Текст книги "Глубокое ущелье"

Автор книги: Кемаль Тахир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)

Бабушка Хаиме-хатун поддерживала деда за плечи, а отец кормил его супом.

– Отец! Демирджана пристрелили!.. Твоих коней из Дёнмез угнали.

– Кто? Когда?

– После полудня. Я взял след, дошел до земель Караджахисара. Демирджана убили в спину стрелой караджахисарского властителя.

– А ты что там делал?

Эртогрул-бей, напрягшись, привстал, оборвал Османа.

– Оставь!.. Говори, сынок, как убили Демирджана? Кто убил? Видел ли кто? Знает ли кто, за что убили?

Орхан рассказал все, что знал. Мгновение поколебался, сказать ли про странную наготу Демирджана. Но, вспомнив наказ деда: «От беев правду не скрывают!» – рассказал все, как было.

Вдали послышались вопли женщин. Осман-бей хотел было выскочить на улицу, но старик жестом приказал ему сесть у себя в ногах, дал знак, чтобы внук и жена вышли, и уставился в окно, словно была какая-то связь между тем, что он должен был сказать, и тем, что он мог увидеть. В смутном сумеречном полумраке стирались детали и подробности, вырисовывались лишь тяжелые крупные очертания. Эртогрул-бей несколько раз сжал и разжал кулак, будто принимал на свои плечи все, что видел, и пробовал, достанет ли у него сил. Потом какое-то время с печалью глядел на своего любимого сына Кара Осман-бея, который, глядя в пол, спокойно ждал, когда заговорит отец. Старик, сдерживая дыхание, пытался решить, справится ли сын с тяжким бременем, что падет на его плечи, сумеет ли добиться успеха, не споткнется ли.

Роста Осман-бей был среднего, но в плечах широк, мускулист. Длинные руки и ноги выдавали в нем всадника, воина по рождению.

Изломанные брови, нос горбинкой, квадратный подбородок говорили о силе, что способна удержать взятое, а мягкая улыбка, таившаяся в уголках резко очерченных губ, свидетельствовала о способности прощать, когда нужно, людские грехи. Высокая красная шапка чуть сдвинута на правую бровь. Витая чалма из грубой белой бязи обернута, как всегда, небрежно. Он был красив, говорил редко да метко и оттого без труда внушал доверие.

Эртогрул-бей с трудом сдержал стон. Приступ боли заставил его закрыть глаза. Как все пожилые люди, он боялся, что те, кто останется после него, по неопытности наделают ошибок, страшился грозящих им опасностей и потому, будто в чем-то был виноват, заговорил, не открывая глаз:

– Властитель Караджахисара знает, что посягнуть на жизнь наших людей, угнать наших коней – значит восстать против Конийского султаната. Пустить свою стрелу – открытый вызов. По моему расчету, на такое дело он не должен был решиться сейчас. Дюндар Альп не упустит случая, чтобы подстрекнуть своих гази и дервишей на войну. Ты должен их остановить во что бы то ни стало. Нужно выиграть время.– Он остановился, тяжело дыша.– Сможешь ли ты устоять? Сам ведь столько лет держишь себя в узде, чтобы не ринуться в бой.– Спокойная улыбка Осман-бея обрадовала старика.– Ну что ж, молодец! Сейчас рана еще свежа, а вечером шум подымется. Беднягу Баджибей никто не остановит. Чтобы успокоить людей, есть одно средство – мягкость. Станут требовать: «Пойдем в ночной набег!» Этой ночью крепко держи в кулаке огузов, а завтра с утра садись в седло и скачи к его святейшеству шейху нашему Эдебали в Итбурун.

Осман быстро поднял голову, неуверенно сказал, останавливаясь на каждом слове:

– А надо ли? Я и так остановлю людей моего дяди Дюндара Альпа... Может, потом съезжу к Эдебали...

Эртогрул устал. Слова сына, словно ножом, пронзили его тело, но он улыбался. Старик знал, что Осман втайне от него просил за себя дочь шейха, получил отказ и потому не решается встретиться с ним лицом к лицу.

– Нельзя. Мы на трудном перевале. Непременно повидайся с ним сам, сделай, что он скажет. Если б в стране все шло по-прежнему, на нас не напали бы. Ступай, успокой народ! Бог тебе в помощь.

Он откинулся, закатил глаза и застыл неподвижно. Осман-бей знал, как коварна подагра, и с тревогой склонился над отцом. Эртогрул-бей с трудом открыл глаза, через силу улыбнулся и прошептал:

– Найди Акча Коджу!.. Сейчас же пришли ко мне.

– Баджибей!

При этом имени люди, окружавшие арбу, умолкли и расступились.

Едва передвигая ноги, Баджибей подошла, откинула покрывало. Хотела было припасть к телу сына, но удержалась и только немного покачнулась. Ее поразила нагота. Невидящим взглядом посмотрела на Керима, потом на армянина Тороса, словно требуя объяснений.

Все затаили дыхание, ожидая, что она скажет.

– Отчего он разделся на таком холоде? Почему убит в спину? – Ревнивое материнское предчувствие понемногу вывело ее из оцепенения.– Почему, спрашиваю?

Не дождавшись ответа, женщины завыли. Слово за слово складывали плач по Демирджану:

– Ой, Демирджан! Ой, Демирджан!

– Надежда матери своей, Демирджан!

– Гордость огузов в бою, опора бея в делах!

– Стальная рука, Демирджан!

– Соколиный глаз, львиное сердце!..

Баджибей выпрямилась и громовым голосом, от которого умолкали даже самые отчаянные храбрецы, оборвала плакальщиц.

– Замолчите! Молчать, говорю! По тому, кто убит нагим, у нас не плачут. По тому, кто убит в спину, не плачут. Он уйдет неоплаканным... Только кровь взывает к отмщению!.. Не его это кровь, а отцовская!..

В ярости махнула она рукой крестьянину-греку, державшему ярмо.

– Вези к мечети, слышишь?! – И, держась за арбу, пошла следом.

Керим украдкой взглянул на свою мать. Сумерки сгладили черты ее лица, стерли цвета одежд. Баджибей вдруг стала неузнаваема. Никогда не видел он ее такой сильной, величественной и в то же время такой слабой и жалкой. Он не мог понять, как устояла она на ногах, почему не упала, не зарыдала, и испытывал перед этим чудом невольный страх.

Когда арба подъехала к мечети, Баджибей рванулась вперед и криком остановила волов. Она забыла, что сама приказала везти тело к мечети, и решила вернуться на Барабанную площадь. Еще немного, и она оттолкнула бы возницу, схватилась бы за ярмо, повернула арбу обратно. Но неожиданно спохватилась и приказала Кериму:

– Отвези, передай мулле Яхши! Нигде не задерживайся, жди меня! И запомни, сегодня особый день, не похожий на другие!

Женщины снова заплакали. Она обернулась к ним и, прижав кулаки к груди, крикнула:

– Перестаньте скулить! Разыщите-ка лучше мужчин Эртогрулова удела, этих трусов, бросьте им под ноги сабли. Кулаками в спину вытолкайте на улицу. Пусть оторвут задницы от своих теплых очагов! Плюньте им в лицо!

Женщины с воплем разбежались.

Баджибей решительным шагом направилась к Барабанной площади. Сама того не замечая, она почти бежала, будто боялась не успеть. Площадь, где играли веселые свадьбы, созывались собрания ахи, где воины решали судьбу удела, была пуста. Рядом с помостом стоял покрытый чехлом огромный барабан из верблюжьей кожи, созывавший жителей Сёгюта.

Баджибей схватила колотушку и с отчаянием заколотила в барабан.

– Дан-дан-дан! Дан-дан!.. Дан-дан-дан! Дан-дан!..

Она высоко поднимала колотушку, привставала на цыпочки и изо всей силы била в глухо рокотавший барабан, нагоняя ужас на всю округу. Лишь выбившись из сил, Баджибей поняла, что отбивала сигнал боевой тревоги, а не собрания. Осторожно опустив на землю колотушку, сгорбилась, испуганно огляделась и виновато отошла в сторону. Но тут же выпрямилась. Смертная боль, терзавшая ее душу, вдруг обернулась страшным гневом, сначала против болезни, что изводила Эртогрул-бея,– из-за нее в уделе не на кого было положиться, а затем против сына Керима – будто он один был виноват в смерти Демирджана, в отчаянии, которое охватило ее. Сжав кулаки, она повернула к дому.

Керим не обратил внимания на сигнал барабана, не понял, отчего, схватив оружие, люди бегут по улицам.

Выполняя наказ матери, он шел домой. В сердце его ныла глубокая рана. Голова гудела. Губы повторяли последние слова учителя, муллы Яхши, он прошептал их у Керима над самым ухом:

«Единственный щит от меча смерти, сын мой,– терпение!.. Терпение... и смирение...»

Увидев людские тени у источника, Керим опустил голову. Хотел было свернуть, но свернуть было некуда. Керим не желал выслушивать утешения, говорить в ответ бессмысленные слова. Он прибавил шагу. Наглый мужской голос был незнаком. Голос женщины он знал, но лень было додумывать, кому он принадлежит.

– Оставь кувшин! Напьешься из источника.

– Гяурка ты, что ли? Неужто идешь против Хасана и Хусейна? Мы жаждем от рождения и имеем позволение пить из любого источника!

– Ступай по своим делам, отец дервиш.– Голос девушки дрожал от страха.– Наш бей болен, ждет, когда принесу воду. Здесь его вода.

– Вода бея и вода бедняка – все та же вода. Остудить горячее сердце бедняка – доброе дело.

Заметив Керима, младшая дочь Осман-бея Фатьма с криком бросилась домой, а дочь оружничего Каплана Чавуша Аслыхан обрадовалась, будто перед нею возник сам Хызыр.

– Помоги, Керим Челеби! На помощь! Скорей сюда!

Верзила, вырывавший из рук Аслыхан кувшин, был вожаком только что пришедших в Сёгют дервишей-голышей.

По сузившимся глазам и перекошенному рту нетрудно было догадаться, что он наглотался опиума.

Старейшина ахи Хасан-эфенди по обычаю отправил его поклониться бею, но Орхан-бей принял только маленького голыша, который пришел вместе с великаном, а одуревшему от опиума вожаку отказал: «Завтра придешь».

– Что тут у вас? – неохотно спросил Керим.

Великан подозрительно оглядел его с ног до головы и решил, что парень, одетый, как мулла, и увешанный оружием, простой носильщик.

– Гяурка, что ли, девка-то? – нагло спросил он, видно не принимая Керима за человека.– Неверная рабыня, что ли?

– Правоверная... неверная, чего тебе надо?

– Не кипятись, приятель! Сердитым от меня достаться может. Не будь она неверной рабыней... Что ей делать вечером у источника?

Услышав, что ее называют неверной рабыней, Аслыхан разозлилась. Она была уверена в Кериме и изо всей силы рванула кувшин.

– Оставь ее кувшин! Пей воду из источника. Ты человек чужой. Не накликал бы беды на свою голову! Оставь, говорю!

– Ишь ты! Может, крошка твоя полюбовница, мальчик?

Керим не дал ему договорить. В воздухе просвистел бич – тот самый бич, которым его покойный отец укрощал чересчур строптивых коней, а в бою, случалось, и всадника выбивал из седла.

Голышу-великану в первый миг показалось, что острая, как бритва, сабля отсекла ему руку, которой он держался за кувшин.

С диким воем закрутился он на месте.

Аслыхан оторопела, не зная, что ей делать. Керим, топнув ногой, прикрикнул на нее:

– Еще смотрит! Убирайся! Нечего шляться вечером за водой. Убирайся, говорят!

Аслыхан нагнулась за кувшином и вдруг вскрикнула:

– Ой!.. Берегись, Керим!

Керим невольно пригнулся и отскочил. Тяжелый палаш со свистом пролетел у него над головой. «Нет, верзила не шутит, а разит насмерть, будто перед ним гяур!» Гнев захлестнул его, не ожидая нового нападения, он пустил в ход сплетенный из бычьих жил кнут.

Бич со свистом разрезал воздух и опускался на голое тело великана, при каждом ударе, как ножом, рассекая кожу. Дервиш глаз не мог открыть и после четвертого удара решил, что ему пришел конец. Катаясь по земле, он пытался увернуться от сыпавшихся на него ударов кнута, освободиться от обвивавших его тело раскаленных железных прутьев и во все горло вопил:

– Смерть моя пришла, джигит! Смерть! Хватит! Лежачего не бьют. Хватит!

Керим не заметил, что голыш уже давно бросил кинжал, и бил с остервенением, по всем правилам, которым научил его отец, бил, как будто перед ним был не человек, а взбесившийся зверь.

– Оставь кинжал! Брось, не то прикончу!

Он и в самом деле прикончил бы голыша, если бы не появились конюший Эртогрул-бея Дели Балта и маленький кривобокий дервиш. В руке у Дели Балта была палка, вырезанная из кизила,– ею по законам шариата на площади наказывали провинившихся.

– Что такое, Керим Челеби? – подбегая, спросил он.– Оставь его, помилуй! Еще подохнет. Остановись же! Что натворил этот безмозглый медведь?

Керим опустил бич. Он был рад конюшему – иначе не остановился бы.

Кривобокий голыш склонился над катавшимся по земле товарищем.

– Что стряслось, Пир Эльван? Что ты опять натворил, дурень?

– Ох, это ты, Кёль Дервиш? Конец мне! – Он вскочил.– Пропал мой глаз. Выбил мне глаз сёгютский мулла. Конец!

– Радуйся, что только одним глазом отделался.

Дели Балта собирал оружие.

– Спрашиваю Аслыхан, что случилось, эй, Аслыхан, тебе говорю! Ну погоди, стрекоза, переломает отец тебе косточки...

– Обнаглел совсем этот пес,– заикалась Аслыхан.– Не приди Керим-ага... В спину ему бросил кинжал, подлец, вот этот вот.

– Прочь, девка! Еще болтает!.. Я тебя!.. Раздавлю!..– Конюший передал оружие Кериму.– Живи долго, Керим Челеби. Как я услышал, голову потерял. Горе-то какое. Ах, какое горе! И всему виной миролюбие, Челеби. Пока каждый месяц не станем в набег ходить да гяуров саблей не утихомирим...

– Пропал глаз. Погубил ты джигита, сёгютский мулла.

– Молчать! Молчать, говорю! – набросился Дели Балта на стонущего великана.– Чтоб ты сдох, дубина! Так тебе и надо, раз не слушаешь совета. Что я тебе говорил? Здесь у нас пьяным на улицу не выходят и срамными делами не занимаются. Говорил ведь: иди спокойно, ни к кому не приставай. Пьяную храбрость свою не показывай. И на кого же ты налетел, бродяга? Сам того не зная, на самого Азраила налетел. Пристал к человеку, который потерял брата, великого, как гора. Как еще он тебя в живых оставил, понять не могу. Я места себе не нахожу, убиваюсь по Демирджану, а его, Керима Челеби, и новее ничем не утешишь. Тихо! Не ори, ничего с тобой не случилось. Кнут Рюстема Пехливана сделает из тебя человека. Скотину и ту в божеский вид приводит, а тебя и подавно!

Он обернулся к маленькому дервишу и без злобы, по-дружески спросил:

– Есть у вас наготове мазь из розы, Кёль Дервиш? Говорят, ваше снадобье почище лекарства Локмана раны заживляет.

– Есть, благодарение аллаху, Дели Балта... Чистейшая алеппская мазь. Против нее змеиный яд ничего не стоит...

– Ах, чтоб тебя, Кёль Дервиш! Недаром говорят: шкуру убитой собаки неси к хозяину. Забирай его! Тащи за хвост и молись богу за людей Сёгюта. Позор-то какой – выхватить у девки из рук кувшин! Где это видано? Если у вас все дервиши таковы, плюнуть им в лицо остается, раз не знают обычая.

Керим рассеянно слушал их разговор. И вдруг испугался: чего доброго, еще пожалеет Дели Балта бесстыжего дервиша, незаметно отошел в сторонку и скрылся в темноте.

Двор их дома после смерти Демирджана показался ему чужим и пустынным, словно годами не ступала на него нога человека. Брат, правда, бывал здесь редко. Все коней пас, так и жил на горных лугах, бедняга. Кериму вдруг захотелось взять в руки саз и сложить плач по Демирджану. При этой мысли он ускорил шаги, но, увидев свет на кухне, замер. Значит, мать уже дома. Не думая о том, что она ему скажет, Керим медленно направился к кухне. «Она ведь женщина, хоть и зовут ее все Баджибей. Злилась, наверное, на кухне в угол, плачет!»

Сыновья предводительницы сёгютских женщин не знали горькой сиротской доли и были этим обязаны храброй своей матери Девлет-хатун.

Так почему же она показалась ему такой беспомощной, когда шла за арбой? Он снова остановился, не зная, что делать, как подойти к матери. «Поцелую ей руку»,– решил он. Вот уж много лет он не обнимал ее, не целовал материнской руки. Не было такого обычая в доме Рюстема Пехливана: Девлет-хатун терпеть не могла всяких нежностей.

Войдя в кухню, он увидел у очага разломанный в щепы саз и в испуге закрыл рот рукой.

Мать сидела на корточках у огня. Не обернувшись, спросила:

– Пришел?

– Что, что с моим сазом?

Бросив бич, Керим поспешил снять с плеча оружие и тут увидел, что в очаге горят его книги. Он покачнулся, будто его ударили по голове.

– Постой, мать! Не в своем ты уме, что ли?

Как тяжело было ему собрать эти книги – одни он обменял на призы, когда-то полученные за победу в борьбе и на скачках, другие купил на скопленные монеты, дарованные за молитвы или за найденные птичьи яйца. В здешних краях книг не было. Он доставал их с трудом у старейшин ахи, у беев и кадиев, у бродячих торговцев – по одной книге в год, а то и в два.

Баджибей продолжала спокойно разрывать книжные листы и бросать их в огонь.

– Остановись, говорю! – в отчаянии крикнул Керим.– Книги, что ли, сына твоего убили?

– Не бывать отныне в этом доме книгам! Не бренчать сазу! – Она вскочила и швырнула в огонь все вместе с остатками саза.

Сёгютские женщины, даже в богатых семьях, давно не решались выкидывать ни одной сломанной вещи, если можно было ее на что-нибудь обменять, а вдовы, вроде Баджибей, и вовсе делались скрягами.

И если Баджибей бросила в огонь саз и книги, даже не подумав о том, что за вырученные на них деньги можно заткнуть большую прореху в хозяйстве, это значило, что она решилась на все. Вытерев руки о подол, будто они испачканы в липкой грязи, она, как гора, нависла над оробевшим сыном.

– И запомни: с этого вечера ты больше не мулла.– Она подбородком указала на воинские одежды, разложенные на циновке.– Возьмешь саблю брата. Брат не успел отомстить инегёльцам за кровь отца. Отомстишь ты.

Гибель книг и саза для Керима была так же тяжела, как и гибель брата. Потеряв голову, стоял он не шевелясь, не дыша.

– Ты найдешь и прикончишь кровника, злодейски убившего Демирджана! Мулла не поддержит огонь в очаге Рюстема Пехливана. Не умри твой брат, я скрепя сердце еще бы смирилась. Сказала бы: «Нет у меня сына, кроме Демирджана». Теперь – конец! Не бывать тебе муллой. Отныне звать тебя не Керим Челеби, а Керим Джан. А ну, сынок, Керим Джан, сними-ка с себя эту дрянь.

– Нельзя, мать! Никак нельзя. Ноги целовать твои буду, ох, Баджибей! Столько лет я трудился. Шейх Эдебали обещал взять меня к себе. Этакого счастья и султанскому сыну не видать. Не поймешь ты, мама. Скажи «умри!» – умру, но пути моего не пресекай!

Баджибей смерила его полным презрения взглядом, будто перед нею было самое мерзкое создание на свете. Отвращение колыхалось в ее прищуренных, гневных глазах.

– Не могу я, мама! Да и не справлюсь с оружием. Сил не хватит на саблю!

– Испугался гяурской сабли? Струсил прежде, чем услышал свист стрелы! – Она двинулась с места, взяла в руки бич. Керима передернуло. Все его детство прошло в страхе перед этим бичом. Баджибей никогда не била его, но от этого страх не делался меньше. Детям казалось, что бич заколдован и когда-нибудь опустится на их головы со змеиным свистом сам по себе.

Баджибей щелкнула бичом по земле.

– Раздевайся, Керим Джан! Или возьмешь оружие как мужчина, или смерть тебе здесь. Раздевайся, раздевайся, говорю! – Не замечая, что Керим оцепенел при виде бича, как кролик перед удавом, Баджибей решила, что он все еще противится, и, будто не сын он ей, да и вообще не живое существо, а камень, вытянула его бичом но спине.

– Раздевайся, мерзавец! На Барабанной площади мужчины решают, как отплатить за кровь твоего брата. Раздевайся!

При первом ударе Керим упал на колени. Жгучая боль, точно нож, рассекла его сердце. При втором – конец бича, казалось, снес ему щеку.

– Раздевайся, говорю, трус! Раздевайся!

Баджибей била размеренно, словно показывая кому-то, как нужно пользоваться бичом, и с каждым ударом становилась спокойнее. И от этого еще больший ужас охватывал Керима. Он попытался представить себе, чем все это может кончиться. В какой-то миг решил было выскочить во двор, найти убежище у Эртогрул-бея, но вспомнил, что болезнь и старость – ему уже было за девяносто – давно лишили всех в Сёгюте надежды на его защиту.

Бич, зацепив одну из заплат, разорвал старое джуббе сверху донизу, и Керим вдруг решил: раз джуббе порвано, муллой ему не бывать и сопротивляться бесполезно. Ему захотелось упасть на землю, заплакать в голос, но он только поднял руку и попросил, как ребенок:

– Хватит! Не бей! Постой!

Баджибей застыла, подняв бич, словно опасалась предательства.

– Раздевайся,– снова приказала она.– Скорее, скорее!

Керим никак не мог снять разорванное джуббе.

Баджибей, с трудом сдерживая желание помочь ему, опустила бич, убрала его за спину, будто прятала нечто гадкое. Лицо ее – застывшая маска – понемногу оттаяло, смягчилось. Она провела рукой по глазам. Вынесла к дверям кривую саблю, колчан, налучье, крест-накрест перетянула грудь, как делали все сестры Рума, перед тем как стрелять из лука. Приготовилась идти на сходку.

Не обращая внимания на кровоточащую щеку, Керим надел старую боевую одежду Демирджана, перепоясался саблей. Он больше не жалел мать и не сердился на нее, словно никогда и не учился грамоте, никогда не брал в руки саза. Умри он и начни жить заново – не изменился бы он больше, чем за этот миг. Кухня, в которой он родился и вырос, женщина, которая возилась с оружием в дверях, показались ему чужими, будто он видел их впервые в жизни. Боевая одежда была ему немного велика и, казалось, не прикрывала наготы, точно вытканная из стекла. С тоской подумал он о том, как покажется людям без джуббе.

Размотал чалму и, заматывая ее снова на манер воинов, не удержался, беззвучно заплакал. Мать скомандовала:

– Пошли!

Керим задержался на мгновение и неуверенно, словно его подталкивали в спину, вышел во двор. На душе было пусто. Он шел, ощущая при каждом шаге невыносимую тяжесть этой пустоты.

Вокруг Барабанной площади горели костры, а по обеим сторонам помоста для старейшин – два широких медных таза, наполненных углями и нефтью. Легкий ветерок свивал черные нити дыма в жгуты.

Керим переходил из тени в тень, чтобы не привлекать внимания. Остановился под деревом. Щека болела. Страх сковывал сердце.

Давно не помнили в Сёгюте ни войны, ни вражеского налета, сходки на Барабанной площади стали редкостью. И сегодня детвора веселилась, как на свадьбе,– мальчишки и девчонки с криками носились взад-вперед, не обращая внимания на злые окрики старших. Керим не бывал на площади с тех пор, как решил стать муллой. Может, поэтому он чувствовал себя здесь таким чужим.

Когда на площади показался мулла Яхши, Керим присел за толстым стволом дерева. Что скажет он учителю при встрече – ведь рано или поздно они встретятся? При этой мысли слезы выступили у него на глазах. Он с ненавистью глянул на мать.

Сестры Рума сидели слева от помоста, выставив вперед одно колено. Баджибей, как палку, держала в правой руке распущенный лук, а левую положила на рукоять кинжала. Лицо ее было мрачным, неподвижный взгляд устремлен в землю. Сын, который был новичком на площади и поэтому не знал своего места в строю, ее вовсе не занимал. Во всех странах мира, правоверных и гяурских, даже в краю диких френков все мужчины, имеющие право носить оружие, в четырнадцать лет считались взрослыми и занимали место в отряде своего отца или старшего брата. А ведь Кериму уже стукнуло шестнадцать!

Захоти он, мог вступить в отряд гази, занять место Демирджана или пройти обряд опоясывания, стать одним из джигитов ахи. Ахи и большинство гази держались Осман-бея, полагаясь на его справедливость – в дни мира, на его храбрость – в дни брани. Керим тоже был из людей Осман-бея.

Оценивающим взглядом посмотрел он на ряды ахи и гази. Хотел сделать выбор по одежде, но одеждой сёгютцы, так же как припасами, были небогаты.

И у воинов среднего достатка за эти годы наросли на шароварах, рубахах и кафтанах заплаты.

По-прежнему славились сёгютцы своей чистотой, но мужчины успели по горло насытиться жалобами жен: то заплату не из чего сделать, то и поставить ее уже некуда, а хуже всего – белье: когда стираешь, так и разлезается на валках.

Горько улыбнувшись, Керим отказался от намерения сделать выбор по одежде, решил поглядеть, какой из отрядов пользуется большим почетом.

Дервишей давно не считали на кругу надежными воинами, потому что придерживались они разных верований и обычаев, а слова у них расходились с делами. И благочестие, и воинская доблесть – все было у них половинное: не в силах отрешиться от мирских благ и направить все помыслы к небу, не могли они и предаться им целиком, не страшась гнева божьего. Без конца твердили: «Кусок хлеба и плащ – вот все, что нам надо!» Но после набегов обивали пороги беев, требуя даров для своих обителей и общин.

Джигиты-ахи с утра до вечера занимались своим ремеслом на рынках и потому были не столь искусны в бою, как гази. Зато были среди них мастера, славные на всю страну уменьем да грамотой, держащиеся строгих правил футуввы. Их шейхи беспрестанно сносились друг с другом, ибо всюду имели наместников и мюридов. И, принимая в своих обителях странников, узнавали раньше других обо всем, что творится в мире.

Керим снова горько пожалел, что упустил случай стать учеником шейха Эдебали, главы общины ахи в округе. Он почувствовал себя совсем одиноким в этой взрастившей его толпе, снова почуял в своем сердце страх и, сам не зная почему, вместо того чтоб занять место Демирджана среди воинов-гази, решил присоединиться к джигитам-ахи.

Осман-бея все еще не было. Вот уже много лет он замещал своего отца Эртогрул-бея, и место его было посредине помоста. Справа от помоста сидели боевые товарищи Эртогрул-бея, все старейшины, оказавшиеся в Сёгюте: Тургун Альп, Салтук Альп и обычно кочующий в Карамюрселе по берегам Сакарьи Сюлемиш Ага. Во главе левого крыла находился предводитель сёгютских ахи Хасан-эфенди, мулла Яхши, у которого Керим до сего дня был учеником, а за ними явившиеся сюда с четырех концов света, но тем не менее крепко прикованные к боевому кругу Осман-бея его боевые товарищи всех званий и родов, различных верований и убеждений.

Сторонники брата Эртогрул-бея – Дюндара Альпа, зарившегося на место удельного бея, а также племянники и зятья Эртогрула – Осман Гази, Гюндюз Альп и Савджи-бей – почему-то опаздывали. Но всего больше удивлялся Керим тому, что нигде не было видно Акча Коджи, названного брата Эртогрул-бея,– он на шумные сходки приходил обычно раньше всех и легко утихомиривал страсти и стычки. Сабля, изготовленная Капланом Чавушем, давила Кериму плечо; а ведь покойный брат Демирджан носил ее легко, как пушинку. «Ничего, рано или поздно привыкну!» – подумал Керим и тут услышал, как кто-то зовет его. Вздрогнул, словно впервые слышал свое имя.

– Керим Челеби, где ты? Эй, Челеби, подай голос!

Его искал помощник Демирджана армянин Торос. Кериму хотелось заткнуть ему рот: «Ну чего орешь!»

Он спрятался за ствол дерева, горько усмехнулся. «Вот мать рассвирепеет, услышав, что меня зовут Челеби!» Торос, пробежав несколько шагов, останавливался, руки складывал трубкой у рта и снова кричал на всю площадь:

– Керим Челеби, подай голос! Эй, никто не видел нашего Челеби?

Когда Торос пробегал мимо него, Керим тихо окликнул:

– Здесь я, покарай тебя аллах! Что случилось?

– А, вот ты где! Хорошо! Глотку надорвал, ей-богу.– Он подошел ближе и отшатнулся, не веря своим глазам.

– Что это? Что с тобой, Челеби?

– Не спрашивай! Маменькины штучки! Ох, эта мать!

– Твоя мать? Понял! – Он поднял руку.– Молодец матушка Баджибей! Правильно, Челеби. Не подходит нам быть муллой, когда кровь наша неотомщенная течет по земле.

– Ладно, ладно! Чего тебе?

– Да вот увидел тебя, и все из головы выскочило! – Оглянувшись по сторонам, он придвинулся вплотную.– Орхан меня послал. Осман-бей наказал сегодня вечером фатиху не читать. Завтра утром надо, мол, Орхану в Итбурун ехать к шейху.

– Не понял.

– Ни птица, ни волк, никто пусть не знает об этом, а особенно люди Дюндара Альпа. Шепни это на ухо старейшине ахи Хасану. Да смотри, чтоб никто не услышал. Конец нам тогда!

– Ладно.– Он подумал, потянул за рукав собравшегося было убежать Тороса.– Постой-ка!

– Слушаю, Челеби! Прикажи!

– Отныне зови меня не Челеби, а Керим Джан.

– Керим Джан? – Торос поморщился.– Понятно. Права матушка Баджибей. У муллы Керима одно звание, у гази Керима – другое. Ладно, будь здоров, Керим Джан!

Не выходя из тени деревьев. Керим обогнул помост, приблизился к старейшине сёгютских ахи Хасануэфенди, тихо окликнул его.

Хасан-эфенди стоял во главе цеха ткачей по шелку. Не только в Сёгюте, но и в Стамбуле, столице Византийской империи, считался он первым мастером, на слово и знание его можно было положиться. Рынком он правил по старым заповедным законам ахи, старался не посрамить Шейха Эдебали и общину.

Привыкший к тайным делам, Хасан-эфенди спокойно выслушал все, что сказал ему на ухо Керим Челеби, и для отвода глаз громко расхохотался.

– Значит, расстался ты со своим джуббе, воином заделался? – (А вначале держался так, будто ничего не заметил).– Погляди-ка, имам Яхши! Твой мулленок хочет к нашим джигитам приобщиться.

Настоятель главной мечети учитель Керима мулла Яхши в темноте видел плохо. К тому же была у него привычка отворачиваться, чтоб не слушать чужих разговоров. Напрягая старческие больные глаза, он пытался разглядеть, о ком речь.

– Кто это? Что за глупец? Если сил не хватило на алфавит, что ему делать со стрелами да с саблей?

– Найдет, что делать, твой Керим Челеби. Еще увидишь, какой из него выйдет воин.

– Керим Челеби? Не может быть! Ты ли это, Керим Челеби? Подай голос!

Керим готов был сквозь землю провалиться. Обливаясь холодным потом, он не мог слова вымолвить. Старейшина Хасан-эфенди знал, как страстно хотел Керим учиться, как препятствовала ему мать, и понял, что после смерти старшего сына она заставила младшего стать воином. Не желая больше мучить парня, решил перевести все в шутку.

– Что с твоей щекой?

Керим схватился за щеку.

– Ничего, Хасан-эфенди, на колючку напоролся.

– Колючку?.. Когда был муллой, не напарывался, а стоило саблю нацепить...

Мулла Яхши узнал по голосу своего лучшего ученика, свою гордость. Взявшись рукой за бороду, покачал головой:

– Неужто ты, Керим? Пропали мои труды. Сколько лет... Что теперь будет с нашей челобитной шейху? Я ведь уговаривал его. Жаль! Ах, как жаль!

Понимающе улыбнувшись, Хасан-эфенди кивнул имаму – не горюй, мол. И сделал Кериму знак рукой: а ты проваливай.

По дороге Керима окликнул оружничий Каплан Чавуш, отец Аслыхан:

– Поди-ка сюда!

Керим нехотя подошел.

– Прикажи, Каплан Чавуш!

– Что с твоей щекой?

– Ничего.

– Что, спрашиваю? Поганец голыш разорвал?

– Голыш? Какой голыш?

– Ишь, паршивец! Будет перед нами храбреца разыгрывать! – Он отечески положил ему руку на плечо.– Медведь голыш напугал девку, но ничего, получил свое! Спасибо тебе! Вот что мне в голову пришло. Ты займешь в отряде место покойного Демирджана. В свободное время заглядывай ко мне, позанимаемся. Кнутом ты владеешь хорошо. Неплохо бы еще научиться и саблей владеть.

– Спасибо, Каплан Чавуш!

Старшие братья ахи подбросили в огонь дров, долили в тазы нефти.

Пламя проснулось, осветило площадь, и все увидели вдали Дюндара Альпа, рядом с ним его советчика, бывшего греческого попа, принявшего ислам, дервиша Даскалоса, а за ними воинов, дервишей, абдалов и самую лихую из сестер Рума вдову Джинли Нефисе. Быстро пересекли они освещенный круг и разошлись по своим отрядам. Наверняка сейчас шепотом растолковывают принятое втайне решение, стараются убедить своих людей.