Текст книги "Глубокое ущелье"

Автор книги: Кемаль Тахир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)

Аслыхан, расстилавшая скатерть, остановилась, внимательно прислушиваясь к последним словам отца. Каплан Чавуш метнул на нее свирепый взгляд, и она убежала. Каплан обернулся к Кериму.

– С доброй вестью не медли! Бегом беги, джигит, найди Осман-бея! С глазу на глаз скажи ему: добрая весть для тебя у Каплана Чавуша, тайное слово!.. Пожелает – пусть меня призовет, пожелает – пусть сам придет... Ни одного слова не позабудь, чтоб глупцом себя не выставить.

Керим тотчас скрылся за углом дома. Он был рад передать Осман-бею счастливую весть, надеясь снискать его благоволение. Но, подойдя к воротам, остановился, о чем-то вспомнив, растерянно огляделся по сторонам, словно ища помощи. Легко сказать Осман-бею: «Ашик увидел сон. Проси руки Балкыз у шейха Эдебали!» Но ведь выходит, Балкыз будет второй женой бея. В душу его закралось сомнение.

Мысли смешались. Придется ли это по душе Мал-хатун, матери Орхана? «Нет! С этим лучше не связываться! Оттого, что Балкыз – дочь шейха, не легче. Разозлится на нас мать Орхана. Жаль Мал-хатун. Она так нас любит. И Орхан осерчает. Разве я захотел бы, чтоб в дом бедной матери моей вошла еще одна женщина?.. В лицо, может, и не скажет, но наверняка разозлится. И права будет. Не пристало мне передавать слова чужака, ашика!» Керим не знал, как быть. Решил было открыться матери, но счел неловким искать совета в таких делах у женщины, только что потерявшей старшего сына. Оставался мулла Яхши. Керим представил себе, как, снимая обувь, входит к нему в соборную мечеть, но тут услыхал встревоженный голос Аслыхан.

– Ты здесь? Как я перепугалась, думала ушел уже...

– Чего тебе?

– Поди сюда! – Она оглянулась на внутренний двор, понизила голос.– Иди, иди сюда!

Керим насторожился, будто почуял опасность. Черные глаза Аслыхан сверкали от волнения. Она схватила Керима за руку, втянула в дом, зашептала в полутьме кухни:

– Так какую весть принес ашик моему отцу? Что там, ох, Керим Джан? Почему надо ликовать нашему бею Осману? Чего ради пир задавать?

– Пусти! Спешное дело у меня. Никакого пира не будет, ничего не будет.

– Будет, будет – и какой пир! Что я, не слышала? Ох, разозлишь ты меня!

– Да никакого пира не будет. Говорили о старом деле Джимри. К слову пришлось – стих прочитали. Не бабьего ума дело.

– Ах ты, безбожный Керим! Какая связь меж делом Джимри и пиром у нашего бея? Нет, все равно скажешь.– Не сводя с него своих черных глаз и не выпуская руки, она приблизилась, почти касаясь его крепкой грудью: – Неужто угадала я, Керим? Ашик Юнус пришел из Итбуруна, это о Балкыз говорили? Чтоб мне ослепнуть, о ней!.. Поклянись аллахом, что не так! Скажи: «Пусть умрет моя мать и все, кого я люблю!»

Керима охватил страх: Аслыхан с первого слова поняла Юнуса Эмре. Он боялся не пренебрежения к сверхъестественной силе ашиков, а стыда, если раскроется тайна. Девушка ластилась к нему, как котенок. Он едва не потерял голову. Хотел было уйти, но не смог оттолкнуть Аслыхан: еще вчера вечером она была так неприступна. Против своей воли сказал просительно:

– Оставь, Аслыхан!.. Балкыз тут ни при чем. Поверь, ни при чем..

– Ага, не поклялся!.. Угадала! Не отпущу, пока не скажешь. Что говорит ашик? Отдаст шейх свою дочь Осман-бею? – Керим ощущал нa своем лице ее дыхание. Чтобы заставить его говорить, девушка сжала его руку и кокетливо попросила: – Ну, говори же, ох, Керим! Я угадала? Все так? Верно я поняла?..

От запаха благовоний, которыми умащалась Аслыхан, у Керима закружилась голова. Он глянул на дверь, испугавшись собственных мыслей. Вырвал руку, но вместо того, чтобы уйти, с силой притянул девушку к себе.

– Ох, ребра сломал, гяур! Косточки мои! Оставь, ой мама!

Керим безжалостно впился в ее открытый рот, словно это она, Аслыхан, заставила бросить его учение у муллы, пообещав за это позволить себя любить, но не сдержала слова. И сам удивился своему порыву, не понимая, что мучительная страсть его вызвана накопившейся тоской по возлюбленной, которая долго держала его на расстоянии.

Аслыхан со стоном вырвалась из его рук.

– Взбесился ты, что ли, пес? Средь бела дня, тьфу! А если б отец застал? – Керим отпрянул, но она удержала его.– Ну, говори! О Балкыз шла речь, правда? Какие тайны могут быть от любимой?.. Рассержусь, коли не скажешь! Клянусь, лица моего не увидишь. Ну вот... – Она прильнула к нему.– Скажи и ступай, Керим! И не грех – скрывать от меня?

Керим не мог больше отпираться. Сказал и что боится гнева Орхана, если принесет эту весть его отцу.

Слушая Керима, Аслыхан стала серьезной. Выскользнула из его объятий. А когда Керим умолк, уверенно сказала:

– Попомни, Керим Джан! Отдаст шейх свою Балкыз.

– Если так, как в прошлый раз...

– В прошлый раз другое!.. Тогда неизвестно было, изберут ли на бейство Осман-бея... А теперь шейх Эдебали согласен... Потому что этот мир – мир беев. А весь сон Юнуса Эмре с луной да с деревом – вовсе и не его сон. Такие сны видят шейхи да влюбленные. Сочинил он все это, твой ашик. Понятно?

Керим подумал.

– Нет, непонятно! – Глаза у него округлились.– Ишь ты, безбожница! Как может быть ложью божественный сон?

– Может! И как еще. Ступай! Как слышал, так и скажи. Что получишь в награду за добрую весть от Осман-бея – не знаю. Но молитвы Балкыз за тебя долетят до седьмого неба.

– А если осерчает Орхан? Чего смеешься, бесстыдница, время ли? Орхан, может, и не разозлится, а вот мать его Мал-хатун – наверняка.

– Оттого, что будет рядом с нею вторая жена?

– Ну да...

– Мал-хатун – бейская дочь. Подохнет от злости, но виду не подаст. Постыдится, что скажут: «Ревнует мужчину!» Честь рода запятнать побоится. Жена бея заранее знает, что будет у мужа не одна... Одна жена в бейском доме не управится. Каждый день скот доить... Масло сбивать, сыр, йогурт готовить. Весной на яйлу перебираться... А сколько дани приносят осенью к бейской двери! Поди успей. Зимой и летом гости пьют, едят. Столько слуг, работников, родни. Бедняки приходят с просьбами, с подношениями. Каждый год подарки от славных беев... Весной ковры плести, килимы. А потом свадьбы, пиршества... Одна жена, будь она хоть дочерью пери, не в силах управиться, затоскует... К тому же бывает она на сносях, бывает и больна... Нет, одна жена не может вести бейского дома.– Притворно вздохнув, Аслыхан нахмурилась.– Тебе не понять, Керим Джан. Так уж на роду написано женщинам. В пользу мужчин записано почему-то великим аллахом, да буду я жертвой его! – Она погрозила пальцем.– Я сказала «в пользу мужчин», но помни, это для беев... Помни, не то глаза выцарапаю! Для беев, и то по обычаю. Не для захудалых, для настоящих, доблестных беев. Кто вздумает с ними равняться, только опозорится.– Она задумалась, помрачнела.– Пожалел женщину: вторая жена, мол, придет! А девчонку, что второй женой станет, не пожалел. Если каждую ночь с мужем своим не ляжешь...

– Принуждают, что ли, Балкыз? Сама добивается не первый год. Не шла бы!

– Голова у тебя не варит, Керим! Откуда знать тебе ее боль.– Аслыхан умудренно вздохнула.– Нет ничего хуже муки по любимому. Огнем горит бедняжка Балкыз. Столько лет тлеет, что табак. Поклялась: «Или ложе Осман-бея, или Сакарья-река...»

– Ой, ой!

– Ты что думал? Если она дочь шейха, то и не человек? Откуда тебе знать, несчастный Керим, что такое любовь?

– Вот бесстыдница!

– Бесстыдница? Мало я плакала, когда ты решил стать муллой? Ты меня хоть вот столечко пожалел? Ах, как хорошо, что поклялась – до руки моей не дам тебе дотронуться!.. Что, видал?

Керим закрыл дверь, попытался снова обнять ее, но Аслыхан воспротивилась всерьез, ударила его кулаком в грудь.

– Отойди! Слышишь, отойди, говорю. Пока не управишься с саблей, с дочерью Каплана Чавуша тебе и подавно не справиться, бывший мулла! – Она потянула носом воздух.– Муллой еще от тебя пахнет – бумагой да чернилами.

– Сама ведь только что говорила, бессовестная...

– Э-э, тогда – другое дело...

– Чтобы выведать тайну, да? Ну, погоди!..

На улице раздались голоса. Аслыхан выпрямилась, как струна, отскочила.

– Постой, Аслыхан! – простонал Керим.– Послушай, а как быть с вестью? Не могу я сказать об этом Осман-бею, хоть умри, не могу.

– Всего лучше поведай Орхану! – не задумываясь, отрезала Аслыхан.– Делай, что велели!

– О господи, разве это совет? Чертовка!

Аслыхан улыбнулась, сверкнув в полутьме белыми зубами. Она была очень красива. Как он не замечал этого, став муллой. При воспоминании об учебе сердце его вновь сжалось от боли.

В дверь постучали. Он побежал открыл. То были старейшины дервишей и абдалов. Пришли, услышав, что знаменитый ашик Юнус Эмре вступил на землю Сёгюта. Увидев голыша Кёль Дервиша, Керим понял, сколько хлопот будет сегодня у Аслыхан, и усмехнулся: «Так ей и надо, аллах наказал».

Когда Керим вошел в дом бея, Орхан сидел перед дверьми селямлыка и острым кинжалом вытачивал из дубовых клиньев дротики для весенних игр. Увидев Керима, обрадовался.

– Только что думал о тебе. Для тебя строгаю! В этом году ты под моим началом, Керим Джан! – Керим насупился, раздумывая, как сообщить тринадцатилетнему мальчику весть о женитьбе его отца.– Как успехи? Управляешься с саблей? Недавно видел Каплана Чавуша, хвалит тебя!

– Не знаю, занимаемся.– Он вздохнул.– Все дела моей матери.

– Не горюй! У воинов много свободного времени. Читай себе на здоровье, если охота. Но услышит Аслыхан, я ни при чем...

– Какое Аслыхан дело до моего учения?

– Того не знаю. Никогда не угадаешь, что бабы скажут.

Керим злился, слыша подобные шутки, постоянно напоминавшие ему, что он бросил учение у муллы по настоянию женщины. Он невольно позавидовал спокойствию Орхана и, чтоб удивить и смутить его, тут же выложил неприятную весть.

Орхан стал серьезен, задумался. Кериму показалось, что он хмурится.

– Так-то, приятель! На вестника не сердятся.

– Дай тебе бог здоровья, мулла Керим! – Орхан швырнул дротик и, сунув кинжал в ножны, весело вскочил на ноги.– Пойду скорее обрадую отца. Шапку кинет оземь! – Керим припал к краю его платья. Орхан погрозил ему пальцем.– Не волнуйся, Керим Джан! Считай, награда за добрую весть у тебя в кармане.

– Постой же!.. А твоя мать не осерчает на меня? Чего, скажет, этот Керим лезет не в свои дела?

– Моя мать? Да разве женщины могут на такое сердиться? Совесть надо иметь! Ведь отец станет зятем шейха Эдебали. Подумай, что это значит, эй, Керим! В такое-то время кому еще выпадало подобное счастье? – Высвободив полу, он заторопился. Обернувшись в дверях, добавил: – И как только ты живешь, мулла Керим! Ни о чем на свете понятия не имеешь, ни о чем...

Керим остался один и растерянно глядел на разбросанные по полу дротики. Нет, он решительно не понимал, почему шейхи хотели иметь своим зятем бея, а беи должны быть рады тестю из шейхов. Дай бог силы тому, кто в этом разберется.

Он поднял с пола дротик, перекинул его с руки на руку, задумался. В конюшне заржал конь. «Ходишь, стройная, что тополь. Смотришь, словно лань. Крови на снегу алее на щеках твоих румянец. Поцелуешь – дух захватит! Грудью, точно саблей острой, щит груди моей пронзаешь, о любимая моя!» Слова песни возникли сами собой. И причиной тому была Аслыхан.

Керим легко, как тростинку, сломал дротик, который держал в руках, и улыбнулся, радуясь приятному ощущению своей силы.

II

Каплан Чавуш и Юнус Эмре до самого вечера ни на минуту не могли остаться наедине. Когда гости, поужинав, ушли, а Аслыхан отправилась поболтать к Баджибей, Каплан поднялся, задвинул засов на воротах. Потом подбросил в очаг сосновых лучин и уселся на ковре.

Они не виделись шесть лет. Чего только не случилось за эти шесть лет! Много надо было им рассказать друг другу. Юнус Эмре задумчиво улыбнулся, глядя в землю, вздохнул.

– Вот так-то, брат Каплан. Оставил я тебя в кузнечном ряду в Эскишехире, а застал в Сёгюте. Почему перебрался сюда? Не потому ли, что в Эскишехире каждый камень напоминал тебе о покойнице?

– Эх! Считай, не усидел, ашик Юнус! Сам ведь сказал: «Есть покой в перемене мест».

– Сказал. Но ведь я что говорю, то и делаю, Каплан. А ты вот как кормишься в этом углу?

– Да так.

– Что значит «так»? Слышал я, в уделе Эртогрула от нищеты не продохнуть стало?.. Если дороги на замке, а воины без добычи, кому нужно твое кузнечное мастерство?! А ну, расскажи, как кипит твой дырявый котел?!

– Кипит понемножку... Что ни говори, а концы с концами сводим.– Помолчал.– А нужда прижмет, вытаскиваем монету из старых запасов. Сад дал нам Эртогрул-бей, земли нарезал.

– Ах ты, горемыка Каплан! Скажи лучше: бросил я ремесло, земляным червем стал.

– Немного есть. Как без дела остаюсь, хватаю лопату – и в сад. Земля – она человека добрым делает. Да откуда тебе знать, бродяга Юнус? Мягким, как хлопок делает земля.

– Это хорошо.– Они улыбнулись друг другу. Помолчали. Юнус Эмре тихо спросил: – Ну а дальше?

– Что же дальше? Крутимся, как мельничный ворот.

– Дальше, говорю, дальше что?

– А что дальше? Мир этот смертен: сколько ни крутись – конец один.

– Дальше, говорю. Как идут дела с железной трубкой, Каплан Чавуш?

Такого вопроса Каплан не ожидал. Поднял голову, испуганно заморгал глазами.

– С трубкой? Не знаю, о чем ты?

– Ну, ну!

– Кто тебе сказал? Болтунья Аслыхан, что ли?

– Кто сказал, тот сказал! Не греши против дочери. Ну что?

– Да нет! Ничего. Не понимаю, о какой трубке ты говоришь.

– Я ведь и в Акке побывал. Видел там твоего лекаря-еврея.

– Господи, боже мой! Уж не стряслось ли с ним чего? Не умер ли случаем? – спросил Каплан Чавуш, пытаясь собраться с мыслями.

– Какой там умер! Крепок, как боров! Лечит болячки и заправляет делами Сообщества. Скажу, что весь мир вокруг него вертится,– не солгу.

– Если так, чего же он тайну нашу выдал? Ополоумел, что ли? Думает, моя рука до его шеи не дотянется?

– Ай-ай-ай! Значит, и от меня тайна? Чего же стоит наше братство многолетнее? Постыдился бы! Тьфу! Лекарь-еврей оказался храбрее тебя. Сказал: от тебя, мол, у Каплана тайны нет. Хотел написать бумагу, да раздумал. Сам, говорит, расскажешь.

– Расскажешь?! Чего же ты молчишь с самого утра? Да знаешь ли ты, какие у нас здесь дела, эй, безбожный ашик! Что он сказал? Разузнал, о чем я писал ему?

– Ну нет, дудки! Пока не услышу, что за штука – железная трубка, что за огневой порошок, ничего от меня не узнаешь, Каплан!

– Чего проще, приятель! Говори, что там? Как дела с трубкой у кузнецов в Мире Тьмы?

– Понапрасну стараешься, паршивец Каплан! Пока не расскажешь, ничего не выйдет.

– Это проще простого.– Он отвел глаза.– В самом деле, жив-здоров щербатый еврей? Наверняка свихнулся, а иначе не открыл бы тайны... Мы на сабле поклялись. Подлец, на талмуд руку положил, слово дал: кожу, мол, с него сдерут да голое мясо черным и красным перцем посыплют, серой прижгут – не расскажет! Что, он в Сообществе этом про иудейского бога забыл? Френком стал или монголом?

Юнус Эмре улыбнулся.

– Успокойся, ничего с твоим щербатым не стало. Да прижал я его немножко, вытянул тайну.

– И поделом мне, старому дураку! Прожженного хитрого еврея обвел... Хорош ашик!.. Как же тебе удалось опутать этого болвана?

– Попусту пытаешь, не опутал я его, Каплан! Как бы мог он иначе весть передать со мной, если б не раскрыл, в чем дело?

– И то правда... ай-ай-ай! Что ж за новость он тебе велел передать?

– Напрасно, говорю, стараешься! Пока не откроешь, что за железная трубка да огневой порошок, я нем. Как услышал, так и онемел. Неужто, думаю, свихнулся, в алхимики ударился? Ну, думаю, ладно, черт с ней, с алхимией, но что за штука – трубка? А когда понял, в чем дело, от злости в себя прийти не мог.

– Почему?

– Недостойную человека подлость затеял ты, Каплан! А ну, да удастся тебе?

– Что в том плохого?

– Порядка в мире не станет, вот что! Выпадет ось! Негде человеку голову преклонить будет.

– А сейчас есть где преклонить?

– Сейчас есть сабля, есть верная рука да доблесть. А твоя трубка не оставит в этом мире ни храбрости, ни доблести. Неужто тебе в голову не приходило, что от этой чертовой трубки все прахом пойдет и проклят будет тот, кто ее выдумал! До скончания света поносить тебя будут!

– Эх! Найти бы, чего ищу, а там пусть поносят!

– Не сказал ты мне ничего в прошлый раз. Небось после смерти жены заболел ты этим?

– При покойнице разве такое пришло бы в голову? Не одолеют человека такие страсти, пока он в угол не загнан. Ошалел я, Юнус, когда жена умерла. Хоть в пустыню подавайся к Меджнуну. Запустил свою мастерскую, а прежде в ней жизнь кипела, что в муравейнике. Поглядели мастеровые: столько времени ставни не подымаются, пришли вместе со старейшиной... С мертвым не умирают, говорят. Будешь так горевать, покойнице навредишь. Гнев господний на свою голову навлечешь. Послал аллах человеку несчастье – терпеть. Таков извечный закон... Много еще чего наговорили. Видят, скорее камень в воду превратится, чем я их послушаю. Рассказали господину нашему шейху Эдебали. Тот прислал своего помощника Дурсуна Факы. Или он честь по чести откроет свою мастерскую, или пусть убирается куда глаза глядят. Вот мое слово, говорит. Вижу, дело плохо. Открыл мастерскую, а радости никакой... Руки опускаются. До той поры на кусок железа равнодушно смотреть не мог. Так и хотелось раскалить его да что-нибудь выковать. А тут что железо, что бревно – все одно стало... Где сяду, там и сижу. Правда, иногда говорил себе: «Нельзя так, братец Каплан! Возьмись за дело. Себя не жалеешь, дочь сироту пожалей!» Сидел так однажды задумавшись, гляжу – остановился у лавки всадник. Соскочил с седла. Поздоровался, вошел в мастерскую. Вижу – монгольский сотник. Едет-де из Пекина в Золотую Орду.

– Аллах, аллах! Как же он в Эскишехир попал по дороге из Пекина в Золотую Орду?

– Не знаю. Ему почему-то через Стамбул ехать надо было... Пересечь Дунай и мимо Азовского моря в Золотую Орду податься... Решил он захватить с собой в подарок несколько отборных туркменских сабель. За деньгами не постою, говорит, лишь бы ценная вещь была, какой похвастаться можно. Послал я подмастерья домой, чтобы принес пару сабель – из бейских. Тем временем монгол китайскую саблю вытащил. Поглядел – один клинок стоит не меньше пяти сотен форинтов. Понял: давно мы настоящим ремеслом не занимаемся, истосковались по хорошей стали, сами того не замечая. Повертел саблю в руках, спрашиваю: «Значит, есть еще мастера в Китае, что могут такую сталь отковать да закалить?» Тут монгольский сотник и принялся рассказывать о китайских чудесах... Говорил, говорил, и к слову пришлись потешные огни. Изготовляют, говорит, там мастера шутихи из огневого порошка...

Каплан Чавуш улыбнулся и уставился неподвижным взглядом в огонь. Видя, что молчание затянулось, Юнус Эмре тихо спросил:

– И что же?

– Да ведь вот что, Юнус, совсем я и не слушал его до тех слов. А как сказал он «из огневого порошка», меня словно шайтан саблей ткнул. Так и подскочил.

– Почему? Интересовался, что ли, раньше этим огненным порошком или как его там, черт бы его побрал?

– Как же я мог, если впервые о нем от монгола услышал, чтоб ему провалиться. Я знал только о греческом огне...

– И правда! Все спрашивал меня, пытался тайну его разгадать.

– И его спросил: что за огневой порошок? Не греческий ли огонь? «Нет,– говорит,– греческий огонь – другое. А это огневой порошок». Говорит, китайцы на свадьбах и празднествах шутихи в небо пускают, нигде такого не увидишь. Что за шутихи? – спрашиваю. «Те самые,– говорит,– потешные огни. Поджигают их снизу и в небо пускают. Ночь в день превращается». Как? Известно как. Одни шутихи за облака подымаются. Другие вертятся вроде колеса. А есть рассыпаются, как радуга, на семь цветов. И все из этого самого порошка. Потому-де и назвали его порохом. Все у меня смешалось в голове. Что за порох? – спрашиваю. «Ну как тебе объяснить, чтобы ты понял? Порошок такой, как крупный песок. Видишь железную окалину из-под напильника? Так вот, вроде нее. Из чего делают? Не знаю». А в небо как взлетают? Эти шутихи. В воздухе, что ли, загораются?– спрашиваю. «Ах,– говорит,– чтоб тебе лопнуть!» Смеется. «Порох,– говорит,– заворачивают в плотную бумагу. Снизу к такой шутихе огонь поднесут, и летит она в небо, шипит, а потом с треском разрывается...» А цвет какой? – спрашиваю. «Шутихи или порошка?» Порошка, порошка! «Темный такой, со свинцовым отливом. Запаха,– говорит,– не знаю. В голову не приходило понюхать, может, и пахнет». Сам, спрашиваю, видел или сказки китайские повторяешь? «Как не видеть, сколько раз,– говорит,– видел». А купить? Если хочешь-де, можно и купить. Почему бы им не продать, если деньги заплатишь? А ты покупал? – спрашиваю. «Купил,– говорит,– да и с собой взял. Показать?» Понимаешь, Юнус, подскочил я тут как ужаленный. Помилуй, господин, говорю, с собой везешь? Принес он суму переметную. Вытащил кожаный мешочек, похожий на кисет. Развязал, на ладонь немного насыпал. И точно: чуть потоньше окалины, синеватого темного цвета. Понюхал, пожевал – ни запаха, ни вкуса! Монгол посмеялся, потом высыпал порошок из ладони на землю, слепил из него маленький шарик, зажег щепку в очаге и только поднес... Знаешь, что было?

– Что?

– Зашипел этот шарик, загорелся – нет, не как нефть, а словно разозлившись, что подожгли его,– покатился по полу и исчез!

– Как это исчез?

– Сгорел. Сильный, что кабан! Только черный дымок остался. И запаха такого вовек я не слыхал. Ну, и запало мне в душу: вот ведь силы сколько в этой штуке, ярится почище раскаленного железа под кувалдой. Ничего такого мне еще и в голову пе приходило, но я сразу решил: «Хитрая штука! Есть в ней что-то дьявольское!»

– Что же?

– Ты ведь знаешь, всяким оружием я владею, только вот с плугом не справляюсь. Как увижу катапульту, все мне в голову приходит, нет ли другого способа камни в цель пускать, как стрелы? Совру, если скажу, что сразу, как увидел огневой порошок, пришла мне в голову железная трубка. Тогда понял я только силу этого порошка. Понял и весь затрясся... Ноги подкосились. Если тебе на ум, к примеру, стих хороший придет, сердце небось так и подпрыгнет? Вот так и у меня прыгнуло... Откажись сотник продать мне порошок, не знаю, что бы я сделал. Устроил бы засаду на дороге, прикончил его, но взял! Короче, за знаменитую туркменскую саблю и пятнадцать венецианских алтынов в придачу купил я у него торбу, запер в железный ящик. Гляжу, схватился сотник за живот, хохочет во все горло...

– Чего это он? Решил: глупого туркмена вокруг пальца обвел?

– Нет! Ящик-то я запер, сел на него и сижу. Вот ему и смешно показалось... Побежал я домой и больше на улицу не выходил. Когда мастера узнали, что я собираюсь продавать свою лавку подмастерью, все ко мне сбежались. Долго толковали, но без пользы... Забыл я обо всем на свете, занялся трубкой... Не то что от санджакского бея, от султана из Коньи пришли бы, прочь прогнал! На пятничный намаз и то не ходил. Любопытство людишек одолело. Сначала у дверей подслушивали, что в доме у меня происходит, потом в окно пытались разглядеть, а кое-кто даже на крышу вскарабкался – дым из очага понюхать. Ничего не разузнали. Аслыхан в то время десять лет было. Ее пытать стали. Да без толку. А я железом занимаюсь. Сперва отлил трубку из латуни. Никуда не годится, мягкая выходит трубка, раздается. Взялся за медь. Рвет отверстие свинцовый орешек, который внутрь клал, чуть глаз не выбило... Чем труднее дело, тем охота больше, Юнус. Так влез в это, приятель, что все остальные страсти – и женщины, и вино, и кости – рядом с этим пустое... Как-то ночью сижу, задумался. Не знаю, как вышло, зашипел, вспыхнул этот дьявольский порошок... Земля раздалась под ногами, адское пламя со всех сторон охватило. На счастье, Аслыхан не спала: по ночам ждала меня, покуда выйду из подвала,– боялась... Когда черный дым повалил, выбежала, закричала. Соседи услышали, подоспели. Открыл я глаза посреди квартала. Себя не помню. Правую щеку, словно бритвой, срезало. Рану будто раскаленным песком присыпали. Тут-то и явился врач-еврей. Видит ожог. Удивился. Что, мол, случилось? Говорю: плеснул нечаянно раскаленным железом. Понял он, что вру, разогнал народ. Когда одни остались, допытываться стал. А что я ему отвечу, когда сам не знаю, как это все вышло? Щербатый еврей, сколько ни бился, бороду мне отрастить не смог. Соседи, учуяв запах огненной пыли, засомневались. Управитель санджакского бея подлец Перване Субаши пустил слух: алхимия! Дескать, алхимией я занялся, оттого и пламя сожгло меня... А мне плевать. Что борода, главное – весь мой огневой порошок сгорел. Места себе не нахожу. Как же теперь быть? О аллах? Собрались братья ахи. Правда ли? – спрашивают.– Ведь грех это и бесовское занятие. И на этом, и на том свете ждет тебя кара. Пока не поздно, оставь, говорят. Прогнал их: ступайте, говорю, по своим делам. Не такой я дурак, чтобы из свинца мечтал золото выплавить. Верно, говорят, чужая душа потемки... Братья ахи следят, как бы я в алхимию не ударился, а у меня Китай из головы не выходит. Вот рана заживет, думаю, будь что будет, тут же в путь отправляюсь. А дочь на кого оставить? Совсем еще маленькая она была.

– Ах ты, безмозглый! Да знаешь ли ты, где Китай?

– Нашелся бы человек, на которого дочь можно оставить, не поглядел бы на соседей, ни о чем бы не задумался. Но ничего не попишешь. Сон я потерял, Юнус Эмре, ворочаюсь по ночам в постели, а в голове у меня железная трубка. Хотя бы горсть порошка осталась, добился своего, думаю. С ума сойти можно. Уж лучше бы вся борода сгорела, да немного порошка осталось.

– Где же ты снова его достал? Опять монгольский сотник привез?

– Нет. Ворочаюсь как-то ночью на постели и ругаюсь на чем свет стоит.

– Кого же бранишь?

– Немного себя, а больше всего Перване Субаши, который про алхимию выдумал, ославил меня. Передали мне его слова: «Скоро наш главный алхимик Каплан Чавуш обратит свинец в золото. Прощайтесь с нищетой. Весь мир золотом завалим». Народ хохочет... Был бы у меня порошок, занялся бы я снова своим делом, плевать мне на всех. А тут хоть лопни, да и только. Проклинаю алхимию и все на свете, бью себя кулаками по голове и вдруг обмер. Постой, постой, говорю себе. Нашел!

– Что?

– Как что, бестолковый ты мой Юнус? Кто у нас здесь самый главный алхимик?

– Кто?

– Пошевели мозгами, ашик Эмре. Кто на земле Эртогрул-бея живет в пещере...

– Дервиш Камаган, что ли?

– Еще спрашивает. Откуда родом этот подлец? Откуда пришел? С китайской границы.

– Ну и что?

– Как «ну и что»? А огневой порошок, чтоб ему сквозь землю провалиться, откуда? Понял?

– Понять-то понял, но юродивый Камаган порошок от железа не отличит, а воду от травы.

– Скажешь тоже! Он ведь алхимик. Плохой ли, хороший, но алхимик. А что это значит? Значит, не известно, что он знает, а чего не знает... Ворочаюсь на постели. Время – полночь. Так бы подхватился и побежал в пещеру. Но как потом объяснишь это мерзавцам, что в окно ко мне заглядывают да к дыму из трубы принюхиваются? С трудом утра дождался. Оседлал коня, прискакал, бросился в ноги. Поломался монгол, покочевряжился: святому покровителю, мол, своему под страхом смерти поклялся никому секретов не выдавать.

– Знает, значит, подлец, так, что ли?

– Какое там знает! Слыхом говорит не слыхивал про такой порошок...

– Тут ты выхватил саблю...

– Не на того напал! Голову ему можешь снести, только посмеется над тобой, старая развалина. Но понял: от меня так просто не избавиться... Сразу по-другому заговорил. Его послушать, так огневой порошок в Китай этот поганец караванами посылает.

– Как так?

– Секрет, мол, у него, слава аллаху, говорит, можем здесь понаделать, сколько душе твоей угодно.

– Ого!

– Да. Под конец, не знаю уж почему, смилостивился поганец. Пошел в глубь пещеры, чтоб она ему на голову обвалилась! Принес две горсти. Глянул – он!.. Крошку поджег – точно! Обалдел я. А когда в себя пришел, к рукам его потянулся, поцеловать хотел... А он и говорит: «Понапрасну радуешься, Каплан! Все, что было, отдал тебе. Если еще придешь за порошком, не жди от меня добра».

– Быть не может!

– Долго я его уламывал... Короче говоря, приятель, до той поры, пока я на земли Эртогрул-бея не переселился, мерзавец все мне голову морочил. Не успокоился, пока свою власть не показал: что хочешь, мол, могу с человеком сделать.

– А ты узнал, откуда он достает?

– Не достает. Сам делает сколько хочет.

– Опомнись! Неужто поверил, глупец Каплан?

– Делает!.. Поверил.

– Да не может того быть!.. В горах, в божьей пещере...

– Попросил он как-то у меня серы. Достал, привез. Потом заладил, достань ему селитры.– Каплан помолчал.– Да, сера там есть и селитра, поклясться могу! Знаю – потому – попробовал... Смешал их. Цвет не тот. Зажег – пламя не то, но немного похоже. Что-то еще добавляет поганый дервиш Камаган, а что – разобрать не могу.

– Значит, весь твой порошок изготовлен беднягой Камаганом?

– Выходит, так.

– Аллах, аллах! А ну, покажи!

– Пойдем.

Каплан Чавуш зажег светильник и повел Юнуса за собой.

По восьми ступенькам они спустились в каменный подвал, где он воевал с проклятой трубкой. Низкая дверь из дубовых бревен скреплена железными прутьями на стальных штырях с круглыми коваными шляпками. Единственное оконце под потолком, выходящее во двор, забрано толстой железной решеткой. В углу – кузнечный очаг и наковальня, на верстаке – тиски, несколько плавильных горшков из огнеупорной глины, щипцы, литейные формы, кузнечный и слесарный инструмент. Черные от сажи каменные стены и сводчатый потолок делали подвал похожим на пещеру.

Каплан Чавуш поставил светильник на верстак, вытащил железный ящик. В нем он хранил двадцать – тридцать алтынов на черный день, три стальных бруска для клинков и самую большую свою драгоценность, что берег пуще глаза,– дьявольскую смесь.

Повозившись с замком арабской работы, открыл ящик. Достал небольшой кожаной мешочек. Как все одержимые люди, при виде предмета своей страсти переменился. Руки неприметно затряслись. Он бережно высыпал на верстак немного порошка. Скатал из него шарик. Плотно затянул мешочек, положил его в ящик, закрыл крышку и отнес подальше в сторону. Запалил от светильника хлопковый фитиль и, помянув аллаха, поднес к шарику, который сразу зашипел, завертелся и, прочертив на верстаке огненный круг, сгорел.

– Вот, Юнус Эмре, это и есть мой черный враг, что оставил меня без бороды, сжег лицо, сделал посмешищем в глазах эскишехирского люда.

Теперь, когда Юнус своими глазами видел, как горела эта дьявольская смесь, он невольно содрогнулся. Каплан Чавуш еще легко отделался! Юнус закрыл на мгновение глаза. Если Каплану удастся сотворить свою трубку, то с таким оружием ничего не стоит поставить на колени весь мир! Эта мысль потрясла ашика. Он представил себе, как встретил бы его Караманоглу, приди он к нему с таким оружием.