранхой шутки плохи. Хорошенько следи за его конем)

– Пусть не волнуется.

– А чего мне волноваться? – Уранха раскатисто захохотал.– Уши-то не мне отрежут.