Текст книги "Глубокое ущелье"

Автор книги: Кемаль Тахир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)

– Тихо. Не то все испортите.

Обернулся к управителю:

– Есть у вас потайной ход?

– Потайной ход? – Управитель колебался.

– Есть, конечно,– вмешался Нуреттин.

– Хорошо...– Осман-бей оглядел своих людей.– Орхан! Незаметно выйдешь из конака, доберешься до Тороса... Пусть в городе разделятся и перекроют все три улицы.– Он обернулся к Карабету-уста: – Ступай к барабану! Гляди на площадь. Когда наступит время, ударишь в барабан.– Приказал Орхану: – Пусть Торос без сигнала на площадь не выскакивает... Только когда услышите барабан!

– Я уже наказал Кериму, отец! Когда подъедут, прежде всего связаться с нами.

– Хорошо. Ступай... А ты, Мавро...

Раздраженный окрик Алишара оборвал его:

– Эй, Нуреттин!..

Воевода вопросительно глянул на Осман-бея, тот шепотом, словно его могли услышать, сказал:

– Отлично. Выиграем время. Спроси, чего ему надо?

Нуреттин-бей подошел к амбразуре.

– Прикажи, Алишар-бей!

– Твои гости пошли против султанского фирмана. Кто идет против фирмана, сам под фирман попадает. Ты воевода! Свяжи их и передай мне!

Нуреттин оглянулся. Осман-бей думал, как ответить, чтобы не погубить Нуреттина. Молчание затянулось. Алишар прорычал:

– Эй, глупый Нуреттин! Жизнь твоя на волоске висит! Знай, твой дом будет разрушен. Жены и дочери потоптаны. Голова твоя слетит с плеч – будь она проклята!

Осман-бей встал рядом с Нуреттином. Приложил ладонь ко рту.

– Не надрывай зря глотку, подлец Алишар!

– Что?.. Кто ты такой?..

Никто никогда не слышал, чтобы Осман-бей кого-нибудь обругал. Не раз стыдил он тех, кто не мог совладать с собой в минуты гнева. И потому сейчас все поразились не меньше Алишара. А тот хриплым от бешенства голосом переспросил:

– Кто это? Кому там жизнь надоела?

– Это я, Осман, сын Эртогрула!..

– Ах, ты! Знай, конец твой настал, поганый туркмен! Проваливай! Ты вне закона... Нуреттин! Где Нуреттин?

– Оставь в покое Нуреттин-бея. Я взял его сына заложником! Стоит бею пошевелить пальцем, и Бай Ходжа снесет его сыну голову... Теперь слушай! Недостойное это мужчины занятие – пугать женщин да девиц! А фирман свой можешь сунуть в торбу – счет твой ко мне!.. Выходи, сразимся! Сами расколем орешек!

Он умолк. На площади перед домом воеводы воцарилась тяжкая тишина. Людям Османа во главе с его братом Гюндюзом пришлось не по душе предложение бея решить спор в единоборстве. Враги тоже знали, как люты в бою Алишар и Кара Осман – а уж если схватятся они один на один, то и подавно,– и пытались найти предлог, чтобы уклониться.

Осман-бей, выждав, снова крикнул:

– Что с тобою, Алишар? Смотри, упустишь случай. Не пристало соколу с каждой вороной драться, да что поделать, дал слово... Поторопись, а то откажусь!..

Алишар-бей о чем-то зашептался с Фильятосом.

Гюндюз-бей подбежал к брату. Осман-бей поднес палец к губам, призывая к молчанию. Прислушался, будто мог разобрать, о чем говорят враги. Слишком хорошо он знал Фильятоса, чтобы не догадаться о его советах.

– Нет, Кара Осман,– горячо проговорил Гюндюз-бей,– не пущу я тебя одного!.. Они без стыда и чести... Нападут на тебя все... Или стрелу пустят. А у Чудара, сам знаешь, какие стрелки!.. К нам пришла подмога. Не пущу тебя на смерть!

– Погоди, не суетись! Не выйдет он драться один на один... А выйдет – значит, задумал подлость... Такой на себя не надеется.

– Тогда я пойду!..

– С какой стати? Дело мое. Да и они растеряются, если я выйду сам!

– Эй!

Осман-бей обернулся на голос.

– Кто это? Не узнаю тебя, Алишар! – крикнул он.– Видно, душа у тебя в пятки ушла, от страха дыхание сперло. Не бойся! Не нужна мне твоя поганая душа, уши обкарнаю, и все. Будут тебя звать Алишар Безухий.

– Чего ты болтаешь, как баба, Кара Осман! Против каждого вшивого туркменского пастуха бей саблю не обнажит. С тебя и палки хватит!

– Так я и знал, не выйдешь ты со мной драться... Или новую подлость задумал?!

Алишар всадил шпоры в брюхо коня, закрутился на месте.

– Выходи, трусливый туркмен! Боишься? Тогда своим языком подлижи свой плевок!

– Не реви, как бык. Похвальба – знак глупости, а крик – страха.– Осман-бей хотел выиграть время.– Чего барабанишь!

Перескакивая через ступени, Бай Ходжа взбежал по лестнице.

– В Тополиной роще Орхан-бей с Торосом схватили дозорного.

Осман-бей поправил шапку и кушак, взялся за рукоять сабли.

– Коня! – сказал Гюндюзу.– Будьте наготове. Как ударит барабан, выскакивайте! – Обернулся к Нуреттину: – Дорогой Нуреттин! Ты теперь защищаешь не гостя. Прошу тебя, как брата, не вмешивайся, дабы исполнилось желание мое, дабы не пришлось лгать нам в донесении, которое в Конью отправим. Он повернулся к площади и крикнул: – Настал твой час, трус, позор беев! Молчи! Нет у тебя слова, чтоб ему верили! Стрелы нам сегодня неподвластны. Будем биться один на один на саблях! В поединке решим дело. Пусть Чудароглу попридержит своих стрелков.

– Не тяни, трусливый туркмен. Мы слов на ветер не бросаем... И еще тебе обещаю: не саблей, а обухом снесу твою пустую голову!..

Осман переглянулся с Гюндюзом. Наверняка готовит ловушку Алишар. Тревогу будто смыло с лица Гюндюз-бея. Теперь он боялся только глупого случая: конь у Осман-бея споткнется, сабля сломается... Хоть Алишар и разжирел в последнее время, но все же остался бойцом, и в гневе очень опасным.

Осман-бей спокойно сбежал по лестнице, подошел к коню, стоявшему у крепостных ворот, ласково потрепал его за ушами. Подтянул подпруги. Легонько похлопал по шее. Вскочил в седло.

– Помоги аллах!

Ворота распахнулись, выпустив всадника, и тут же закрылись.

Земля на небольшой площади, пригретая теплым весенним солнцем, курилась, и за дрожащим маревом все казалось маленьким и далеким, точно на другом краю равнины. Осман также казался врагам маленьким и слабым, точно дитя.

Он выехал из тени. Сверкнул саблей. Опустил ее и замер.

В стане врагов ликовали, никто не ожидал, что он выедет один, и с трудом верили в такую удачу. Появление соперника поразило Алишара больше остальных. Поначалу он испугался, но быстро овладел собой. Ему ничего не угрожало. Перване клялся: противник за помощью не посылал, кочевники Инегёля сюда явиться не посмеют, а сёгютцы могли добраться до Иненю самое раннее к вечерней молитве. Мальчиков, что были с Османом, никто в расчет не принимал, да воинов полагали лишь самого Османа и брата его Гюндюз-бея. Когда узнали, что вместе с Османом находится Мавро – беглый крепостной Фильятоса, состряпали фирман. Теперь сами в него поверили и уже не сомневались, что Нуреттин с горсткой своих ратников и городских ахи не посмеет вмешаться. Только бы удалось раззадорить Османа, заманить его подальше от ворот! Тогда они отрежут глупому туркмену путь к отступлению и разделаются с ним.

Алишар выхватил из ножен саблю, лихо закрутил ею над головой и, пришпорив коня, с криком: «Держись, поганый туркмен, смерть твоя пришла!» – влетел на площадь. Остановился, обухом сабли ударил по щиту, выбив из него искры.

Осман-бей понимал: его хотят заманить в ловушку. У обоих противников на уме был не бой, а хитрый расчет, и поединок должен был вылиться в игру.

Осман-бей круто развернул коня и замер спиной к врагам, выжидая удобного случая. Алишар решил не атаковать с ходу, а попытаться оттеснить с площади Османа хитроумными маневрами. Осман-бей сначала только оборонялся. Но потом вдруг поднял коня на дыбы, встал на стременах и, взмахнув саблей, ловко сбил с головы Алишара кавук. Пыль, поднятая копытами коней, застилала площадь. Воины Алишара ахнули, решив, что вместе с кавуком санджакского бея слетела и его голова, заметались. Послышались возгласы:

– О аллах!

– Погиб наш бей!

Раздалась команда:

– Вперед!

– Круши!

– Режь!

Не успели всадники выскочить на площадь, как в клубах пыли мелькнула обнаженная голова Алишара. Без кавука Алишар потерял сановную внушительность и походил больше на молодого, неопытного ратника, чем на доблестного бея. Солнце било ему в глаза. Он пытался справиться с разгоряченным конем.

И тут раздался бой барабана, а за ним крики:

– Руби, Осман-бей! Торос подоспел!

– Эй, Пир Эльван, джигиты Эртогрула, вперед!

Карабет-уста размеренно бил в барабан.

Алишар-бей громко выругался:

– Будь прокляты жены ваши, шлюхи!..

Не выкрикни он этих слов, может быть, предательство обошлось ему дешево. Но, услыхав такое оскорбление, Осман-бей потерял голову, ибо показалось ему, что Алишар обругал Балкыз. Пришпорил коня и, настигнув Алишара, со всей силой рубанул саблей. И тотчас пожалел. Санджакский бей опустил щит, выронил из рук саблю, склонил обагренную кровью голову и, заваливаясь на сторону, сполз с седла. Конь без седока, будто поняв, что произошло, остановился и жалобно заржал.

Неожиданно Осман-бей уловил предупреждающий окрик Бай Ходжи:

– Берегись! Справа!

Осман-бей, взмахнув саблей, увернулся, и копье Фильятоса пролетело в пальце от его груди.

На него во весь опор летели Безбородый Михаль, рыцарь Нотиус Гладиус, тюрок Уранха, Чудароглу, управитель Перване и Фильятос с несколькими воинами.

Осман-бей развернул коня, готовый встретить их. Из ворот к нему уже спешили Гюндюз-бей, Бай Ходжа и Нуреттин-бей со своими ратниками. Всадники сшиблись, рубя направо и налево. Звеня саблями, исступленно крича, сражающиеся отдалились от лежавшего на земле Алишара. Безбородый Михаль подъехал к распростертому телу, спокойно огляделся, соскочил на землю. Подхватил Алишара под мышки, оттащил его в тень и положил около стены. Склонился над раненым.

– Ну как?

Алишар застонал.

– Конец мне... От этой раны не оправиться... Погубил меня Кара Осман...

– Ничего, не отчаивайся! Рана не тяжелая...

Алишар закашлялся. На губах выступила розовая пена. Попытался улыбнуться.

– Ты чей будешь?

Михаль, не торопясь, повернул голову, разогнулся: перед ним стоял Кёль Дервиш, один из голышей Тороса. Наглотавшись опиума, он не отличал врагов от своих. Холодный взгляд Михаля напугал дервиша. Он поднял саблю.

– Отойди! Подстреленная дичь – наша!

Безбородый Михаль, ни слова не говоря, ударил беднягу обухом сабли по шее, точно провинившегося слугу, и свалил его на землю. Рыцарь стоял спокойно, чуть расставив ноги, заслоняя собой Алишар-бея, и с безразличной улыбкой наблюдал за сражающимися.

Людей у Осман-бея было больше, но, кроме сёгютцев, нескольких ратников Нуреттина и трех человек вокруг здоровенного Пир Эльвана, все они воины неважные. В шайке Чудара и отряде Фильятоса во главе с двумя френками, напротив, были опытные, смелые бойцы. Пока Михаль глядел, прищурив глаза, всезнающая улыбка на его безбородом лице сменилась странным унынием.

Он еще раз оглядел площадь. «Не разбить их сразу, они возьмут числом». Мысли его были спокойны, будто к нему это не имело никакого отношения.

Люди Чудара, оттеснив джигитов ахи с площади, воя и крича по-монгольски, повернули на Пир Эльвана и ратников Нуреттина.

От сражавшихся вокруг Османа отделились двое всадников. Михаль опознал в них Нотиуса Гладиуса, рыцаря ордена Святого Иоанна, и Гюндюз-бея и стал с любопытством следить за ними. Оба были лихие воины: хладнокровные, ловкие, опытные в атаке и в защите.

Сейчас они словно сговорились: когда один шел вперед, делая выпады, другой, не сбиваясь, спокойно парируя удары, пятился назад, а потом наступала его очередь, и он нападал с таким же уменьем.

Безбородого Михаля захватил азарт знатока. Ему нравилось, что противники, как бы трудно им ни приходилось, не трогали коней...

Вот рыцарь перешел в атаку и, наступая, наносил удары один за другим. Конь Гюндюз-бея споткнулся, присел на задние ноги, Михаль зажмурился. Уж рыцарь не упустит случай!..

– Уранха-а-а-а!

Страшный крик заставил Михаля разомкнуть веки. Стрела попала Нотиусу Гладиусу в глаз. Михаль увидел невредимого Гюндюз-бея, и, переведя взгляд в направлении выстрела, заметил Мавро на воротах с луком в руках.

Уранха кинулся на помощь раненому рыцарю. С ловкостью, редкой даже для опытных всадников, он подскочил к товарищу и, поддерживая его одной рукой, погнал лошадей галопом.

Мавро опомнился, пустил им вслед вторую стрелу. Но было уже поздно. Он даже запрыгал от досады. Гюндюз-бей помахал ему саблей:

– Молодец, Мавро!

Фильятос первым заметил, что френк и его товарищ покинули поле боя. Он огляделся, соображая, как поступить. И вдруг, пришпорив коня, пустился наутек. Крикнул что-то на ходу Чудароглу, который сражался во главе своих людей. Для Чудара, занимавшегося разбоем уже много лет, бегство было привычным делом. Как ни в чем не бывало он отдал приказ отступать, и люди его, ко всему привыкшие, стали выходить из боя, отступая в полном порядке. Осман-бей со своими людьми бросился в погоню...

На опустевшей площади воцарилась тревожная тишина. Безбородому Михалю вдруг стало страшно. Он огляделся, ища своего коня. Тот стоял в тени, рядом с кобылицей Алишара. Может, вскочить в седло и махнуть через Тополиную рощу?.. Скрыться легко... Он взглянул на Алишара. Тот тяжело дышал. Видно, напрягает последние силы. Едва Михаль нагнулся, чтобы поднять раненого на кобылицу, как над его ухом прозвучал звонкий детский голос:

– Сдавайся!

Он обернулся и, увидев Орхан-бея, усмехнувшись, спросил:

– Чего ты хочешь, сынок?

Орхан узнал владетельного сеньора Харманкая Косифоса Михаэлиса, или, как его называли туркмены, Михаля Безбородого, и понял насмешку. Вот уж год, как Орхан всякий раз злился, когда чужие называли его сынком. И хотя знал Орхан, что, за боец Безбородый Михаль, в запальчивости кинулся на него с саблей.

– Сдавайся!

Михаль легко отбил выпад Орхана и сказал улыбаясь:

– Такого не бывает, чтобы вооруженный воин сдавался безоружному! А ну, где твоя сабля? – И мгновенным ударом надвое переломил его саблю. Юноша опешил, провожая взглядом сверкнувшее в воздухе стальное полотно, отлетевшее с тонким звоном.

– Прикончи сукина сына, Михаль! – с ненавистью в голосе взмолился Алишар-бей.– Вспори ему брюхо!

Орхан вздрогнул, будто ощутил ледяное прикосновение смерти.

Михаль опустил саблю.

– Мы безоружных не убиваем, Алишар-бей, а детей и подавно!

Он сказал это без всякого чванства, вежливо, словно извиняясь.

Орхан бросил сломанный клинок, выдохнул из груди воздух, растерянно оглянулся. Шагах в десяти он увидел целехонькую саблю – она почему-то шевелилась. Он поднял глаза и только тогда заметил Керима, который стоял на коленях, повернувшись к нему спиной, и платком вытирал чью-то окровавленную голову, Орхан, униженный и беспомощный, подошел к товарищу.

Раненый со стоном открыл глаза. Это был Кёль Дервиш, которого сбил Безбородый Михаль; он узнал Керима и удивился:

– Неужто в раю мы, Керим Джан? Ведь мы умерли, значит, в раю!..

– Помолчи! Кроме рая, есть и другие места.

– Коли выпили мы шербет смерти за веру, нет нам другой дороги, кроме как в рай!..

– Вот голодранец, все о шербете думает! Говорил ведь тебе: не глотай этой дряни, иначе не сносить тебе головы!

– Не дряни!.. Грех так говорить.– Он заволновался.– Помилуй! Значит, головы наши все-таки слетели с плеч?

Орхан с трудом удержал улыбку.

– Керим Джан, я возьму твою саблю.

– Саблю? – Керим, не понимая, глянул на него снизу вверх.– Зачем?

Орхан не стал объяснять. Вытащил саблю из ножен и направился к Безбородому Михалю, который, подбоченясь, с едва заметной улыбкой наблюдал за ним. Улыбка вывела Орхана из себя. Он хотел было крикнуть: «Держись!» – но возглас застрял в глотке. Сзади к Михалю подкрадывался Человек-Дракон Пир Эльван. В трех шагах выпрямился и метнул в спину рыцаря огромный камень. Михаль ничком рухнул на землю. Голыш бросился на него, с ловкостью палача засунул два пальца в ноздри и рванул, задрав голову. Поплевал на саблю и, пробормотав: «Во имя аллаха!» – занес ее над туго натянутой шеей.

Страшным, поразившим его самого голосом Орхан закричал:

– Остановись, Пир Эльван! Стой, тебе говорю! – Отчаянно размахивая саблей – будто это могло помочь,– он бросился к дервишу.

Пир Эльван замер, не понимая, кто кричит. Орхан подскочил к нему:

– Оставь, Пир Эльван! Оставь его! – Он подал Михалю руку. Тот с трудом поднялся, улыбнулся Пир Эльвану и, помрачнев, посмотрел на Орхана.

– Спасибо, Орхан-бей, недолго ходил ты в должниках... Быстро расквитался...

– Я еще не расквитался. Не я тебя сбил!

В глазах Михаля мелькнуло одобрение.

Пир Эльван насупился. Потом уставился на Алишара. Эх, не успел пошарить у него в поясе, не снял бриллиантовой заколки, украшенного камнями кинжала.

– Орхан, что тут происходит?

Юноша беспокойно оглянулся: сидя на коне, на него строго смотрел отец. Орхан подошел к нему, взялся за стремя.

– Прости сеньора Косифоса Михаэлиса, отец!

– Чей он пленник?

– Пир Эльвана... Прости сеньора.

– Почему?

– Мы бились. Он сломал мою саблю. «Вспори ему брюхо!» – сказал Алишар. Не послушал его, пощадил.

– А что он здесь делал, почему стал врагом нашим?

Отец и сын, глядя на Безбородого Михаля, ждали ответа.

Михаль спокойно, без страха, без мольбы сказал:

– Давно не заглядывал я в Эскишехир. Сегодня заехал, ничего не знал. Алишар предложил отправиться вместе с ним.

– Ты не спросил его, куда, зачем?

– Не спросил – он мне друг.

– Он был неправ.

– Плох тот друг, Кара Осман-бей, который и в неправом деле иногда тебя не поддержит. А ведь прежде не творил неправых дел Алишар-бей, наш друг!

Осман-бей подумал, как поступить. Люди стояли вокруг не шелохнувшись. Наконец он сказал:

– Ты храбрый джигит, сеньор Косифос Михаэлис! Ступай себе на все четыре стороны!

Михаль положил саблю на колено. Осман-бей поднял руку:

– Не ломай! Незапятнанной вышла она из этого боя, тому я свидетель!

Безбородое лицо Михаля зарделось. Кивком головы он поблагодарил бея, опустил саблю в ножны, кинулся было к коню, но остановился.

– Прошу джигита Кара Осман-бея, да поймет он меня! – Михаль запнулся, сглотнул, поглядел на Алишара.– Разреши взять друга с собой, чтоб не сказал он потом, что удрал я, бросив его.

На площади не было слышно ни звука, только Пир Эльван рычал, точно раненый волк. Осман-бей нахмурился, будто раздумывал, как решить. Между тем он знал, что сам не причинит зла бею султанского санджака, и потому просьба Михаля была ему на руку.

– Нет у нас такого обычая,– сказал он.– Ну да ладно, благородный Косифос Михаэлис! Будь по-твоему. Забирай его.

Безбородый Михаль ударил себя в грудь. Подбежал к Алишару, склонился над ним, окликнул по имени и, не получив ответа, осторожно взял за руку. И тут же выпустил: рука упала безжизненно.

Михаль закрыл покойному глаза, перекрестил и побрел к коню. Подобрал с земли поводья, привычно проверил подпруги.

К нему подбежал Орхан, взялся за стремя.

Безбородый Михаль удивленно покосился на юношу, поклонился.

– Спасибо! – Сел в седло.– Спасибо, Орхан-бей!

– Мы еще не рассчитались, благородный Косифос Михаэлис!

– Мы давно рассчитались! Нынче я должник – мой черед поддержать тебе стремя. Спасибо.

Гордо сидя в седле, Михаль медленно пересек площадь и скрылся из виду.

Шейх Эдебали молча слушал рассказ Осман-бея. Он был подавлен. Столько лет старался предотвратить столкновение, столько труда положил, и все пошло прахом в один миг. Да еще из-за его собственной дочери! Теребя бороду, хмуро глядел он на воинов, еще не успевших остыть после жаркого боя. Они стояли на коленях, почтительно сложив руки на животе, уставшие, грязные, взмокшие от пота.

Стараясь скрыть жалость, Эдебали строго спросил:

– Разве не было пути, Явер-уста, чтоб предотвратить недоброе дело?

– Не было, господин мой. Покойный Алишар-бей в последнее время выпустил из рук своих повод сдержанности. Позволил подлецу Хопхопу водить себя за бороду. Обо всем Нуреттин-бей отпишет, как надо, в султанский диван... Если вы вовремя сообщите шейху в Конье...

– Чего зря писать, там все в сундук сложат не читая,– вмешался Гюндюз-бей.– Да и не станет султан мстить за такого, как Алишар...

Эдебали улыбнулся.

– Время, конечно, не такое, чтоб за смерть взыскивать! Но меня другое мучит: сколько мы ни старались, а брани не смогли предотвратить.

– На нас, что ли, за это вина?

– Вина!.. На ком бы ни была она, важно было сохранить мир.– Он вздохнул.– Не смогли мы показать своего умения.

– «Когда страсти заговорят, мир засыпает, война пробуждается!» Не впустую сказано, мой шейх, сам знаешь.

Гюндюз умолк. Явер-уста и Осман-бей не сводили взгляда с шейха Эдебали, ожидая его ответа. Но Гюндюза уже невозможно было остановить. Считая, что шейх и сам не без вины, он стал рубить с плеча.

– Отдал бы дочь свою Осман-бею, и не свалилась бы беда на наши головы. Вот и показал бы искусство свое да умение.

Осман-бей, испросив позволения, молча удалился. Гюндюз кивнул ему вслед.

– Во всем он виноват: нашел кого посылать сватом...

Явер-уста, видя, как расстроен шейх, поспешил вмешаться:

– Тебя, что ли, безрассудного, посылать надо было?

– Чем меня безрассудным обзывать, ты бы, Явер, поддержал нас, припал к ногам шейха нашего, помог получить его дочь!..

Гюндюз-бей повалился шейху в ноги, схватил за край платья. Эдебали, улыбаясь, поднял его за руку.

Явер-уста сразу понял, что может означать эта улыбка, крикнул: «Аллах велик!» – и, даже не надев туфель, выскочил за дверь, чтоб обрадовать Осман-бея доброй вестью. Гюндюз-бей, воспользовавшись тем, что остался наедине с шейхом, не выпустил края его платья, пока не получил согласия немедленно сыграть свадьбу.

Однако устраивать сразу после битвы веселую свадьбу с боем барабанов и плясками, состязанием бойцов да скачками не приличествовало, и потому Осман-бей той же ночью в обители Итбурун тихо вошел в брачные покои, подталкиваемый по обычаю кулаками в спину.

Кум Явер-уста, памятуя о древнем завете: вода спит, а врагу не спится, велел зажечь вокруг обители костры, выставил сёгютцев в охрану.

– Враг только и ждет нашей радости, чтобы застать врасплох,– говорил он людям.

В поварне накрыли для дозорных отдельные столы. Послушники разносили сидевшим у костров ратникам кувшины с шербетом, кумысом, айраном.

Много похвал выслушал в этот вечер Мавро, отличившийся в первом бою. Как метко он угодил рыцарю Нотиусу Гладиусу прямо в глаз! Он даже придумал прозвище своему кровному врагу – Одноглазый. Нет, счеты с ним еще не сведены...

По сельджукскому обычаю, вновь обращенный мусульманин получал богатые подарки «на чалму». И потому у Мавро через плечо висели уже две сабли, а за поясом торчали два кинжала, рядом с его собственным луком стоял еще один, монгольский, а за пазухой лежал туго набитый кошель. Ахи Иненю вместе с воеводой Нуреттином, Осман-бей и Гюндюз-бей, Орхан и Бай Ходжа – каждый одарил его кто чем мог.

С каким удовольствием выложил бы он все подарки и рассмотрел их. Но напротив него сидел Керим, сделать это ему казалось неловко, он был смущен и поэтому досадовал на себя еще больше.

Керим взял монгольский лук, покрутил в руках.

– Хорошие луки у монголов, приятель! Недаром зовут их народом стрелков.

– Это точно! Вот ведь и сегодня: не увернись я, угодила бы в меня монгольская стрела.– Мавро вздохнул.– Эх, поздно попал мне в руки этот лук, не достал я рыцаря второй стрелой!

– Может, он и от этой раны не оправится?

– Оправится. С коня-то он не упал. Разве что ему глаз выбил...

Неверное пламя костра играло на лице Керима. Печальная улыбка пробежала по его губам.

– Погубила Алишар-бея страсть к бабам.

– Да. Отец мой покойный говорил: «Человека губит страсть к бабам да деньгам и еще жажда власти. Недолго проживет тот, кто не обуздает своей страсти».– Он задумался.– А если страсти обуздывать, чего ради жить?..

– Верно... Потому и нет им конца...

В воротах кто-то крикнул:

– Мавро!

Они прислушались.

– Мавро-о-о! Эй! Абдуллахоглу Явру! Где ты? Отзовись!

– Это Кёль Дервиш.

– А первым кричал Пир Эльван.

Мавро не понравилось, что его назвали Абдуллахоглу. Он нехотя ответил:

– Здесь я!

Кричавшие подошли к костру. Кроме Пир Эльвана и Кёль Дервиша, было еще несколько человек.

Войдя в круг света, Пир Эльван отвесил Мавро земной поклон, поднес ладонь ко лбу и, отойдя в сторону, сложил руки на животе.

– Если пришли за тимаром, джигиты, я сегодня раздачу закончил,– пошутил Мавро.– В другой раз...

– Спасибо, ага! Счастье, что ты сам живым остался...

Кёль Дервиш упал на колени и, поставив перед Мавро небольшой узел, нараспев проговорил:

– Невестка наша Бала-хатун шлет тебе на чалму. Сказала: «Пусть брат наш Мавро примет малое за многое».

Мавро подумал, что его решили разыграть, но, когда развязал узел, не поверил своим глазам! Кушак, белая шелковая рубаха, пара носков, шерстяные перчатки, несколько вышитых платков...

Мавро растерялся, даже на колени встал.

– Спасибо, Бала-хатун! Спасибо! До смерти не забуду!

Окружающие захлопали в ладоши.

– Да сопутствует тебе удача, джигит! Долгой тебе жизни!

Мавро, ища поддержки, поглядел на Керима. Сбежались остальные дозорные.

– Что там?

– А ну, посмотрим,– ухмыляясь, сказал Бай Ходжа.– Пусть наденет.

Пир Эльван поднял руку, оборвал смешки.

– Подарки сыплются на него дождем! А ведь мы его не по правилам в ислам обратили. Чтоб тебе провалиться, несчастный Кёль Дервиш!

– И правда! Ну, Мавро, помилуй, брат мой по вере, не обессудь, если отберут у тебя все подарки. Гореть тебе в огне до светопреставления. Поди-ка сюда! – Он схватил Мавро за руки.– Повторяй за мной, но, смотри, не сбейся, чтоб перескочить нам пропасть между адом и раем, приятель!

Он заставил повторить Мавро основные верования ислама. Без запинки сказать: «Нет бога, кроме аллаха, и Мухаммед – пророк его». Наконец поднял палец к небу.

– Внемли ухом души своей!.. Вступивший на путь ислама должен помнить, что бог повсюду... Пророкам будь послушен... С людьми обходителен... Против обычая не выступай... Не возгордись... С малыми мира сего не будь жесток... Стой на клятве своей... Никому не завидуй... Правому слову не противоречь... Чужой срам прикрой... Свои грехи не затаивай. Вот и все, брат мой Мавро, сын Кара Василя! Будешь помнить – уготован тебе рай, ибо злой дух не войдет в тебя.

– Как же так, Кёль Дервиш? – спросил Бай Ходжа.– Он ведь не сотворил главного – молитвы по-арабски!

Дервиш глянул на него, скривился.

– Слава аллаху, Бай Ходжа, мы говорим по-турецки. Низ называем низом, а верх – верхом. По-арабски не понимаем. И веры без смысла не приемлем.

Часть четвертая

НА КРУТОМ ПЕРЕВАЛЕ

I

Гурган-хатун, старшая жена Дюндара Альпа, напоминала огромного стервятника, присевшего перед прыжком. Она стояла у берега Карасу, не спуская глаз со своего раба, тринадцатилетнего Балабана, который пытался перевести через быструю реку нагруженного коврами старого вола.

– У-у, паршивая собака! Гяурское отродье! Свинья! – ворчала старуха, поводя своим ястребиным носом.

Высоченная женщина тяжело опиралась на посох – на одном конце гвоздь, на другом вместо ручки железный крюк. Днем этот посох всегда лежал рядом с ее софой, а ночью – у постели. Свежий утренний ветерок развевал ее шелковые одежды, переливавшиеся всеми цветами радуги. Гурган-хатун перевалило за семьдесят, но она была крепка, как скала. От отца, монгольского военачальника, она унаследовала раскосые глаза и жестокость, от матери, знатной грузинки,– жадный рот и спесивый нрав. Шагах в трех позади нее, словно вымуштрованные воины, застыли четыре наложницы, две служанки и две младшие жены Дюндара. Видно, старуха держала гаремную челядь в великом страхе. Впрочем, она и мужа своего умела обуздать. Только дервишу Даскалосу, хоть и противен был он ей как смертный грех, не смогла пресечь дорогу к сердцу мужа. Да еще не могла справиться с дочерью своею Джинли Нефисе: смолоду овдовев, не признавала Нефисе никаких порядков. Говоря по правде, Гурган-хатун и не пыталась обуздать свою сумасбродную дочь, ибо она была единственным существом в мире, которое старуха любила странной, похожей на жалость любовью. Сощурив глаза, Гурган-хатун с досадой наблюдала, как дочь, несмотря на ее строгий запрет, вошла в воду и помогала паршивцу Балабану. Женщина, ругаясь, била палкой старого вола, не желающего идти против течения. И сколько хилый парень ни дергал за узду, вол не хотел поворачивать к берегу.

– Чего зря скотину лупить. Дай по затылку гяуру! – злобно крикнула старуха.– Да стукни же ты эту свинью!

«Гяурское отродье» Балабан происходил из греков, которых на уделах звали «островитянами», его купили у пиратов еще грудным младенцем вместе с матерью. Женщина внезапно умерла, и Нефисе выкормила сироту козьим молоком. Хоть мальчишке и шел четырнадцатый год, был он слабеньким и хилым, и больше десяти ему никто не давал. Жил он в гареме и спал в постели у Нефисе. Потому, видно, и не нарастало на нем мясо, кровинки не было в лице. Гурган-хатун сердцем чуяла: нет, не по-матерински привязалась дочь к этому мальчику. Разузнала все, выследила, да не в силах была приструнить дочь и выгнать мальчишку в селямлык. Вспоминая об этом, старуха всякий раз багровела. Вот и теперь, боясь выдать свои мысли, отвела глаза в сторону.

Сёгютские женщины, возглавляемые сестрами Рума, с криками переводили через реку навьюченных животных. Карасу разбивалась в этом месте на четыре рукава, образуя брод, однако всегда была опасность подмочить кованые сундуки, тюки с коврами, килимами, шелковыми тканями.

В тысяча двести девяностом году зима стояла долгая. В горах выпало много снега. Хотя перекочевка на яйлы и затянулась до середины мая, Карасу, как назло, еще была бурной, и женщины, доставлявшие казну Сёгюта под защиту Биледжикской крепости, вот уже много часов не могли переправиться на другую сторону реки. Серебро и золото сёгютцы зарывали в тайниках, и груз, отправлявшийся в крепость, был велик тяжестью, но не ценой.

Гурган-хатун, как и подобает дочери монгольского военачальника, прошедшего во главе полчищ по всему миру, разорившего и разграбившего не одно государство, с презрением глядела на суетившихся туркменских женщин. Кривила губы, не стесняясь высказывать свои чувства.

Керим Джан, исподтишка следивший за ведьмой и догадывавшийся, чего та кривится, пробормотал:

– Ишь, подлая, надулась!

Керим вдруг почувствовал, что ему недостает Мавро. Ночью он не слышал, когда тот вернулся с поста, не видел его и сегодня утром. И устыдился, что, заговорившись с Аслыхан, за всю дорогу ни разу не вспомнил о товарище. К реке он подъехал, чтоб напоить коня, ну а если по правде, то лишь затем, чтоб еще раз увидеть девушку. До Биледжикской крепости добро сопровождали всегда одни женщины, а отряд воинов ждал их возвращения на берегу Карасу. Путь туда и обратно составлял всего четыре фарсаха, но сегодня Кериму казалось, что дорога эта бесконечна и он не увидит больше Аслыхан.

И потому его терзала смутная тревога.

Конь, тяжело дыша, поднял голову от воды, Керим свистнул, и Аслыхан обернулась. Она стояла шагах в сорока, держала за хвост мула и смеялась. Шаровары ее были закатаны выше колен, но все равно намокли. Какой она была тоненькой и слабой, казалось, ее вот-вот подхватит и унесет течением. У Керима невольно сжалось сердце.