Текст книги "Глубокое ущелье"

Автор книги: Кемаль Тахир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)

Во дворе послышались голоса. Алишар-бей насторожился и с поразительной для его огромного тела быстротой подскочил к окну. Приставив ладонь к глазам, поглядел во двор. Гордо обернулся.

– Пришли! Видал? Старое ты корыто! Пришел Чудароглу. А ты все каркал: «Не придут!»

Надо было переодеться, чтобы принять чужеземцев, как подобает наместнику санджака. Удаляясь в гарем, Алишар-бей приказал слуге, принесшему весть о прибытии гостей, убрать из комнаты поднос с вином.

Хопхоп надвинул кавук на самые брови, провел рукой по чалме, вытащил гребешок, расчесал бороду. Каждый раз, встречаясь с Чудароглу – а он вел с ним дела не один год,– кадий испытывал странную робость и в первые минуты не находил себе места. То была робость, которую испытывают при виде хищника, прирученного щенком и в несколько месяцев превратившегося в огромного зверя. Кадий никогда об этом не думал, но подсознательно чувствовал, что никогда не сможет привыкнуть к жестоким, коварным френкам и монголам.

Услышав шаги на лестнице, он оправил джуббе и принял величественный вид, чтобы встретить пришельцев достойно своего сана.

Дверь открыл Перване Субаши и, отойдя в сторону, пропустил гостей. Увидев кадия, Чудароглу на мгновение остановился. Перед людьми в чалме монголы, как и все в Анатолии, испытывали трепет.

– Ну входи, входи, Чудароглу. Еще не прикончили тебя гермиянские разбойники?

Чудароглу натужно ухмыльнулся, тщетно пытаясь сощурить и без того раскосые, похожие на семечки глаза. Растянутые в улыбке губы обнажили плоские, широкие, как лопасти, клыки. Не улыбка – оскал разъяренного волка.

– Твоими молитвами, господин кадий! Гермиянским разбойникам мы не по зубам.– Редкие висячие усы на плоском скуластом лице монгола вздыбились. Бесшумно, как тигр, ступал он в своих сапожках из тонкой кожи. Сделал шаг в сторону, пропуская вперед тех, кто шел за ним.

Это тоже были монгольские воины. Первый удивительно похож на Чудароглу, точно был его близнецом. Как и Чудар, низкого роста и до безобразия тучен. Казалось, ни один мускул у него уже не может шевельнуться и даже легкие не вздымают грудь... Кадий беспокойно заморгал глазами. Внешнее сходство в одно мгновение исчезло. То был не монгол, а длинноволосый, рыжий чистокровнейший френк с недобрыми голубыми глазами, только одетый монгольским воином...

Чудароглу на скверном греческом представил своих приятелей.

– Благородный рыцарь, наш друг Нотиус Гладиус из ордена Святого Иоанна на Кипре! А это – тюркский сотник джигит Уранха, наш брат.– Круглый, как кубышка, рыцарь и тонкий, длинный, как жердь, Уранха поклонились.– Самый ученый человек в округе,– продолжал Чудар,– наша опора и надежда, кадий Эскишехира Хюсаметтин-эфенди, господин наш.

Хопхоп величественно, будто собирался их судить, указал гостям на софу и приказал Перване, который остался стоять у дверей:

– Пусть скорей подают трапезу! Гости с дороги!

Чудароглу поднял руку.

– Сначала покончим с делом. Ужин – штука не хитрая.

Кадий насторожился. После трапезы, по кочевому обычаю, гостю в доме хозяина было не положено торговаться, спорить и возражать, какое бы дело ни обсуждалось. А ведь Перване сказал, что они уже сторговались за четыре сотни алтынов.

Чудароглу происходил из племени чудар, поставившего Чингисхану немало доблестных воинов, как их называли, «железнозубых псов». И хотя все знали, что Чудароглу и во сне не расстается с саблей, с первого взгляда казалось, будто он никогда не брал ее в руки, настолько походил он на дровосека, который, коли доведется вступить в бой, рубит топором. Чудар приехал в здешние края десять лет назад и нагнал страх на служивых людей, выдавая себя за тысяцкого, прибывшего из Тавриза с тайным поручением. Но через несколько месяцев ложь вышла наружу: выяснилось, что его выставили из войска, однако никак не могли узнать, в каком чине. Если б он тогда попался, наверняка бы угодил на виселицу. Но Чудар исчез. Замел следы. Стоило, однако, смениться главному монгольскому наместнику, который не мог простить Чудару, что тот провел его как дурака, выдав себя за облеченного доверием тысяцкого, Чудар собрал вокруг себя банду таких же отпетых головорезов, выгнанных из монгольского войска за разные преступления и благополучно избежавших веревки или кола, и объявился на землях Гермияна. Чудар от природы был склонен к злодейству, вершил его беззвучно, как змея, ловко, как белка, и безжалостно, как гиена. Новому монгольскому наместнику он пришелся ко двору: нагонял страх на народ, помогал собирать дань. На руку оказался он и тем, кто, подобно кадию Хопхопу, творил беззаконие. Где мог, Чудар избегал открытых столкновений, памятуя, что может жить на этих землях до тех пор, пока не разгневает сильных.

Ел он, как бык, пил, как верблюд, к месту и не к месту разражался громовым хохотом. Любил азартные игры. За игрой мог трое суток не смыкать глаз. Зато, когда представлялся случай, мог беспробудно проспать больше суток подряд. Когда Чудар прибыл в здешние места и искал себе пристанище, то стремился при каждом удобном случае показать свое воинское искусство и силу. Принялся буйствовать на ристалищах, наводя ужас на знаменитых джигитов. С виду нескладный, оказавшись в седле, становился удивительно ловким. Особенно свирепствовал он, если его просили метать дротик поосторожней, не со всей силы. Войдя в раж, покалечил немало джигитов, сбив их с лошади наземь. Лет восемь назад нежданно-негаданно на эскишехирские игры явился сын Эртогрула Кара Осман. Погнался за Чударом – все уже боялись с ним связываться. Схватились. Третьим броском Кара Осман-бей сбил Чудара с коня. В караван-сарай, где тот ночевал, привезли его чуть живого. С того дня Чудароглу в дротик больше не играл. Но Осман-бею не простил поражения, хотя в лицо всегда льстил ему. Давняя затаенная ненависть и побудила его вмешаться в дело с Балкыз. Все это в мгновение ока пронеслось в голове у кадия. Его передернуло. Вызвать ненависть этого зверя было и в самом деле опасно. Он исподволь разглядывал рыцаря, похожего, как двойник, на хищника-монгола и вовсе не похожего на них сотника Уранху. «Такие же нечестивцы, как Чудароглу! Одного полета птицы».

Уранха, положив на колени сжатые кулаки, сидел прямо, словно проглотил кол. Рыцарь оценивающим взглядом осматривал обстановку: в конак тюркского санджакского бея он попал впервые. На полу дорогие персидские ковры, греческие полстины, шелковые молитвенные коврики. С потолка свисал огромный свешник из иракского стекла. Подсвечники над очагом были из серебра. И в одежде и в обстановке Алишар-бей любил огненно-красный, ядовито-желтый, густолиловый цвета и золотое по белому шитье.

Слуга зажег стоявшие по углам светильники из чеканной меди. Просторное помещение дивана озарилось красноватым светом. Другие слуги внесли и расставили перед софой столики дамасской работы с перламутровой инкрустацией, положили на них сушеные фрукты.

Рыцарь Нотиус Гладиус, испытывая неловкость, поглядел на Чудароглу. Паршивый монгол держался рукой за усы. Наверняка задумывал какую-нибудь пакость.

Хопхоп тоже не сомневался в этом и насторожился.

Чудароглу вдруг расхохотался – зазвенели стекла, вздрогнули слуги, стоявшие у дверей.

– Выпьем, благородный рыцарь! Наш монгольский обычай вина не запрещает. А вот по ихним книгам вино – харам!

Все трое наполнили чаши, будто сговорившись, протянули их к кадию и опрокинули себе в глотки. Даже в том, как они пили вино, чувствовалась жестокость. Кадий знал, что византийский император нечестивец Андроникас давно задумал выдать свою сводную сестру за тавризского ильхана.

Монголы, нагоняя страх и ужас, давя и сеча, наполняя мир воплями, заковали в цепи тридцать хаканов, двадцать султанов, пятнадцать падишахов, надеявшихся на копье своем удержать небо, погнали их, хлеща плетками, перед своими конями, заняли Иран, Индию, Анатолию и Китай. Появились на границах Мира Тьмы. Дикое племя – ни вера их к мусульманской не подходит, ни обычай с огузским не сходится. И если нет силы, способной противостоять им, волей-неволей страх охватит, поскольку не разумеют они человеческого слова. На другом конце земли в Мире Тьмы бесчинствуют френки, похожие на монголов, как одна половина яблока на другую. Если господь даст им разум, снюхаются они, вступят в союз – и конец тогда мусульманам, туркменам да тюркам!

От таких мыслей мороз пробежал по коже кадия. «Этих в ислам не обратишь... Помилуй, великий аллах! Самое время поддержать тебе мусульман, загнанных в тесное ущелье. Монгол, того и гляди, на ильханский престол бабу посадит. А во френкских землях против бабского слова давно уже и государев фирман ничего не стоит. Недаром говорят: лихи у френка дела, коли бабы владеют добром! Ну и беззаконие!.. У нас и так с бабами сладу нет. А если еще всем добром завладеют, никакой силе с ними не справиться! Побереги аллах! Живьем съедят мужей, свой порядок заведут!..» Он сдвинул кавук на затылок, точно готов был ринуться в бой за мужское достоинство, но тут же поправил его. Испуганно глянул на гостей – не догадались ли они о его мыслях. Улыбнулся через силу.

Словно поспешая на выручку кадию, величественно вошел Алишар-бей. В парадной одежде он воистину внушал уважение. Кафтан из коричневого сукна, отделанный черным шнуром. Под кафтаном – лиловый бархатный халат, расшитый красными биледжикскими гвоздиками, подпоясанный кушаком из чистой бухарской шерсти. За поясом украшенный серебряной филигранью кривой багдадский кинжал с рукояткой из яшмы. На высоком кавуке бриллиантовая булавка, на ногах желтые сафьяновые сапожки.

Рыцарь и Уранха встали, поклонились. Алишар-бей величественно ответил. Остановил недовольный взгляд на Чударе, стоящем на одном колене.

– Нет, вы поглядите на него! Прикидывается благовоспитанным. Вставай, говорю! Вставай, не то...

Чудар и ухом не повел.

– Мы должны уважать наших беев, чтобы уважали их чужеземцы.

Алишар с деланным удивлением глянул на кадия.

– Ах ты, висельник! Слышали? Ах ты сотник чертова воинства! Шут гороховый, Чудар! Ну как тебя не побаловать за благовоспитанность да за вежливость! Чтоб тебя разорвало!

– А как вы думали, мой бей? Решили, что мы в горах выросли? Мы ведь тоже, хоть и для нас велика честь, платим за право ремеслом своим заниматься и блюдем покровителя своего.

– Изволь, Хопхоп, послушать! Что за приятные слуху речи! Просто ума палата. Вставай, говорю, скотина!

Потешаясь в душе, Чудароглу поднялся с колена.

Алишар-бей усадил гостей. Сам важно занял место на отдельном миндере. Пока Чудар представлял своих приятелей, Алишар-бей не сводил с него гневного взгляда. Оборвал жестом затянувшуюся речь разбойника.

– По-турецки понимают?

– Эти? Нет, а что? По-гречески знают.

– Оставь!.. Зачем впутал в наше дело чужаков без роду, без племени? Чтоб тебе!.. Видно, ты не тот, за кого себя выдаешь, поганец Чудар!

– Чего мы стоим, вы сами знаете, мой бей! Выше сапог ваших головы не подымем. Пожелайте дочь императора – не привезу, пусть меня господь покарает. Много добра мы от тебя видели, бывало – и деньги жаловал. Мы хлеб-соль не забываем, мой бей. За дружбу дружбой платим, слово свое держим. К тому же каждый палец у нас сорока ремеслам обучен, и в сердце у нас страха нет. Может, кто нас и не знает, да ваша светлость знает. Ибо испытаны мы, и ума своего нам хватает. Не стал бы ты с дураками связываться себе на беду. Не пристало мне браться за дело, если потом пожалеть придется. Зря ты мне рот затыкаешь. Не принимай меня за такого, кто очертя голову в огонь кидается. Ибо тебе же от этого вред. Голубое небо, горы и великий господь Белизны тому свидетели.

– Ишь какой разумный! Слышишь, Хопхоп, какие тонкие речи? Таких в соборной мечети от муллы не услышишь.

Хопхоп нахмурился.

– Стыдно трусить тому, кто мечом подпоясан! Устрашиться шейха в обители, что в жизни своей, кроме книги святой, в руках ничего не держал... Отказаться схватить его дочь... Воистину не зря сказано: трусливый слуга долго не живет!

– Напрасно дыхание тратишь, кадий-эфенди! Укажи мне на жену шейха ростовщиков Капче – средь бела дня схвачу и привезу к тебе. А нет – назови меня трусом. Но речь идет об Эдебали, шейхе всех здешних ахи, никакая прибыль мне не нужна. Есть запрет Гермияноглу и монгольского наместника. Заставили нас на мече поклясться, что мы их с ахи не поссорим. Ахи опасны. Несдобровать тому, кто их тронет.

– Старые все это дела! Нынешних ахи с прежними не равняй, трусливый Чудар. Откуда у них сила возьмется, если рынка ремесленного не стало? Сидят себе тихо и подняться не могут. Напрасно ты на сей раз испугался. Жаль! А все по неразумию своему, да и золото звенящее немым френкам отдал.

– Ах, кадий Хюсаметтин-эфенди! В Даренде жил, ума-разума набрался, а не знаешь, что такими советами только врага в огонь загонять. Я свое дело знаю! Кто тронет ахи, того с пылью да с навозом смешают. Пропадет, и следа не найдешь...

– Чтоб ты провалился вместе со своей саблей! Мы-то почли тебя за джигита. Жаль! Ах, как жаль! Схватят твои приятели девку, денежки проедят да пропьют себе на здоровье. Может, тогда устыдишься своей трусости.

– Такие речи, кадий-эфенди, я мимо ушей пропускаю. От правды никуда не уйдешь. Недаром столько лет в этих краях проносил я свою шкуру непродырявленной да голову на плечах сохранил. Монгол, коли возьмется за что по незнанию, узнав правду, покается и откажется. Так вернее. Вот тебе два глупца, посылай их куда хочешь, пойдут с удовольствием. Распорядись ими, как душе твоей угодно. А мы свое дело знаем. Скажет Алишар-бей – умри! Лягу – вот тут и отдам богу душу. А нет – пусть размозжит меня на своей наковальне покровитель кузнечного цеха пророк Давуд. Но красть дочь шейха ахи ты меня не подбивай. Не выйдет! Да будет славен бог конских табунов, черный орел! От слова «огонь» рот не сгорит. Лучше быть головою теленка, чем ногою быка.

– Скажи лучше – испугался, вот и отказываюсь, чем зря пословицами-то сыпать.

– Ты угадал. Когда надо, отказ у нас быстрый. Трусливый джигит долго живет. А если страха в сердце нет у джигита, за сердце его берут да в сердце убивают. У воинов один обычай, у кадиев – другой.

Довольный своим остроумием, Чудароглу снова расхохотался.

С Алишар-беем он не мог бы говорить так запросто. Зато с кадием Хопхопом разговаривал без стеснения, позволяя себе даже непристойности. Да и что ему какие-то санджакские беи, пока ладил он с монгольским наместником! Отсмеявшись, Чудар отставил шутовскую почтительность, приосанился и обернулся к чужеземцам. Но тут же сник: рыцарь настороженно супился, Уранха сидел мрачнее тучи. Глаза у обоих округлились, и нельзя было понять: то ли они замышляют недоброе, то ли сами чего-то боятся. Рыцарь натянуто улыбнулся, отвел взгляд, стал осматривать стены, будто выбирал, в случае чего к какой из них повернуться, чтобы прикрыть спину. Глянул на окна, словно хотел поскорее отсюда выбраться. Процедил сквозь зубы:

– Не будем тянуть, рейс Чудар. Короче! Не сговоримся – уйдем.

– О чем же еще сговариваться? Мы ведь уже ударили по рукам.– Он чуть было не сказал: «За триста алтынов». Но вовремя удержался.

– Ударили. Но Уранха отказался.

– Почему?

– Разузнал, в чем дело. Ты сказал: безродная девка, а вышло – дочь шейха... Да еще какого! Говорят, его слова слушаются повсюду – от Тавриза до Стамбула. Что он скажет, то и делают. Самый главный шейх ахи. Вот Уранха и понял, почему ты нам поручил. И отказался. За триста алтынов не пойдет. К тому же замешан тут и Кара Осман-бей. Ты от нас и это утаил. Сам знаешь, Кара Осман-бей разослал во все стороны шпионов, след наш разыскивает. За триста алтынов не возьмемся.

Алишар-бей и кадий ничего не поняли, ибо рыцарь Нотиус Гладиус говорил по-латыни, но имя Кара Османа – рыцарь помянул его дважды – повергло их в смятение. Алишар-бей взволнованно спросил:

– Что говорит этот гяур? Что там с Осман-беем?

Чудароглу поразился не меньше их. Обмер от страха: выяснится, что он потребовал от Алишар-бея больше, чем договорился дать чужестранцам, тогда добра не жди. Сделав вид, что не расслышал вопроса Алишара, Чудар с раздражением сказал Нотиусу:

– Не годится это, рыцарь, у самого порога нарушать уговор! Не достойно джигита и к добру не ведет. Кто договор нарушает, тому тут не жить.

– Мы задатка не брали, с хозяином с глазу на глаз не говорили. Мы беремся за дело, пусть он нас выслушает, все взвесит. Потребует Алишар-бей, мы и за выпитое вино немедля уплатим.

– О чем он там толкует, Чудар? Чего тянет? Гляди, с лица спал, почернел! В чем дело?

– Эти френки, Алишар-бей, на нас не походят. Господин кадий лучше знает, не по-нашему они рядятся. Говорят последнее слово, когда на коня садятся.

– Не понял. Мало, что ли, мы видели френкских купцов? Все они слово свое держали. Не тяни, что говорит гяур? Не согласен, что ли, за четыреста алтынов? Чего он хочет?

– Обожди, бей! – Чудар сделал вид, будто расстроился.– Ну и дела! Вот потому-то не люблю в посредниках ходить! – Обернулся к рыцарю, зло спросил: – Не хотите за четыреста, так за сколько же тогда, спрашивает Алишар-бей?

– Пятьсот,– не мешкая, выпалил Нотиус Гладиус.– Сто твои. И ни дирхема меньше.

– Помилуй! Просто и не выговорить такую сумму! Дело-то плевое, разве пятьсот алтынов ему цена? За такие деньги у нас здесь беем стать можно.

– Того не знаю. Мы бейства не покупаем. Одного в толк не возьму: ты за нас или за бея? Из этих денег сотня тебе в карман идет, не тяни понапрасну. У нас благородные люди о деньгах одно слово скажут – и торгу конец. Рядиться – дело черни. А вам еще и басню сочинить надо, будто на той стороне болота, мол, напоролись мы на Алишар-бея, отобрал он у нас девку силой!.. На эдакое шутовство меньше чем за пять сотен не пойдем!

– Шутишь или всерьез?

– Шутки в таких делах плохо кончаются.

Алишар-бей не выдержал:

– Что он говорит? Глаза мои ослепли в рот ему глядеть! Чего ломается?

– В голове не укладывается, Алишар-бей, чтоб горы на него обрушились! Вот шайтан, слепой шайтан!

– Оставь в покое шайтана. За сколько согласен?

– Язык не поворачивается. Бешеный френк хочет пять сотен, и ни медяка меньше.

Алишар-бей и кадий вскочили.

– Пять сотен?

– Пять сотен...

– Безумец...

– За пять сотен Алишар-бей весь поганый род Эдебали сюда притащит! Не сказал ты ему, Чудароглу?

– Да что же это такое? – сокрушенно проговорил Алишар-бей.

Чудароглу был удивлен. Он ожидал, что Алишар-бей выйдет из себя и, обругав франков, выставит их за дверь. Однако Алишар-бей, увидев френков, уже решил, что Балкыз у него в руках. И волновался лишь оттого, что не знал, найдется ли у него пять сотен. Были бы – не пожалел и шести, семи, восьми сотен! Он в отчаянии сел на миндер, встал, снова сел.

– Скажи ему слово в слово и буквы не пропусти! Во-первых, не пристало нашему благородному гостю отказываться от договора. Во-вторых, по их обычаю добро и честь людей, что на бейской земле живут, принадлежат бею. Ты же сам говорил, по их обычаю за беем даже право первой брачной ночи, если девка – дочь крепостного. Значит, по этому счету девка – наше законное право. Можно ли такие деньги платить за свое собственное добро? Где совесть? Где вера? Где помощь благородных людей друг другу?

Чудароглу понял, что сможет уговорить Алишар-бея. И вместо того, чтобы перевести его слова, сказал:

– Надо уступить немного, рыцарь! Туркмен говорит: «Пусть хоть немного уступит!»

– Нет.

Слово «нет» понял и кадий Хопхоп. Решив, что рыцарь отвечает Алишар-бею, спросил:

– Что нет, поганый Чудар? Нет, что ли, такого закона у френков?

Чудароглу, не удостоив кадия вниманием, обернулся к Алишар-бею:

– Провалиться мне сквозь землю, бей! Не знаю, куда глаза деть от стыда из-за этих френков... Но, по правде говоря, в нынешнее время лучше их, сподручнее никого не найдем... Потом жалеть будешь: поскупился, пожалел денег. Дело-то нешуточное, баба запутана. Недаром сказано: «На ковре должен быть узор, а на сердце – любовь». И еще: «Пригожей бабе цены нет!» А эти френки нам и впредь пригодятся. Потому для темных дел, вижу, сподручны они. Не спрашивают: «Мусульманин ты или гяур?» Говорит: «Я хозяину служу, а мусульманин ли он, гяур – мне все едино!» Подлецы эдакие!

Алишар-бей глядел на рыцаря Нотиуса Гладиуса и Уранху, глаза его горели.

– Зловредное семя! От эдаких свиней добра не жди! Чего зря болтать, поганый Чудар? Неужто дадим себя ограбить средь бела дня на собственном кочевье?

– Так ведь не силой нас грабят, лев мой, а хитростью. Чтоб им от грязи не отмыться! А помочь в нашем деле могут. Что нам до их свинских рож? Красота мужчины в уме, в храбрости да в твердой руке, а у них в этом недостатка нет.

– Пристало ли джигиту отказываться от уговора?

– Да ведь дело-то какое! Что верно, то верно – бродяги они и подлецы. Чужой веры. Чего ради за дело твое берутся? Денег ради. Не гнать же их теперь из-за горсти монет? Кто осмелится связаться с Эдебали? Они просто не знают, чем это пахнет. Подумай сам, какую девицу взять хочешь. Сколько тысяч отвалил бы на калым, если б Эдебали ее добром отдал? А мы это дело, слава аллаху, в половинную цену, а может, и за одну треть сладим. По вашему обычаю, если девка убежала, зять сколько хочет, столько за нее и даст тестю. Вот и получается, не из твоего кармана, а из кармана сводника Эдебали эти деньги уходят. Прав я, братец кадий?

Хопхоп слушал затаив дыхание. Он уже успел прийти в себя. Стоит Алишар-бею еще немного поартачиться, и Чудароглу, чего доброго, ляпнет: «Ты ведь столько в год денег собираешь!» Тогда все их темные делишки выйдут наружу.

– Чего уж там, Алишар-бей,– вмешался он.– Хоть и похож Чудароглу на обезьяну, а ум у него здравый. Скажу больше, мудр он, как визирь Низам аль-Мюльк. Да будет с тобою свет, темный Чудар! Чтоб тебе провалиться! Молчи! И можешь считать, пропали наши пять сотен. Пусть приятели твои везут девку... Если бей не согласится, добавлю из своего кармана...

Алишар-бей от такого проявления дружбы даже прослезился, не ведая, что кадий возьмет деньги из его же казны.

Чудароглу не верил своим ушам: каким чудом умудрились френки, не знающие языка, чуть не вчера явившиеся в здешние края, рассчитать лучше его, много лет прожившего среди этих людей, сколько шерсти можно состричь со свиньи?

IV

Баджибей отдалась легкому, ровному бегу иноходца. Но на сердце давила тяжесть. Как всегда, досадуя на себя, испытывала она отвращение к жизни. Красный шелковый повой, которым она повязала голову, сильная рука с хлыстом на запястье, покоившаяся на рукояти кривой сабли, никак не вязались с мрачной усталостью ее лица.

Когда вдали показалась разверстая пасть пещеры, она еще больше помрачнела. В третий раз повторила она скакавшей на голову позади нее Аслыхан, словно та была в чем-то виновата:

– Верно в старину говорили: чужую потерю с песнями ищут!

Аслыхан на сей раз не пропустила ее слова мимо ушей.

– Баджибей, дорогая, разве Осман-бей нам чужой?

– Я не о нем, а о гяурских проведчиках, коих заставляет он за деньги служить нам. Неужто не ясно, что не дождешься толковой вести от гяуров?

– Подумаешь, гяуры! Ведь Мавро, твой сын, тоже гяур!

– Мавро – другое дело. Он не наемник. И к тому же наполовину мусульманин, ибо сердце его чисто.

– Я не про сердце говорю, а про гяурство. Что сообщат проведчики, если не вызнали ничего?

– Плохо стараются! – Она щелкнула бичом.– Что ж, посмотрим, кто сильней: наш дервиш Камаган или бейские наемники.

Аслыхан с жалостью поглядела на привязанного в тороках, как бурка, черного ягненка. Но вспомнила, что сама везет черного петуха, и ей стало смешно. Про петуха она наврала: соседские женщины обет, мол, дали. А обет был ее собственный. Обещала она дервишу Камагану, что жил в пещере Иненю, привезти черного петуха, если помирится с Керимом. «Увидел мои слезы, услышал мои мольбы великий аллах,– думала она сейчас,– даровал мне желанного, когда и надежды не было». В этом году по возвращении с яйлы они поженятся... «Но ведь если бы не стряслась беда с Демирджаном... Эх, аллах, жертвой твоей буду!..» Она вздохнула и, поймав себя на том, что улыбается, испугалась. В последние дни смех разбирал ее к месту и не к месту... Даже отец заметил и прикрикнул: «Что за ухмылки, стрекоза! Оплеухи захотелось?..»

Мавро и Керим, заговорившись, порядком поотстали. Аслыхан с трудом удержалась, чтобы не оглянуться. Прошлой ночью до утра умоляла она упрямца Керима: «Сходи к отцу. Не даст он благословения – девичье слово ничего не значит». Какое счастье, что перед самым уходом он согласился: «Ладно, схожу! Но коли записано что аллахом, все равно свершится!» Сердце ее млело от радости, лицо залила краска. «О аллах, отчего так сладко любить?.. Оттого, что, когда любишь, уверен в себе!» Откуда она это знала? Не один раз отправлялась она к дервишам, обитавшим в пещерах, и всегда страх камнем ложился на сердце, а сегодня вот смех берет... «Если рядом любимый, даже дервиш Камаган не страшен. Узнать бы, могут ли чувствовать это мужчины? Да уж наверняка нет. Куда им!»

Баджибей задумалась, и конь тотчас замедлил ход. Она стегнула его: «Ишь лодырь!»

– Поспеть надо вовремя. Чтобы дервиш Камаган погадал на бараньей лопатке, на огне. Пусть, как орел, подымется в небо, покружит, поглядит и найдет наших кровников... Пусть постарается, раскроет нам их имя и звание, скажет, как взяться за дело и как их схватить!

– Пусть скажет.– Аслыхан помолчала.– Ох, Баджибей, а может он узнать правду без ошибки?

– Вот бестолочь!.. С чего бы ему в божью пещеру забиваться, если б он, паршивец, и этого не мог...

– Знаешь, что сказал недавно Керим Джан: «Кого глазами не видишь, найти нельзя».

– Керим Джан!.. Нашла кого слушать.

– Да ведь он ученый! Столько книг перечитал.

– Не книги человеком делают, эх, дочка!

– А ведомы ли дервишу Камагану тайны прошлого, тайны будущего? Помилуй, сестра Баджибей, скажи! Знает ли правду, словно своими глазами видел?

– Тсс! Сказано, кто не верит, у того гадание не сбывается. Знать-то он знает, а скажет ли – посмотрим!

Аслыхан опять немного помолчала. И, махнув рукой,– будь что будет! – спросила:

– А ведает ли он, сестра Баджибей...

Баджибей взглянула на нее.

– Ну, говори же, девка, что?

– Давайте спросим, ах, Баджибей, почему шейх Эдебали во второй раз хотел Осман-бею дочь отдать, а не отдал? Узнаем, почему...

– А потому, что шейхи, бывает, увидят один сон – отдать готовы, увидят другой – откажутся. Плохо быть дочерью шейха. Так уж им на роду написано – могут в отцовском доме и состариться...

– Никак не пойму, почему глупая Балкыз не на своего отца сердится, а на Осман-бея?

– Вот дурочка! Осман-бей-то чем виноват?

– Вот и я никак не пойму. А жене муллы Яхши Балкыз сказала: «Не говорите при мне о Кара Османе». Сказала – как отрезала...

– Она, что ли, тебе передала, черкешенка эта, которая навоз с привозом путает, по-турецки не понимает. Поняла ли она сама, что слышала? – Баджибей подумала.– А может, ты сама сочинила? С чего бы Балкыз обижаться.

– Нет, правда. Обозлилась она, что не взял Осман-бей с собой джигитов, не обрушил крышу обители на голову отца, не выкрал ее.

– Ой, ой, ой! – Баджибей вздохнула, удивляясь неразумию нынешней молодежи, и тут же невольно улыбнулась.

Пещера дервиша Камагана находилась в большой, опаленной солнцем горе и была окружена со всех сторон огромными скалами. Перед пещерой круглая, как ток, ровная площадка. Здесь Камаган обычно встречал и провожал гостей. Застигнутые ночью в дороге путники, пастухи, выгонявшие волов на весенние пастбища, рассказывали, что в пещере дервиша Камагана горит красный, фиолетовый, зеленый и желтый огонь. Известно было, что дервиш, кроме всего прочего, занимается алхимией, пытается превратить в золото свинец и медь. Советник Дюндара Альпа дервиш Даскалос, уверовав, что это возможно, часто наведывался сюда и подолгу не выходил из пещеры.

Чем ближе они подъезжали, тем сильней нервничала Баджибей. Хоть Мавро и говорил, что монахи и дервиши – божьи люди, а не колдуны, она их недолюбливала. Выехав на площадку, где горел огромный костер, она побледнела, в горле у нее пересохло.

У входа в пещеру появился дервиш Камаган. На нем было длинное джуббе и огромная папаха с рысьим хвостом, набитая овечьей шерстью и опоясанная тремя полосками кумача, в которой он казался выше ростом. Раскосые глаза и широкие скулы сразу выдавали монгола. Зубы у него давно выпали, и потому подбородок едва не касался носа. Сморщенное лицо устрашающе дергалось, беспрерывно меняя выражение. Он внимательно оглядел каждого из приехавших. Заметив привязанного в тороках ягненка и торчащую из торбы петушиную голову, догадался о цели их визита. Скрестил на груди руки, поклонился.

– Приехала ворожить, Баджибей! В добрый час. Как раз к огню...

Баджибей, удивленная прозорливостью дервиша, глянула на Керима. Тот отвел глаза. «Эх, Баджибей, чему удивляться! Вечер, в этот час все разжигают очаг!»

Они привязали коней в тени под скалой, надели им на головы торбы – дело предстояло долгое.

Дервиш Камаган знал всех в округе. Он выразил соболезнование Баджибей, Кериму и Мавро, справился у Аслыхан о ее отце, но почему-то сделал вид, будто не знает, что Керим бросил учиться на муллу. Указав на жертвенный очаг, приказал Аслыхан подбросить ветвей под сложенные поленья. Заветного петуха унес с собой в пещеру. И вернулся в торжественном наряде – джуббе из шкуры марала. Полы разрезаны на шестьдесят полосок. На вороте пришито семь кукол. Семь белых дочерей прародителя, бога преисподней, громовержца и спасителя Ульгена, которые указывали шаманам путь в ворожбе. Между куклами висели маленькие луки, стрелы, колокольчики, изображения луны, солнца и звезд, лягушки, змеи, птицы, уха и носа – все боевое снаряжение шамана. Только этим оружием можно было одолеть злых черных дев неба, сбить их с толку.

Камаган положил на камень шаманский меч и огромный нож, зажег с помощью огнива приготовленный Аслыхан жертвенный костер. Старательно вымыл ягненка, Баджибей поливала. Перерезал ему горло и в мгновение ока ободрал. Отделил от туши лопатку. Тщательно очистил. Положил в огонь. Мясо унес в пещеру. Вышел оттуда с высеченным из белого камня гусем, служившим ему конем для небесных прогулок. Поставил барабан ближе к огню, чтобы натянулась кожа. Трижды поцеловал колотушку из кости лани, положил ее сверху на барабан. Присел на корточки у очага и, держа над огнем кость, стал причитать:

– Конец света пришел! Горе нам, горе! Озверел род человеческий. В грехах погрязли мы, по собственной прихоти зло сотворили! Забыли великого бога! Нет больше обычаев, завещанных нашим прародителем, властителем преисподней, горе нам, горе! Почему пришел конец света? Черная земля огнем обернулась, раскололась – вот почему! Синее небо обернулось смолой, почернело – вот почему! Род пошел на род, бей на бея, человек на человека – вот почему! Не признают сыновья отца и матери, сестры – братьев – вот почему! Камни трескаются, копья ломаются, тугая тетива размягчается, сабли о волос затупляются – вот почему! Люди пошли ростом с вершок, мужество – с воробьиный коготок, головы склоняются пред женщинами – вот почему! Чернь стала беями, беи честь рода позабыли – вот почему! Голод мир объял, за слиток золота головки лука не достать – вот почему! Заткнул уши великий господь, не стало у людей и у всякой твари, в небе и на земле порядка, стремя прохудилось, копье затупилось, игольное ушко разломалось – вот почему! Вышли все в улус из повиновения, зависть людям глаза ослепила – вот почему! Горы сотрясаются, белопенные реки кровью текут, земля разверзается, небо раскалывается, море расступается, дно видно. Вот почему!