Текст книги "Негасимое пламя"

Автор книги: Катарина Причард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц)

– А ведь ядерная война может смести с лица земли не только воюющие армии, но и всю эту толпу, целый город и все, что в нем находится, – произнес он, желая испытать, как она отнесется к его словам.

– Это все брехня коммунистов. – Женщина метнула на него косой взгляд.

– Я не коммунист, – ответил Дэвид. – Но ведь это действительно так, и мы должны стараться не допустить войны, вы согласны?

– Как же, не допустишь ее, – усмехнулась она. – Войну, мистер, затевают боссы, а наше дело – расплачиваться.

Она заторопилась к выходу и исчезла в толпе.

Садясь в трамвай, идущий в город, Дэвид вспомнил, что ему надо взять чемодан, пишущую машинку и найти где-то ночлег, но им все еще владели недавние впечатления: мелькали, как в круговороте, чьи-то безумные лица, слышался рев толпы, и он не мог ни на чем сосредоточить мысли. Казалось, на какое-то мгновение Дэвид увидел звериную изнанку человеческой натуры. Бездна порока и низменных страстей разверзлась перед ним. Он и прежде видел подобные матчи и знал, как ведут себя завсегдатаи стадионов, которые восхваляют доблесть боксера, оправдавшего их ожидания, и поносят и осыпают оскорблениями побежденного фаворита, особенно если теряют на этом деньги; и как воет вся эта толпа, требуя, чтобы жертву их ярости изувечили, избили до полусмерти.

Мужественный спорт, как часто о нем говорят, на деле просто предлог для развязыванья грубых животных инстинктов, о существовании которых в себе большая часть людей даже не подозревает! И вряд ли эти люди вообще обращают внимание на искусство боя или на красоту здорового и сильного человеческого тела. Для большинства посетителей ринга боксер всего лишь механизм «из хорошо тренированных мускулов и костей», на который можно поставить деньги и сорвать куш или хотя бы получить удовлетворение от одержанной победы.

И все же нечестная игра их возмущала. Недозволенные приемы вызывали у них бурю протеста. И это их как-то оправдывало. Ведь эти люди – сами жертвы обмана и подлых махинаций поджигателей войны! Если бы только их удалось убедить, что их протест, столь же страстный в делах государственных, может во много раз укрепить силы, противостоящие войне!

Эта мысль подняла настроение Дэвида, хотя он не мог отделаться от открывшейся ему горькой истины, что существуют люди, готовые растоптать слабых и беспомощных, стоит лишь задеть их личные интересы.

Он шел по улицам, забыв о времени, не замечая, что город постепенно пустеет, останавливаются трамваи и лишь отдельные машины изредка еще проносятся мимо.

Как преодолеть эту звериную жестокость и равнодушие к страданиям других? Что, если порок гнездится в глубинах самой человеческой натуры и не в наших силах его искоренить? Дэвид не допускал этой мысли. В конце концов такие же люди, как те, что были сегодня на стадионе, участвуют в войнах и революциях и совершают чудеса героизма и самопожертвования. Значит, все дело в побудительных мотивах? Дайте людям цель, достойную того, чтобы за нее бороться, и их перестанут удовлетворять дешевые подачки, которые швыряет им серая, безрадостная жизнь, полная тщеты и лишений!

То, что он увидел сегодня, просто одна из сторон человеческой жизни. Разумеется, он всегда знал о ней. Знал о том, что злоба, алчность, жестокость существуют на свете. Но он не задумывался над этим. До сих пор все это его мало касалось. Сейчас он впервые столкнулся с этой проблемой вплотную. Может быть, так бывало и со многими другими людьми. Они просто закрывали глаза на всякие неприятные явления, даже когда сами были повинны в дурных поступках, о которых не желали думать.

Есть какие-то основные качества человеческой натуры, которые присущи всем людям, как хорошим, так и плохим. Какие-то черты характера, по-человечески роднящие и грешников и святых. «Столько хорошего в худших из нас, и столько дурного в лучших»! Общий для всех знаменатель – доброта; она присутствует и в самом грубом материале, надо только суметь отыскать ее. Это жизненный импульс, который пробивается на свет, несмотря на то, что его подавляют веками, что в борьбе за власть понятия истины, добра и красоты оказываются растоптанными; и в результате распространяется продажность, разложение, растет бесчеловечная, преступная истерия войны. Смерть – отрицание жизни. Но смерть часто представляют не как конец жизни, а скорее как освобождение от ее мук.

Жить, и жить хорошо, – не к этому ли стремятся все люди? «Жить хорошо» – это можно понимать как удовлетворение естественных человеческих потребностей: дышать, есть, расти и размножаться. А это опять возвращает нас к конфликту между потребностями Большинства и Меньшинства. Проблема урегулирования неравных потребностей казалась Дэвиду неразрешимой. Она преследовала его, поворачиваясь все новыми гранями, которые слепили и жгли, как искры автогенной сварки.

От всей этой сумятицы мыслей у Дэвида раскалывалась голова. Он начал ощущать усталость в ногах. Было уже поздно, слишком поздно идти на вокзал за чемоданом и машинкой. Город как-то странно притих, хотя витрины многих магазинов и окна контор были еще ярко освещены. Кое-где уже вышли в ночную смену рабочие, которые рыли котлован и ремонтировали какие-то постройки. Дэвид знал, что жизнь города не прекращается и ночью: полицейские патрули обходят переулки и темные улицы, ночные сторожа дежурят у входа в банки и роскошные гостиницы.

Ниже, у пристани, где он в конце концов очутился, тяжелые грузовые машины все еще грохотали по булыжникам мостовой. Прорезая сырой воздух, по набережной разносились гудки и свистки пароходов; скрипели подъемные краны и лебедки. Время от времени темная тень пересекала полосу света, падающего от фонаря, и исчезала во мраке улицы. Тощая кошка, рывшаяся в мусорном ящике, опрометью кинулась в сторону от одинокого пешехода.

Дэвид споткнулся о ступеньку какого-то подъезда и без сил опустился на нее, слишком усталый, чтобы сделать еще хоть один шаг. Подняться бы в подъезд и прикорнуть там в темном углу, подумал он.

– Эй, милок! Да ты замерзнешь тут! – раздался чей-то сиплый голос, в котором звучали заискивающие потки, – Пойдем со мной. Я тебя согрею.

Это была худая, не первой молодости женщина в грязном сером пальто и красной шляпке; пряди жидких белесых волос обрамляли иссохшее голодное лицо, на котором как рана зиял ярко накрашенный рот.

– Спасибо, – ответил Дэвид, – но мне пора идти.

– Совсем нет денег? – осведомилась она. – Ни одного шиллинга? Времена нынче пошли тяжелые, милок. А девушке, хочешь не хочешь, жить надо.

– Да, да, конечно! – Дэвид вспомнил, что, покидая утром коттедж, он не захватил с собой денег. Он опустил руку в карман: там звякало всего несколько шиллингов.

– Дай мне пять шиллингов – не пожалеешь, – выпрашивала женщина. – В наши дни только девчонкам и везет на мужчин. А мне сегодня не удалось подцепить ни одного клиента.

– Очень сожалею… – начал Дэвид.

– Зови меня Дэзи, – прервала она, придвигаясь к нему, – Я знаю, как угодить джентльмену. Как говорится: «И на старой скрипке можно сыграть неплохой мотивчик!»

– Что-то нет настроения, – извиняющимся тоном пробормотал он. И, боясь обидеть ее, запинаясь, неловко добавил: – Вот тут у меня осталось несколько шиллингов…

– Недостаточно хороша для тебя, – злобно взвизгнула она, сгребая с его ладони протянутые ей деньги, – видно, из этих бродячих Иисусиков, – не хочешь иметь дело с приличной девушкой! Ладно, – бросила она. – Плевать мне на это! Хоть что-то из тебя вытянула. А больше мне ничего и не нужно.

Дэвид распрямился и встал. «Надо найти другое место для ночлега», – устало подумал он. Перейдя улицу, он двинулся вдоль пристани и шел до тех пор, пока не увидел груду тюков с шерстью, показавшихся ему подходящим убежищем, достаточно сухим и защищенным.

Скоро рассвет, подумал он, и долго спать не придется. Как только дремота овладела Дэвидом, в его мозгу замелькали смутные образы, словно кадры испорченной ленты какого-то старинного фильма: это были обрывки воспоминаний о его недавних странствиях и приключениях, то льстившие его тщеславию, то вызывавшие у него ироническую улыбку. Быть принятым за сыщика, убийцу и бродячего проповедника – и все это в один вечер!

Что ж, в конце концов это все-таки какое-то достижение, хотя люди, в чью среду он хотел незаметно войти, и не приняли его за своего. Видимо, придется что-то изменить: поведение, одежду, манеру говорить, если он хочет быть ближе к ним, завоевать их доверие. Значит, надо жить среди них, слиться с ними, стать таким же, как они. Найдет ли он в себе для этого силы? Да и стоит ли? Таков ли путь к народу человека интеллигентного?

Нелепо думать, что он сумеет оказать на этих людей какое-то влияние. II все же он чувствовал, что должен попытаться: хотя бы только для того, чтобы знать, сможет ли он принести людям пользу, помочь им понять все безумие современной войны и гонки вооружений. Перспектива будущего пугала его. Он не видел пути для решения всех этих сложных вопросов; и все же твердо решил не отступать перед взятой на себя задачей.

– Боже, как я глуп! – беззвучно простонал Дэвид и погрузился в сон.

Глава IX

Его разбудил чей-то громкий смех.

– Полюбуйся-ка, Джо, – воскликнул веселый голос.

Дэвид поднял глаза на стоящих над ним людей. «Докеры, – подумал он, – верно, неподалеку разгружается судно».

– Ступай-ка отсюда, приятель, – сказал один из них, – шпики компании живо тебя зацапают, если увидят, что ты расположился тут на ночлег.

Дэвид с усилием поднялся. Расправив затекшие члены, он озадаченно посмотрел на рабочих и усмехнулся.

– Кой дьявол занес меня сюда? – растерянно спросил он, всем своим видом давая понять, что накануне хлебнул лишнего.

– А это уж тебе лучше знать!

– До скорого!

Докеры, посмеиваясь, пошли дальше. Дэвид стряхнул с одежды пыль, выпрямился и зашагал в противоположном направлении. Во рту у него пересохло. «Мутит чего-то», – подумал он с отвращением. Болела спина. По временам он испытывал легкое головокружение, и к горлу подступала тошнота. Дэвид дошел до вокзала. Там, в туалетной комнате, его отчаянно вырвало, после чего он почувствовал себя лучше. Он выпил воды, и она показалась ему необыкновенно вкусной. Затем подставил голову под холодный кран, умылся, причесал волосы маленьким карманным гребешком и снова почистил костюм.

Взглянув в зеркало, он решил, что выглядит почти как обычно, только на щеках проступила черная щетина.

Сознание, что он не брит, было ему неприятно не менее, чем отсутствие душа и свежего белья, и это несколько удивило его. Он никогда не думал, что соблюдение всех процедур утреннего туалета так много значит для него. А вот, оказалось, что он ощущал в них настоятельную потребность. «Терпеть грязь не только моральную, но и физическую – нет, это уж слишком!» – сказал себе Дэвид с некоторой долей снобизма.

Чашка кофе с булочкой где-нибудь в закусочной для рабочих ночной и утренней смены, пожалуй, подбодрит его, подумал Дэвид, отправляясь на поиски. Оставшихся денег (в кармане звенела какая-то мелочь и пара шиллингов) едва ли хватит на большее. Разумеется, у него есть еще деньги в банке, но чековая книжка осталась дома, а домой ему идти не хотелось. Впрочем, в этом и не было необходимости: нужно только повидать Мифф и попросить ее принести ему чековую книжку, несколько чистых рубашек, белье и носки. И кроме того, передать Клер, что он занят сейчас важной работой и некоторое время будет отсутствовать.

– Боже мой, папа, – воскликнула Мифф, когда через несколько часов он пришел к ней в контору союза, – что с тобой стряслось?

Она сразу же заметила его небритые щеки и мятый воротничок.

– Сражался с ветряными мельницами, дорогая, – шутливо пояснил он, – к тому же потратил все деньги.

Он попросил Мифф принести из дому все, что ему требовалось, а пока взял у нее фунт и условился встретиться с нею на следующий день, чтобы вместе позавтракать.

Затем он вернулся на вокзал, получил в камере хранения чемодан и пишущую машинку и решил заняться поисками комнаты с ванной и душем, где бы он мог спать и работать. Не зная, куда направиться, Дэвид стоял на краю тротуара, наблюдая за городским транспортом, несущимся вдоль улицы густым потоком. Машина, груженная капустой, – ярко-зеленой и свежей, прямо с огорода, – со скрежетом затормозила рядом с ним. Как только затор машин поредел, грузовик тронулся, направляясь в северную часть города.

«На рынок», – догадался Дэвид. Оп вскочил в трамвай. «Вслед за зеленым пламенем капусты», – подумал оп, улыбнувшись.

Его внимание привлекла толчея людей и машин, скопившихся у ворот рынка. Соскочив с трамвая, он стал прокладывать себе путь сквозь гущу грузовиков, телег, фургонов и легковых машин, выстроившихся в два и в три ряда вдоль улицы, которая вела к торговому центру, – огромному зданию, крытому белой железной крышей, где находились запасы городского продовольствия и конторы многочисленных посредников.

Оптовые закупки, которые начинались на рассвете, уже закончились. Тонны овощей, фруктов, рыбы и мяса были закуплены розничными торговцами и отправлены по назначению жителям города и предместий. Теперь здесь оставались только мелкие торговцы и покупатели: владельцы ларьков – поставщики бережливых хозяек, старьевщики, торгующие подержанной одеждой, старыми книгами и всякой домашней утварью и усиленно предлагающие свой товар. И тем не менее все проходы и павильоны были заполнены толпой.

Обширное строение с рядами ларьков и прилавков, казалось, раскинулось на целые километры. Давид вошел в мясной павильон; прилавки были завалены грудами сырого мяса; кругом висели освежеванные туши быков, овец и свиней. Он прошел между корзинами с домашней птицей, битой и живой, – курами и молодыми петушками, индюками и утками, – ускоряя шаг из-за отвратительного запаха, наполнявшего эту часть рынка. Мохнатые тушки кроликов покачивались на туго натянутой проволоке и свисали из раскрытых ящиков.

В рыбном павильоне серебристые дары моря лежали неподвижной массой, засыпанные колотым льдом – каждый сорт рыбы отдельно – на чешуйчатых боках рыб виднелись налипшие морские водоросли. Ярко-красные лангусты и креветки наполняли мокрые корзины. Огромный морской хищник с золотым ободком вокруг глаз, лежащий на прилавке, казалось, мрачно смеялся над трагической участью всего рыбьего рода. Дэвид мельком взглянул на горы желтого масла и сыров, на груды овощей, обрамленные пахучей зеленью, на красочные каскады апельсинов и яблок, сверкающие золотом из темной глубины рынка, на фантастические сады цветов.

Запах потных, немытых тел смешивался с запахами гниющих фруктов и раздавленных под ногами капустных листьев, соленой рыбы и остро пахнущих сыров. По временам со стороны цветочных прилавков доносилась струя аромата и пронизывала зловонную атмосферу: это было дыхание бледно-желтых и белых нарциссов, благоухание боронии.

Многие женщины несли в своих корзинках заткнутые среди покупок пучки боронии. Борония украшала то ощипанную птицу, то чесночную колбасу, то связку лука порея. Не является ли любовь к этому скромному коричневатому цветочку чем-то объединяющим переселенцев и аборигенов, усмехнулся про себя Дэвид. Странно, что самым универсальным из всех человеческих чувств оказалось обоняние. Если людям разных национальностей доставляет удовольствие один и тот же приятный запах, то почему не может оказаться общей естественная потребность сердца в дружбе и счастье? Да ведь так и бывает, едва лишь появляется для этого возможность. Только борьба за существование, борьба религиозных и политических мировоззрений притупила, а потом и вовсе заглушила эту потребность, уничтожила возможность согласия и добрососедских отношений между людьми разного социального и имущественного положения.

Вокруг Дэвида раздавались хриплые выкрики торговцев, зазывающих покупателей, которые толпились у прилавков. Как много чужеземцев в толпе! Итальянцы, мальтийцы, греки, югославы, немцы, голландцы, австрийцы и венгры. Мужчины держались поодаль, пока женщины торговались у прилавков: тут были и пожилые, – полные и неуклюжие, одетые в черное, – и молодые, нередко миловидные, в ярких цветастых платьях, то белокурые, похожие на домовитых немок, то брюнетки с распущенными, как у цыганок, волосами, золотыми серьгами в ушах и сверкающими черными глазами, – все они упивались шумной сутолокой базарного дня. В воздухе стоял гул разноязычной толпы; ошеломляли выкрики и громкие восклицания на незнакомых языках. Время от времени какой-нибудь владелец ларька, увлекшись беседой с покупателем, ввертывал в свою речь жаргонные словечки, излюбленные лондонскими уличными разносчиками с Ист-Энда. Австралийская речь слышалась редко.

Пораженный таким обилием иностранцев, заполонивших рынок, Дэвид задумался, что бы это могло означать. Собрались ли они здесь просто так, потому что привыкли к этому и у себя на родине? Или же чужеземное засилье было предзнаменованием будущего?

Обремененный чемоданом и машинкой, Дэвид не мог задерживаться и беседовать с людьми, как ему хотелось бы. Но он дал себе слово прийти сюда еще раз и повнимательнее ко всему приглядеться. А сейчас ему предстояло найти себе комнату и хотелось где-нибудь поблизости; быть может, в одной из глухих соседних улиц он отыщет что-либо подходящее.

Размышляя над тем, какая катастрофа заставила людей столь различных национальностей искать убежища на чужой земле, он рассеянно шагал по улицам, мимо обветшалых, беспорядочно сгрудившихся двухэтажных строений и старых домишек. То здесь, то там фасады разрушающихся домов были заново выкрашены в зеленый, желтый, розовый, голубой и белый цвета, являя собой зрелище трагическое и жалкое: они напоминали старух, пытающихся яркими, пестрыми нарядами скрасить свою дряхлость. С узких балконов свисала рваная парусина; разгороженные, как попало, веранды свидетельствовали о страшной скученности, об ухищрениях нищих жильцов выкроить лишнее место для кого-нибудь из членов семьи или для ночлежников, которым они сдавали углы, чтобы легче было оплатить жилье.

Уж не охотится ли он за химерами, подумал Дэвид. Ведь он покинул семью и друзей, чтобы сблизиться с народом, лучше попять его. А нужно ли вот так скитаться, не зная, где «преклонить голову», и смиренно искать пути к сердцам и умам этой «изменчивой, дурно пахнущей толпы»? Он жил до сих пор, как и большинство людей, подчиняясь общей рутине. II не так-то легко будет освободиться от этой рутины: изменить образ жизни и образ мыслей. Но это сделать необходимо, если он хочет избавиться от укоренившихся понятий и привычек.

И пусть даже нелепа сама мысль о том, что он может чего-то добиться, попытавшись приблизиться к народу, он все равно должен эту попытку сделать. Надо постараться мобилизовать лучшие человеческие качества – сердечность, доброжелательность, энергию самых различных людей – и направить их на борьбу за всеобщий мир и разоружение. Это единственное, что он может сделать.

Проходя мимо газетного киоска, он вспомнил о своей статье, отосланной в «Эру». Принята ли она? Вероятно, напечатать ее еще не успели; однако он купил номер газеты, а также пакетик арахиса, так как почувствовал голод.

Поблизости находился небольшой парк. Он сел на освещенную солнцем скамейку просмотреть газету и погрызть орехи.

Ничто не изменилось в мире с тех пор, как он последний раз проглядывал газеты. Те же конфликты и та же напряженная обстановка, судя по заголовкам. Те же политики вели спор о расходах на оборону; назревала забастовка портовиков. Об убийстве Росси сообщалось лишь в небольшой заметке на последней полосе. И все же целая полоса была отведена под судебную хронику: тут были ограбления, убийства с изнасилованием, подлоги, мошенничество, вождение машины в нетрезвом виде и разводы; полторы колонки были отведены малолетним преступникам.

В парке было хорошо. Деревья скрывали от глаз тесные ряды убогих домов. И лишь резкое дребезжанье трамвайных звонков да гудки автомобилей прорезали однообразный глухой гул, напоминающий дальний шум прибоя; это был доносящийся сюда гул городского движения. Черные птицы с острыми желтыми клювами кружили над лужайками и, схватив червяка, с ликующим щебетом устремлялись к цветущему кустарнику. Под деревьями на скамейках, испещренных солнечными пятнами, ссутулясь, дремали старики. Какая-то женщина вязала, наблюдая за крохотным мальчуганом, который ездил на самокате по усыпанной гравием дорожке, и двумя девчушками в коротеньких юбочках, игравшими на траве.

Взглянув поверх газеты, Дэвид был поражен контрастом между суетой, скрытой под покровом повседневных людских забот, и покоем этого мирного уголка, такого тихого и далекого от треволнений жизни. И, тем не менее, это тоже частица мира, подумал Дэвид, небольшой оазис. И такие оазисы существуют повсюду – это острова и горы, живописные долины и ширь равнин; природа, которая пленяет нас красотой и наполняет душу отрадой и покоем.

Сколько времени просидел он здесь, на солнце, охваченный дремотой, Дэвид не знал. Он очнулся от звонких веселых голосов: через парк бежали дети. «Должно быть, кончились занятия в школе», – подумал он.

Очутившись снова на улице, Дэвид вспомнил, что ему надо найти себе ночлег.

Когда он проходил мимо старого, покосившегося домишки в конце улицы, где стояли двухэтажные кирпичные дома с узкими балконами, затянутыми рваной парусиной, и верандами, разгороженными кусками ветхой цветной фанеры, за которой скрывались койки, чей-то резкий голос окликнул его:

– Эй, ты! Мерзкий ублюдок! Как насчет выпивки?

Дэвид оглянулся, пытаясь определить, откуда исходит голос. Кругом ни души, только снаружи, у входа в старый дом, висела клетка с серым попугаем. Его оперенье было тусклым и грязным, голова почти облезла, страшный черный клюв высовывался между прутьев; похожие на бусинки, блестящие черные глазки, окруженные белыми, как мел, веками, мигнули.

Попугай раскачивался на жердочке и пронзительно и весело кричал: «Мерзкий ублюдок! Мерзкий ублюдок! Как насчет выпивки?»

Дэвид рассмеялся, поняв, кто с ним разговаривает.

– Сам ты мерзкий ублюдок! – крикнул он в отпет. – Нет у меня денег на выпивку!

Попугай издал какой-то хриплый смешок и затараторил по-старушечьи: «Гадкий! Гадкий! Пай-мальчику но пристало браниться!»

– Послушай-ка! – Дэвид опустил свои вещи на землю и подошел к клетке. – А не хочешь ли вместо выпивки арахиса?

– Зови меня Перси! Зови меня Перси! – выкрикивал попугай.

Оп схватил арахис, расколол его в клюве и выплюнул скорлупку. Дэвид протянул птице еще несколько орехов. Затем ему удалось осторожно просунуть палец сквозь прутья клетки и тихонько погладить сзади головку Перси. Попугай не противился, его маленькие глазки поблескивали.

– Боже мой! – воскликнула какая-то женщина, взглянув на Дэвида сквозь клетку, – Да это просто чудо, что он не отхватил вам палец!

– Мудрая птица, – улыбнулся Дэвпд, – понимает, что ей не хотят причинить зла.

– Это он из-за здешних ребятишек стал такой злой, – объяснила женщина, – они вечно дразнят его, суют в клетку палки: им нравится, когда он начинает ругаться.

Словно поняв, о чем идет речь, попугай разразился градом непристойных ругательств.

– Ну, ну, озорник, – прибавила опа с упреком, – пай-мальчику не пристало браниться!

Дэвид заметил, что она еще не стара, хотя в тускло-серых ее волосах уже проглядывала седина, фигура расплылась, а вставеая челюсть при разговоре все время двигалась и, казалось, вот-вот выпадет изо рта. Однако, улыбка ее выпуклых голубых глаз несколько смягчала и резкие линии, и кислое выражение поблекшего лица.

– Не скажете ли мне, миссис… – начал Дэвид.

– Баннинг мое имя.

– …миссис Баннинг, где бы я мог тут поблизости найти комнату?

– Квартиру со столом?

– Да нет, просто комнату и, хотелось бы, завтрак по утрам.

Она внимательно осмотрела Давида, чемодан и пишущую машинку.

– Я только что приехал из провинции и еще как следует не осмотрелся, – начал объяснять Дэвид.

– У меня есть уже двое постояльцев, они работают на рынке, – сказала м-с Баннинг, колеблясь. – Но они все делают себе сами. У меня суставы болят, и мне трудно возиться весь день с обедами и уборкой.

– Я могу делать все сам, – сказал Дэвид, на деясь обосноваться здесь хотя бы на эту ночь. – Все, что мне требуется, – это комната с кроватью, стол и стул.

– Что скажешь, Перси? – м-с Баннинг обернулась к попугаю. – Возьмем его?

– Мерзкий ублюдок, – приветливо отвечал Перси. – Грязный, вшивый, мерзкий ублюдок!

– Это означает, что вы ему нравитесь, – пояснила хозяйка. – Если бы не нравились, он тотчас же поднял бы крик, чтобы отговорить меня. Пойдемте, вы посмотрите, устроит ли вас комната, которая у меня осталась.

Дэвид последовал за ней в дом. Пройдя на заднюю веранду, м-с Баннинг отворила дверь крохотной комнаты рядом с ванной. Там стояли узкая кровать, накрытая белым пикейным покрывалом, стул и комод.

– Вполне устроит! – воскликнул Дэвид.

– Это будет стоить два фунта в неделю, включая завтрак, плата вперед, – твердо сказала м-с Баннинг. – И никаких женщин. Я не терплю всяких там непристойностей.

– Согласен на все, – заверил ее Дэвид. – Вот только насчет денег… У меня с собой только один фунт.

Он вручил ей банкнот, который дала ему Мифф, дабы закрепить сделку.

– Это все, что у вас есть? – с любопытством спросила она.

– Да, почти что, – признался Дэвид, – остальное я вам отдам завтра.

– Пожалуй, лучше взять эти деньги, – решила она, – на случай, если вам вздумается ночью улизнуть.

– Ну, едва ли, – засмеялся Дэвид. – Я слишком устал. Сейчас приму душ и отправлюсь спать, если вы не возражаете.

– Это уж как вам угодно, – ответила м-с Баннинг и удалилась мелкими шажками.

Напутствуемый хриплым благословением Перси, Дэвид бросился на узкую неудобную кровать, и вскоре теплая мгла затопила его сознание: беспокойное, ненасытное любопытство к жизни уступило непреодолимой усталости.