Текст книги "Глубокое ущелье"

Автор книги: Кемаль Тахир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)

Он поискал глазами мать. Баджибей следила недовольным взглядом за сыном и бесстыжей дочерью Каплана Чавуша. Керим поскорей взнуздал коня и, понурый, вернулся к товарищам.

Сопровождать женщин до Карасу, а потом, подождав их возвращения из крепости, до Козпынара, где они должны присоединиться к каравану, идущему на яйлу, было поручено в этом году Орхану. Он взял с собой двоюродного брата Бай Ходжу, Керима и Мавро.

Мавро все еще не было. Но Орхан не спрашивал о нем: очевидно, знал, где он.

Орхан хлопотал около своего любимца Карадумана. В этот год, собираясь в поход на яйлу, он разоделся, будто на праздник, опоясался дедовским оружием. За кушаком торчал брусский кинжал в ножнах, украшенный чеканкой,– подарок шейха Эдебали.

Юноша взрослел, стал обращать внимание на одежду, наряжать себя и коня. Хоть он и не позволяет себе лишнего, но в одежде разборчив, любит покрасоваться, будто петушок. Вот и сегодня вырядился в красные сапожки, шаровары голубого сукна, отделанные синим шнуром, темно-красный плащ на желтой подкладке. Все это досталось ему в наследство от деда Эртогрул-бея. Поверх красной шапки повязал чалму, подражая отцу. Увешанный сверкавшим на солнце дорогим оружием, он и в самом деле походил на гордившегося собой молодого петушка, в любую минуту готового броситься в бой. Бай Ходжа был старше Орхана на четыре года, а выглядел старше на все десять. В строгой простой одежде рядом с братом он походил на рядового пешего ратника. Бай Ходжа предпочитал победам над женщинами славу борца, добытую в состязаниях. О женщинах пренебрежительно говорил: «Бабское мясо для борца что приманка для лис, хуже отравы».

Он догадался, почему Керим так долго поил коня. С презрением спросил:

– Ну что, помог мулла? Благословили тебя бабы?

– Кому помог?

– Брат мой, Орхан, сказал: и бедного коня напоил, и силой любви своей реку укротил.

– Ничего я не говорил, Керим Джан, все он выдумал.

– Правду зовешь выдумкой? Жалко мне, братец, трудов покойного деда нашего Эртогрула. Гляжу я, не сможешь ты достойно держать бейский бунчук.

Керим Джан надел на коня торбу. Орхан, не обращая внимания на подтрунивания Бай Ходжи, затягивал подпруги на Карадумане.

Старый одноглазый мул, которого сейчас переводил Балабан, споткнулся на середине реки. Его чуть не унесло течением, с трудом удалось вытащить на берег, с вьюков ручьём катилась вода.

– Слепой мул чуть не утонул в реке... Ох, и обозлится Гурган-хатун!

Орхан резко обернулся.

– Балабан вел? Ну, пропал теперь мальчишка! Как придем на яйлу, положит его под фалаку Гурган-хатун.

– Что ему фалака? – возразил Бай Ходжа.– Днем – фалака Гурган-хатун, ночью – фалака Джинли Нефисе.

– Постыдись! – оборвал его Орхан, не любивший таких шуток.– Вот услышат Гурган-хатун с Нефисе, тогда узнаешь!

– Уж и слово сказать нельзя? Да что мы – не в Сёгюте, а в диване папы римского? Правды сказать нельзя.

Слова «папы римского» снова напомнили Кериму о Мавро. Хотел было спросить Орхана, да помешала болтовня Бай Ходжи. Прибежала одна из наложниц Дюндара.

– Орхан-бей, Гурган-хатун требует коня – переехать через реку...

Орхан кинулся было за лошадыо, но остановился. Не любил он дядю своего Дюндара, не терпел и спесивую жену его. С жалостью поглядел на Карадумана, будто вынужден был незаслуженно обидеть. Сорвал торбу, взнуздал, протянул поводья девушке. Но тут же устыдился, приказал Кериму:

– Поезжай, возьмешь коня в повод.

Керим обрадовался: снова можно повидать на том берегу Аслыхан.

Когда он подъехал к Гурган-хатун, та взглянула на него, поморщилась и снова уставилась на противоположный берег. Через некоторое время опять кинула на Керима удивленный взгляд, словно только что его заметила.

– Чего тебе?

– Коней прислал Орхан-бей.

– Я одного просила, а он двух прислал. Наврала, что ли, моя вестница или бестолковый Орхан не понял?

– Я переведу вас, Гурган-хатун.

– Ты? Ах ты, неудавшийся мулла! Прочь! – Она свирепо вонзила посох в землю.– Убирайся! – Поглядела на Карадумана, как на старую клячу.– Может, кони Осман-бея не вывезут меня? Подпорка нужна?

Старуха подобрала подол, ловко вскочила в седло. Не оборачиваясь, бросила:

– Верну ваших коней в целости и сохранности. Не бойтесь, река не унесет!

Наложницы прыснули, и это разозлило Керима больше, чем грубость старой ведьмы.

Гурган-хатун сидела в седле с завидной уверенностью, держа посох, будто саблю, и походила на бывалого рубаку. Перейти реку вброд – дело нелегкое: Керим знал, что порой и опытные воины робеют, глядя на стремительное течение Карасу,– не ровен час, голову закружат бурные воды. Позабыв о злости, он с изумлением глядел на Гурган-хатун: «Отчаянная старуха! Может, и не смелее моей матери, но и не трусливей!»

Его конь потянулся было вслед за Карадуманом, но Керим осадил его.

– Стой! Стой, тебе говорят!

Его вдруг разобрал смех: «Эх, посажу одну девушку впереди, другую – сзади и перевезу на ту сторону. Вот уж взбеленится старая колдунья...»

Гурган-хатун послала в обратный путь Балабана, не позволив ему сесть в седло – не из почтения к туркменским беям, а потому, что блюла родовой устав Чингисхана: нельзя рабу садиться на коня. Мальчишка перевел Карадумана за повод. Керим не знал, почему он не сел на коня. Пожалел его, погладил по плечу.

– Спасибо, Балабанчик! Чего не ехал верхом?

Все, кроме домашних Дюндара, звали его Балабанчиком. Первым назвал так мальчонку Осман-бей.

Балабанчик устало улыбнулся. Он был тощ, изможден, но крохотное личико, если приглядеться, удивляло необычной красотой.

– Возьми коней – перевезешь девушек.

Балабанчик оробел, испуганно оглянулся, словно Гурган-хатун могла услышать и напуститься на него.

– Спасибо, Керим Джан! Нельзя. Перевезу их на вьючных.

– Каких вьючных? Они все под грузом.

– Пускай! Разгрузим.

– Потом снова вьючить?

– Перегрузим, спасибо.

Губы его посинели от ледяной воды. В рваных обутках при каждом шаге хлюпала вода. У Керима защемило сердце от жалости к пареньку, от страха перед пленом и рабством,– страха, который постоянно сжимал его сердце с тех пор, как он стал воином. Он понуро вернулся к коновязи.

Орхан и Бай Ходжа забрались на холм в излучине реки. Расстелили бурки. Не в тени сосен, а на солнце – ветер был холодный.

Керим снова надел на коня торбу. Когда он поднялся на холм, товарищи уже лежали, греясь на солнце.

Он спросил про Мавро. Нет, Орхан никуда не посылал его и даже не знал, где он может быть. Во время переездов на яйлу всегда так: стоит подвернуться кому-нибудь под руку, тотчас получишь приказ. Наверно, отец, или кто из дядьев, или мать Орхана, Мал-хатун, за чем-то его послали...

Бай Ходжа, собираясь поспать, закрыл глаза. Но, услышав вопрос Керима, заинтересовался, приподнялся на локте.

– Разве он не ложился ночью? В полночь я сменил этого гяурского сына. Неужто не пришел к вам помогать укладываться?

– К полночи все наши вьюки были уложены. Баджибей сама ушла помогать Орхан-бею.

– Так, значит! – Бай Ходжа переводил взгляд с Орхана на Керима. – Так, приятели... Выходит, этот гяур...

– Перестань называть его гяуром! Какой он тебе гяур? Уже десять дней брат наш – истинный мусульманин.

– Ай-ай! Я от дедов своих мусульманин, а все еще не стал истинным... Еще вчера гяуром был, ни основ ислама не знает, ни чина! Больно легко!.. Даскалос уже столько лет дервиш, а все еще гяур гяуром! Может, назовешь мусульманином и ту громадную скотину, которую водит за собой Кёль Дервиш?

– Если сравнивать, так сравнивай с человеком. Наш Мавро и гяуром был во стократ большим мусульманином, чем дервиш Даскалос. Думай что хочешь, только гяуром его не называй.

– А я говорю, братец, что этот башибузук, если не ложился ночью... значит, в постели у какой-нибудь потаскухи. С тех пор как он из страха перед чертовым Фильятосом стал мусульманином, все сёгютские потаскухи охотятся за ним. Ты один ничего не знаешь. Если бы не боялись Баджибей, давно схватили бы они его у колодца, взвалили бы на спину и утащили. Да коли до этого дошло, значит, прав мулла Яхши: близок конец света...

Орхан посмотрел на Керима.

– Что скажешь, Керим Джан? Можно верить словам этого грубияна? Неужто сбился с пути наш Мавро? Не успев стать мусульманином, взял на душу такой грех...

Керим пытался вспомнить, не заметил ли он чего за Мавро в последнее время. Нет, кажется, Мавро ничего от него не скрывает. Керим поскреб подбородок. Правда, дважды заставал он Мавро с конюшим Дели Балта. А когда возвращались из Иненю и Осман-бей отрядил Мавро охранять пленных вместе с Пир Эльваном, в пути они без конца о чем-то переговаривались, но, стоило им заметить приближение Керима, разговор прекращался. Заслуживает ли это внимания? А если и заслуживает, говорить ли в присутствии Бай Ходжи? Керима вывел из задумчивости голос Орхана.

– Кто это скачет?

Он оглянулся. По сёгютской дороге во весь дух несся всадник. Приставив ладонь к глазам, они пытались разглядеть, кто это, но не могли опознать верхового – слишком было далеко, да и в туче пыли не разберешь. Неизвестный безжалостно нахлестывал лошадь. Впрочем, она никак не походила на вьючную, которую надо подгонять. Наконец они с изумлением опознали во всаднике Мавро. Но конь?! Широкогрудый, с мощным крупом, он, казалось, летел, не касаясь копытами земли.

– Что это с ним?

– Ясное дело! – воскликнул Бай Ходжа.– Разбойничал гяур. Разрушил чей-нибудь очаг, а теперь ноги уносит – чтоб ты сгорел, сукин сын, грабитель!

Мавро подскакал к коновязи и, круто осадив лошадь, приветствовал товарищей. Потом, спрыгнув с седла, обнял лошадь за шею, расцеловал, накрыл ее попоной, надел торбу с овсом и побежал вверх по склону. Он мчался, точно заяц, которого взяли борзые. Когда выскочил на вершину холма, грудь у него вздымалась, как мехи, слова не в состоянии был вымолвить. Подбегая, воздел руки к небу:

– Радуйтесь, друзья! С помощью божьей матери, пресвятой девы Марии, обрели мы нашу рыжую кобылицу.

Орхан с Керимом переглянулись, пытаясь взять в толк, о чем он. Бай Ходжа насмешливо спросил:

– А мы-то тут гадаем, откуда она стала нашей, эта рыжая кобылица? И где ты, Мавро, ее раздобыл?

Мавро был так счастлив, что не заметил насмешки.

– Это наша кобылица... Я ее еще в караван-сарае выкормил – изюмом и фундуком... К удилам и седлу приучил...– Он с гордостью взглянул на кобылицу.– Чистых кровей!.. В день смерти сестры пропала...

– А как же нашлась?

– Сама пришла, братец Бай Ходжа! – без запинки ответил Мавро.– Вижу, идет, волочит поводья.

– Сама... волоча поводья... Положим, а откуда же? Неужто через болото пришла из Караджахисара?

– Угадал! Из Караджахисара...

– Угадал? Вот как! По запаху, что ли, нашла тебя... Взяла твой след – и в Сёгют.

– Точно.

– Если точно, то погоди.– Приставив козырьком ладонь к глазам, он поглядел на кобылицу.– Ах, Мавро, Мавро! Праведник Мавро! Лжи не знающий Мавро! Значит, это ваша рыжая кобылица?.. Конечно, ваша, не так ли? Кобылица чистых кровей?

– Да. А что?

Мавро набрал в легкие воздух, поглядел на приятелей. Бай Ходжа молчал. Мавро не вытерпел:

– Ну говори, чего тянешь?

– Я и говорю, Кара Явру. (Он нарочно назвал Мавро его новым мусульманским именем.) Не нравится мне твоя рыжая кобылица. Пришла из Караджахисара ночью. Как сумела перебраться через болото?

– А вот перебралась. Гляди!

– Нет, это тебе не Дюльдюль, на котором ты ездишь.

– Ну и что?

– А то, что такой конь не позволит чужаку себя оседлать, скинет, затопчет!..

– Да что она, бешеная, что ли? Я ее из своих рук изюмом и фундуком кормил.

– Молчи, бесстыжий Мавро, благородный конь лжеца на своей спине носить не станет. Молчи и слушай! В священной книге сказано, что аллах – да стану я жертвой его, захотел коня сотворить и погрузился в глубокую думу. Почему? Потому, что не шуточное это дело – конь, надежда мусульманина и смерть для гяура. Создание, что летает без крыл, беглеца настигает, воина спасает от погони... Так вот, задумав сотворить коня, протянул аллах руку, схватил Южный ветер: «Стой,– говорит,– слушай мое слово: быть тебе конем». Южный ветер, хоть и не знал, что такое конь, не стал противиться, ибо пред всемогущим аллахом пребывал. Склонив голову, покорно согласился: «Как пожелаешь». Аллах взял в горсть ветер, помял его и вылепил коня. Пустил его пастись на райские луга. Оставим пока коня в покое и о другом поведем речь. О страдальце, отце нашем Адаме, что, послушавшись шайтана, оскорбил Хаву, матерь нашу, и был изгнан из рая. И бродил в то время Адам на острове Серендип, что стоит от нашего Сёгюта ровно в семидесяти тысячах лет пути. Бродил, несчастный, без сил, оглашая небо и землю страшными мольбами. Тяжко ему пришлось на земле, когда лишился райской пищи, не было у него привычки в труде добывать хлеб насущный, да и сноровки не хватало. Вот возопил он криком страшным. Всемогущий аллах от вопля его да плача покоя лишился. Разгневался, послал умного человека выяснить. Ангелы говорят божьему посланнику, «Это несчастный отец твой Адам кричит так. Мы четки перебирать не можем, со счета сбились. Иди и проси у всемогущего пощадить Адама и нас от беды избавить». Всемогущий аллах да буду я жертвой его! – сердито отвернулся. «Он в раю моем сраму предался, все вокруг запакостил. Как же его, безмозглого, могу я в рай вернуть?»– «Нет,– говорит посланник божий,– не надо его в рай возвращать. Даруй ему средство, чтоб беду облегчить, чтоб отец наш Адам не потерял облик человеческий, ибо не может аллах отрекаться и от самого скверного из рабов своих». Всемогущий подумал, простер длань над островом Серендип. «Скверное дело ты сотворил, Адам, разозлил меня. Сказал тебе: не ешь, а ты оскоромился. Будь ты проклят!» Тут все ангелы, пророки, святые, люди истины и прочая и прочая поручились за Адама, умолять стали. «Ладно,– сказал аллах,– перестань рыдать! Проси у меня чего хочешь!» Отец наш Адам обезумел от радости, шапку оземь бросил, рубаху на себе порвал. Упал на колени и, не задумываясь, коня попросил. Всемогущий удивился: «Откуда Адам знает о тайном разговоре с Южным ветром, откуда в Серендипских горах проведал он, что из ветра я коня сотворил?» То есть, чтоб ты понял, встревожился он, нет ли в его небесном чертоге проведчиков да шпионов Адама. Но как вспомнил про шайтана, успокоился, расхохотался. «Ах,– говорит,– мошенник! Добился ты счастья для себя и сынов своих». Вот так всемогущий аллах даровал коня сперва отцу Адаму, а потом мусульманским джигитам.

– А откуда же тогда у гяуров, особенно у френкских поганцев, столько коней?

– Болван ты, Мавро! Забыл про шайтана, чтоб его камнями побили! Про слепого шайтана, что всегда спорит с всемогущим аллахом! От него и попали кони к гяурам. Помни, Мавро, что конь – творение аллаха, правоверному от него всегда помощь и спасение, потому и заботиться о коне следует, чтоб в трудный час без оглядки на него положиться. Сказано ведь: «Садясь на коня, не забывай всемогущего аллаха. Сошел с коня, не забывай его». И еще: «Правь конем, как врагом, гляди за ним, как за другом». А все это к чему, несчастный Мавро? У кого кормушка полней, у того и конь сильней. Великое создание конь, гордость аллаха, любовь джигита. А потому никакого коня не называй ишаком, зря не бей, не поноси!..

– Ишь! Сколько наболтал! Тебя послушать, так нам и на яйле Доманыч в свое удовольствие верхами порезвиться нельзя! Но ты так и не сказал, отчего бы не дала мне сесть на себя наша рыжая кобылица?

– Опять осрамился, поганый Мавро! Спросил – что по ноге себя топором тяпнул. Конь, как писано в священной книге, лжеца на себе носить не станет. Ты вот сказал: «Через болото кобылица прошла, меня разыскала». Молчи, попридержи язык! С той стороны болота ни один, даже самый бедовый пастуший пес, ни одна благородная охотничья собака, что чует дичь за тридцать фарсахов, не найдет хозяина, а твоя рыжая кобылица и подавно. Может, наняла Черного проводника за алтын?

– Того не знаю. Но вот прошла.

– А где же тебя разыскала?

– Проснулся ночью, вышел во двор...

– А в ворота стучится чудотворная кобылица?

– Верно!

– Может, и поздоровалась?

– И то верно: тонко этак заржала.

– А ты глядишь, она в грязи болотной замаралась, повел к реке...

– Твоя правда.

– Кобылицу вымыл, а вот свои сапоги забыл отмыть, лгун Мавро! Молчи! Лучше правду скажи. Мы Осман-бею не проговоримся.

Мавро в растерянности глянул на Керима, тот кивнул.

– Говори, как дело было, Мавро, не мучайся!

Мавро еще немного поартачился: боялся, узнает Осман-бей, что нарушил его запрет. Но Орхан сказал, что после схватки в Иненю все запреты отменены. Только тогда Мавро успокоился.

– Ночью, как с поста сменился, пошел и увел.

– От кого узнал, где она?

– От кого? Да ни от кого... Увел, и все.

Бай Ходжа погрозил ему пальцем.

– Тебя спрашивают, откуда пронюхал, где кобылица?

– А, знаю! – перебил Керим.– От караджахисарских пленных, не иначе.

Мавро больше не отпирался.

– Да, от пленных. Караджахисар – земля моих отцов. Там мне все знакомо, слава владыке нашему Иисусу!..

– Ах, Мавро, Мавро! Разве Иисус наш владыка? А как же Мухаммед?

– Я говорил с муллой Яхши, братец Бай Ходжа! Оба они пророки господни – разницы нет. Главное, чтоб сердце у тебя чистым было.

– Выходит, грех на шее муллы Яхши... Ну и дела! Если так дальше пойдет – все в ад угодим!.. Ладно, значит, узнал, где кобылица... Схватил торбу с овсом и...

– Какую торбу? Никакой торбы не было.

– Не было? А наши деды туркмены говорили: «С пустой торбой коня не поймаешь!»

– Клянусь пресвятой девой Марией, овса не было. Пересек болото. Подкрался к загону Фильятоса. Огляделся, при свете звезд узнал кобылицу. Свистнул тихонько... Услышала меня, ушами прядает, головой вертит. Запах мой учуяла, подходить стала. Увидела – аж на дыбы вскинулась. Дрожит вся, того и гляди заржет... Перелетел я через изгородь, схватил за морду – в глаза, в ноздри целую. Вскочил верхом. Ну, говорю, надежда моя, а теперь найди дорогу через болото! Вперед! И помчалась, быстрее ветра меня несет, копыта чуть земли касаются. Рассекла тростники, проскочила болото, вынесла на твердую землю. Если бы не перекочевка на яйлу, я не подумал бы запрет нарушать, но до осени ждать – боялся, что не найду. А не нашел бы, так хоть ложись да помирай. Прошу тебя, Орхан, если повелитель наш Осман-бей гневаться станет, заступись, прикрой вину. Скажи ему, как все было, пусть простит...

– Вот бестолковый гяур! – улыбнулся Бай Ходжа.– Чего же Осман-бею гневаться, коли все обошлось?.. Не потерял ведь коня, а привел! Ты теперь не пеший. И если скажут тебе, парень, что пешему лучше, чем верховому, не верь. Сперва погляди, кто говорит. Если пеший,– значит, брехня, а если конный – брехня вдвойне...

Мавро хлопал глазами: не смеется ли опять над ним Бай Ходжа? В это время с той стороны реки донеслись крики женщин.

Юноши схватились за сабли, вскочили.

– По коням! – скомандовал Орхан.

В тот же миг из-за поворота на дорогу, ведущую в Биледжик, вылетела нарядная, запряженная четверкой сильных лошадей повозка, в таких обычно ездили знатные гречанки. Из повозки неслись женские крики. Испуганные чем-то кони мчались, закусив удила.

Женщинам грозила опасность. Если бы не опытный возница, повозка давно бы разбилась. Увидев, что кричат чужие женщины, сёгютские юноши остановились.

Но вот повозка опять чуть не перевернулась. Бай Ходжа в нерешительности сказал:

– Может, сбить переднюю лошадь стрелой?

Орхан предостерегающе поднял руку.

– Только хуже будет. Упадет передняя – повозка опрокинется. А долетят до воды...– Он запнулся, в голове мелькнула страшная мысль.– По коням! Скорее. Река у дороги глубокая, а в повозке могут быть дети!..

Скатившись с холма, они бросились к коновязи. Сорвали с лошадей торбы, вскочили в седла и галопом пустились к берегу.

Они достигли реки в одно время с повозкой. Передние лошади врезались в бурлящую воду, задние навалились на них. Дышло с треском переломилось. Поток, ударившись в повозку, которая оказалась наполовину в воде, стал медленно заваливать ее. Лошади бились из последних сил. В пене и брызгах нельзя было разобрать, кто в ней.

Стараясь перекрыть вопли женщин, Орхан крикнул:

– Мавро, режь постромки! Бай Ходжа, держи повозку!

Лошади все же не вырвались из упряжки, и, хоть повозка сильно накренилась, ее не унесло течением, не перевернуло. Орхан кинулся наперерез. Карадуман с ходу бросился в воду, поплыл. Потом, нащупав дно, стал медленно продвигаться вперед, против течения, к повозке.

Когда они добрались, лошади уже вытащили повозку из ямы, в которую она угодила. Выпучив глаза, раздувая ноздри и скаля зубы, они пытались справиться с течением.

– Ты ли это, Орхан-бей? Поторопись!

Орхан удивился, услышав свое имя.

– Кто здесь?

– Помоги, джигит! Сначала ее возьми...

– Никак это ты, матушка Артемиз! Перепугались?

– Поменьше болтай! Держи девчонку – от страха не умрет, так замерзнет.

Повозка была крытая, и Орхан ухватился за железный обруч навеса. Матушка Артемиз, наверное, говорила о Лотос, дочери Хрисантоса, владетельного сеньора Ярхисара, только какая из трех вцепившихся в старую женщину девушек была Лотос, он не разобрал.

В прошлом году сёгютцы рано ушли на яйлу, и потому он не виделся с Лотос (Орхан дразнил ее Кувшинкой), а за два года она выросла, изменилась до неузнаваемости.

Матушка Артемиз разозлилась: вскочила и, кляня весь свет, призывая на помощь пресвятую деву Марию и Иисуса Христа, толкнула Лотос к Орхану. Но та в страхе вцепилась в кормилицу.

– А ну, быстро! – прикрикнул на нее Орхан.

Повозку начало сносить.

Он схватил Лотос за плечи, поднял в седло. Под ними с шумом бурлил мутный поток. Она вскрикнула и прижалась к нему. Орхану вдруг стало весело.

– Вымокла, что заяц в реке...

Лотос уткнулась лицом ему в грудь, легкая, хрупкая. И ему сразу стало жалко ее. Он еще крепче обхватил девушку.

– Не бойся, самое страшное позади...

Лотос подняла голову. В ее больших темных глазах застыли страдание и испуг, которые уже были готовы смениться улыбкой. Орхан даже смутился от такого прямого и открытого взгляда.

Генуэзский монах Бенито, живший в пещере недалеко от Иненю, приходился Лотос крестным отцом. И потому ежегодно в день своего рождения она отправлялась проведать монаха, везла ему дорогие подарки и разносолы. Прежде она ездила с матерью, а с шести лет – вместе с кормилицей своей Артемиз. И в каждый приезд две-три ночи проводила в Сёгюте в доме Эртогрул-бея. С детства дружили они с Орханом – ведь они были одногодки. Но теперь ей показалось, что Орхан лет на пять старше, и она застыдилась, попыталась освободиться от его сильной руки. Вырываясь, нечаянно коснулась юноши грудью, растерялась, а потом рассердилась.

Не понимая, почему Лотос вдруг забилась в его руках, Орхан пытался успокоить ее:

– Не бойся, Лотос! Сейчас выедем.

Когда конь вынес их на берег, Орхан осторожно опустил Лотос на землю, спрыгнул сам. Карадуман принялся отряхиваться, разбрасывая во все стороны мелкие холодные брызги. Лотос, закрыв лицо руками, попятилась. Орхан прикрикнул на коня и обернулся к девушке, оцепеневшей, в мокрой, облепившей ее тело одежде.

– Замерзла, Кувшинка? – Он отвел глаза в сторону.– Что же мне с тобой делать?

– В сундуке у нас много всякой одежды.

– А сундук-то где? – Он огляделся, вспомнив про кафтан, который впопыхах забыл на холме.

– Погоди! Я сейчас! – Пробежал несколько шагов. Обернулся, вытащил из-за пазухи платок и бросил его Лотос. Ступай в кусты, разденься, оботрись.

– Что ты, Орхан!..

– Делай, что говорят! Губы посинели...

Бегом поднялся на холм. Схватил кафтан и кинулся назад, даже не замечая, что при каждом шаге в сапогах хлюпает вода. Подошел к кустам, робко позвал:

– Эй!.. Кувшинка-ханым! Слышишь! – Девушка что-то прошептала.– Возьми поскорее и завернись хорошенько.

Лотос протянула голую руку, поймала кафтан.

Орхан отвернулся и стал наблюдать за тем, что происходило у реки. Служанки вынесли матушку Артемиз и двух девушек на берег. Артемиз огляделась и, не увидев Лотос, окликнула ее:

– Лото-о-с! Где ты, душенька моя?!

Орхан, приложив ладони ко рту, отозвался:

– Не беспокойтесь, матушка Артемиз!.. Мы здесь. Все в порядке.– Он показал вниз по течению.– Ступайте к броду! К броду! – Обернулся к кустам.– А ну, побыстрее!

Лотос вышла, плотно запахнутая в кафтан. Орхан взглянул на нее и даже присвистнул от восхищения. Она, видимо, согрелась. На лице ее появился румянец, и, закусив губу, она с трудом сдерживала смех.

– Ну и выросла ты с тех пор, как мы не видались! – Чуть было не сказал «выше осла», как говорил дед его Эртогрул.– Большая стала ты, Лотос-ханым, и красивая!..

Девушка потупила взор, отвернулась, и он тут же пожалел о сказанном. Не знал, как выйти из положения, беспомощно огляделся, увидел мокрого Карадумана и сразу вспомнил о своих мокрых сапогах, с деланной строгостью приказал:

– Чего стоишь? А ну-ка, стяни!

Лотос не поняла, поглядела на Орхана, потом на его протянутую ногу. Сообразив наконец, чего от нее хотят, нахмурилась, но тут же улыбнулась, словно ей предложили нечто весьма забавное, опустилась на колени. Эти туркмены и впрямь капризны и избалованы, как дети. К тому же неотесаны и спесивы, заставляют своих женщин делать все, что захотят, словно служанок или рабынь...

Вспомнив, что в семьях знатных греков женщинам не принято заниматься подобными делами, Орхан понял, что опять оплошал, и питался неуклюже вывернуться:

– Понимаешь, намокли, не снять никак... Ноги замерзли...

Лотос, улыбаясь, подняла голову. Орхан смешался. Не замечая, что снова прибегает к помощи Карадумана, сказал:

– Конь мокрый! Не оботрешь седло – спину натрет.

Лотос не ответила. Стянула с него сапоги, носки.

– Спасибо, Кувшинка-ханым. Спасибо, госпожа моя! У вас...

Он вдруг умолк. Когда девушка стягивала сапоги, кафтан распахнулся, открыв упругую грудь и бедро. Орхан глядел на нее как завороженный, не в силах произнести ни слова.

Лотос ждала, что он скажет, но Орхан молчал.

Встревоженно осмотревшись, она поняла причину его молчания, Залилась краской, быстро запахнулась.

– Покарай тебя аллах, дикий туркмен! Чтоб тебе провалиться!

Орхан, пытаясь справиться со смущением, пошутил:

– Я, что ли, виноват, Кувшинка-ханым? Не я тебя уронил в воду. А кафтан туркменский – с ним надо быть поосторожнее... И, подбоченившись, как монгол, рассмеялся, став снова взрослым, уверенным в себе. Дрогнувшим от обиды голосом Лотос сказала:

– Чего смешного, бесстыжий туркмен? Тьфу! Заставил меня сапоги и носки снимать, будто в плен взял...

– В плен не в плен, а в воде нашел... У моряков, говорят, закон есть: спасенное добро – твое, как у нас подстреленная дичь. Был тут недавно сотник морской из Айдына, если наврал, я не виноват.

– Будь ты проклят вместе со своим сотником! Чтоб вам обоим в аду гореть!

Подбежала кормилица.

– Небось замерзла, душа моя?.. Ах, ты уже одета! Где взяла?

Лотос пыталась улыбнуться. Опознав туркменский кафтан, матушка Артемиз обернулась к Орхану.

– Молодец, бей! – Обняла девушку, запахнула поплотнее кафтан.– Сейчас прибудут наши сундуки с одеждой... Сейчас...

Орхан, обрадованный, что буря миновала, насвистывая, направился к своему коню.

Глядя на босые ноги юноши, Лотос подумала: «Не дай бог наступит на колючку! Иль змея ужалит!»

Матушка Артемиз вознесла молитву за упокой души Эртогрул-бея и за долгую жизнь Осман-бея и Орхана.

Лотос вдруг разобрал смех.

Когда вьючные лошади, сопровождавшие повозку женщин из Ярхисара, переправились через реку, пострадавшие смогли переодеться.

Керим обтер лошадей. Мавро и Бай Ходжа, срубив небольшое дерево, на скорую руку приспособили его вместо дышла, впрягли лошадей.

Матушка Артемиз чуть не насильно заставила Орхана надеть толстые шерстяные носки, приготовленные для монаха Бенито. Велела снять с повозки навес, а вместо него повесила сушиться мокрое платье.

Из крепости уже возвращались сёгютские женщины, сдавшие добро. Матушка Артемиз и две ее служанки собрались ехать дальше верхом на освободившихся вьючных лошадях, взяв их у сёгютцев. Орхан со своими людьми должен был ждать, пока из крепости вернутся все женщины. Но, подумав, он решил разделиться: оставить Керима и Бай Ходжу дожидаться Аслыхан, а самому с Мавро ехать с уже прибывшими и проводить заодно гречанок. Мавро отдал свою рыжую кобылицу Лотос, сел рядом с возницей. Так они и отправились в Козпынар, где должны были присоединиться к каравану, следовавшему на яйлу: Орхан и Лотос впереди, остальные за ними, растянувшись длинной цепочкой.

Хотя уже была середина мая, но жара еще не наступила, и потому вокруг насколько хватал глаз лежала зеленая степь. Единственная дочь Хрисантоса, властителя Ярхисара, одетая в шелковое небесно-голубое платье, в вязаном розовом платке, среди этой изумрудной зелени казалась удивительным цветком. Она была достойна своего имени. «О аллах, волшебник, что ли, этот поганый Бенито? Откуда он взял такое имя?» Орхан как-то расспросил бродячего монаха-латинянина и узнал, что лотосом называли приворотное любовное зелье, заставлявшее чужеземца забыть о своей родине. Монах сказал также, что в Египте лотосом называли белую лилию. Оттого сызмальства дочь Хрисантоса и прозвали Кувшинкой – по турецкому названию цветка. Услышав впервые это прозвище, девочка рассердилась, да и потом не привыкла к нему. Еще в позапрошлом году, когда было ей десять лет, все хмурилась да злилась. Видно, и сейчас ей это не нравится. Не потому ли задумалась? Он искоса глянул на нее. Лотос была грустна. Отец в ней души не чаял, но Лотос, рано потерявшая мать, как все чувствительные дети, почти никогда не смеялась, не резвилась.

Навевая мягкую печаль, далеко по степи разносился нежный перезвон колокольцев, висевших на шее впряженных в повозку лошадей.

Орхану вдруг снова стало жаль девушку. Желая отвлечь ее от грустных мыслей, он, нарушив тягостное молчание, тихонько спросил:

– Отчего понесли ваши кони? Не привычны к упряжи?

– Кони? – Лотос грустно улыбнулась.– Нет. Из-за кустов взлетел аист со змеей в клюве...

– Все ясно! Лошади чуют змею, вот и испугались...– Он помолчал, словно подыскивая слова для нового вопроса.– А почему вчера не заехали в Сёгют? Прежде ведь не останавливались в Биледжике?

Девушка смутилась, пристально посмотрела на Орхана: «Нет, наверное, он спросил просто так» – и успокоилась. Значит, слух еще не дошел, и здесь не знают, что властитель Биледжика сеньор Руманос просил ее в жены, а отец, памятую, как он силен и богат, дал согласие.

По словам самого Руманоса, ему было сорок четыре года, но на самом деле давно перевалило за пятьдесят. Выглядел он стариком, но испытывал слабость к молоденьким девушкам. Лотос подумала было, что отец шутит, однако, поняв, что он говорит серьезно, пришла в отчаяние. «Сватают за старика только потому, что я сирота!» – с горечью решила она. Потом рассудила, нет, она не права, ведь отец, жалеючи Лотос, так и не женился после смерти матери. Обида прошла, но горечь одиночества, беззащитной сиротской доли осталась. На все предложения властителя Биледжика она ответила презрительным отказом. Отец умолял ее в последний раз съездить к Руманосу, взглянуть на него по-иному. Вопреки желанию Лотос согласилась, не могла сказать отцу: «Напрасно просишь. Страшно подумать, будто замуж за тебя иду».