Текст книги "Глубокое ущелье"

Автор книги: Кемаль Тахир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 33 страниц)

– Думаю, Руманос тоже струхнул, уж очень легко взяли вы Караджахисар,– продолжал тем временем Аратос.– Не успел замолкнуть оркестр, присланный к тебе султаном из Коньи вместе с жалованной грамотой на бейство в санджаке, как снарядили вы Орхан-бея и воеводу Нуреттина в Эскишехир. Перване Субаши успел удрать, но, наложив запрет на имущество, бросили вы кадия Хопхопа в темницу... Велели прокричать глашатаям: «Кто жалобу на них имеет, ступайте к дверям бея!..» Возвратили тимары годным в дело сипахи, разорвали долговые расписки райи, запретили на острова контрабандой товар вывозить. Объявили: «Не будет топтать кочевник эскишехирские и караджахисарские деревни. Восстановим старый обычай!» Вот чего испугались властители византийские. Ибо стонут и плачут греческие деревни под гнетом их беззаконным. По одному слову попа деревни Дёнмез положили вы под палки на площади воина гермиянского за то, что, не уплатив денег, взял он добро гречанки. Под бой барабанов осрамили имя гермиянское и не подумали, что гермиянцы на это скажут. Поскольку пожаловал вам султан грамоту на бейство в Эскишехирском санджаке, до поры до времени бей Гермияна отказался от мести, но не от намерения расправиться с вами.. Кое-кто из туркмен хотел пограбить Караджахисар. Говорили они: «Выведем гяурских жен, дочерей и детей на невольничий рынок. Джигит живет грабежом. Без денег воинов не соберешь. А рабы и пленники – живые деньги. Они ценнее золота да серебра. Дом без рабов что мельница без воды. Сам пророк повелел держать рабов у дверей своих. Мусульманин, если случай представится, вместо собаки во дворе своем раба привязывает. Без невольниц не управиться женам в бейском доме». Так говорили туркмены и сетовали на вас.

Рыжий Аратос понял, почему передернулись при этих словах Осман-бей и Акча Коджа. Огладил бородку, помолчал, гордый своей осведомленностью.

– На тайном совете больше всего было споров о рыночной пошлине... Брат и дядя ваш Дюндар-бей сказал: «Нет у туркмен рыночной пошлины! Не положено раздавать тимары, записывать крестьян и землю в книги. Собирать казну – не в правилах гази. Гази одной рукой берут, другой – тратят. Взимать пошлины, заводить записи – гяурское дело. И по книгам нашим священным – нечестие. Потому что добро, не добытое в бою кровью и потом,– харам для воина. По исламу, все, что даром досталось,– милостыня для бедных. Не пристало ее в бейскую казну собирать. Имущество да деньги гяур зарабатывает, а мусульманин, где найдет, там берет, как хочет, так расходует. Не пристало бею собирать имущество и казну, потому что возгордится он тогда, к скупости приучится и сойдет с пути праведного. В древних книгах записано: когда бей добро копит, страну постигнет голод и в конце концов все накопленное врагу достанется. По шариату, бею казна не нужна...» Так кричал Дюндар-бей, дядя ваш.

Лазутчик говорил правду. Через две недели после взятия Караджахисара, в ту же пятницу, когда на базаре положили под палки гермиянского воина, прибыл воевода Нуреттин-бей с султанским оркестром. И, вручив Осман-бею бунчук и знамя Эскишехирского санджака, прежде, чем передать жалованную грамоту, попросил созвать тайный совет. То, что рассказывал Рыжий Аратос, слово в слово повторяло сокровенные беседы на совете; Осман-бей подумал: «Сиди враги наши вместе с нами – и то не смогли бы все так точно запомнить». Снова глянул на Акча Коджу. Тот, натянуто улыбнувшись, спросил:

– А что мы на это ответили?

– На это, Акча Коджа-бей, ты ответил вот что... Они хотели помешать наказанию гермиянца: отложим, мол, после пятничной молитвы... А ты сказал: «Справедливость прежде молитвы». А на совете сказал Дюндар-бею: «Рынок устроить нелегко. Для чего торговцы, купцы да крестьяне, держась за хвост скотины, везут добро на базар? Чтобы пропитание себе обеспечить да залатать прорехи. За этим по горам тащатся, грудью добро свое в пути закрывают. Нет у купцов ни поля, чтобы его засеять, ни мельницы, ни скота, ни садов. Упаковав товары, взвалят они вьюки и тюки и бредут по дорогам, перекрытым разбойниками, жизнью своей рискуют. Надеются вырученные от торговли деньги сохранить, уверены, что не обманут их кадий и субаши со стражниками, блюдущие порядок на рынке. Пусть же не думает пьяный пакостник гермиянец подстрекать нарушителей порядка, не рассчитывает, когда в голову ему взбредет, под защитой бейской сабли грабежом заниматься». И еще сказал ты: «Не бывает рынка без хозяина, Дюндар-бей! Торговцы да купцы тоже не должны народ обманывать. Пусть стоят на площади весы, правильный вес показывают. Ольчеки, киле и халка – все меры должны быть истинными. На того, кто в бекмез воду добавляет, снятое молоко за неснятое выдает, палка нужна. Следить надо, чтобы не было денег стертых, неполновесных, фальшивых, чтоб рынок был достоин названия своего. Под сенью меча рынок должен торговать спокойно. Нужна твердая рука, чтобы радовать праведных и устрашать мошенников. К тому же,– сказал ты,– не пристало бею самому за каждой собакой гоняться, ему подручные нужны. А подручный – слуга. Не накормишь, служить не будет. Откуда пропитание для него возьмешь, если налоги не установишь? Закон таков: бей держится слугами, слуги – казной, казна – крестьянами, а крестьяне – правосудием. Не будь у бея казны, откуда возьмешь каждый год подарки ильхану в Тавризе, монгольским наместникам, султану в Конье? Чем дань да налоги платить будешь?..» Так сказал ты, Акча Коджа-бей. Но страшные слова были в ответ тебе молвлены. Поднялся Дюндар-бей: «Что значит «подарки»? Ведь это дань, а ее должны платить гяуры. В какой книге записано, чтоб мусульманин платил дань? Не султанской силой, не монгольской властью крепость мы захватили, а трудами гази! Султан есть султан, а мы – беи. Он из рода Сельджука, а мы из рода Гёк Альпа. И мы, хочешь знать, в этот край раньше пришли!» Так кричал он. «Не с властителем Инегёля ратовать надо нам, а Конью взять. Ибо в Огуз-наме сказано: конийский престол завещал роду кайи. Разве ниже мы подлого Караманоглу?..» На это ты, Акча Коджа-бей ответил в сердцах: «Что за слова непристойные да неуместные!»

Акча Коджа и Осман-бей встревожились всерьез. Знали они, что и у стен есть уши. И все же никак не могли поверить, что вражеские лазутчики подобрались к ним так близко.

– Больше всего это задело властителей наших. А Перване Субаши и вовсе из мухи слона сделал. Принялся подзадоривать: «И поделом вам! Станет здесь беем туркмен, обрушит крепости ваши на ваш же головы!»

– Перване Субаши? Что ему-то, собаке, надо среди византийцев?

– Пристал он к шайке Чудара, разве не слышали?!

Глаза у Осман-бея сузились в щелки. Слышать-то слышал, да не больно верилось. После боя за Караджахисар Кёль Дервиш за доблесть свою попросил у него постоялый двор в Кровавом ущелье. Хвастал тогда: «Перекрою ущелье – любую весть из Стамбула и Тавриза на крыльях птицы с утренним ветром принесу!» Первым делом сообщил он о том, что Перване Субаши прибился к шайке Чудара. Только Акча Коджа все смеялся – брехня.

– Вот и решили они вместе собраться, Осман-бей.

– Кто? Сколько их было?

– Властитель Инегёля Николас – раз... Властитель Атраноса Алексий – два. Монгол Чудар. Сдается мне, прислал его Гермиян-бей. Френкский рыцарь Нотиус Гладиус, тюрок Уранха и Перване Субаши...

– А этим подлецам, бродячему френку да тюрку, чего от нас надо?

– Один задумал стать князем Караджахисара. А тюрок – бароном Кровавого ущелья...

– Да что ты! Ни больше ни меньше?

– Перване говорит: «Покончить бы с уделом Битинья, а дальше дело пойдет как по маслу. Раздавите Осман-бея, в остальном на меня положитесь...» Собрались они за столом властителя Инегёля Николаса, шашлыков наелись, вина напились. Когда каждому свой кулак булавою стал казаться, почувствовали они себя в доме львами, а во дворе тиграми. Перване привел их к присяге... Френк завел речь: «Эх, христиане, православные! Давно пора вам бабьим платком покрыться! Разве туркмены, что средь бела дня захватили Караджахисар, не бежали, как бабы, перед монголами? Стыдно! Позор мечам, которыми вы опоясаны!» А Перване подхватил: «Верно, не время рот разевать. Прав брат мой, благородный рыцарь. Пора на коня сесть, руку на меч положить да за дело приняться. Враг над головой кружит, как стервятник черный. Неужто мало вам урока с братом нашим Фильятосом? Вспыльчив, необуздан был покойный, но с мечом и с конем управлялся почище любого. Бился, как лев, не одного туркмена на тот свет отправил. А толку что?. Угодил в болото, и насадили его голову на копье... Ждать не время! Настал день плечом к плечу искать путь кратчайший к победе!» Снова рыцарь повел речь: «Жаль мне вас! Нельзя было пускать тюрок, их псов и их баб на эту землю. В священных книгах наших писано: стоит неверному мусульманину разместиться на христианской земле, до конца света корня его не вырвать. Оседлает он своих баб – и множится. Оседлает коня – и заносится. Не будет пастве Иисуса покоя, доколе тюрок до единого не вырежем. Пока не поздно, пока он силу не набрал, рассчитаемся сообща с поганым туркменом!». Так свою речь закончил одноглазый френк... Тут властитель Алексий пал на колено. «Благородные братья, послушайте меня,– говорит.– Осман-бей, сын Эртогрула, не такая дичь, чтоб ее легко подстрелить! Устроили мы засаду в Армянском ущелье – вырвался. Мало того, Фильятос, брат наш, не устоял с такой грозной крепостью. Теперь Осман сел на бейство в Эскишехирском санджаке. Перване лучше меня знает, что стал он беем санджака благодаря ахи. Устроил это дело его тесть, шейх Эдебали. В Эскишехирском санджаке десятки тимаров. Каждый тимар не одного ратника выставит. Джигиты ахи за Османа. Да и сами туркмены – лихие воины, за бея своего смерть примут. Одним нам это дело не под силу. Вон и Гермияноглу не сумел воина своего защитить. А призывать войско императора нам тоже не с руки, ибо, вводя френкский закон, преступили мы черту запретную. Не знаю, кого прежде прикончит рать императорская: нас или туркмена. Насколько мне ведомо, Османа и в открытом бою, и в ночном налете победить трудно. Схватимся – как знать, кто из нас уцелеет. Френкский закон отвратил от нас крестьян, озлобились они. Благородному рыцарю Нотиусу Гладиусу нас винить легко. Но не от трусости нашей туркмен мы сюда призвали. В те времена так надобно было. Хотите знать, я думаю, что силой не справимся мы с Кара Османом. Тут хитрость нужна. У кого наготове хитрость есть такая?» Призадумались они. Решили заманить куда-нибудь тебя да прикончить. Пока думали-гадали: так ли, этак ли, френкская свинья, одноглазый рыцарь, и спрашивает: «Кто здесь его самый верный друг?» Все удивились: «А что такое?» – «Сынов Адама,– говорит,– в ловушку не враг заманивает, а друг. Так кто здесь друг Кара Осман-бея?..» – «Властитель Биледжика Руманос!..» – говорят. «Верит он ему?..» – «С закрытыми глазами...– отвечают.– Но что толку, коль не можем мы сказать наших мыслей властителю Руманосу?..» Кривой рыцарь, верно, и есть тот самый шайтан, о коем в книгах наших пишут. «Дружба – дело переменчивое,– говорит.– Не захочет Руманос предать Османа, пообещаем ему вручить то, чего он страстно желает. Если страсть его слаба, уговорить трудно будет, дорожиться станет. А не знает удержу в страсти своей нам еще и приплатит. Если нет у него никаких страстей, тогда все вместе прижмем, припугнем его. Поймет, что дружбы ради может и голову потерять...» Тут властитель Инегёля кулаком по столу как стукнет. «Ура! – кричит.– Нашел! В жены он просил дочь Ярхисарского властителя Хрисантоса, только не отдал старый хрыч, отказал!..» – «Верно,– отвечают,– не отдал».– «В тот раз не отдал, так на сей раз отдаст. Хрисантос беден, слаб. Прижмем – не выстоит!..» Долго толковали они. Под конец поручили переговорить с Руманосом Николасу.

– А Руманос, услыхав про девчонку, сразу согласился?

– Не сразу, Акча Коджа-бей. Николас сказал ему: «Фильятос дань платил султану в Конье, и то не смог голову свою от туркмена уберечь. Не согласишься, будем звать императорское войско. А чем тогда дело кончится, кто знает. Злы на нас начальники воинские в Изнике да Бурсе. Не отплатили мы, дескать, туркмену за Караджахисар... Так что, войско придет – сам можешь представить, что будет... Вот,– говорит,– все, что я могу сказать тебе как брат по вере... Потом раскаешься, да, глядишь, поздно». Под конец Николас все же сказал: и девку тебе добудем. Тут Руманос и сдался.

– А как уломали властителя Ярхисара?

– К нему поехал одноглазый френк, долговязый сотник, а с ними монах Бенито. Думали, может, крестный отец девицу уговорит. А френков послали, потому что отроду боится чужих людей ярхисарский властитель. Попугали его императорским войском. Он и без того, как осиновый лист, дрожал, что не отдал дочку Руманосу... Сказали ему: приданого не надо. Легко уговорили. Да дочка заупрямилась. Он ее в темницу бросил. Ребенок она, не выдержала... Как сообщили, что согласилась она, властителю Руманосу, он, не гляди, что пожилой, на радостях заплясал. Сватам по десять алтынов пожаловал. Сообща и день свадьбы назначили. Френкский рыцарь настоял, чтоб скорее... Ты спросил: «Что им от нас надо?» Он ведь глаз потерял в Иненю. Поклялся душу вынуть из нас...

Впервые за все это время Аратос хитро улыбнулся.

– Чему смеешься, рыжий?

– Как же не смеяться, Коджа-бей? Влюбишься после сорока в молоденькую девушку – позора не оберешься. За пиршеским столом шута из Руманоса сделали мерзавцы, а ведь сами толкнули его на подлость. Столько лет честным, почтенным сеньором был властитель Биледжика.

– Над чем же смеялись они?

– Говорят: «Как управится он в пятьдесят лет с тринадцатилетней?» А одноглазый френк отвечает: «Не беспокойтесь, братья, от неверности средство есть, пояс чести называется».– «Где найдет бедняга, властитель Биледжика, пояс такой?..» – «Разве мы с ним не братья по вере? За десять алтынов, что он мне пожаловал, закажу в Бурсе у ювелира серебряный...» А властитель Инегёля и говорит: «Эх, заказал бы ты к нему два ключа!» Френк и отвечает: «Их всегда два заказывают. А если много у бабы сострадателей – все четыре, а то и пять...» Долго потешались они...

Осман-бей, нахмурившись, не проронил ни слова. Рыжий Аратос испросил позволения удалиться. Принял протянутый Османом кошелек. По туркменскому обычаю поцеловал его, приложил ко лбу и, закрыв лицо, пятясь, вышел.

Когда закрылась за ним дверь, на лице Акча Коджи появилась горестная улыбка. Осман-бей не отводил глаз от подарков, разложенных на софе и предназначенных властителю Биледжика. Не меньше двух сотен алтынов была им цена. А венецианский кинжал да меч с фигурами святых на ножнах и короля бы обрадовали. Все это он приготовил для свадьбы той, которая послала весть его сыну: «Пусть приедет и украдет меня!»

– Кто же слово в слово довел до наших врагов сказанное нами на тайном совете, Акча Коджа?

– Сами мы виноваты. Не зря говорят: «Не бывает леса без шакалов».

– Не всякий шакал отважится такие разговоры врагу передавать... Тут и головы лишиться можно!..

– Не волнуйся, сын Эртогрула, узнаем кто!.. Еще отец твой покойный говорил: «Дюндар на любую подлость способен». Будь спокоен, все скоро наружу выйдет.

Осман-бей поглядел в окно. Обернулся.

– Пора, Акча Коджа! Отправим свадебные подарки другу нашему благородному Руманосу. Весть подадим: завтра, мол, прибудем сами. Скажем, что уходим на яйлу.– Он поднял руку, остановил пытавшегося перебить его старика.– Пусть порадуется: одним камнем, мол, убью двух зайцев. Иначе не сможем мы большим числом в крепость биледжикскую проникнуть, не пустят нас.

– Одумайся, Кара Осман! Неужто властитель Руманос попадется на удочку, сдаст крепость бабам?

– Увидишь, как еще попадется. Раз человек на подлость пускается, разума в нем не ищи. Кто с толку сбит, при виде легкой добычи обо всем забывает. Не зря сказано: «Верблюда от его подруги пучок сена уводит». Позови глашатаев, пусть прокричат: «На кочевье! На яйлу!..» Отправь гонцов в деревни. Старейшинам бейского квартала я сообщу, какая завтра будет свадьба... Пусть приготовятся. А в нижнем квартале сам объясни старейшинам...

Осман-бей проводил Акча Коджу до дверей. Поцеловал ему руку. Оба они были спокойны.

– Балабанчик, эй, Балабанчик!

Аслыхан поднялась еще на одну ступеньку по приставленной к стене лесенке. В руках – большая медная миска, прикрытая лепешкой, поверх – ложка. Тихонько позвала еще раз:

– Эй, Балабанчик! Балабанчик!

Встретив недавно на улице маленького раба Дюндара Альпа, велела она ему подойти к стене. Жалела хилого парнишку. Хозяева кормили его впроголодь, посылали на самые тяжелые работы.

– Балабанчик!

– Я здесь, сестра Аслыхан!

– Бараньи ножки принесла! Поешь.

– Ну зачем? Спасибо!

– Сам ведь говорил, любишь их.

– Не стоит, сестра! Сыт я!

– Ладно, ладно! – Она понизила голос.– За столом у Дюндар-бея досыта не наешься. Ешь, пока не остыло. Я подожду. Да поосторожней, не обожгись... Пришло письмо Дюндар-бею от властителя Руманоса?

– Пришло.

– Когда поедет?

– Не знаю. Покривился Дюндар-бей. «Если,– говорит,– мало подарков послать, имени моего недостойно, а много – накладно. Придумали свадьбу, чтоб им провалиться! И тем, кто обычай этот выдумал, и тем, кто выдумщиков породил!»

– Взбесился он, что ли? Будь в его силах, того и гляди, свадьбы нам запретит! Вот скряга!

Загремел большой барабан... Сердце у Аслыхан дрогнуло. Хоть сёгютцы и старались не показывать виду, но, с тех пор как Осман-бей положил под палки гермиянского воина, жили они под страхом налета.

– Что это? Эй, Балабанчик! Не разобрала я, что бьет барабан?

– Не бойся, сестра, не налет...

Прислушались. Обрадованные, заговорили разом:

– На кочевье зовут.

– На кочевье? С чего бы это?

– На яйлу?

– Нет! В этом году поздно.

Словно в насмешку над Аслыхан, совсем рядом зычно прокричал глашатай:

– Эй! На кочевье! Завтра кочевье на яйлу!

Снова с перерывами загремел барабан. Прислушивались барабанщики, нет ли ответа из соседних деревень. Радостно зашумел Сёгют: «На яйлу! На яйлу! Хвала Осман-бею!»

– Ты рад, Балабанчик?

– Как же не радоваться, сестра? В долине жара невыносимая. Всё перемерли бы... Не знаю, как другие, а я наверняка бы умер!

– Ничего с тобою не случится. Живут же, кто не идет с нами на яйлу.

Балабанчика окликнули из дому. Он тотчас вскочил.

– Да ну их, доешь! Небось женщины зовут тюки увязывать... Куда спешишь? – Аслыхан заметила, как он глотает.– Да не давись ты, успеешь.

– Может, Дюндар-бей зовет... Нельзя!

– Доешь хоть!

– Нельзя, сестра.

– Ладно, поставь здесь. Узнаешь, в чем дело, вернешься обратно. Позови меня, я услышу. А лучше посвисти...

Когда она стала спускаться с лестницы, в ворота заколотили кулаком. Аслыхан решила, что это Керим, и кинулась отпирать. Но, увидев Акча Коджу, пришла в замешательство.

– Куда же ты запропастилась, стрекоза? Чуть не с утра колочу в ворота!

– Здесь я, дедушка Коджа! Слушаю вас.

– Где отец? Не слышит, что ли, барабана да глашатаев?

– В подвале он. Огневым порошком занят, обо всем на свете позабыл... Проходите!.. Я позову.

– Оставь! Сам спущусь к нему. Неужто он еще не образумился?

– С чего это вдруг позвали на яйлу? Ведь в этом году вроде не собирались?

– А вот собрались! Увязывай покрепче узлы.

Аслыхан проводила Акча Коджу до подвала. Крикнула вниз:

– Отец!.. Эй, отец! Погляди, кто пришел?!

Акча Коджа медленно спустился по каменным ступеням. Из-под окованной железом двери пробивался свет. Толкнул створку. Мастер занимался литьем. В подвале было жарко. Как в аду. Пахло калёной глиной.

Не отрывая глаз от трубок на верстаке, не оборачиваясь, Каплан Чавуш торопливо сказал:

– Потом приду, поем, Аслыхан! Слава всемогущему – немного до конца осталось...

– Поглядите на него, стыда нет!

Каплан Чавуш рассеянно обернулся.

– А, это ты, Коджа. Добро пожаловать! Не был на вечерней молитве?

– Какая молитва?

– Ох, ты! А ведь я, кажется, слышал, кричали: «На молитву!» Неужто ошибся?

– Вот бродяга! Конец света придет – не заметишь! – Коджа глянул на трубки, разбросанные по верстаку.– Ну, вышло наконец? Рак на горе свистнул!

– Может, скоро и свистнет, Акча Коджа, немного осталось.– Он скрестил на груди руки, почесал в бороде.– Если б трубку не разорвало и на сей раз...

– Как же, жди! Гляди, все порвало.

– Да, дьявольская смесь! Сегодня бронзу пробую. Снова ядрышко срез разорвало – чуть не покалечило! С досады опять завалился спать. Тут мне в голову и пришло сделать срез пошире. Спустился в подвал... Грохнуло громко, а ядрышко в двух шагах от меня шлепнулось... Сделал другое, побольше, еле забил,– опять разорвало!

– Оставь, сын мой, ничего не выйдет! Из камня воды не выжмешь. Пустое...

– Силы в ней много, вот и рвет.– Он словно не слышал Акча Коджу.– Чтоб она провалилась!..– Вдруг замер, прислушиваясь к неразборчивым крикам глашатаев и грохоту большого барабана. Понизил голос, точно опасался, что кто-то подслушает: – Не оставляет меня надежда, Акча Коджа, что однажды выбросит ядрышко не хуже, чем из катапульты. А пока сто раз может разорвать трубку. Оттого и рвет, что сила в этом порошке. Плохо было, если б не рвало!

– Чтоб тебе провалиться со своей трубкой! Хуже младенца... В твои-то годы... О смерти думать пора. А ты и жизни не видел.. Оставь, пойдем! Дело есть! Жизнь наша под угрозой, Каплан Чавуш.

– Жизнь? О чем ты? – Он погасил свечу. Взял в руки плошку с фитилем.– А ну, рассказывай! Уж не разгулялся ли Гермияноглу?

Акча Коджа, выбравшись из подвала, в дом не пошел. Аслыхан, напевая, увязывала узлы. Старик коротко поведал оружничему последние новости и заключил:

– Подозреваю я Дюндара, клянусь верой, Каплан! Похоже, он выведывает и выдает врагу наши тайны. По дороге сюда к нему заглянул, так, мол, и так, говорю. Наморщил рожу, побагровел, завертелся... Пригляди ты за ним получше. Разузнай, кто приходит к нему.

– Ох, горе мне! Мир прахом идет. Выходит, зря жизнь мы прожили, Акча Коджа?!

Старик выпил гранатового шербета, что поднесла Аслыхан, и ушел. Каплан Чавуш поднялся наверх. Сел перед окном, выходящим во двор Дюндара.

При свете луны все вокруг было видно, как днем. Получив ответ из соседних деревень, умолк барабан на площади. Во всех домах зажгли светильники. Женщины увязывали узлы, покрикивали на расшалившихся детей.

Каплан Чавуш вспомнил покойную жену, и ему стало грустно. Провел рукой по обгоревшей щеке. «Ах, если бы совладать с проклятым порошком! Чтобы он не рвал трубку, а выбрасывал свинцовый шарик, как мне надо... Всадил бы я его в грудь всем подлецам!»

Занявшись узлами, Аслыхан совсем забыла про миску. Вспомнив, поднялась по лесенке, заглянула через стену. Миска лежала на земле, но Балабанчика не было. Она тихо позвала. Бедняга не хотел, чтоб хозяева знали, что его подкармливают соседи. Увидит кого, обмирает от страха... Размышляя о несчастной судьбе мальчишки-раба, она вдруг увидела, как Балабанчик выходит из конюшни. Услышав свое имя, он бросил наземь лучину, затоптал ее, прибежал.

– Тут я, сестра Аслыхан! – поднял с земли и протянул ей миску.– Ох, и вкусно! Да не знают горя руки твои!

– Зачем тебя звали? Узлы вязать?

– Нет! Дюндар-бей велел за дервишем Даскалосом сходить. А потом приказал седлать черного мула.

– Зачем это мула среди ночи?

– К монаху Бенито в пещеру поедет Даскалос.

– Аллах! Аллах! Какое дело Дюндар-бею до монаха в пещере.

– Есть дело. Часто посылает туда.– Он вздохнул, поежился.– Слава Иисусу, господу нашему!..– И тут же поправился: – Прости, хотел сказать слава аллаху.– Вымученно улыбнулся: – Так я испугался, так испугался, что меня пошлют...

– Трусишка! Светло как днем. А еще мужчина! Чего бояться?

– Не темноты я боюсь, сестра, а Бенито.– Он помолчал. Голос его дрогнул.– Очень подлый он, этот Черный монах.

Странными показались Аслыхан его слова. С чего это мальчишка назвал подлецом священнослужителя, которого все греки в округе почитали праведником?

– Подлый? Что же такого он тебе сделал?

– Нет, ничего...– Девушка заметила, что он колеблется.– Ничего, сестра Аслыхан... Что он может?..

«Мальчишка тянется к людям, жмется к ним, как котенок, выброшенный из дому»,– подумала Аслыхан. Спросила:

– Часто посылает тебя Дюндар-бей к монаху?

– Бывает...

– Если так, не скрывай его подлости. Расскажи – помогут. Почему назвал его подлым, что он сделал тебе? – Она протянула руку.– А ну-ка! Выдумал тоже – плакать! Говори, что он тебе сделал? Не то рассержусь.

– Ущипнул за щеку, потом целовать стал... А в прошлый раз... насильничал...

– Ах, паршивец! Свинья! Такой, дай ему волю, весь мир запоганит! Смерти ищет своей! Неужто не боится, что туркмены голову ему снесут. А что Дюндар-бей сказал на это?

– Не говорил я ему.

– Почему? Как же так? – Голос у Аслыхан вдруг стал злой,– Разве можно скрывать такое паскудство?

– Я рассказал дервишу Даскалосу,– еще больше расстраиваясь, продолжал Балабанчик.– А он говорит: «Смотри, чтобы Дюндар-бей не узнал, а то продаст тебя в пустыню к арабам или к монголам-людоедам. Да и узнает, не поверит, потому что считают монаха праведником».– Он в отчаянии всхлипнул.– А Даскалос лучше, что ли? Монах – подлец, а этот в пять раз подлее. Знаешь, что он сказал? «Сынок мой, отец наш Бенито – божий человек,– говорит.– Ублажить его не грех, а доброе дело». И еще засмеялся.

– Ну и мерзавец! Неужто такое и к нам хотят занести? Ведь за это господь покарает, мор пошлет на стада! Доброе дело, говорит? Ну, погодите! Скажу отцу, он вас образумит...

– Ты что это тут делаешь, паршивка? Чего тебе ночью на стене надо?

– Ой, мама! – Узнав по голосу отца, Аслыхан разозлилась.– Подкрадываешься, как кошка! Чуть сердце не разорвалось!

– Ты с кем разговариваешь? Погоди, задам я сейчас тебе! Кто это там?

Балабанчик не понял, что Каплан Чавуш шутит. Его охватил страх.

– Это я, Каплан-ага! Я, Балабанчик! Сестра Аслыхан ножками бараньими угостила, спасибо ей!

– A-а, с Балабанчиком, значит, водит дружбу моя дочь! Эй, соседи! Свидетелями будьте, порублю их на куски!

– Не время шутить, отец! Гуляешь, да не знаешь, что под носом творится... Зря таскаешь ты на поясе дагестанскую саблю!

Каплан хотел было прикрикнуть на дочь, но, вспомнив о просьбе Акча Коджи, сдержался.

– Что ты хочешь сказать, девчонка?

Аслыхан, подбирая слова, запинаясь и краснея, рассказала о гнусных делишках Черного монаха.

– Если вы мужчины, Каплан Чавуш, очистите нашу землю от этих паскудников! – Она готова была расплакаться.– Иначе мы сами за них возьмемся – все сестры Рума...

– Тихо! Тихо, говорю, стрекоза!..– Он быстро соображал, почему зашел у них разговор про монаха Бенито.

– Монаха вспомнили... Да вот Дюндар-бей приказал оседлать мула... А он испугался, что снова его пошлют.

Каплан Чавуш тихо спросил:

– А кого же пошлют, если не его?

– Паскудника Даскалоса.

– Когда?

– Когда же еще, если сейчас мула седлают?..

– И то правда!.. Вот как!.. Тихо! Скажи Балабанчику, чтоб был покоен, защитим его. Слезай, говорю, скорее!

Аслыхан спустилась с лестницы. Увидела, что отец направился к воротам, удивилась.

– Куда это? Аллах, аллах! А кто же узлы завяжет.

– Ты все собери. Приду – увяжу! Дело есть! – Придерживая саблю, Каплан Чавуш выскочил за ворота.

Дервиш Камаган сидел на круглом камне, точно старый гриф. Глядел на поблескивающее в лунном свете болото.

Услышав стук подков, обернулся. Кериму показалось, что дервиш и впрямь вот-вот взмахнет крыльями и улетит.

– Кто здесь?

Орхан соскочил с коня, подошел. По монгольскому обычаю трижды преклонил колено.

– Селям отцу Камагану! Это я, Орхан-бей, сын Осман-бея.

– Добро пожаловать, сын Осман-бея! При свете луны ты приехал. Добрый знак. Что приказал Осман-бей?

– Привет передал. Сказал: пусть живет долго дервиш Камаган. Этой ночью, сказал, к монаху Бенито люди придут. Пусть поможет подслушать разговор.

– Это легко. Совсем просто. Да будет здоров Осман-бей, легкую задачу задал дервишу Камагану.– Он быстро опустил за пояс протянутый кошелек.– Спасибо ему.– Выпрямился.– Пусть отведут коней за скалу, наденут торбы.

– По этой дороге приходят к монаху Бенито или по какой-нибудь другой?

– По этой. Только если из болота придут, тогда не знаю.– Подпрыгивая, отбежал в сторону, обернулся.– И запомни, сын Осман-бея: нетопырь не пролетит здесь без ведома Камагана, блоха не проскочит.

Подняв палец к небу, бесшумно спустился к пещере – казалось, он стоит на месте, а земля под ним вертится – и растворился в ее черной пасти.

Когда Мавро и Пир Эльван, подвязав коням торбы, возвратились, монгольский дервиш показался у входа в пещеру с огромным кувшином и большой медной чашей в руках.

– Угощайся, Орхан-бей. Биледжикское вино! Двадцать лет ему! Достойно бейского сына! Да будет оно тебе медом!

– Спасибо, отец Камаган.

Орхан и Керим только пригубили чашу. Мавро сделал два глотка. Пир Эльван допил остальное. Облизнулся, пощелкал от удовольствия языком. Протянул чашу к кувшину. Улыбаясь во весь рот, сказал:

– Вот это вино, отец!

Дервиш Камаган указал на камень, где только что сидел сам.

– Проходите, садитесь! Сидеть лучше, чем стоять, лежать лучше, чем сидеть...

Треск цикад время от времени заглушался воем шакалов. Легкий ночной ветерок доносил запах тимьяна. Насколько хватал глаз, степь была залита лунным светом, словно стоячей водой.

Дервиш Камаган поглядел на звезды:

– Эй, сын Осман-бея! Наша земля – самый крохотный из девяноста девяти миров. Но на ней – зеленый рай, а под нею – ад кромешный! – Закатив глаза, приставил ладонь к уху. Обернулся в сторону Сёгюта, прислушался.– На закате, слышал я, барабаны звали на яйлу... Запоздали вы в этот год на яйлу... А ведь дважды созывали на кочевье барабаны. И все потому, что год сей – особый... Поворотный год!.. Острой косою своей скосила смерть ильхана Абаку, сына Аргуна, в Тавризе. Пришла она и сюда, скосила необузданного властителя Фильятоса... Тысяча двести девяностый год – год великих снов! Сколько видел я счастливых снов, сын Осман-бея! Видел я: зеленая птица Феникс с черными крыльями пролетела над вашим Сёгютом. Опустилась над домом Эртогрул-бея, осенила крылом своим голову отца твоего Осман-бея – великое счастье! Да будет сильным бейство его! Да продлится век его! Уруй!

Все повторили за ним: «Уруй!»

Камаган унес в пещеру кувшин. Потом мелкими шажками отбежал на другой конец площадки. Припал к земле, снова послушал. Встал на колени.

Керим призадумался. Его удивляло не то, что властитель Руманос, будучи столько лет другом Осман-бея, теперь замыслил убить его, и даже не то, что Дюндар Альп, родной дядя удельного бея, взялся ему в этом помогать. Он был поражен тем, что дервиш Камаган, ушедший от мира в пещеру, шпионит за деньги. Не опоясайся Керим мечом, стань не воином у дверей бейских, а муллою, верно, до самой смерти своей не узнал бы, что бывает такое. И конечно, монах Бенито, тоже не без корысти шпионил на властителей. Оставив родину, ушли эти люди за тысячи фарсахов в чужие края, чтобы уже никогда не возвратиться назад. Поселились среди гор, в пещерах, а вроде бы лавочку открыли. «И ведь отыскали покупателей! Вот и они явились среди ночи, сунули ему в руки кошелек!.. Чудны дела аллаха!..»